Текст книги "Поздний сталинизм: Эстетика политики. Том 1"

По-разному трансформировались в соцреализме и многие элементы романтической эстетики. Так, если, в соответствии с романтической иронией, романтический герой губит идеал, то соцреалистический герой этот идеал воплощает (здесь, впрочем, имеются и черты сходства: титанизм романтического героя в его борьбе с враждебными силами природы, стихиями и т. д. сродни его соцреалистическому протагонисту). Конфликт мечты и реальности (проза жизни и поэзия мечты) обусловлен романтическим пониманием как мечты (прекрасное, совершенное, недостижимое, непостижимое разумом), так и самой реальности (низка, бездуховна, пронизана мещанством). Отсюда отрицание последней как обыденного и прозаически ограничивающего. Отсюда и обращение к иррациональному, сверхчувственному, склонность к гротеску и фантастике. Все это противопоказано соцреализму. Не менее чужд ему характерный для романтизма конфликт личности и общества и одинокий романтический герой, воплощающий идею тираноборчества. Сильная личность, восстающая против законов общества, – образ, принадлежащий в соцреализме исключительно прошлому. Оттуда черпает он и свой интерес к фантастическому, которое должно представать здесь в «формах самой жизни», даже если речь идет о героях национального фольклора или сказочно-фантастических персонажах: таков сам «народный академик» Лысенко и производимые его волшебной наукой агрономические чудеса.

И все же брак соцреализма с романтизмом был куда более прочным, чем может показаться. Соцреализм как популистский политико-эстетический проект, как эстетика режима, давно утратившего всякие связи со своими марксистскими просветительскими истоками, оказался созвучным романтическому антипросветительству, романтической реакции на просветительский рационализм. С той лишь разницей, что соцреализм, будучи политически инструментализированным проектом, не отменяет, но синтезирует противоположные начала в целях идеологической манипуляции ими. Так, если романтизм противопоставляет просвещенческому культу разума – культ природы, а просветительской идее прогресса – идею возвращения к корням, соцреалистический госромантизм соединяет одно с другим, диалектически утверждая идею прогресса через Большой возврат. Если романтики выступали против материализма и механистического эмпиризма и на смену рациональности классицистских конфликтов привели свободную личность, мятежный субъективизм, отвергающий социальные, нравственные, моральные законы, то доминирующее в соцреалистической «революционной романтике» волевое начало, зовущее за пределы разума и границ физических возможностей, вполне созвучно романтической интуиции и фантазии. Если в отличие от просвещенческого Высшего разума романтизм утверждает идеи пантеизма и живого бога, то соцреализм утверждает атеистическую религию, в центре которой – культ вечно живого вождя. Центральной эстетической категорией как романтизма, так и соцреалистического госромантизма является категория возвышенного. Бесформенное, иррациональное, бесконечное, вызывающее изумление – все это характерно как для романтизма, так и для соцреализма. Наконец, соцреалистическая романтика разделяет с романтизмом идею синтеза искусств, которая является вершиной эстетики романтизма.

Мало кто сумел соединить в теории и воплотить на практике все эти антиномии лучше Трофима Денисовича Лысенко.

Горизонты романтической науки

Романтизм реализовался наиболее полно в искусстве и философии. Если бы он породил романтическое естествознание, оно было бы пронизано тем же волюнтаризмом и титанизмом, что и «мичуринская биология». Парадоксальным образом, именно присущие романтизму стихийность и иррационализм одновременно отторгались госромантизмом и утверждались им.

Свойственное большевикам неприятие «стихийности», которое вырастало из культа «революционной сознательности», питалось идеями Ленина o «партии нового типа», одна из основных черт которой состояла в том, что она «вносила сознательность в рабочее движение извне». По сути, это была не партия рабочего класса (пока так и недозревшего до осознанной классовой борьбы, не ставшего «классом для себя»), но скорее партия для рабочего класса. Как показала Катерина Кларк, этот партийный нарратив ритуализовался и эстетизировался в соцреалистическом master-plot, где несознательные герои большевизировались под влиянием протагонистов партии[927]927
  См.: Clark K. The Soviet Novel: History as Ritual. Bloomington: Indiana UP, 1981.


[Закрыть].

Сохранение этого нарратива в сталинизме было связано, как представляется, с необходимостью камуфлировать суть большевизма как очередной насильственной модернизации и русской популистски-националистической, патриархально-крестьянской и стихийно-бунтарской версии марксизма. Как показал Михаил Агурский,

под давлением доминирующей в стране русской национальной среды большевизм, большевистская партия шаг за шагом начали встречное движение в сторону приспособления к новой обстановке, в сторону выработки такой политической платформы, в сторону таких идеологических изменений, которые, не подрывая ее положения правящей партии, смогли бы мобилизовать как можно большую поддержку русского населения новой системе[928]928
  Агурский М. Идеология национал-большевизма. Париж: YMCA-Press, 1980. C. 139.


[Закрыть].

Это был естественный процесс. По логике эволюции всех оппортунистически-ревизионистских политических движений русский большевизм переродился в национал-большевизм, возродив естественный для российской политической культуры персоналистски-тиранический режим. Сталинская диктатура вырастала из незрелой политической культуры, отсутствия предпосылок для ненасильственной эволюции, примитивно-уравнительных социальных представлений и этатизма, массового национализма, крестьянского невежества и неразвитых эстетических предпочтений – питалась ими и культивировала их, что позволяло ей выживать в условиях непрекращающейся гражданской войны, принимавшей различные формы (насильственной коллективизации, форсированной индустриализации, Большого террора и т. д.). В этих условиях борьба со «стихийностью», будучи формой вытеснения и переноса, полностью совпадала со стремлением Сталина к утверждению своей власти и навязыванию своей воли.

В этой одержимости большевиков властью и тотальным контролем наука казалась естественным союзником: служа победе над стихией, она является инструментом контроля. Логика рассуждений, воспроизводившихся в сталинском дискурсе о науке, сводилась к тому, что наука исходит из «закономерностей», которым подчиняется «объективный мир». Наука избавляет его от случайностей (то есть от «стихийности»): то, что нам кажется случайным, – не открытая или не объясненная еще закономерность. Задача науки не только в том, чтобы раскрыть ее, но и в том, чтобы привести мир в соответствие с запросами людей, все объяснив, лишить объективный мир стихийности и спонтанности. Поскольку разумность и закономерность присущи объективному миру, задача науки – познать их, объяснить и исправить то, что неразумная природа сделала неверно (привить живым организмам отсутствующие свойства и избавить их от вредных, повернуть реки, оросить пустыни, осушить болота и т. д.).

Вот типичные для подобного подхода рассуждения из статьи «Наука – враг случайностей» в журнале «Вопросы философии» за 1953 год: «Успехи советской науки в значительной степени являются результатом того, что Коммунистическая партия всегда направляла и направляет советскую науку на изучение объективных закономерностей развития материального мира, на борьбу против случайностей»[929]929
  Пилипенко Н. В. Наука – враг случайностей // Вопросы философии. 1953. № 3. С. 33.


[Закрыть].

«Материальный мир» подлежит рационализации, а значит над «случайностями» должны восторжествовать «закономерности». Соответственно, «изгоняя случайности из науки, направляя науку на изучение объективных законов развития природы и общественной жизни, советские ученые тем самым добьются решения поставленной перед ними Коммунистической партией Советского Союза задачи не только догнать, но и превзойти достижения науки за рубежом, добьются того, чтобы советская наука заняла первое место в мировой науке»[930]930
  Там же.


[Закрыть].

Волюнтаризмом и титанизмом проникнуто здесь каждое допущение. Идея познаваемости мира подменяется идеей его направляемой изменяемости. Волюнтаристская установка в отношении к социальному миру и природе подрывает не только сам статус реальности, которая перестает восприниматься как объект исследования, а рассматривается как объект трансформации («переделки» в терминах Горького) в соответствии с властной волей «исследователя», но и статус рационального, в центре которого оказывается волевой фактор.

Такого рода извращенная рациональность делает невозможной адекватную репрезентацию реальности, смещает ее в область желаемого и воображаемого, в область иррационального. Как замечает Жорес Медведев, связывавший «мичуринскую генетику» с религией, наследственность в интерпретации Лысенко – это «особое свойство живого, его нельзя познать методами химии и физики, его нельзя аналитически изучать. Его нужно понять, и кто его понял, тот уже не нуждается в признании вещества наследственности»[931]931
  Медведев Ж. Взлет и падение Лысенко: История биологической дискуссии в СССР (1929–1966). М.: Книга, 1993. С. 222.


[Закрыть].

Результатом стала полная фиктивность созданной Лысенко картины мира, основанная на фальсификациях, недобросовестности и обмане. Любая работа о гонениях на генетику в СССР (а «случай Лысенко» – один из наиболее описанных в российской и мировой истории советской науки) едва ли не наполовину состоит из разоблачения фальсификаций, к которым прибегали Лысенко, его сторонники и огромная армия медийной обслуги. Случай Лысенко интересен поэтому как феномен не только истории науки или советской политической истории, но и советской культурной истории. Лысенко был первым советским ученым, поставившим соцреализм на службу «науке». Более того, он сделал его неотъемлемой частью своего «научного прогресса», поскольку без художественных приемов романтизации и популяризации своих достижений, демонизации противников и формирования собственного культа его существование в науке было вряд ли возможным.

Жорес Медведев вспоминал первую лекцию Лысенко в Московской сельскохозяйственной академии им. К. А. Тимирязева, где тот заявил, что «лошадь может быть живой лишь во взаимодействии со средой, а без такого взаимодействия – это уже не лошадь, а труп»[932]932
  Там же. С. 185.


[Закрыть]. Перефразируя Лысенко, можно было бы сказать, что соцреализм был средой «мичуринской биологии», без взаимодействия с которой она просто не могла бы состояться, поскольку именно соцреализм выполнял фундаментальную для науки опытно-верификационную функцию, связывая теорию с произведенной им самим фиктивной реальностью. Все это делает Лысенко одной из наиболее интересных фигур культурной истории сталинизма.

Но его «творческий дарвинизм» не мог бы состояться также без поддержки политических институтов, задававших параметры функционирования науки в условиях сталинизма. Сталинская наука строилась в соответствии с принципами сталинской политики. Подобно тому как сталинизм был пронизан бюрократической иерархией, сталинская наука также строилась на принципах вертикального подчинения назначенным авторитетам. Подобно тому как политический пантеон сталинизма предполагал мертвого и живого отца, сталинская наука имела подобных отцов в каждой дисциплине (Мичурин в биологии, Павлов в физиологии, Пирогов в медицине, Менделеев в химии и т. д.). Подобно тому как сталинизм не признавал альтернативных политических «уклонов», сталинская наука была основана на борьбе с разного рода «искривлениями» (соответственно, в каждой дисциплине признавалось одно направление во главе с назначенным лидером). Подобно тому как сталинская политика была основана на известной сталинской формуле: «Принципы побеждают, а не „примиряются“», сталинская наука также утверждала безальтернативность. Подобно тому как сталинская политика была основана на оппортунизме, сталинская наука подвергалась постоянному давлению с тем, чтобы соответствовать актуальной политической линии, оправдывать ее.

И хотя все это в целом характерно было для сталинской политики, экономики, культуры, искусства, в науке происходил серьезный сбой: производя знание, наука основана на верификации и постоянно апеллирует к реальности. Если в сфере политики и экономики ломка этой реальности легитимировалась апелляцией к идеологии и обеспечивалась политической волей, если искусство могло оправдать любое искажение реальности эстетически, то наука не имела подобных оснований. Напротив, самое ее оправдание состоит в познании реальности, а процедуры верификации прочно закреплены в институтах, ритуалах, стандартах и этике. Поэтому сталинизм меняет сам raison d’être науки, подвергая ее особо усиленной обработке, цель которой – утвердить новый статус науки, связанной не столько с реальностью, сколько с идеологией, которая, в свою очередь, является лишь рационализацией и легитимацией политической воли Сталина.

История советской генетики – образцовый случай: именно в ней разгром, учиненный Сталиным при помощи Лысенко и его подручных, был наиболее зримым, и неслучайно поэтому он наиболее исследован[933]933
  См.: Сойфер В. Власть и наука. История разгрома генетики в СССР. М., 1993; Медведев Ж. А. Взлет и падение Лысенко. М., 1993; Фролов И. Т. Философия и история генетики. M., 1988; Любищев А. А. О монополии Лысенко в биологии. М., 2006 и мн. др.


[Закрыть]. Другие кампании носили менее радикальный характер, были менее масштабны или привели к куда менее драматичным последствиям. Так, после августовской 1948 года сессии ВАСХНИЛ прошли сессии АН СССР и АМН СССР по борьбе с идеализмом в физиологии (28 июня – 4 июля 1950) и квантовой химии (июнь 1951)[934]934
  О кампании в химии см.: Сонин А. С. Тревожные годы советской химии // Знание – сила. 1988. № 10. С. 64–69; Сергеев Н. М. Дискуссия о резонансе // Химия и жизнь. 1988. № 9. С. 66–71; Волькенштейн М. В. От Ахматовой и Зощенко до Эйнштейна и Паулинга // Наука и жизнь. 1989. № 11. С. 90–93; Печенкин А. А. Антирезонансная кампания в квантовой химии (1950–1951 гг.) // Философские исследования. 1993. № 4. С. 372–381; Идеология и наука: Дискуссии советских ученых середины ХX века. М.: Прогресс-Традиция, 2008. С. 179–208.


[Закрыть], тщательно готовилась идеологическая дискуссия о фундаментальных физических теориях ХX века, которая, как показывают архивные материалы, должна была закончиться разгромом в физике. Последняя, к счастью, не состоялась, причиной чему была задействованность ведущих советских физиков в атомном проекте[935]935
  О послевоенной дискуссии по физике см.: Ахундов М. Д. Спасла ли атомная бомба советскую физику? // Природа. 1991. № 1. С. 90–97; Ахундов М. Д., Баженов Л. Б. У истоков идеологизированной науки // Природа. 1989. № 2. С. 90–99; Ахундов М. Д., Баженов Л. Б. Философия и физика в СССР. М.: Знание, 1989; Илизаров С. С., Пушкарева Л. И. Берия и теория относительности // Исторический архив. 1994. № 3. С. 215–223; Визгин В. П. Спасенная дважды: советская теоретическая физика между философией и ядерным оружием // История советского атомного проекта. Вып. 1. М.: Янус, 1998. С. 329–391; Визгин В. Л. Ядерный щит в «тридцатилетней войне» физиков с невежественной критикой современных физических теорий // УФН. 1999. № 169. С. 1363–1388; Сонин А. С. «Физический идеализм». История одной идеологической кампании. М.: Физматлит, 1994; Сонин А. С. Совещание, которое не состоялось // Природа. 1990. № 3. С. 97–102; № 4. С. 91–98; № 5. С. 93–101; Сонин А. С. Тревожные десятилетия советской физики 1947–1953 // Знание – сила. 1990. № 5. С. 80–86; Томилин К. А. Несостоявшийся погром в теоретической физике (1949 г.) // Философские исследования. 1993. № 4. С. 335–371; Kojevnikov A. Stalin’s Great Science: The Times and Adventures of Soviet Physicists. London: Imperial College Press, 2004. P. 217–275 (Chs 9–10); Горелик Г. Е. Физика университетская и академическая физиологии // Метафизика и идеология в истории естествознания. М.: Наука, 1994. С. 168–184; Идеология и наука: Дискуссии советских ученых середины ХX века. М.: Прогресс-Традиция, 2008. С. 229–256.


[Закрыть] (следует помнить, что само расширение секретных исследований и страх перед научно-техническим шпионажем в условиях холодной войны вели к международной изоляции науки в СССР и были подкреплены целой серией политических акций и институциональных ограничений).

Но независимо от хода каждой кампании и от того, кто фигурировал на переднем плане, их инициатором и организатором всегда оставался Сталин. Автор многочисленных книг по истории советской биологии и лысенковщине Валерий Сойфер, проанализировав архивные материалы, пришел к однозначному выводу о том, кто инициировал схватку в науке и руководил ею: «Ясно, что закоперщиком, главной движущей силой в процессе многолетней травли биологов, в особенности генетиков, был именно Сталин, который всю жизнь, с юности был одержим идеей о прямом влиянии среды на всё (на человека, на общество, на природу в целом, на экономические взаимоотношения)»[936]936
  Сойфер В. Н. Сталин и мошенники в науке. М.: Добросвет, 2012. С. 352.


[Закрыть].

Живой интерес Сталина к естественно-научным дисциплинам и активные и изощренные усилия, которые он предпринимал для утверждения тех или иных направлений в них, были связаны с его глубокой верой в большевистскую «переделку», «перековку», «преобразование» человека и природы. Все, что рождалось из брутального активизма, что было пронизано революционным титанизмом, требовало поддержки.

Так, Павловская сессия, прошедшая после сессии ВАСХНИЛ[937]937
  См. стенографический отчет: Научная сессия АН СССР и АМН СССР, посвященная проблемам физиологического учения академика И. П. Павлова 28 июня – 4 июля 1950 г. М.: Изд-во АН СССР, 1950. О «Павловской сессии» см. также: «Павловская сессия» 1950 года и судьбы советской физиологии (Круглый стол) // Вестник истории естествознания и техники. 1988. № 3. С. 129–141; № 4. С. 147–156; 1989. № 1. С. 94–108; Белкин П. Г. Тоталитарное государство и судьба советской физиологии // Метафизика и идеология в истории естествознания. М.: Наука, 1994. С. 158–167; Ярошевский М. Г. Как предали Ивана Павлова // Репрессированная наука. Вып. II. СПб.: Наука, 1994. С. 76–82; Аршавский М. А. О сессии двух Академий // Там же. С. 239–242; Кременцов Н. Л. От сельского хозяйства до… медицины // Там же. С. 91–113; Лейбсон Л. Г. Трагические страницы жизни Л. А. Орбели // Там же. С. 283–296; Идеология и наука: Дискуссии советских ученых середины ХX века. М.: Прогресс-Традиция, 2008. С. 143–178.


[Закрыть], была инициирована Сталиным для утверждения «учения», которое в редуцированном виде – а Сталин воспринимал научные идеи сугубо инструментально, политически редуцированными – сводилось к формированию условных рефлексов, а значит, к изменению навыков (а также мышления и сознания) высших животных. Павловская формула «стимул – реакция» соответствовала сталинскому видению человека как управляемого объекта-автомата, «винтика великого государственного механизма», лишенного индивидуальности и самоценности («у нас незаменимых нет»). Видя в природе и человеке пластичный объект волевого воздействия, Сталин верил не только в изменение поведенческих реакций, но и в способность полноценного формирования личности «советского человека». Несомненно, что идеи изменения под влиянием внешней среды видов и сортов растений у Мичурина и рефлексов, навыков и привычек животных у Павлова абсолютно соответствовали сталинскому видению. Для революционно-романтического сознания нестерпима мысль о том, что привитые советскому человеку новые навыки и привычки, стиль поведения и образ мыслей, воспитанные «всем строем советской жизни», исчезают с его смертью. Отсюда – идея их воспроизводства и сохранения у потомков, «наследственности приобретенных свойств» – всего того, что не признавалось генетикой, делая ее враждебной самому духу сталинизма.

Рассказывая о событиях лета 1948 года, когда Сталин лично занялся подготовкой сессии ВАСХНИЛ и не просто «отредактировал» доклад Лысенко, но вписал в него значительные фрагменты, усилив «анти-вейсмановский» мотив и дорогую для него тему «наследственности приобретенных свойств»[938]938
  Подробный анализ сталинской редактуры см.: Есаков В. Из истории борьбы с лысенковщиной // Известия ЦК КПСС. 1991. № 7. С. 111–112; Россиянов К. О. Сталин как редактор Лысенко (к предыстории августовской (1948 г.) сессии // Вопросы философии. 1993. № 2. С. 56–69.


[Закрыть], Жорес Медведев замечает, что «участники этих событий видели, насколько сильно был разгневан Сталин попыткой морганистов ниспровергнуть доморощенный ламаркизм, но они не понимали, почему именно этот конфликт оказался более важным для Сталина, чем даже обострившийся именно в июле 1948 года Берлинский кризис, поставивший СССР и НАТО на грань войны». Медведев объяснял дело глубоко личной заинтересованностью Сталина в поддержке Лысенко, поскольку вождь сам был «убежденным ламаркистом и „переделка природы растений“ была его единственным хобби, которому он уделял все больше и больше времени»[939]939
  Медведев Ж. Сталин и Лысенко // Медведев Ж., Медведев Р. Неизвестный Сталин. М.: Права человека, 2001. С. 237 (см. гл. «Сталин как ламаркист и преобразователь природы». С. 239–246).


[Закрыть].

Валерий Сойфер также полагает, что идеи Лысенко находили у вождя живой отклик, потому что ламаркистские идеи об определяющем влиянии среды на наследственность «вполне соответствовали взглядам и интересам Сталина»[940]940
  Сойфер В. Власть и наука (Разгром коммунистами генетики в СССР). 4-е изд. М.: ЧеРо, 2002. С. 696.


[Закрыть]. Так, Сталин поручил Лысенко заняться разведением ветвистой пшеницы, которая должна была дать значительно более высокий урожай, чем традиционные сорта пшеницы, и Лысенко занимался этим поручением как раз в 1947 году, когда его позиции начали ослабевать. При этом ему была обеспечена полная поддержка вождя, который в письме Лысенко от 31 октября 1947 года, то есть меньше чем за год до сессии ВАСХНИЛ, писал: «Что касается теоретических установок в биологии, то я считаю, что мичуринская установка является единственно научной установкой. Вейсманисты и их последователи, отрицающие наследственность приобретенных свойств, не заслуживают того, чтобы долго распространяться о них. Будущее принадлежит Мичурину»[941]941
  Цит. по: Медведев Ж. Сталин и Лысенко. С. 242.


[Закрыть].

Медведев справедливо утверждает, что столь горячий энтузиазм Сталина по отношению к ветвистой пшенице не может быть неожиданным для тех сравнительно немногих людей из окружения Сталина, которые знали о его общем увлечении внедрением в культуру в СССР новых сортов и новых видов растений, встречающихся лишь в южных странах. Известно, что на дачах Сталина – и под Москвой, и на юге – всегда строились большие теплицы, расположенные обычно так, чтобы он мог заходить в них прямо из дома и днем и ночью. В штатах обслуживающего персонала Сталина были должности садовников. Он любил высаживать в теплицах экзотические растения. Подрезки кустов и растений были его единственными физическими упражнениями. В 1946 году Сталин особенно увлекался лимонами, о чем с некоторой иронией воспоминал в беседах с Феликсом Чуевым Молотов: «Лимонник, в котором Сталин выращивал лимоны, был предметом его особой гордости. Ими он угощал гостей»[942]942
  Там же. С. 243.


[Закрыть].

Еще в 1930‐е годы Сталин-садовник стал ключевым тропом сталинианы[943]943
  См.: Бёрд Р. Вождь в саду // Verba Volant, Scripta Manent: Фестшрифт к 50-летию Игоря Пильщикова / Ред. Поселягин Н., Трунин М. Нови Сад: Матице Српске, 2017. С. 219–238.


[Закрыть], а в «Падении Берлина» он предстает перед зрителем в саду за выращиванием саженцев. Сцена из фильма Чиаурели была как будто экранизированной сценой из романа «Счастье» (1947) жившего в Ялте и приглашавшегося к Сталину, когда тот приезжал в Крым, Петра Павленко. Только если в фильме сцена в саду происходит накануне войны, то роман Павленко посвящен событиям в Крыму накануне победы, когда Сталин приехал зимой для участия в Ялтинской конференции. Главный герой романа, бывший фронтовик Воропаев, приглашен к Сталину.

В светлом весеннем кителе и светлой фуражке Сталин стоял рядом со стариком-садовником у виноградного куста. Глядя на Воропаева, он еще доказывал садовнику что-то, что их обоих, было видно, интересовало всерьез.

– Вы попробуйте этот метод, не бойтесь, – говорил Сталин, – я сам его проверил, не подведет.

А садовник, растерянно и вместе с тем по-детски восхищенно глядя на своего собеседника, разводил руками:

– Против науки боязно как-то, Иосиф Виссарионович. При царе у нас тут какие специалисты были, а воздерживались.

– Мало ли от чего они воздерживались, – возразил Сталин. – При царе и люди плохо росли, так что же – нам с этим считаться не следует. Смелее экспериментируйте! Виноград и лимоны нам не только в ваших краях нужны.

– Климат, Иосиф Виссарионович, ставит знак препинания. Ведь это нежность какая, тонкость, куда ее на мороз! – показывал садовник рукой на виноград.

– Приучайте к суровым условиям, не бойтесь! Мы с вами южане, а на севере тоже себя неплохо чувствуем, – договорил Сталин и сделал несколько шагов навстречу Воропаеву. ‹…›

– Вот садовник – сорок пять лет работает, а все науки боится. Это, говорит, не пойдет, другое, говорит, не пойдет. Во времена Пушкина баклажаны в Одессу из Греции привозили как редкость, а лет пятнадцать назад мы в Мурманске помидоры стали выращивать. Захотели – пошло. Виноград, лимоны, инжир тоже надо на север проталкивать. Нам говорили, что хлопок не пойдет на Кубани, на Украине, а он пошел. Все дело в том, чтобы хотеть и добиться[944]944
  Павленко П. Счастье. М.: Сов. писатель, 1947. С. 164–165.


[Закрыть].

Как замечает Медведев, «этот диалог не был полностью придуманным, а отражал реальные высказывания Сталина в разное время»[945]945
  Медведев Ж. Сталин и Лысенко. С. 244.


[Закрыть].

Маньяк власти, Сталин видел в генетике прежде всего вызов – предел, поставленный его воле самой природой. С этим ограничением своей власти он смириться не мог, как не желал он смириться с настигавшей его старостью, объявив врачей, от которых не мог скрыть своей немощности, врагами. В этой сохранившейся до конца жизни высокомерной готовности Сталина противостоять объективным законам и силам самой природы был источник сталинского романтизма.

Что же касается Лысенко, то он идеально соответствовал отведенной ему роли в этой романтической драме. Лично знакомый с ним Сойфер отмечал в этом человеке с «горящими глазами фанатика» невероятный магнетизм:

Я много раз слышал Лысенко ‹…› он производил завораживающее действие нa аудиторию. Он обладал даром кликушества, испускал какие-то флюиды, заставлявшие слушателей забыть все на свете и воспринимать как откровение любой вздор, изливавшийся из его уст. Люди, подобные Гитлеру и Лысенко, владеют магическими чарами, умеют повести за собой толпу, воздействовать на ее стадные чувства и замутить мозги даже трезво мыслящим индивидуумам, способным в нормальных условиях оценить суть истеричных призывов и обещаний. Многие из тех, кто в исступлении аплодируют лжепророкам, спустя какое-то время прозревают и начинают себя спрашивать: что же со мной тогда случилось, какому колдовству я поддался? Этим даром кликушества Лысенко обладал в полной мере[946]946
  Сойфер В. Н. Сталин и мошенники в науке. М.: Добросвет, 2012. С. 179.


[Закрыть].

В полуобразованных, но волевых, уверенных в том, что все можно переделать, большевистских вождях Лысенко нашел благодарных слушателей. Он, как замечает Медведев, «не столько пытался переубедить лидеров, навязав им свои взгляды, сколько подхватывал высказанные Сталиным, а затем Хрущевым иногда нелепые идеи, создавая из них псевдонаучные направления, часто фальсифицируя результаты исследований»[947]947
  Медведев Ж. Сталин и Лысенко. С. 239.


[Закрыть]. Если Сталин был убежденным ламаркистом, то Хрущев, по характеристике Медведева, был «стихийным ламаркистом», который, «не считаясь с южной природой кукурузы, пытался распространить ее выращивание в Архангельской и Ленинградской областях и даже приспособить ее для Урала и Сибири». «Социальным ламаркистом» был Ленин, убежденный в решающей роли среды на переделку «человеческого материала».

Все это создавало идеальные условия для возникновения феномена, который Виктор Леглер назвал квазинаукой, на примере ряда научных дисциплин в Советском Союзе показав, как квазинауки возникали, какую имели структуру и как функционировали. К сожалению, Леглер рассматривал квазинауку имманентно – как некое паразитическое образование в науке. Между тем, будучи продуктом массового общества, квазинаука отнюдь не всегда является продуктом имманентного развития науки, но питается вненаучными ресурсами и стремится к достижению вненаучных целей. Так, идеология, порождающая квазинауку и питающая ее; антагонистическая риторика, отвечающая не столько целям научной дискуссии, сколько массовому запросу на врага и задачам захвата власти; властные институции, поддерживающие науку и являющиеся объектами захвата квазинаукой; наконец, фиктивный мир, порождаемый ею, – все это феномены не столько науки, сколько массового общества и порожденной им массовой культуры, которые производят квазинауку и в которых она функционирует.

Как заметил В. Филатов, «Стоит лишь чуть приоткрыть реальные события в любой научной дисциплине, как сразу обнаруживается, что стандартные гносеологические или методологические схемы приходится откладывать в сторону. Становится ясным, что основные проблемы отечественной науки являются не гносеологическими, а социологическими и идеологическими»[948]948
  Филатов В. П. Образы науки в русской культуре // Вопросы философии. 1990. № 5. С. 35.


[Закрыть]. Недостаточно поэтому констатировать вслед за Д. Лебедевым, что «в истории лысенковщины определяющими были те условия, которые создавала партия», а потому «строго говоря, история лысенковщины – не глава из истории науки как таковой, а глава истории партии»[949]949
  Лебедев Д. В. Из воспоминаний антилысенковца с довоенным стажем // Репрессированная наука. Вып. I. СПб.: Наука, 1991. С. 276.


[Закрыть]. Дело не только в партийной политике. Скорее прав С. Романовский: «история лысенковщины ничего общего с историей биологической науки не имеет. Она – явление социально-политическое. А потому лысенковщину надо воспринимать как материал к политической истории нашей страны»[950]950
  Романовский С. И. «Притащенная» наука. С. 180.


[Закрыть].

Именно в таком, социальном и историко-политическом контексте становится ясно, что лысенковщина, ее институциональный успех внутри самой науки, ее многолетний политический успех у руководства страны, ее массовый успех были результатом не только аппаратного чутья самого Лысенко, широких репрессий против его научных оппонентов и идеологических манипуляций, но продуктом определенной политической культуры, феноменом, возможным в определенной социальной среде.

«Народный академик Лысенко» был персонажем полукрестьянской страны, проходившей процесс раскрестьянивания, а созданная им наука – злой карикатурой на модернизацию. Будучи органичным продуктом традиционного общества, демонстрирующего неприспособленность к новым для него институциям и рациональности, Лысенко позиционировал себя как ученый-антиинтеллектуал, представитель «народной науки», которая периодически выбрасывала на поверхность фанатиков, шарлатанов, неадекватных антиинтеллектуальных персонажей, альтернативные, агрессивно контрнаучные идеи и концепции, противостоящие логике и рациональности. Подобные конфликты и персонажи возникают в результате столкновения этих обществ с модернизационными вызовами. Лысенко подчеркивал, что он крестьянин, практик, «ученый от земли», «народный» академик. Это было отражением сознания широких масс вчерашних крестьян, лишь поверхностно урбанизированных, но вырванных из традиционного уклада жизни и, по сути, деклассированных. Как показал Э. Колчинский, в своих основах «учение» Лысенко представляло собой облеченные в квазинаучную форму разрозненные обломки науки, замешанные на донаучных крестьянских верованиях[951]951
  Колчинский Э. И. В поисках Советского «союза» философии и биологии (дискуссии и репрессии конца 20‐х – начала 30‐х гг.). СПб.: Дмитрий Буланин, 1999. С. 93.


[Закрыть].

Корни «мичуринской биологии» следует искать и в русской интеллектуальной истории:

популярности «мичуринской стороны» лысенковщины – a такую популярность нельзя отрицать – способствовали некоторые глубокие традиции нашей отечественной культуры. В частности, нельзя не видеть здесь явной близости того образа науки, который отстаивался рядом представителей радикальной (прежде всего народнической) мысли, с одной стороны, и утопически-консервативной, с другой. В рамках этих традиций космокритический пафос преобразования и регуляции природы по разумному плану был тесно увязан с критикой специализированной, оторванной от народной жизни «кабинетной», «городской» науки, являющейся плодом «западной», «протестантской» культуры[952]952
  Филатов В. П. Об истоках лысенковской «агробиологии» (опыт социально-философского анализа) // Вопросы философии. 1988. № 8. С. 19.


[Закрыть].

Эта критика была популярна в русском космизме, в особенности у Николая Федорова, который выступал против лабораторной, экспериментальной конкретной науки, но полагал, что знание должно опираться на «всеобщее наблюдение» и, соответственно, питать некую «всеобщую» науку, которую делают, ставя научный опыт, не ученые, специалисты, профессионалы, но вообще все люди «в естественном течении природных явлений»[953]953
  Там же.


[Закрыть]. Фактически это был прообраз «народной науки». Если добавить к ней идеологические, политические и институциональные возможности сталинизма, станет ясно, как сложились идеальные условия для квазинауки.

В ее функционировании Леглер выделяет по крайней мере четыре ключевых аспекта. Обозначим их как антагонистический, идеологический, институциональный и преобразующий. Здесь нас будет интересовать последний, но поскольку он не понятен вне контекста первых трех, нам придется кратко их охарактеризовать.

Важным свойством квазинаук является их антагонистический характер. В них всегда преобладает негативное содержание над позитивным, поскольку квазинаука всегда построена на отрицании[954]954
  См.: Против реакционного менделизма-морганизма. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1950; Философские вопросы современной биологии. М.: Изд-во АН СССР, 1951; Философские вопросы современной физики. М.: Изд-во АН СССР, 1952; Барабашев Н. П. Борьба с идеализмом в области космогонических гипотез. Харьков: Изд-во ХГУ, 1952; Против вульгаризации марксизма в археологии. М.: Изд-во АН СССР, 1953 и др.


[Закрыть]. Так, суть мичуринской биологии состояла в отрицании хромосомной теории наследственности, а вся генетика объявлялась лженаукой. При этом, как замечает Леглер, мичуринцы как бы держали в руках зеркало: они аккуратно повторяли все положения классической генетики, но с противоположным знаком (если в классической генетике виды неизменны, то у мичуринцев они изменчивы; если там имеются неопределенные и непредсказуемые мутации, то здесь – адекватные и направленные изменения; там приобретенные признаки не передаются по наследству, здесь – передаются; там внутривидовая борьба существует, здесь – отсутствует и т. д.)[955]955
  Леглер В. А. Идеология и квазинаука // Подвластная наука? Наука и советская власть М.: Голос, 2010. С. 80–81. Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием страниц в скобках.


[Закрыть]. Неудивительно, что в квазинауке сохраняется много признаков собственно науки (таких, как наличие логической структуры, определенность понятий, однозначность, ясность; 85). Ведь негативная часть квазинауки – это своеобразный отпечаток (со знаком отрицания) соответствующей научной дисциплины. Вот почему, в то время как негативная часть квазинаучных теорий обычно стройна и логична, позитивная выглядит недостроенной, бессвязной и значительно менее продуманной. Нечто подобное можно наблюдать с «марксистской наукой», где критика капитализма стройна и последовательна, но в том, что касается позитивной программы («политэкономия социализма» и «научный коммунизм»), несмотря на многолетние усилия советской науки, так и не удалось выйти за пределы разрозненных и неубедительных построений. Неудивительно поэтому, что позитивная программа квазинаук нередко строится за их пределами – в обслуживающих их обширной массовой культуре и литературе. Так, соцреализм обслуживал как политэкономию социализма, так и научный коммунизм: позитивную программу следовало искать не в них самих, но в производственных романах и фильмах о счастливой советской жизни[956]956
  См.: Добренко Е. Политэкономия соцреализма. М.: Новое литературное обозрение, 2007.


[Закрыть].