Текст книги "Рехан. Цена предательства"

Зачем, к примеру, пошел воевать младший брат Ахмета, за какие-такие принципы и идеи? Вот делать нечего было. И почему его убили? И что заставило мстить старшего брата за младшего, какие-такие принципы? Это что, веками продолжаться должно?! Но ведь это настолько глупо… Неужели они этого не понимают? Не понимают того, что нельзя, нельзя воевать по собственной воле, нельзя валяться в этой грязной кровавой каше для своих целей, для своего удовольствия, для своей наживы? Или такое осознается только в наполненной ледяной водой яме, а в тепле и сухости, сытому все воспринимается иначе? Ой, как все непонятно… И почему, ненавидя подряд всех русских, тот же Ахмет ходит и кормит пленных? Которых мог бы, удовлетворяя свою жажду мести, морить голодом, пинать и поносить в свое удовольствие. Очень странное удовольствие, Пашка такого никогда не понимал, и сейчас тем более уже не понять. Медленно подрезать хрящи, выжигать глаза и дробить кости, что любят проделывать многие из собратьев Ахмета.

Собратьев… Братьев. Братьев по крови? По мышлению?.. Кто назвал их братьями, они ли сами?..

Может, Ахмет ненормальный? Пашка зажмурился. Надо обо всем этом потом подумать, не сейчас, слишком сложно сейчас все, слишком странно все это.

Зачавкали осторожные шаги наверху. Тяжелый брезент откинули. Кряхтя и оступаясь, сливают накопившуюся воду.

Ахмет…

И Пашка уже устыдился того, что сейчас только надумал тут про чеченца. Единственной радостью в эти дни для них был Ахмет. Братом бы назвал, не постыдился, наверное.

Хотя хрен ему собачий, конечно…

Принес еды и термос с чаем. Чай всегда был сладким. При одном воспоминании Пашка готов был заплакать. Дома этот чай – так, тьфу. С конфеткой попить, побаловаться. Здесь же – спасение натуральное.

– Ты просто душка, Ахмет, – нашел в себе силы засмеяться Пашка, поднимая глаза вверх и все равно ничего не видя из-за дождя, бьющего по глазам, – я тебя почти люблю.

– Давай-давай, не разговаривай, – проворчал себе в бороду чеченец, оглянувшись на всякий случай. Наедине с пленными он чувствовал себя посвободней.

Закрыл досками проем и зашлепал обратно, то и дело поскальзываясь и временами даже падая в грязь. Тогда пленники могли долго услаждать свой слух продолжительными руладами чеченских ругательств, перемежаемых отборным русским матом. И посмеяться бы над ним, но не до того, да и обижать чеченца не хотелось. Вдруг завтра чай не принесет?..

Но даже ласковый в сравнении с местными обычаями и товарищами Ахмет не мог спасти положение. День ото дня дождь только усиливался, ни в какую не собираясь идти на спад. На весь период яма превратилась в один из кругов ада. Вода доходила уже до колен, ноги утопали под толщей коричневой воды, а под ней еще и засасывались в грязевую жижу.

Почти все время, круглые сутки, приходилось проводить время на ногах. Когда же ноги от усталости не выдерживали, парни бессильно съезжали по стене в эту кашу и сидели по грудь в воде. Проклинать всю свою жизнь было уже бессмысленно, все равно дождь не прекратится. Теперь Пашка подозревал, что дождь и в самом деле навсегда. Потом вновь вставали, потому что немело все тело в холодной воде, сидеть было невозможно. Постоянно мучил противный кашель, из-за него болела голова, и вообще, состояние было уже на грани… Вставали, на нетвердых ногах, разъезжающихся в грязи под водой и утопая скованными руками в склизкой стене. У них не было выбора. Деться некуда… От стены порой отваливались целые пласты мокрой глины и с шумом обрушивались в грязную воду, поднимая ее еще выше. Или на пленников… В тюрьме становилось все мрачнее и уже казалось, что вот-вот размокшие стены просто рухнут и похоронят их заживо.

Это было невыносимо.

Но рассуждая здраво, что давалось с трудом, Пашка понимал, что это не навсегда. Если от простуды они не умрут, то все-таки дождутся того момента, когда сезон дождей кончится. И как бы не случилось так, что этот проклинаемый сейчас дождь не стал величайшим благословением. Потому что с последними каплями, упавшими с неба, на них опять обратят внимание. Что-то подсказывало Пашке, что так оно и будет. Это пока никто не полезет к зиндану смотреть и решать что-то с ними двумя. Потом полезут… Это в такую погоду ничего нельзя делать, боевики и наружу-то наверняка не выходили без необходимости, в такой-то ливень. Все отсыпаются, отъедаются, оправляются от стычек, почти непрерывных в течение всего текущего года. Внешних угроз они не боятся, вроде как даже пост неподалеку сняли. Зачем он им нужен, когда погода нелетная, а по размокшему в хлябь чернозему никакой танк не проедет. По опыту Пашка знал, что в горах передвигаться сейчас просто невозможно. Даже если с трудом преодолеешь пару десятков шагов вверх на четвереньках да с альпинистским снаряжением, все равно не удержишься и съедешь вниз. Сама природа берегла это место.

И для них с Виталей это и было сейчас спасением. Пока…

Минута мучительно текла за минутой, перетекая в страдальческий час, затем превращаясь в выстраданный день и плавно переходя в ночь пытки. Смену суток можно было различать только условно, так как в яме, плотно накрытой брезентом на досках, днем становилось ненамногим светлее, чем ночью. Даже когда Ахмет откидывал одну из досок, серая стена дождя не открывала вид на темное пасмурное небо.

Наконец к исходу очередного вечно тянущегося дня ему показалось, что стук по брезенту стал более приглушенным.

– Стихает, что ли? – осипшим голосом спросил Виталя. Нет, не показалось.

– Да вроде, – Пашка поднял лицо кверху и прислушался.

– Скорей бы уж кончился, – вздохнул Виталя и закашлялся. Натужно откашлявшись, сплюнул в воду рядом. Кажется, ее уровень не поднимался в последние дни, – я уже заживо гнию, наверное. У меня ноги разъело… Ну, там, где кандалы были.

– У меня то же самое, – равнодушно отозвался Пашка.

Виталя снова закашлялся и тяжело произнес сквозь кашель:

– Вот беда… Летом потей, осенью мокни, а зимой… Что зимой будет?..

– Печку поставят, – огрызнулся Пашка, – ты доживи сначала до нее, до зимы-то.

– Доживу, – неуверенно сказал Виталя, – мне кажется, рано мне еще… Нам. Все нормально будет, Паха…

– Нормально, – эхом отозвался Пашка и поплотнее закутался в мокрое одеяло.

На следующий день дождь уже временами прерывался, а если вновь начинал лить, так только легким дождичком, не тем убойным злым ливнем, что был вначале. Назавтра дождь уже временами прерывался, а если начинал лить снова, так только легкими моросящими каплями. Наверху все чаще стали доноситься голоса – бандиты, засидевшиеся в угарных тесных землянках, спешили из-под земли на свежий воздух.

Еще через день Ахмет открыл проем в зиндан наполовину. Вниз ворвался чистый горный воздух, и отвыкшие от света глаза могли различить серые разорванные тучи, несущиеся по грязному небу. Края туч размазывались, растворяясь в серости и смешиваясь с синей грязью небосвода.

Дождь мелкими капельками орошал поднятое кверху лицо. Да и не дождь это шел уже, а так – моросень. Пашка вспомнил это слово, что иногда говаривала бабушка, когда на дворе стояла такая вот погода – и не дождь, а в воздухе что-то ощутимо мокрое.

Моросень… Воспоминание о бабушке напомнило ему самому его детство. Маленьким Пашка был деловитым карапузом с толстыми щеками и сдвинутыми серьезно белесыми бровями – таким он помнил себя на детских фотографиях и таким его всегда описывала мама. Он помнил, как сызмальства он попросился в кружок юных авиаконструкторов. Высунув от усердия язык и хмуря бесцветные брови, он склеивал модели самолетов. Сам вытачивал для них детали, подгонял. Далеко не все получались удачно, однако некоторые выходили на славу – самые лучшие в кружке. Парочка до сих пор, наверное, стояла в школьном музее. Во всяком случае, когда он ушел из этой школы, они еще были там.

Вспомнился миниатюрный самолетный двигатель с единственным крохотным поршеньком. Жаль, полетать этому самолету не довелось. Хоть и был он в рабочем состоянии, но эфира, на котором работали модели, в городке тогда не было. Во всяком случае, в те тихие годы, размеренно считавшие Пашкино детство.

Почувствовал душащий комок в горле и усилием воли отогнал предательские воспоминания, сглотнул его. Нет, в свои последние дни он должен быть собран, быть жестким и умереть достойно. Красиво, как мечталось когда-то в юности, не получится. Он уже понял это. Это выше его сил. Нет, просто спокойно, без излишних эмоций. Он готов к этому. Просто расслабляться не стоит. Он покажет этим черножопым ублюдкам, как умирает русский солдат. Так, как Мороз, как Андрюха, как тысячи белобрысых и темных голов, заброшенных волей судьбы в эту жизнь без будущего. Как…

– Паха, ты чего?.. – неожиданно услышал испуганный Виталин голос.

Трудный, задыхающийся возврат к действительности… Поймал себя с перекорежившим лицо оскалом ненависти, рука до боли в костях сжимала в кулаке брызнувшую из-под пальцев глиняную жижу.

– Да ничего, – буркнул он и разжал кулак. Маленький комочек грязи, выжатый досуха, упал с ладони, улькнув в коричневую воду. Отвернулся от товарища. Хотелось выть, но он удержал себя. Уже не думая о том, как поберечь свои разъеденные язвы, улегся в воду, опустив подбородок на грудь.

Пошли они все…

Кажется, измученные тело и мозг на некоторое время отключились. Или ему показалось…

***

ПИСЬМО №4

Ты говорил, что никогда не видел моря…

Я тоже его не видела, не окуналась в его большие ласковые волны, но молчала. Море не всем дано видеть, как не всем дано испытать это Чувство…

Я помню, что Ты всегда казался мне очень мужественным, очень крепким в сравнении с другими и, конечно, со мною самой. Твои руки, грудь, вся Твоя фигура – все вызывало у меня просто восторг, как у ребенка вызывает восторг большое красивое дерево, на которое нужно смотреть, задрав голову. Кажется, что оно растет сверху вниз, не от земли к небу, а от неба – к тебе. Я представляла нас со стороны, ловила взгляды прохожих и безумно гордилась Тобой, тем, что у меня есть Ты. Я была совсем маленькой хрупкой девочкой, но рядом с Тобой преисполнялась чувством гордости и непоколебимой уверенности. Всегда так было, когда рядом был Ты.

«Зато я видела море!», говорила я Тебе, заговорщицки улыбаясь, надеясь немного вывести Тебя из этого доброго снисходительного спокойствия. «Не понимаю, как ты не мог видеть моря, ведь оно было так близко?!», искренне удивлялась, посматривая на Тебя.

Твои чистые по-детски глаза тогда были немного грустны и задумчивы. Я любила заглядывать в них и отгадывать Твои мысли.

Мы шли по вечерней аллее, взявшись за руки. И шли мы к морю. Только шли мы разными путями, не по одной дороге. Ветерок подпевал в такт шороху листьев у нас под ногами. «Эта песня напоминает мне о тишине. О настоящей тишине», сказал тогда Ты, и мне стало немного страшновато, совсем на чуть-чуть. «Я… люблю тишину». Мне захотелось обнять Тебя, мне показалось, что Ты вот-вот уйдешь. Я думала даже заплакать, но побоялась своими глупыми слезами нарушить Твою тишину. Я не хотела нарушать то, что Ты любил. Было очень больно, но я молчала.

Потом это прошло и не напоминало о себе. Мы встречались, говорили ни о чем, и это было настолько прекрасно! Тогда Ты меня поцеловал в первый раз… Я думала, что умру от счастья. И тогда я не вспоминала ни о каком море, а Ты не думал о своей тишине. Я еще пыталась понять эту Твою тишину, но она ускользала от меня, оставаясь темной, чужой и недоступной. А когда я оставила эти попытки, она сама заявила о себе…

Однажды, не желая смотреть мне в глаза, Ты сказал, что увидел море…

И мой мир покачнулся. Ветер нервно срывал последние листья с деревьев, спеша доделать какую-то свою, ненужную никому работу.

«Правда?..»

Я попыталась улыбнуться, получилось криво, однако Ты даже не заметил. Вот тогда тишина зазвенела у меня в ушах, как звенит штормовой ветер. Я закрыла уши ладонями, но Ты повторил, что увидел наконец-то море, увидел его таким, каким видела его я. А я молчала, потому что безумно хотела тишины. Она не наступала, вместо нее продолжал говорить Ты.

Как хорошо, что Он увидел его, это море, подумала я. Он увидел то, к чему шла я сама. Но думала, что иду к морю вместе с Ним. Но ведь раньше я ему лгала – я никогда не видела моря. И я знала теперь точно – моря нет, его не существует, не может быть моря в сухой бесплодной пустыне.

Я тихонько тронула его за рукав. Он замолчал и только сейчас посмотрел на меня.

«Что?».

Может, Он и почувствовал тогда что-то.

«Моря… нет», нашла в себе силы сказать ему я.

Ты тогда засмеялся и покачал головой. Ты хотел мне рассказать что-то, донести до меня, глупой, но мне уже больше ничего не надо было. Тишина звала меня…

Слезы, так упорно сдерживаемые, брызнули из глаз, и я бросилась бежать…

Тишина… Господи, какая черная тишина в ночи!.. Я брела одна по голой черной аллее, а рядом не было никого. И сейчас я видела, насколько я беззащитна и мала перед этой ночью и тишиной, перед этими равнодушными огромными деревьями. Тишина тащила меня куда-то, холодила мои плечи, гладила меня по спине ледяной рукой и смеялась, радуясь своей победе. «Теперь у тебя есть Я», говорила она мне. Да, теперь нас двое, мысленно отвечала я ей.

Последние слезы тишина слизывала черным языком с моих индевеющих щек, а ночь целовала безжизненные губы, которые так хотели теплого бескрайнего моря с Ним.

Меня пронзило. Я должна найти Его и сказать, что Он прав, единственно прав. Ведь море есть, самое настоящее! Огромное, сине-зеленое с плещущимися о песчаный берег ленивыми добрыми волнами – ведь я люблю Тебя и не могу без Тебя жить! Это МОЕ море!!!

Я резко обернулась, собираясь бежать назад, к Тебе. А позади была одна только Тишина, черная бездна хранила свое безмолвие. Я пошатнулась. И тогда ночь бережно взяла меня за руку…

***

Ночь оказалась на удивление теплой после всех этих передряг. К рассвету стало заметно, что воды в яме заметно уменьшилось. Кажется, она опадала прямо на глазах. Утро принесло с собой еще одну маленькую радость – грязная темнота, заволакивающая небо, слегка рассеялась и сквозь прорывы в тучах кое-где замелькали теплые проблески осеннего солнца. Одновременно с этим поднялся ветерок, подсушивающий края и стенки зиндана. Стало еще прохладнее, но зато вода принялась уходить, и к обеду на дне оставалась лишь вязкая грязь, в которой пленники утопали почти по колени.

– Всего-то… – хрипло произнес Виталя, похлопав ладонью по плотной жиже.

Пашка скинул с себя камуфляж, выжал и хорошенько вытряхнул несколько раз, избавляясь от лишней влаги и грязи, въевшейся в форму. Глядя на него, Виталя, кряхтя и поеживаясь, проделал такую же операцию. И все равно цвет их кожи больше напоминал цвет обстановки, в которой они находились. Даже лица от постоянного холода, воды, темноты и недосыпа были страшноватого, серо-землистого оттенка. Глядя на утопающие в земляной жиже ноги, можно было подумать, будто эти грязные малоподвижные существа выросли в этой яме, уйдя своими корнями глубоко вниз.

Спать хотелось неимоверно. Пашка понял, что за все эти дни или недели он ведь в общем-то и не спал, лишь изредка отключаясь в мучительную дремоту.

Устало положил голову на мокрые колени и сидел так долго, не шевелясь. Прислушивался к тому, как на затылок и спину время от времени падают слабо греющие уже лучи солнца, как ветерок холодит открытую кожу. Опять уснул и проснулся опять же от холода, пронизывающего тело. Ноги затекли и вся нижняя часть онемела. Поморщился, через силу разгибая ноги руками.

Что-то не так…

Виталя стоял, напряженно вслушиваясь к звукам наверху. В глазах – тревожный блеск.

Понял, что именно не так. Не было утреннего термоса с чаем. Точнее, термос-то был, вчерашний, его никто не забирал. Еще вчера в нем плескался горячий, сладкий, исходящий жарким паром чай. За ночь его осушили.

– Ахмет не приходил? – быстро спросил у Витали.

Тот только покачал головой.

– Дело к вечеру, может, сейчас придет, – высказал Пашка свою надежду.

Виталя подал голос:

– Не знаю, сейчас уже стемнеет. Он всегда приходил до этого времени. Я целый день слушаю, что там у них наверху…

– А что? – насторожился Пашка.

– Шумят чего-то, – понизил голос сосед, – такое ощущение, будто у них там ПХД.

– Что? – не сразу понял Пашка.

– Не проснулся еще, что ли? Парково-хозяйственный день, – терпеливо разъяснил Виталя, взглянув на него, – конечно, у вас-то там гасились, наверное, все время, или гансов запрягали за себя работать. Да?..

– Да нет. У нас свои работы были. Спортивный зал на двоих дают, знаешь, сколько мыть приходится?

– Не знаю. И знать не хочу.

Пашка прислушался.

Наверху действительно было непривычно шумновато. Голоса, крики и покрикивания, чавкали по подсыхающей грязи шаги, гремели чем-то. Движок тарахтел громче обычного, или это его до сих пор дождь заглушал?

Небо посерело и стемнело в считанные минуты. Одновременно с этим стих ветерок, до того задувающий в яму. Забросил вниз несколько пожелтевших по краям листьев и вроде как успокоился, начал шелестеть легонько и ласково, не залезая холодящими щупальцами на дно ямы и не тревожа несчастных.

– Да, еще Султан с этим своим… с Рыжей Бородой приходили, – после некоторого натянутого молчания сказал Виталя, ощупывая свои ноги.

– И ты молчал? – Пашка покосился на него.

– Чего тебе говорить-то… Дрыхнешь, да и дрыхни себе, – на мгновение Виталя оторвался от созерцания темных нарывающих пятен на щиколотках, – пожужжали чего-то, похохотали да ушли. Ахмет тоже был, – вспомнил он, – они ему чего-то там тоже втирали, и свалили потом. Они, может, подумали, что ты не спишь, а так просто сидишь. Горем сломленный, – язвительно закончил.

Болезненно поморщился, надавив на одно из пятен:

– Гниют, падлы…

Пашка поглядел на его ноги и отвернулся. У него у самого те же места на щиколотках, где красовались багровые полосы от кандалов, все разъело водой и мучительно болело. Он старался не обращать на это внимания. Удавалось плохо, но что ж делать – всю службу у него что-то болело, пора уже и привыкнуть.

Значит, главари приходили. Значит, полубеспокойной жизни в зиндане приходит конец. Если еще сегодня не придет. Кормить-то уже не кормят… Недолго осталось. Он вздохнул со смутным вздохом облегчения и тревоги. Наверное, все к лучшему. Но как он умудрился проспать целый день? Все проспал…

За подобными размышлениями окончательно стемнело. Ахмет так и не приходил. В желудке от голода болело. Хоть и кормили их не ахти как много, но все же… Почти сразу начало подмораживать, а яма так и осталась раскрытой. Может, подумал Пашка грешным делом, Ахмета отстранили? Или всех уже от них отстранили? А может, бедолагу Ахмета тоже кончили? Нет, бред, конечно. Он там роднее всех родных, и воин крепкий, многого стоит, это же сразу видно. Не убивают же они за гуманное отношение к пленным. Хотя черт их тут разберет, конечно.

Холодная синева горной ночи рассыпалась мириадами ярких и хорошо различимых звезд. Если встать и прижаться щекой к покрытой инеем стене, то можно увидеть кусочек молодого месяца, высокомерно поглядывающего в сторону ямы. Он недоуменно качал своим изогнутым рожком: глупые люди!..

– Холодно как… – простучал зубами Виталя, пытаясь завернуться в свою половину одеяла, больше напоминающего грязную половую тряпку, которую после уборки никто не удосужился сполоснуть.

– Осень… – романтически отозвался Пашка посиневшими губами. Сейчас ох как пригодился бы термос, доверху залитый горяченным ароматным напитком. Да-а, расслабились Вы тут, молодой человек, внутри кто-то противно рассмеялся, чайку захотели, привыкли, смотри-ка…

Он тяжело вздохнул и обнял колени руками, пытаясь удержать уходящее тепло. На сердце было тревожно. Что они задумали там, черти поганые… Он затих, стараясь не дрожать и дышать медленнее, чтобы теплый нагретый воздух внутри подольше оставался, и согревал при выходе мерзнущий нос. На таком холоде уснуть было невозможно.

Ахмет не пришел и утром. Тревога нарастала.

Виталя даже не вставал, пряча голову в углу ямы и не говоря ни слова. Сверху доносились оживленные голоса, но чем они были вызваны, отсюда было непонятно.

Ближе к обеду, когда над зинданом взошло не такое уж и теплое солнце, послышались шаги. Сюда идут, к яме, безошибочно определил Пашка. Ахмет, наконец-то…

Не Ахмет…

Он сразу понял, что за ними пришли, увидев над краем ямы бородатую рожу Абу. Жук сегодня был без традиционной чалмы, и лысая голова ярко блестела на дневном солнце.

Пришли… Внутри что-то оборвалось, в груди заныло, перекрутилось все, заплакало – не хочу!..

Абу пришел не один. Два конвоира, те, шипящие, и с ними Ахмет. Пашка с надеждой заглянул ему в лицо, но чеченец лишь мрачно шевельнул бородой, старательно отводя глаза. Понятно… Это – Все.

Все кончилось, и нет никаких шансов уйти отсюда по иному. Никто не будет их слушать, не отсрочит неминуемое. Никто не придет к ним на выручку в последний момент, как это всегда бывает в фильмах. Неужели и правда сегодня? Вот сейчас?!.

– Вылезай! – ткнул пальцем вниз Абу, глядя на Пашку. Значит, русский он все-таки знает, подумалось отстраненно.

Встал, немного не веря собственным движениям. Другая, живущая еще полноценно часть его сознания кричала внутри, пытаясь удержать тело на месте. Бесполезно, устало усмехнулся сам себе Пашка. Хочешь не хочешь, вылезать придется, по-плохому либо по-хорошему. Чего заставлять народ ждать.

Краем глаза заметил, как испуганно отползает от него Виталя, словно от зачумленного. Вжимаясь в землю, с ужасом глядя куда угодно, только не вверх, на палачей, и не на него, на обреченного. Все правильно, Пашка криво улыбнулся, ты и сам не попросился бы первым, чего ж требовать от других. Хотя тебе, Виталь, сейчас тяжелее придется. Ведь ты пойдешь уже после меня, и увидишь, что сделают с тобой после меня эти… А до тех пор будешь трястись и с ума сходить от ужаса. Нет, уж лучше первым.

Вниз опустился багор и ткнул Пашку в плечо острым концом:

– Ну!..

Он поднял вверх скованные руки:

– Ключи дай.

Ахмет достал ключи от наручников, молча подал их Жуку, тот кинул вниз. Нарочно не торопясь, почти радуясь минутной заминке, Пашка провернул ключи в замке. Выхода нет… Подниматься все равно придется. Но неужели сейчас?.. Ведь не может быть…

А может, все-таки лучше умереть вторым?..

Отстегивая сжавшегося в комок на дне ямы Виталю, сказал просто:

– Давай, брат, держись…

Виталя поднял на него непонимающие, наполненные ужасом глаза. Для него Пашка уже умер.

– Вытягивай!

Хотел сказать это твердым голосом, но от простуды или еще от чего получилось какое-то сипение. Схватил крюк на багре двумя руками. Сверху сильно потянули, и Пашка поехал вверх, отталкиваясь от стен ногами. Глянул вниз, на ставшую за это время родной вонючую яму, на источающего страх Виталю. Денек хороший, вот бы еще просидеть его там, внизу, а уж завтра бы… Отпустить багор, спрыгнуть обратно, и пусть делают, что хотят. Умереть в яме ведь не так страшно, в привычной грязи. Пускай гранату кинут, или сами туда за ним лезут.

Но первый шаг был сделан, и Пашка знал, что багор он уже не отпустит. Этот Путь он должен пройти до конца.

Твердый верх встретил его обдувающим лицо свежим ветром. И солнце здесь казалось теплее, нежели на дне. Там внизу всегда было промозгло. Было…

Огляделся. Он еще никогда не видел этот лагерь при дневном свете. Неровная местность полого уходила вниз, будто скатываясь. Площадь становища была покрыта очень крупной зеленкой. Настоящие раскидистые деревья, столь странные для горной местности. Может, сами такой сорт вырастили и посадили? Ага, и потом поливали, чтобы росло лучше, и войны дожидались. Плотные стволы, густые ветки, усаженные огромными, в палец, шипами. Листва еще не облетела полностью, в основном только пожухнув и слегка кое-где пожелтев. Даже когда она вся облетит, все равно с воздуха или издалека никто не сможет разглядеть этого лагеря – среди таких деревьев совсем непросто разглядеть небольшой, хорошо замаскированный стан. Хорошее место. Умный командир выискивал…

Слева, справа, куда ни кинь взгляд, шла густая стена приземистого леса. Зеленая осенняя волна уходила за горизонт, и вверх и вниз, насколько хватало глаз. Немудрено, что в этих местах боевики практически никого не опасались. Обнаружить их в бескрайних горных просторах, укутанных лесом, не представлялось реальной возможности. Даже когда листва облетит и обнажит черную землю, то и тогда не увидишь, если точно сам не знаешь. Удивительно, как они сами-то его потом находят.

Несмотря на густые, переплетенные между собой шипастые ветки местной растительности, между деревьев было достаточно много места, чтобы свободно передвигаться и видеть окружающую действительность. Определенно чудесное место, с какой стороны не взгляни и как его не оценивай.

– Пошел! – короткий приказ и тычок в спину. Конвоир брезгливо стукнул для верности концом багра по шее, видимо, не желая пачкаться о грязного Пашку. А может, это у них примета такая – не касаться обреченного, чтобы не переманить на себя часть его невезения.

Пашка бросил последний взгляд в темный проем ямы, где оставался единственный мало-мальски знающий его человек. Все чужие кругом, надо же. Дожил… Да и тому, кто оставался сейчас внизу, было совсем не до Пашки.

На одно из деревьев вспорхнула невесть откуда взявшаяся пичужка. Чирикнула весело и, наклонив свою аккуратную хохлатую головку, шаловливо поглядела на идущего под конвоем человека.

Ни крошечки нет для тебя, сладкая, с теплотой подумал Пашка, мысленно обращаясь к птичке. А больше ты меня вряд ли увидишь…

Пичужка пропела что-то вроде – ничего, ничего, мы в другом месте найдем. И ты не грусти, может, все хорошо будет. Проводила его утешительной песенкой и сорвалась с места, вспорхнув своими цветными крылышками.

Они проходили краем лагеря. Действительно, недалеко от ямы был пост, где сидел старый боевик с пулеметом, развалившись на сидушке от старого автомобиля. Завидев Пашку, презрительно сплюнул, провожая процессию взглядом. Охрану лагеря поставили снова после ухода дождей, и этот старикан сегодня не увидит приготовленного для всех развлечения. Ну и сиди здесь, старый хрыч, подумал Пашка, равнодушно отвернувшись. Проходили мимо зенитного комплекса, установленного на ЗИЛе, вкопанного по самые борта в землю и накрытого маскировочной сеткой. Мимо гаубицы, спрятанной под переплетенными сверху густыми ветвями кустов. Большой СПГ смотрел в проталину вниз, наверное, оттуда они пришли, это самое вероятное направление появления противника, если он умудрится дойти сюда. Как всю эту хрень сюда затащили – непонятно.

По центру лагеря виднелись небольшие холмики землянок. Выложенные досками и дерном, присыпанные землей, прикрытые масксетками, они выдавали себя лишь торчащими из-под земли печными трубами. Зимняя стоянка, сразу видать. Из парочки таких труб даже сейчас, днем, вились прозрачные струйки дыма. Пыхтела полевая кухня на противоположном краю, и кто-то достаточно толстый, чтобы узнать в нем повара, ловко орудовал огромным черпаком наверху. И кухня армейская, надо же. Хоть бы раз горячего в яму принесли. Уроды, блин.

Идти пришлось недалеко. Отойдя от ямы шагов с пятьдесят, свернули круто вниз и спустились по склону. Здесь место было более ровное, кустов зеленки практически не было, лишь деревья на выверенном расстоянии друг от друга, словно их сажали по линейке, как яблони в саду. Достаточно просторно.

Послышался какой-то шум. Пашка набрал полные легкие разреженного воздуха. Не надышаться… Еще раз поглубже. Абу насмешливо посмотрел на него, шагая рядом. Пашке сейчас было уже все равно. Что-то будет…

А шум-то знакомый, насторожился он через какое-то время. Ну да, это звуки спортивного зала или, точнее, небольшого стадиона – гомон подбадривающих и советующих голосов, характерные шлепки перчаток, сдавленные крики. Бои проводят, безошибочно догадался он. Никогда бы не подумал, что «чертям» это надо. Интересно, по собственной инициативе или в принудительном порядке по приказу Султана? Спарринговали не в полную силу. Это было ясно из того, что перчатки боксерские надевали, и удары несильные, для своих. Но, может, просто «чайники» дерутся. Сейчас увидим.

Под взгорком они вышли на ровную поляну, свободную от гущи деревьев и покрытую изумрудной травой. Центр был вытоптан и огорожен колышками высотой по пояс человеку, по типу импровизированного ринга. При желании можно было натянуть на них канаты, вот тебе и уличный полигон для боев. Впрочем, и так неплохо. За рингом поляна через десяток метров обрывалась и еще ниже виднелось ледяное тело бегущего вниз ручья.

На поляне, вероятно, собрались почти все бойцы отряда – около полусотни человек. Обступив ровный квадрат в середине, они возбужденно галдели, подбадривая спаррингующих.

Какого хрена вы меня сюда притащили? Пашка хмуро покосился на Жука и на Ахмета, но по их лицам ничего пока не понять. Наметанным взглядом оценил обстановку на поляне. Вот человек десять однозначно бойцов – полуголые, с раскрасневшимися лицами и с красными полосами на теле от ударов. Эти уже провели свои драки и покрикивают громче других. Другие не бились, но спортом занимались, видно по разогретым фигурам. Одеты боевики был кто во что горазд – в кеды, кроссовки, спортивные штаны или просто в свои камуфляжные брюки. Кто-то в джемперах, футболках либо армейских майках. Некоторые раздеты по пояс, невзирая на осеннюю прохладу, бравировали сытой мускулатурой. На удивление практически все светлокожие и светлолицые, к этому явлению Пашке до сих пор не привыкнуть. Как-то въелось мнение, что кавказцы должны быть смуглыми… Непонятно…

Чуть поодаль, на холмике повыше, на травке разлеглись несколько бандитов. Блатные места, не иначе. Оттуда все хорошо видно. В центре возлежал Султан, опершийся на локоть и жующий травинку. Рядом сидел Усман, поджав ноги под себя по-турецки и с удовольствием наблюдая за ходом боя. Ценитель, не иначе. Остальные кто сидел, кто лежал, двое серьезно что-то обсуждали между собой, сидя по-местному обычаю на корточках. Командиры всех мастей, безошибочно вычислил их Пашка. Заслужившие свою праздность воинскими и другими заслугами. Оружие, однако, было у всех бандитов с собой, у кого непосредственно с хозяином, у кого составлены стволами чуть поодаль. Не расслабляются.

На правильном прямоугольнике, представляющим собой полигон для состязаний, схватились двое. Первый, крепкий невысокий чеченец лет двадцати пяти, лупил выглядевшего более младшим парня. Впрочем, тот, кого бьют, всегда выглядит младше. Второй пытался достойно защищаться, но получалось плоховато. Проигрывал безнадежно, несмотря на то, что первый, похожий на молодого энергичного бычка, не выплескивал на него всю свою удаль, немного берег. Не очень сильно, правда. Вон у того уже и глаз заплывать начал. Правильно, нечего отворачиваться на удар и голову опускать. И скоро бой на ринге подошел к своему логическому завершению. Молодой пропустил пару ударов в лицо и закрылся перчатками, а его не в меру ретивый соперник увлекся и вытолкнул с ринга под общий хохот членов банды.