Текст книги "Добровольцем в штрафбат"

V

Терпение лопнуло июльской ночью.

Артиллерия Центрального фронта, дабы подкосить замышляемое на утро наступление немцев, упреждающе навалилась плотным огнем. Залпы дальнобойных гаубиц, «катюш», минометов вздыбливали и пожигали вражеские линии, и казалось, после такого грохочущего, калёного смерча ни один фриц, ни один жук навозный не сможет выбраться из своих щелей, из-под обломков расстрелянного наступательного плана… Однако всё вышло не так. С просчётами. Упреждающий удар пришёлся не совсем в толк. Снаряды подчас накрывали не конкретные цели и позиции, а пустые территории. И когда утренне посветлело, фриц, по всем меркам укомплектованный, вполне освоился в поизменившейся обстановке и намерения атаковать не сменил. Теперь уже на русской половине фронта корёжилась в огне земля. С оглушительным воем пушечно-минометный рой снарядов ухнулся на первые рубежи обороны, и всё живое и неживое застонало, окутавшись взрывным огнём, дымом, пылью, гадким запахом толуола. А когда в небе над позициями рокочущими волнами прошли пикирующие бомбардировщики, полоса обороны превратилась в рыхлёное пекло. Даже в несколько накатов блиндажи тяжёлыми разрывами выворотило наружу. Вместе с потрохами…

– Началось. Дождались… – шептал Лёшка Кротов, часто облизывая губы и сплёвывая песчаную пыль.

– О, как молотят, сволочуги! – зло изумлялся моряк.

– Для танков дорогу ложат. Счас попрут, – предупреждал Бурков.

– Всё по тактике, – невесело добавил разжалованный лейтенант, уже немало обкатанный войной.

Отделение сержанта Буркова пережидало налёт в блиндаже. Песок, пыль сыпались между бревен наката. Земля сотрясалась от взрывов. Люди глубоко вжимали голову в плечи и в тесноте блиндажа нечаянно задевали друг друга надетыми касками.

Для Фёдора это был первый день настоящей войны. Он напрягался всем телом и сильнее сдавливал ствол автомата, когда очередной снаряд с воем летел на позицию батальона и, казалось, именно в него… Фёдор не раз слышал от «стреляных» солдат рассказы об артналётах и танковых атаках, но, в действительности оказавшись в преисподней фронта, сделался потерянным, замкнутым, лишённым части собственного разума. Он не понимал всего того, что происходило, и машинально исполнял то, чего приказывали, или подражательно делал то, чего делали другие.

До первых разрывов боя у него хранилась наивная уверенность, что на войне можно уберечься, можно воевать с трезвым умом и осторожностью. После первого артобстрела и авианалёта он больше не вспомнит об этих глупых мыслях. Здесь теория выживания тюремного учителя Фыпа никуда не годилась.

На зону смерть приходила немая, тихая, подчас кралась на цыпочках. Доходяги отключались от жизни без кровопролитных ранений. Здешняя смерть была изуверская, кровожадная. Разудалому черноглазому моряку осколки мины выворотят наружу кишки, излохматив в слизистое тряпьё тельняшку. В красно-серое месиво превратятся трое бывших зеков, накрытых в землянке авиабомбой. Разжалованного лейтенанта ранит пулей в голову, его перевяжут, но он вскоре умрёт с набрякшими от крови бинтами на голове…

Взрывы редели. Железный ливень немцы перенесли вглубь, по второй линии обороны.

– Кажись, стихает.

– Теперь-то самое интересное…

– Танками утюжить пойдут.

– Удобрили почву, гады!

Сержант Бурков мелким движением перекрестился и каким-то незнакомым, приказным голосом выкрикнул:

– Па тран-ше-е-ям!

Первые лучи солнца косо падали на ничейную, не захваченную одними и не отвоёванную другими землю. Между сторонами прогнулась зелёная лощина с пологими склонами. По склонам и по закрайкам лощины вихрастились кусты жимолости и орешника. Это и был неширокий по фронту, но стратегически приманчивый участок, куда немец непременно должен был сунуться. Здесь его обязаны были сдержать две противотанковые батареи и штрафники Подрельского.

Справа к лощине подступал лес. На опушке леса врылась в землю одна из батарей. Слева, за редким сквозящим березняком, лежало сплошь заминированное поле – кладбище без могил. Туда никто не попробовал бы и соваться. Остальные артиллерийские орудия располагались по центру, чтобы совместно с огневиками «лесной батареи» держать местность в перекрестном огне. Взводы бронебойщиков и поддержки разместились вблизи по траншеям и окопам, соединённым ходами сообщения.

Рубеж, однако, был уже потрёпан. Несколько орудий угроблено. Пролилась первая кровь.

– Вона – покатили гадёныши!

– Какие-то большие. Я этаких ещё не видал.

– «Пантерами» называют, «тиграми».

– Названья-то как зверью дали.

У орудий засуетились батарейцы. Бронебойщики прижались к длинностволым ружьям. Над траншеями замелькали каски. Всё было ожидаемо, по давно отработанной военной схеме, и всё же как-то внезапно, – словно бы объявилась сама смерть, которая всегда ожидаема и неминуча, и всегда внезапна. По склону ползли немецкие танки – пятнисто окрашенные, будто в серых и зелёных заплатах. Покачиваясь на кочках и мотая дулами пушек, они раздёрганной цепью катили по лощине. Иногда они били с ходу, иногда останавливались – из жерл стволов вырывалось пламя, а на линии обороны взнимались комья земли и россыпь осколков. Сизый дым выхлопных газов, рёв моторов и стрекот башенных пулемётов, которые били больше для устрашения, сопровождал ход этих дьявольских каракатиц.

– Пехота высадилась.

– Эх ты, да сколь много-то!

– Поползли сучары!..

Следом за танковой цепью в лощину скатились бронетранспортёры. С них попрыгали и рассредоточились по сторонам чёрные фигуры автоматчиков.

Солнце освещало бока железных махин, длинные тени от них скользили по траве. Кусты орешника и жимолости вздрагивали и ложились под гусеницы. Несмотря на вой снарядов и гул взрывов, над лощиной копилась какая-то крайняя тишина.

Прошло ещё несколько минут. А возможно, секунд. Время стало неуловимым – и секунда могла длиться минуту, и минута могла съёжиться до секунды. Расстояние между танками и позициями батальона, казалось, катастрофически сократилось. Танки уже стали отчетливо видны, немецкие пехотинцы силуэтно прорисованы. Но артиллерийские орудия молчали.

– Чего пушкари-то ждут? Чего медлят?

– Поближе подпускают. Чтоб с прямой наводки, чтоб уж точно…

– Будет им сейчас наводка…

– Эх, и накатят!

– Ну давайте же, давайте, ребята! Жахните по этим паскудам!

Чем ближе подкатывали танки, тем ближе была минута, когда промедление переламывается в отчаяние и страх опрокидывает ощущение собственной силы.

– Да что они? Уснули там, черти!

– Сдурели! Задавят счас!

– Огонь!!! – прогромыхал чей-то голос.

На склоне лощины один за одним поднялись фонтаны взрывов. Ропот ликования прокатился по траншеям.

– Огонь!!!

– Ну вот, наконец-то!

– Ага! Завелись!

– Коси их, ребята!

Огневики шпарили изо всех орудийных стволов. Наводчики, ещё не зачумлённые от грохота и усталости, оказывались точны. И вот уже головной танк объяло пламенем. Вот уже другой зачадил поверженным дымом и полз по инерции железной никчемной тушей. Ещё у одного разорвало гусеницу, он резко крутанулся и стал, просев на один бок. Захлопали ружья бронебойщиков, задорно зачастил станковый пулемёт, расстреливая экипажи из подбитых пятнистых машин и доставая немецкие пехотные цепи. Казалось, все, что могло стрелять, пустило в ход свои затворы.

Зелёный склон, где когда-то был добрый выпас для скота, становился изгаженным изуродованными машинами, трупами, дымящимися воронками. Над лощиной разлилась безумствующая музыка первого дня Курской схватки, – беспощадная какофония, сложенная из разрывов, грохота пушек, воя самолётов, пулемётной стрельбы и автоматных очередей. И чем беспорядочнее, громче и дичее становилась эта музыка, тем всё меньше оставалось мыслей у её исполнителей, ибо в горячечной озверелости боя меркло сознание, и даже страх переходил в самозабвенную радость ненависти.

В этот день Фёдор почти не произнёс ни слова. Только какие-то возгласы – то отчаяния, то изумления – и нечленораздельные матюги. Фёдор, казалось, ничего сам не соображал. Он нерасчетливо стрелял длинными очередями из автомата – наугад, по направлению противника; он куда-то бежал по траншее за Лёшкой Кротовым и кидал в танк бутылку с зажигательной смесью; он по чьему-то приказу заменял подносчика снарядов и видел, как пот градом льётся с лица заряжающего, а гимнастёрку на нём хоть выжимай; он заворожённо наблюдал, как из подбитого русского истребителя вывалился лётчик и под куполом парашюта опустился на заминированное поле и там подорвался. Он, уткнув подбородок в бруствер, стоял возле пулемётчика и, оглохнув на одно ухо от стрельбы пулемёта, смотрел, как остервенело, будто в пьяном кураже, немцы поднимались в атаку, падали от кинжального огня, тыкались носами в кусты и воронки и вдруг снова поднимались, и снова падали, и опять отупело, самоубийственно поднимались. Он видел, как погиб командир отделения коротышка Бурков. Когда до передовых окопов батальона дорвался немецкий танк, сержант часто заморгал, а потом с искривлённым злобой лицом схватил гранату и бросился к железной хламине. Буркова срезало отрикошетившим осколком собственной гранаты, но и танк, потеряв разгон, просел одной гусеницей в траншею, зачихал мотором, застрял и был закидан гранатами и бутылками с зажигательной смесью. Из немецкого танка выскочил горящий немец, тут же был дострелен и упал рядом с погибшим сержантом. Над телом немца ещё долго вился дымок, как от коптящей свечки, и разносился тошнотворный запах человечьей палятины.

Из донесения начальника штаба дивизии подполковника Исаева в штаб армии: «…данный участок противник в течение дня атаковал шесть раз. Дважды оборона была прорвана. Но противнику закрепиться не удалось. Благодаря самоотверженным действиям противотанковых батарей и подразделения капитана Подрельского, при поддержке авиации, противник был отброшен на исходные рубежи. При этом потерял несколько танков и большое количество живой силы. Наши подразделения тоже понесли большие потери личного состава и техники. Для того чтобы противник не смог прорвать оборону, считаю целесообразным перебросить на этот участок танковый полк».

VI

Лёшка Кротов сидел в траншее и крепкими нитками ушивал на себе портки. Осколком снаряда сбоку над коленом ему пробило штанину, а ногу, по счастью, даже не шваркнуло.

«Видать, долго Лёшка жить собрался, – наблюдал Фёдор за его иглой. – Швы частые кладёт. На век хватит. А ведь ещё одна ихняя атака – и ничего от нас не останется».

Привалясь спиной к земляной стене, Фёдор устало закрыл глаза. В ушах по-прежнему гудело от дневного грохота, перед глазами непереставаемо ползли по склону танки, а за ними шли эти – долговязые, жилистые, с крепкими подбородками, в коротких сапогах, с орлами на касках курты и гансы (да леший знает, как их там ещё) – оголтелые, свято преданные чему-то.

– Лёшка, – негромко позвал Фёдор (за сегодняшний день он впервые говорил связно и осмысленно). – Вот сидим мы с тобой здесь, под Курском, в поле. Это мне понятно. Мы тут на своей земле. Здесь такие же русские мужики живут, что у тебя на Оке, что у меня на Вятке. А они-то по кой хрен? Немцы-то? Вон трупов-то сколь! Зачем? Ты, Лёшка, знаешь, зачем они здесь?

Лёшка остановил движение иглы, улыбнулся молочно-розовым ртом и пожал плечами.

Ещё часто на войне Фёдора будет мучить вопрос «Зачем всё это?» Он даже не будет произносить его вслух или мысленно, но неразрешимая смута будет возникать в нём при виде немецких трупов. В этой смуте не будет жалости, но много – безадресного упрёка и печали.

В лощину наползал туман. В тумане уродливыми гробинами темнели подбитые танки. Старшина Косарь приехал на позицию с полевой кухней, кормил остатки батальона кашей, выдавал водку и сухпайки на завтрашний день. Полуторка с красным крестом забирала раненых, чтобы свезти в тыл. Похоронная команда зарывала в землю убитых. Становилось сумрачно. Солдаты валились с ног от усталости.

Ночью над нейтральной полосой то и дело вспыхивали осветительные ракеты. Иногда немецкий пулемётчик посылал для острастки в темноту длинные очереди трасс; из неспящего орудия с проклятым воем вырывалась дежурная немецкая мина. Далеко за лесом колебалось на небосклоне багровое зарево какого-то гигантского пожара. Время от времени в небе то с запада, то с востока нарастал и куда-то уходил гул моторов: самолёты шли на ночную бомбёжку.

Из десяти солдат отделения сержанта Буркова уцелело двое: Фёдор Завьялов и Лёшка Кротов. В блиндаже отделения им было этой ночью просторно.

VII

На другой день оставшиеся бойцы батальона кучковались поблизости от командирского наблюдательного пункта. Им выпала везучая передышка. Во-первых, немцы сузили фронт наступления, пробили брешь на соседнем участке и, как вода в запруде, проточив насыпь, устремляется в промоину, устремились в прорыв; во-вторых, за спиной затаился перекинутый по приказу Исаева танковый полк из новеньких «тридцатьчетвёрок», готовых встать в заслон обороны или ринуться в контрудар; в-третьих, был жив сам капитан Подрельский.

В ходе вчерашних боёв Подрельский почти не отдавал приказов, но его присутствие исключало панику. Он не мог управлять действиями всех солдат, это было невозможно и не нужно, но он был всё время где-то поблизости, и этот факт придавал солдатам чувство собственной стойкости. Он не мог беречь солдат, он знал, что батальон не выведут с передовой, пока мало-мальски способен держать оборону, но он бестрепетно принимал эти обстоятельства и безгласно распространял их на остальных. Он в равной мере брал на себя всю случайность, запланированность и необходимость смерти на здешнем рубеже. Иногда Подрельский неторопливо проходил по траншеям, кому-то кивал головой, жал руку пулемётчику, говорил с сапёром, ругал и даже замахивался кулаком на связиста, но позже поощрительно хлопал того ладонью по плечу, – он всё время оставался среди подчинённых. Вряд ли он это делал только по психологии военной науки. Он делал это ещё по природному долгу крупного человека – покровительствовать меньшим и слабым. Где находился командир, там было спокойнее, там твёрже стоялось на земле. Будто рядом – отец.

Подрельский долго смотрел в бинокль, казавшийся очень маленьким в его огромных руках, и говорил сам с собой:

– По-за лес ушли. Как бы не отсекли. Не хватало нам в окружении оказаться.

Он оглянулся и, увидев Фёдора Завьялова, поманил к себе.

– На, – комбат снял с шеи бинокль и протянул Фёдору. – Гляди туда, где берёза двухстволая. Видишь?

Фёдор приложил окуляры к глазам и, поразившись увиденному, радостно ответил:

– Рукой бы, кажется, до берёзы-то дотянулся.

– А просеку?

– И просеку вижу, товарищ капитан.

– Просека заминирована. Её не переходи. Правее держись. Пересечёшь лес и позыркай там хорошенько. Нет ли движения какого. Дорогу обследуй вдоль леса, следы погляди. Не заблудишься?

– В этих лесах и блудиться-то негде. Я не такие видывал.

Подрельский покосился на татуировку на руке Фёдора, догадливо мотнул головой.

– Товарищ капитан, – к комбату подскочил Лёшка Кротов, вытянулся по струнке. – Разрешите и мне с Завьяловым. Чего два глаза не доглядят, четыре заметят.

– Я бы и отделение послал, да у меня вас всего-то… Ладно, ступайте. У старшины бинокль возьмите и боеприпасы. Скажите, я приказал.

– Есть! – по-бойцовски ответил Лёшка.

Перебежками, а где на брюхе от ямы к яме, от куста к кусту, остерегаясь обстрела, Фёдор и Лёшка перебрались в редкий прилесок. Потом – уже в полный рост – в глубь леса. На укромной поляне сели передохнуть.

Здесь, под защитой лесных кущ, хранилась мирная тихость и чистая – бездымная, беспороховая – духовитость зелени. Отдалённый грохот какой-то канонады казался менее слышен, чем зудливое попискивание комарья и полёт слепня. На поляну столбом падало полуденное солнце; в терпком зное над желтоцветом кружил полосатый шмель; бесперебойно трещали кузнечики; в лиственных вершинах перекликались птицы. Даже не верилось, что повсюду за лесом – огненные края фронта.

Лёшка, как игрушкой, забавлялся биноклем: то с одной стороны, то с другой подносил его к глазам. Фёдор, наблюдая за ним, шутейно спросил:

– Скажи, Лёшка, по правде: изнасильничал ты бабу-то или нет? За что тебя в штрафники прописали?

– Вот ещё! – возмутился Лёшка. – Я и не думал её насильничать. Она, понимаешь, в бане мылась, а я подглядеть хотел. Она красивая, пышная, титьки такие большие. – Он рассмеялся. – У меня недалеко от бани пост был. Я и вину свою признал, что от поста отлучился. А насильничать не хотел. Испугалась она здорово.

– Ты чего ж, и не потискал её? – с усмешкой спросил Фёдор.

– Ей холодной воды в бане не хватило. А рядом – озеро. Она и пошла, нагая, с ведром. Завернула за угол, а там я. Она как заорёт во всю глотку. Я на неё: «Не ори ты! Не выдавай меня!» Рот ей заткнул и обратно в баню поволок. Объяснить хотел, успокоить. А тут возьмись комендант, злой как собака… – Лёшка поднялся с земли. – Мне сейчас обязательно отличиться надо. Пусть с меня обвинение снимут. У меня, понимаешь, мама учительницей работает. Если до неё дойдёт – стыд-то какой! Я потому с тобой и вызвался. Чтоб на виду у командира быть. Понимаешь?

– Понимаю.

– А ту бабу-то мне бы и не одолеть. У меня, – краснея и глядя в сторону, признался Лёшка, – честно сказать, ни одной бабы не было. Женщин, вернее… Пошли, Федь, комбат ждать будет.

Лёшка шёл впереди, крутил головой, иногда для чего-то приставлял к глазам понравившийся бинокль. Гимнастёрка на нём вздулась, будто он горбат. Ноги он ставил замысловато: казалось, что сейчас запнётся за свои же пятки – корпус выдавался вперёд, а ноги запаздывали. Автомат он держал наперевес, сумка, где лежали гранаты, перекинутая через плечо, била ему при ходьбе по боку. Ненароком Фёдор заметил на штанине у него вчерашний шов. «Долго прослужит, намертво ушил…»

– Стой! – Лёшка резко остановился, Фёдор даже наткнулся на его спину. – Чуешь, будто соляркой пахнет?

В духмяную насыщенность леса откуда-то чужеродно струился машинный запах. Дальше пошли тихомолком. Бесшумно подныривали под ветки, оглядывались, вслушивались. Впереди, в прогалах между деревьев, показалось поле. Лес кончился, его окаймляла дорога. На солнце желтел дорожный песок, взрыхлённый гусеницами. Чуть в стороне молодой придорожный березняк был примят и повален. Сосна стояла с ободранным стволом – след свежий, сочный, ещё не затекший смолой. Ласково отодвигая ветки, Фёдор и Лёшка пробрались к тому месту, откуда исходил солярочный дух. А когда сквозь кусты разглядели источник, оба враз будто бы задохнулись. Камуфляжно окрашенный в серо-зелёные пятна, на поляне железной глыбой громоздился танк. Сбоку на башне – белый, составленный из трафаретных уголков крест.

У Лёшки дрожали губы, но в светлых глазах играло что-то отчаянно-шельмовское, как у пацана, который намерился грабануть соседский сад.

– Видать, по дороге колонна танков прошла. Этот отстал. Для починки в лес свернул. Возятся… Давай поближе подберёмся.

Двое немцев с чумазыми руками о чём-то переговаривались и показывали друг другу на заднюю ходовую часть и на прицепленные к броне запасные траки. Ещё один немец с автоматом в руках сидел на башне танка, озирался по сторонам, назначенный, должно быть, в роль охранника. Несколько в стороне от машины смотрел в планшет и чего-то вычислял четвёртый фриц, в кожаной куртке с узкими, светло окантованными погонами – очевидно, офицер.

– Nun aber tempo! Wir haben keine Zeit![1]1
  Делать быстрее! У нас нет времени! (нем.)


[Закрыть] – выкрикнул он своим подчинённым, взглянув на часы.

Фёдор впервые видел живых немцев так близко, впервые слышал их быстрословную речь. Знобящий страх прокатился между лопаток.

– Чего делать-то будем? – шёпотом сказал он, чувствуя, как предательски дрожит голос.

– Гранату отсюда добросишь? – спросил Лёшка.

– А ты?

– Я доброшу. Я биту в городках, знаешь, как кидал… Ты давай отсюда, а я с того краю подберусь. Гранатами вдарим, потом стреляй.

– Далеко-то не заходи, а то друг по дружке лупить будем.

Лёшка вытащил из сумки гранату и тихонько нырнул в густолистый кустарник. Фёдор из-за стволов деревьев поглядывал на громадину «тигра». Один из немцев, который занялся ремонтом, крикнул своему напарнику:

– Moment mal! Ich bringe Werkzeig mit![2]2
  Сейчас! Я принесу инструмент! (нем.)


[Закрыть] – и быстро забрался в открытый люк.

«Эх ты, спрятался, падла! – выругался Фёдор. – Надо люк на прицеле держать. А этих-то побыстрее кокнуть. Чего Лёшка молчит? Скорей бы…» Он держал в руке гранату и готовился вырвать чеку. Но в этот момент очередь немецкого автомата изрешетила тишину леса. «Фьють! Фьють!» – знакомо пронеслись над головой пули. Фёдор кинулся наземь. Возле него упала отбитая пулей ветка. Экипаж «тигра» – пятеро, и неподмеченный фриц, стоявший караульным по другую сторону поляны, ухватил Фёдора взглядом. Немцы всполошились, что-то закричали. Но тут один за другим два взрыва Лёшкиных гранат окатили лес. Фёдор кинулся в сторону со своего обстрельного места. На ходу вырвал чеку и наконец-то бросил гранату.

Когда после взрыва он выглянул из-за дерева, то увидел, как немецкий офицер, волоча раненую ногу, торопится скрыться в чаще. Фёдор кинулся вслед за ним, надавил на автоматную скобку. Немец упал лицом вниз, выбросив вперёд руки. По другую сторону поляны вспыхнула перестрелка: русский и немецкий автоматы обменялись огнём… И всё смолкло.

Оседающая пыль мутным облачком стлалась по поляне. Двое фрицев лежали возле танка: тот, что ремонтировал, – отброшенный взрывом, под траками нависающей над ним гусеницы; тот, что сидел на башне охранником, скрючился возле воронки. Всего трое… Остальные-то где? Фёдор рывком сменил местоположение, из-за ствола березы дал короткую очередь по крышке люка. Пули щелкали, как орехи. И опять – тишина. Запах гари, солярки, тревога затишья стали ещё острее.

– Лёшка! Ты где? – выкрикнул Фёдор.

– Тихо ты! Не шуми! – ошеломительно близко раздался ответ.

Лёшка выскочил из кустов. Головой туда-сюда вертит, глаза шальные, голос возбуждённо-быстр:

– Один в лес улизнул – зараза. Не успел я его. Ещё один вроде там сидит. В танке. Не вылазит.

– На кой чёрт он там сидеть будет?

– Оглушило. Или подмогу ждёт. Может, и нет его там. – Лёшка обтёр с лица пот. – У меня бутылка с зажигательной. Прикрой меня, а я её прямо в люк.

Озираясь, они выскочили на поляну. Лёшка, несмотря на свою косолапистость, юрко метнулся с бутылкой к открытому люку. Внутри танка глухо бухнуло – из люка столбом вырвалось пламя, затем повалил чёрный дым.

– Сматываемся! – махнул рукой Фёдор.

– Надо у офицера документы взять. Чтоб нам поверили, – Лёшка подбежал к офицеру, склонился над ним, стал общупывать карманы.

Чувствуя за спиной дымящуюся гробину танка, Фёдор лихорадочно простреливал взглядом окружье леса. Наконец рубанул по кустам из автомата, чтобы сбыть нервную тишину. Руки гудели от напряжения и почти непроизвольно надавили на гашетку. Затвор заклацал, последние патроны, как жужжащие осы, вылетели в пустоту…

– Ты чего стрелял-то? – уже выскочив с поляны, спросил Лёшка.

– Так. На всякий случай. Для храбрости, – и виновато, и радостно ответил Фёдор.

Уходили быстро, не таясь… Ломились напрямую через кусты, под ногами трещали подножные сучья. Позади чадно горел отвоевавшийся «тигр».

Обследовать дорогу и поле вблизи леса больше не взялись – картина ясная. Не послуживший бинокль болтался на груди у Лёшки. Комбату доложиться порешили так: по дороге, вероятно, прошла колонна немецких танков, один из них стал для ремонта, с ним и расправились; машине нанесли невосполнимый урон, четверых из экипажа убили, один – сбёг. Этот рапорт насочинял Лёшка, хотя где был тот, четвёртый по счёту немец, осталось доподлинно неизвестно: или в суматохе перестрелки ужом скользнул в лес, или замешкался и сгорел в танке. В доказательство своего подвига принесли документы и планшет немецкого офицера.

– Двое твоих, двое моих, – поделил Лёшка мёртвых танкистов. – Теперь-то с меня должны снять обвинение. Не насильничал я ту бабу! И в придачу двух фрицев уложил. А главное – танку хана…

– Должны, – согласился Фёдор. – Значит, говоришь, двое-то моих?

– Всё по-честному, поровну.

Фёдор довольно кивнул головой, вытаскивая из кармана всё ещё дрожащими пальцами пачку махорки.

– Ловкий ты парень, Лёшка. Не подумать с виду-то. При желании ты любую бабу завалить бы смог…

Они вернулись в окопы батальона заправскими героями. Оживлённые от победительской вылазки, решительно пошли разыскивать комбата с устным отчётом и предметным подтверждением. Но комбата не было. Его уже вообще не было. Капитан Подрельский умер. Малодушной для войны, бытовой смертью. Он стоял на НП под палящим солнцем, с тяжёлым обрюзглым лицом и усталыми красными глазами, – и вдруг подкосился и пал замертво от кровоизлияния в мозг. Окружающие попервости и не сообразили, что за принуждение свалило его с ног, поэтому искали след загадочно-бесшумной пули. Но старшина Косарь, снимая с головы фуражку, объяснил, что командира захлестнуло от лопнувших кровяных сосудов. «Шо же он, вовремя-то не похмелился?..» На лицах у всех остались растерянность и сожаление. «Не по-отважному погиб…»

Фёдор и Лёшка свой рапорт переадресовали старшине, ему передали планшет и «аусвайс» немецкого офицера.

Косарь по-командирски объявил им благодарность, потом, положа руки на плечо одному и другому, сказал:

– Худо, шо комбатовой холовы у нас теперь нету. Теперь нас хады зараз сомнут. Як щусенков. Подрельский хлыбисто стоял…

Старшина, конечно, не знал, что батальон через несколько часов окончательно поляжет во внезапном бою. Отброшенная немецкая пехотная часть из сломленного наступления будет пробиваться к своим и наткнётся на штрафников. Немецкая часть будет впоследствии раздавлена «тридцатьчетвёрками», но батальон Подрельского фактически перестанет существовать. Однако это Фёдора и Лёшки уже не коснется.

– Помянуть надо комбата, – сказал Лёшка, когда уединились с Фёдором в траншее. – Заодно и наших фрицев «обмоем». Я с офицера вот снял, со шнапсом. Попробовать хоть, чего они пьют, канальи. – Он вытащил из-за пазухи плоскую фляжку, стал разглядывать гравировку на стенке: «Zu meinem lieben Bruder Heinrich». – «Моему брату Генриху», написано. И башня нарисована. Эйфелева. Самая высокая. В Париже такая. – Он отвинтил пробку, потянул ноздрёй запах и приложился к отверстию.

Фёдор выжидательно наблюдал, как спазматически движется худая, обнесённая загаром шея Лёшки. Потом аж рассмеялся, увидев его покривлённые губы, над которыми торчком стал канареечный пушок первых усов.

– Ох и отрава! Затхлым пахнет, – охрипло заговорил Лёшка, тряся головой. – Лучше бы у старшины водки выпросить.

Фёдор очередно приложился к фляжке и тоже неодобрительно отозвался о качествах германского шнапса. Хотя это был не шнапс, а дорогой французский коньяк. Но они коньяка от шнапса не отличали и отведали его впервые.

Скоро от выпитого их благостно разобрало. Они детально вспомнили лесной рейд, отметили промашки. Своевать можно было ещё результатнее, чтоб ни один «пердун» не запрятался. Но в конце концов сошлись во мнении, что «ежели тот хмырь и улизнул из танка, рано или поздно попадётся им, лопух, или забредёт на заминированную просеку…»

В ту минуту, когда немецкий осколочный снаряд вырвется из ствола пушки, наметив на финише траектории одну из траншей русской обороны, запьянелые от трофейной выпивки, породнённые боевой удачей, рядовые Фёдор Завьялов и Лёшка Кротов ни капли не думали о смерти.