Текст книги "Добровольцем в штрафбат"

XV

Утром наставшего дня госпитальный плотник сколотил для покойника коротенький, почти детский гроб и пришёл доложить капитану Малышеву, что к похоронам всё готово. Малышев рассеянно выслушал его и наказал пригласить на похороны окреплых фронтовиков из соседних палат. На вопрос плотника: пойдет ли сам военврач на похороны? – он резко ответил:

– Зачем спрашивать? Разумеется, пойду!

Потом Малышев долго ходил по кабинету, машинально закуривая папиросы и машинально ломая их недокуренными в пепельнице. Он так и не передал погибшему письмо девушки! (Слово «самоубийца» военврач отгонял от Завьялова – так же, как от имени майора Куликова.)

Несколько раз Малышев садился к столу, чтобы написать этой незнакомой девушке. Он пытался представить её и подобрать самые нужные слова. Но у него не получалось. Ему казалось, что девушка не поверит никаким словам и захочет сама приехать сюда, чтобы убедиться…

После полудня гроб погрузили на подводу и в пешем сопровождении капитана Малышева и нескольких солдат из госпиталя отвезли на воинское кладбище. Фёдора закопали в одном ряду с лётчиком Куликовым, в соседях у него был мичман Ежов. Никаких речей над могилой не звучало. Все постояли в молчании и поворотили назад.

Документы Фёдора – красноармейскую книжку и партийный билет – вскоре отправят в инстанции, чтобы «погасить». Личное дело рядового Завьялова ляжет в военный архив, в общую непомерную кипу. Похоронку с кратким объяснением смерти Завьялова «от болезни», его награды – орден Красной Звезды, орден Славы и две медали «За отвагу», – а также письма, которые Фёдор берёг и нёс с собой по войне, перешлют на Вятскую землю, в село Раменское, его матери Елизавете Андреевне. В той же бандерольке будет письмо Малышева для девушки Ольги.

Фёдора Завьялова больше не было на земле…

Придя с похорон, Малышев распорядился устроить небольшие поминки. Те, кто ходил хоронить Завьялова, собрались в госпитальной столовой за длинным столом. Перед каждым стояла глубокая тарелка супа и кружка, наполовину налитая водкой. Одна из кружек – посередине, была покрыта куском ржаного хлеба. Пожилая санитарка откуда-то принесла тонкую восковую свечу, зажгла её и, пристроив в пустой склянке возле неприкосновенной кружки, мелко перекрестилась.

Малышев обежал взглядом фронтовиков и поднялся из-за стола. Двигая табуретки, поднялись и все остальные. Взяв свои кружки, они стояли потупя глаза. Кто-то из них глядел в тарелку с супом, кто-то на горящую свечу, кто-то на ломти чёрного хлеба на общем широком блюде.

– Всё бы не так надо… Вернее, мне бы… да всем нам не так бы надо… – заговорил Малышев путано и, казалось, беспредметно. Потом умолк, глядя в свою кружку с водкой. – Завьялов погиб. Он очень любил жизнь. Он не мог жить плохо. Это только кажется, что когда смерть прежде срока – это нежелание жить. На самом деле, когда так погибают, это огромное желание жить. Хорошо жить!

Малышев выпил водку. Выпили и все остальные. Осторожно придвинув табуретки, все опять сели к столу. Малышев украдкой наблюдал за этими людьми, которых собрали поминки. Они бережно тянулись грубыми солдатскими руками к ломтям чёрного хлеба, брали ложки и склонялись над тарелками супа. Они ели молча, упрямо – и с аппетитом.

Эпилог

С того времени, с той летней поры сорок пятого года, много-много облаков проплыло над Вяткой-рекой в сторону Раменского. Зимой, словно стынущие поодиночке, они сливались в огромные серые тучи, а весной и летом – белые, яркие на солнце – шли каждое по себе… Они отражались в тихих, ровно идущих водах реки, и уходили, чтобы когда-то снова, высоко и молчаливо, появиться здесь.

В реке времени стихли многие голоса, исчезли лица и растворились судьбы тех, с кем жил и вместе воевал Фёдор. Новые поколения набирали силу, убыстряли ход жизни, и порой в суете и алчности затевали новые распри и совершали подлости, не памятуя о прошлом и забывая самый больной русский вопрос: «Зачем всё это?» Когда-то подойдёт черед им тоже исчезать в реке времени…

А над могилой Фёдора давно поднялась, окрепла и уже успела постареть акация. По весне акация распускается над каменной плитой мелким жёлтеньким цветом. Совсем не таким, как сирень, которую любил Фёдор. Он любил сирень белую, искрящуюся – цвета ярких облаков, цвета платья, которые надевают невесты. Такая сирень в Раменском росла только у одного дома. Только одна – на всё село.

Недавно в том доме умерла старуха Ольга. Многие считали, что она вдовая солдатка. Замужем она, однако, никогда не была. После войны всё порывалась куда-то из Раменского уехать, завербоваться и уж на новом месте, если получится, затевать семейный устрой. Да так и не сорвалась. Лишь несколько раз отлучалась из родных мест, чтобы съездить на могилу Фёдора. В последние годы она была очень богомольной. В церковь ходила редко, но много молилась перед домашними иконами. Ещё задолго до смерти приготовила себе приданое. Соседям она наказала, чтобы всё выполнили по её велению и схоронили её в светлом, нестарушечьем платье…