Текст книги "Добровольцем в штрафбат"

XVII

Зима застала батальон майора Гришина в Белоруссии. Здешние морозы можно было признать щадящими – не таковы, как на вятском севере, когда ядрёная стынь обжигает лицо, сахарной куржавиной обносит брови и глядеть надо вприщурку. Солдаты, если не подворачивалось в походе укрытого пристанища, располагались прямо в лесу. На ночлег укладывались попарно. На лапник расстилали плащ-палатку, прижимались друг к дружке, сверху – ещё одну плащ-палатку, – и никаких «простужений».

– Служба, земеля, видать, все сопли вымораживает. В обычной-то жизни поспал бы так разок – и загнулся, – весело говорил Фёдор Захару, с аппетитом рубая кашу из закоптелого котелка.

Вкусный дымок от полевой кухни стоял по лесу синеватой мирной завесью, сливаясь с ранними сумерками. Батальон остановился в этом лесу на переночёвку, по-походному обустроился.

– Завьялов! Эй, Завьялов! Куды задевался, бесова его душа? – искал Вася Ломов, не замечая Фёдора за стволом сосны.

– Чего орёшь? – откликнулся Фёдор.

– Замполит тебя требует. Сказывал: поскорее.

– Ишь ты! Поскорей ему подавай… Кашу бросить? – возмутился Фёдор.

– Велено передать, – пожал плечами Вася Ломов. – Я на посылках, мне важно, чтоб ваккуратно приказ донести.

Поторопиться к замполиту, разумеется, не мешало. Как-никак майор, и человек уважаемый, но и бросить горячую кашу недоеденной – вот уж дудки! Всякой едой Фёдор дорожил, накрепко усвоив голодный тюремный урок. Да и чего к начальству торопиться? Чего от него простому солдату ждать? Либо поучать станут, либо припашут. Сладкими пряниками-то не накормят.

– Провинился в чём? – поинтересовался Захар.

– Ей-бог, не знаю.

– Ну, ежели вины за собой не чуешь, так и беспокоиться нечего. – Захар помолчал, потом добродушно усмехнулся: – Бесова душа… Хитро уж больно сказано. Какая у беса может быть душа?

– Эти слова мне дед Андрей прилепил. Давно они уж со мной держатся. И кличка – не кличка. И присказка – не присказка. Чего-то посередке. Раньше-то, говорят, эти слова торговые люди сказывали – сгоряча, когда чего-то не выйдет. А уж при новой-то власти другие присловья пошли… Да и кто знает, может, и у беса душа есть, если поскрести его хорошенько? Или понимать надо по-другому. Это душа, которую бес чаще других на испытания водит.

– Жив дед-от?

– Помер недавно. Он в сторожке, на отшибе, жил. Мать написала, что в село кобель его пришёл. Под окошком сел и воет. Сперва перепугал всех. Думали, волк. После уж разглядели и догадались, что попусту он бы в село не попёрся. На другой день пошли в сторожку, а дед мёртвый в сенях лежит. Могильный крест себе рубил. Гроб-то у него заранее был сготовлен, а над крестом кончился. Схоронили деда, и кобель куда-то пропал. То ли волки загрызли, то ли околел где-то. Он уж тоже стар был… Тяжело дед жил, а смертью, выходит, лёгкой умер. Отмолил, видать, грехи-то.

Фёдор призадумался, перестал орудовать ложкой.

Захар тронул его за плечо, – осторожно, как будят ребёнка:

– Не дразни начальство-то. Иди к замполиту.

Свой котелок, однако, Фёдор выскреб до последней перловой крупицы.

Замполит Яков Ильич сидел в палатке на чурбане, в новом белом полушубке, с новыми погонами, туго перетянутый новой портупеей, – нарядный, будто сейчас выходить на строевой смотр. При свете «летучей мыши» он вчитывался в текст бумаги и что-то правил красным карандашом, вероятно, оттачивал слог свежего «Боевого листка».

– Разрешите, товарищ майор? – в треугольнике раздвинутых палаточных шлиц показался Фёдор.

– Отчего же не разрешить? Очень даже разрешаю, – дружелюбно встретил его Яков Ильич. Поднялся, пожал руку, указал сесть на соседний чурбан.

«Ругать, похоже, не будет, – подумал Фёдор, согретый теплом майорского приёма. – Ну а послушать политинформацию – так это мы запросто». Он приготовился внимать замполитово слово, – приготовился с некоторой скрытой иронией, ибо было в Якове Ильиче нечто забавно-веселительное. Есть люди, которые сами придуряться не могут и с ними не попридуряешься, а есть и другие: те и сами ваньку повалять не прочь и тебе в том не запретят. Замполит, по Фёдоровым прикидкам, был из других.

Яков Ильич запрягал медленно:

– За форсирование Днепра и за отличие в последних боях ты, Завьялов, награждён орденом Красной Звезды. Это почётная награда Родины. Она должна сильнее пробуждать твою ненависть к врагу… Сейчас наступление Красной Армии развернулось на всех фронтах, ещё несколько героических усилий и выйдем к границам Советского Союза. Мы должны быть ещё более решительными в борьбе с врагом.

Фёдор по-простецки кивнул головой: так-так… Круглое, почти безбровое лицо замполита с серыми глазками и толстыми губами, которые от значительности речи вытягивались вперёд, выражало казённую серьёзность. На высокие слова Яков Ильич особенно нажимал и при этом сильнее сдавливал в коротких пальцах красный карандаш. Он и не скрывал своей ораторской манерности, а как бы призывал войти в его должностное положение и подчиниться слушанию официальных слов.

«Как по газете дует», – с потаённой усмешкой подумал Фёдор. Подумал – и вспомнил сельского комсомольского вожака Кольку Дронова, который тоже был горазд на фразистые речи, начитавшись политброшюрок. Бывало загудит, загудит в избе-читальне про партию, про Ленина, про товарища Сталина, руками машет, один лозунг другим лозунгом перекрывает, и не понять, чего у него от сердца идёт, чего у него от должности перепало. Убили, правда, вожака-то. В сорок втором. Где-то на Кавказе.

– …Наше подразделение ждут ответственные задачи, и боевой дух наших воинов должен быть…

«Чего-то замполит больно долго распинается. Может, дело на кого стряпают. Доносительской бумаги не хватает, – опасливо промелькнуло в мозгу Фёдора. – Стелет и стелет».

– Я к тебе, Завьялов, давно присматриваюсь. Смелый боец. Награжден орденом. Пользуешься авторитетом… Одним словом, давай вступай в партию!

«Ах, вот оно что! Вот он куда загнул», – с облегчением уяснил Фёдор смысл замполитова манёвра.

– Дело это серьёзное. Но командование на тебя надеется. Парторг батальонный «за». Я в тебя как в будущего коммуниста верю. Рекомендации тебе дадим. – Вся манерность в этот момент с Якова Ильича сползла. Он открыто и поощрительно смотрел в глаза Фёдору. – Чего помалкиваешь? Вот бумага. Я тебе помогу. Продиктую.

– Так ведь году ещё нету, как из тюрьмы я. У меня сроку на три войны хватит, гражданин замполит, – ввернул Фёдор, надеясь последними словами отбить у майора всякую охоту агитации.

Но Яков Ильич над «гражданином» только искренно рассмеялся, тугими ремнями портупеи от удовольствия щёлкнул себя по груди.

– От тюрьмы, Завьялов, да от сумы… А ещё в народе говорят: за одного битого двух небитых дают. Мы сейчас большой партийный набор производим. Нам особенно молодёжь нужна. Вот тебе лист – пиши!

Замполит оказался настырен. Фёдор даже опешил и не знал, как выкрутиться. Хотелось и замполита не обидеть, и под диктовку не писать.

– Не имею права я к вам в партию вступать, – наконец, понизив голос, слукавил он. – В Бога я верую, а с верой мне, товарищ майор, в коммунисты нельзя.

– Можно, – тихо, почти шёпотом возразил неумолимый Яков Ильич. – Ты своей верой не кичись. И напоказ её не выставляй. Не тот с Богом, товарищ Завьялов, который икону облобызать готов, а тот, кто живёт по-Божески. Я тебе вот наглядность приведу. В ткацком цеху у меня разные бабы работали. Одни в русскую церковь ходили, другие – в татарскую мечеть. Были и те, которые вроде сектантов, на дому чернокнижничали, шептались… Ответь мне, дорогой товарищ Завьялов, одному они Богу молились или разным?

Фёдор дёрнул плечами, к заковырстому вопросу был не готов.

– То-то и оно! – сдавил красный карандаш Яков Ильич. – Люди на Земле как были язычниками, так и остались. Бог для них не един.

– Кем были?

– Язычниками. Богов раньше много напридумывали. Их и сейчас хватает… Так что ты, товарищ Завьялов, своего Бога при себе береги. Пусть твоя вера небесной совестью будет. А партийный билет – совесть мирская. По земле шагай с земной совестью. С той, которая у партии есть. А на небесах разворачивай совесть небесную. Сколько их, кто челом в церкви бьет, а за церковью живут нехристями. Ты в таких не верь и примеру их не поддавайся. – Яков Ильич мягко улыбнулся. – Я, может, и сам в душе без Бога шагу не ступлю. Но спины перед попом гнуть не стану. Совесть вышняя совести земной не помеха.

Фёдор недоверчиво разглядывал замполита: «Бороду бы ему да рясу – и вылитый поп. Только евангелие у него другое…» Замполит, в свою очередь, впрямую глядел на него. По-серьёзному. Лишь мягкая складочка у губ выражала что-то заговорщицкое.

Яков Ильич и впрямь не криводушничал. Сын фабричного инженера и текстильщицы, он воспитывался в модности революционного безбожия. Но как-то раз, ещё мальчишкой, заплутал в лесу и чуть не умер от страха. Обливаясь слезьми и охрипнув от ауканья, он метался из стороны в сторону. Но повсюду – только хвойные дебри. Вот уже ночь близится. Холодище – в одной рубашонке. Голод нутро выворачивает. Он взвыл, обхватил голову руками. Приготовился умирать… Тут и произойди с ним чудодействие. Закрыл глаза, а перед ним не темнота – лук со стрелою. Тетива натянулась – и стрела вырвалась. Он обомлел и, как лунатик, побрёл в ту сторону, куда указала стрела. Всю дорогу он молвил: «Спаси, Господи! Спаси меня, Господи!» И вышел из тёмной чащи. Ни отцу, ни матери он того случая не описал, но в своего Бога пожизненно поверил.

– Икона да крест, Завьялов, не каждому надобны. Для кого-то и здесь креста хватает. – И Яков Ильич постучал себе толстым пальцем по лбу, под обрез шапки, на которой краснела пятиконечная звезда.

В душу Фёдора пришло смятение: то ли шутом прикидывается замполит и хитро ведёт красную пропаганду, то ли истинно нашёл он двух богов: одного на Земле, а другого на небе и смудрился приравнять их. Да какой же он шут, если Фёдор собственными глазами видел, как Яков Ильич, уцепясь за бревно разбитого плота, перебирался через Днепр, а выскочив из ледяной воды, заорал, как оглашенный: «Коммунисты, вперёд!» – и, не оглядываясь назад – бежит за ним кто или не бежит, – бросился вперёд с пистолетом в руке. Фёдор видел не раз, как солдаты без нажима писали заявление на приём в коммунисты. Вон и Вася Ломов, дубина, в школе-то, почитай, на одни «колы» учился, писать толком не умеет, по складам читает, ему бы только железо молотом плющить, а туда же – накорябал перед боем: «Если убьют, считайте меня партийцем…» И ведь крещён! Напутную материну иконку рядом с красноармейской книжкой носит…

Что-то во всём этом скрывалось необъяснимое, разнопёрое, чего и соединить-то, казалось, исключено. А по жизни соединялось! Стоит в родном Раменском сельсовет с красным флагом на длинном шесте, а напротив церковь с крестом над куполом. Друг другу вроде ненавистные, а стоят. Божья власть не всесильна оказалась, если новой верой столько народу перезаразилось. Но и большевики-то, видать, от Бога отреклись, да о нём помнят и, похоже, побаиваются… Динамиту им, что ли, не хватило, чтоб и Раменскую церковь снести? Да нет, нашлось бы динамиту. Духу, видать, недостало. Вот и стоят флаг и крест напротив. Флаг-то всё норовит крест обоспорить, да не выходит. Бабы из города тайком от своих партийных мужиков везут в Раменское младенцев крестить. Даже ярый комсомолец Колька Дронов не унял своим «опиумом» родную сестрицу: она своё дитя – Колькиного племяша – руками раменского батюшки в купели окунула. Поначалу Колька от неё нос отворотил, а потом на примирение пошёл; племяша-то любил, всё на закрошках катал… Вон и замполит Бога поминает, и церкви, прежде заколоченные, в войну открыли, чтоб панихиды вести. Неужель сладили? Чего ж тогда флаг и крест меж собой воевали?

– Диктуйте, товарищ майор. Напишу заявление, – сказал Фёдор. – Эх, бесова душа! Похожу и в коммунистах.

Когда нужный текст лёг на бумагу, Яков Ильич поднялся с чурбана, торжественно пожал Фёдору руку. Прогудел заёмными газетными словами что-то про отважность бойцов и защиту Родины. Но почти на том же дыхании от торжественности увильнул и завершил всё по-отечески:

– Наш разговор, Завьялов, про себя держи. Ясненько? А то и я могу по тем местам прогуляться. По которым ты год назад хаживал.

– Так точно, товарищ майор! – по-уставному ответил Фёдор.

Сумеречно и тихо под сенью леса, над временно обжитыми батальоном полянами. Вокруг стоянки выставлены посты, остальным – отдых. Усталость, словно сумерки, обволакивает дремотной тишиной. Зябко под открытым небом на снегу, но привычно зябко. Не люто. И усталость не та, чтоб с ног валила – солдатски обыкновенная, походная, не после боя. Да и в желудке не пусто. А для души – муторный час. И вздох тяжелее и дольше, и затяжка табаком глубже. И что-то невысказанное гнетет, мучает, и нет этому объяснения.

Захар уже наломал сосновых веток, разостлал плащ-палатку – приготовил лежбище исполу с Фёдором.

– Договорился с замполитом-то? – спросил он.

– С ним-то договорился. Мне с чужим-то проще бывает столковаться, чем с самим собой, – задумчиво сказал Фёдор. Он сидел возле Захара на плащ-палатке, неловко поджав под себя ноги в валенках. – На меня и раньше такое находило. Всё, бывало, кажется, чего-то самого главного в жизни недопойму. Будто сам себе не хозяин. Зарекался всякие заявления писать, а написал. Какой я, к лешему, коммунист?.. Душой-то бы к вере надо тянуться, да и в ней у меня истинного понятия нету… Покойная бабушка Анна всё меня к религии приучала. Говорила, Бог всем правит, всё видит, всем своё воздаст. А объяснить Бога-то не могла… Дед Андрей тоже с крестом на шее жизнь прожил, даже Писание знал. А скитался грешником. В чём его вера? – я тоже не понял. – Фёдор помолчал, хмыкнул. – Помню, в детстве, мы в жмурки играли. Завяжут тебе глаза, раскрутят, чтоб не понять, где в избе какой угол, а ты растопыришь руки и ловишь. Ведь знаешь, где-то рядом он, даже дыханье его чуешь, а руками хвать, да там пусто… Слышь, Захар, ты в Бога взаправду веришь? Или так, по случаю, когда придётся?

– В этом, Федька, вера и состоит. Увидеть не увидишь, поймать не поймаешь. Но знаешь, что где-то есть… Я взаправду верю, – ответил Захар. – Давай укладываться, пока тихо. Не ровен час, и ночью на марш сорвут.

– Вот и ты мне толком не ответил. Для тебя-то в чём его сила? – не отступился Фёдор.

– С Божьей верой, Федька, человеку о смерти думать легче. И умирать не так боязно. До последней минуты всё какая-то надёжа на Бога есть. Иль спасёт, иль после смерти к себе на небо примет… Вон звезда меж веток светится. Она вечная. С Божьей верой и моя жизнь кажется такой же вечной. Без веры пусто. Жить пусто и помирать холодно.

Они легли на устроенный «матрас», спина к спине, сверху укрылись плащ-палаткой. Оба затихли. Захар вскоре задышал ровно, сонно, а Фёдор не спал – глядел в серую потёмкость леса, в синеву неба. Над головой между сучьями мерцали звёзды. Казалось, они прыгали с ветки на ветку… Мысли Фёдора, словно мошкара вокруг лампы, вились, обжигались, отступали и снова вились вокруг Божьей меры. Почему же образованный доктор Сухинин Бога не почитал, а главным мерилом выбрал красоту? Да кто ж красоту-то сотворил? Ужель только люди? Может, с Божьим участием? Тогда отчего ж в Сергее Ивановиче такая нестыковка была? Тоже в жмурки играл? Хвать руками истину-то, а её там и нету… Или Семён Волохов, ведь башковит, и лиха хлебанул, всякую власть клял. Над последним царём насмехался, Сталина распекал, а в Бога веровал. Да ведь в том же Писании, говорят, сказано: любая власть небом послана. Выходит, и Семёновы глаза повязкой повязаны… Сидит какой-нибудь головотяп в штабе армии, стрелку не туда по карте провел – и батальон полег в неравном бою. На кого кара Божья? Головотяп-то – антихрист, а кто полёг – люди православные. Перед кем виноватому виниться? Почему он над их жизнью распорядился, а сам есть безбожник? Перед кем ему-то ответ держать?.. Немцы под Курском шли, на бляхах «С нами Бог» выбито. Разве Бог их на такую погибель вёл? Гитлер – падла! Как же Бог-то такого дьявола проглядел? Может, и на небе-то война идёт, если здесь такое творится? Ведь у тех же немцев – у каждого матери, жёны есть, дети малые…

Фёдор встрепенулся. Позабыв, что Захар уже спит, окликнул:

– Эй, земеля! Эй!

– Чё тебе? – взбрыкнулся спросонок Захар.

– Всё забываю тебя спросить: у тебя ребёнков сколь?

– Пятеро сыновей, – недовольный от нечаянной побудки, пробурчал Захар.

– Пятеро?

– Сколь пальцев на руке…

– А велики ли?

– Старшому шешнадцатый, а маленькому четвертый. Не тревожь боле.

Фёдор больше и не тревожил его, но ещё долго изумлялся. Пятеро, и все сыны – шутка ли сказать! Половина пехотного отделения! Коли бы всё ладом, Ольга бы, поди, ему столько же нарожала… В чьей это власти? В его ли, Фёдоровой? Не в его – это уж истинно! Как ни верти, несправедлива жизнь! А ежели она несправедливая, как тогда в праведного Господа-то поверить? Эх, бесова душа!

Он тихонько вздохнул, чтобы и вздохом не сбивать ровного сопения Захара. «Отдыхай, земеля. Больше не спугну», – подумал и, чувствуя тепло Захаровой спины, закрыл глаза.

Хотя Фёдор называл Захара земляком, тот земляком ему не доводился. Родом шёл из Сибири, с Енисея, но фамилию носил благозвучную – Вяткин.

Завтра утром на белоснежном берегу озера, близ камышей, немецкий снайпер выстрелом в голову убьёт Захара Вяткина.

XVIII

Осколочные ранения у Фёдора – в плечо, в бок, в ляжку – после хирургических швов отвердели по краям, а посерёдке розовато прочертились тонкой новой кожицей шрамов. Теперь он уже передвигался без костыля, не надломленный в пояснице, и мог свободно разминать суставы руки. Но перед военврачами «косил», говорил, что «в боку ещё не рассосалось» и что «нарушенной» рукой не вполне владеет. Чего на фронт торопиться? Передовая – край войны, край могилы, в которую свалиться проще простого – край-то больно склизкий, будто раскисший от долгих проливней. Лучше ещё недельку-другую поваляться в тыловом госпитале на белых простынях!

Стоял молодой, зелёный, цветучий июнь. Тёплая и светлая пора жизни!

– Фёдор Егорыч, давайте мерить температурку, – ласково будила поутру медсестра Галя. Она подавала градусник, но Фёдор завсегда брал не градусник, а руку Гали и тянул к себе. – Не шалите, – улыбалась она, высвобождалась из игривого капкана и шла к другому раненому постояльцу. – Христофор Александрыч, ваш градусник. Это вам, Николай Палыч.

Другие койки в палате пока пустовали: вылеченных – на днях повыписывали.

Обещая скоро вернуться, Галя уходила, но в палате оставалось незримое, бестелесное женское присутствие. Приходя, она всякий раз будто бы приносила свежий букет полевых цветов, ромашково-васильковый, от благоухания которого в мечтательной неге плывёт разум. Светлоокая, с русыми, коротко стрижеными волосами, с румянцем здоровой молодости на щеках, она в общем-то сливалась в бело-наряженную массу медперсонала. И всё же оставалась избранной для солдатского взора. Единственной, у кого такая открытая улыбка, такая лёгкая рука!

– Как подойдёт – у меня аж во всём теле столбняк. До чего же баская баба! – говаривал Фёдор, изнемогая от охочести до Гали. – Всё в ней точёное. Такую погладить – и то счастье.

– Я, голубчики мои, женщин на своих летах познал предостаточно, однако в медсестре нашей, я вам отмечу, есть нечто такое отличительное, как в наливном яблочке. И если провести с такой женщиной ночь, то удовольствие, смею заверить, получишь наилучшее, – витиевато обкладывал обсуждение Христофор, щекастый, с большою залысиной и сединою на висках старшина из инженерных войск, с загипсованными ногами. – Лично я бы в такую ночь для сна не пожертвовал ни минуты. Полночи, поверьте мне, голубчики, я бы стоял перед ней на коленях и говорил преприятнейшие слова, а вторые полночи был бы постоянно занят мужскими обязанностями, – с горделивой розовощёкостью заканчивал он.

– Ну! Во! Понесли, поехали, остолопы! Один-то – ладно, молодой, шалопутный. Ну, а у тебя, Христофор, лысина во всю репу, а в ту же телегу… На чужой каравай – рот-от не разевай! – перехватывал инициативу Палыч, с замотанной бинтами головой, с торчащими из-под них толстыми ушами. Он служил ездовым в артполку, нарвался на минное поле, угробил кобылу-тяжеловозку, а сам угодил на госпитальную вылечку. – Галина – баба исключительная. С культурным подходом. Каждого по имени и отчеству зовёт. Радушная баба! Но для вас, завидущих, отрезанная. В замужестве она. Молодой мужик у неё на Балтийском флоте воюет. Она его с верностью ждёт. Так что вашему брату… – Сперва Палыч угрожающе тряс кулаком, а потом с наслаждением сворачивал мозолистую пятерню в большую дулю: – И вашему брату – во! И – во! – Предовольный своим остудительным жестом, он начинал смеяться.

Смеялся и Фёдор. Смеялся и Христофор, стирая слезу со щеки: при смехе он становился слезлив. Смеялись, как дети, и все немного любили друг друга, спаянные неделями палатного пребывания. Но больше всего любили медсестру Галю и ждали её появления.

Госпиталь расположился на окраине небольшого городка в старинном трехэтажном доме с пилястрами и мезонином. Лепные косы выгибались под окнами на тускло-зелёной штукатурке, широкое каменное крыльцо держало на себе две толстых белых колонны. Перед фасадом разрушенно, кирпичной клумбою, лежал круглый бассейн заглохшего фонтана. Одичалый яблоневый сад с беседкой, у которой провалилась крыша, и дубовая тенистая аллея тоже являли следы утраченного барского гнезда, которое нынче сыскало военно-медицинское назначение. В погожие дни аллею наполняли «ходячие» больные. Старые развесистые дубы слушали их говор, смех, вдыхали дым солдатского табака. Фёдор, окрепнув, среди прочих разгуливал по аллее. Садился на скамейку сыграть в шашки, слушал братьев-фронтовиков, беспечно балагурил. Кормёжка в госпитале хоть не на отъедание, но на выздоровление. Догляд обслуги заботливый. Врач не в горячке полевого медсанбата – чуток и терпелив. И даже смерть, которая коршуном висела над фронтом и иногда запускала вездесущий коготь сюда, чтобы вырвать кого-то из раненых, не могла пошатнуть курортного настроя выздоравливающих обитателей.

– Ворвался я в хату, а там двое фрицев. Пьяные в дребездец. Вповалку лежат. У одного вся рожа в крови, наверно, носом юкнулся. И оба – офицера́. Я их волоком до телеги дотащил – и к командиру. Сколь воевал – ни одной награды. А тут сразу «младшего сержанта» дали и орден. Я меж своими-то и говорю: за пьянку немецких офицеров получил.

– У нас две батареи зенитчиков. Двое комбатов. Один щеголистее другого… Как-то дождик накрапывал. Видимость недалёкая. Вдруг слышим – мотор в небе. Самолёт. Обе батареи давай палить. Сбили. Самолёт завыл, дымный хвост пошёл. Один комбат на другого наскакивает. «Я подбил!» – «Нет, я! Мои зенитки!» – «Не ты, а я!» – «Нет, я!» Чуть до драки не дошло. Тут из штабу полка по связи: сбит наш самолёт-разведчик…

– А у меня-то, братцы…

«Говори, говори, солдат!» – с доброжелательной усмешкой думал Фёдор. Здесь тебе ни в атаку подниматься, ни от мин хорониться, ни пуп надрывать, вытаскивая из хляби лафет. Ходи вовремя в перевязочную, ешь, спи, книгу читай да любуйся толстенькими ладными ножками Гали, её белой шеей, её голубыми глазками, которые слегка округляются от волнения, когда Галя слушает бесчисленные фронтовые байки, в которых вранья, может быть, наполовину или более – кем меряно? Да и чего ни случится в долгой буче сотен тысяч людей!

Истосковавшийся по женскому теплу, Фёдор глядел на Галю не только с чувством любования, но и с трепетом мужского хотения. Он не раз подгадывал случай остаться с нею наедине – в коридоре, на лестнице, в процедурной. Заводил скользский соблазнительный разговор, подбивал на укромную встречу. «Только помани, Галочка, на край света из госпиталя к тебе сбегу…» Галя весело журила его за заигрывания и посмеивалась.

По ночам, когда шло её дежурство на этаже, Фёдор не мог уснуть. В жарких истязающих мыслях зацеловывал Галю до полусмерти. Тем часом она, ни о чём не ведавшая, сидела наискосок, через стену, за столом дежурной медсестры.

Нынешней ночью – тот же случай. Наконец Фёдору наскучило терзать себя любострастным воображением – он поднялся с койки, побрёл к Гале.

– Что же вы не спите, Фёдор? Час ночи – самый сон. Скоро уже и светать начнёт. Июньские ночи короткие. Ложитесь, миленький, бай-бай, – заботливо ворковала Галя и ещё сильнее разжигала Фёдорово желание.

– Об тебе скучаю, Галочка. Глаза-то закрою, а всё тебя вижу. Весь сон ты у меня отняла, – улыбался Фёдор и норовил поймать в свои ладони руку Гали.

Она руки припрятывала под крышку стола, отрезвляюще говорила:

– По своей невесте скучайте. Ей без вас тоже тоскливо. Вот вы о ней и думайте. Но скучать вам надо днём, а ночью полагается раненым что делать?.. Верно! Хотите я вам таблеточку для сна дам?

Галя встала из-за стола, отворила створку стеклянного шкафа, наклонилась к ящичку с медикаментами. Шальное сердце Фёдора горело огнём. Он осторожно подкрался к Гале сзади и, безумея от влечения, прильнул к ней, приложился губами к её шее. Руки Фёдора пролезли у Гали под мышками и нашли её груди. Грудь налитая, изрядная, и всё тело Гали мягко-упружистое, манящее. Одуревший Фёдор ненасытно целовал её.

– Нет-нет-нет, Фёдор! Не надо, – вырывалась, вывёртывалась она из объятий, отпихивала его локтями. – Ступай спать, если не хочешь неприятностей. Начальнику госпиталя пожалуюсь… Пойми ты: у меня муж на фронте! Мы с ним перед самой войной расписались! Нет, Фёдор, – часто дыша, быстро говорила Галя. – Как ты не понимаешь!

Фёдор, раскрасневшийся от напрасного возбуждения, пристыжённо молчал, мысленно корил себя за неумелость подхода.

– Спирту тогда налей! Выпью – может, сон придет. И тебя, и себя донимать не буду, – покаянно попросил он.

Галя покачала головой. Не одобряя, но снисходя, налила в мензурку ровно пятьдесят граммов спирту, развела в стакане с водой. Для закуски ночному приставуну достала из ящика стола карамельку.

– Эх, бесова душа! Не даёт мне судьба нежным-то побыть. Этак бы раствориться в нежности-то, самые бы сладкие слова наговорить. Да никак. – Фёдор залпом выпил, карамелькой не закусил, чтоб острее и дольше ощущать горечь внутри. – В твои дежурства мне хоть из госпиталя переселяйся.

Заслоняя как бы себя и опять называя Фёдора на «вы», Галя допытывалась:

– Сами однажды проговорились, что невеста ждёт. Она, наверно, красивая?

– За красивую-то и плата больше, – не впрямую ответил Фёдор. – Вон белёшенек на тебе халат, так к нему всякая пыль быстрей липнет. А поставь хоть малое пятнышко, уж весь халат и чистым не назовёшь. – Он исподлобья поглядывал на Галю, невесело думал: «Ломается, ломается, а потом уступит. Не мне – так другому. Офицеру какому-нибудь видному. Вон она какая – наливное яблочко! Хоть и говорит, что мужика ждёт, да разлука-то и ей не мёдом. Личико-то загорелось! Эх!»

Слегка опьянелый, Фёдор ретировался. В палате, негромко ругаясь, толкал в плечо Палыча, который храпел так, что в пустом стакане дребезжала чайная ложка… Захлопывал раскрытую книгу на тумбочке у Христофора. Книгочей Христофор перебрал почти всю госпитальную библиотеку, но не усвоил древней приметы: нельзя на ночь оставлять книгу раскрытой – памяти не будет…

Сделав такой обход, Фёдор с тоскливыми мыслями, придавленными расслабительной дозой спирта, ложился в свою койку. Засыпал не сразу. Ворочался. Елозил щекой по подушке. Мысленно елозил по неотъемлемому прошлому. Не только вожделенные домогательства, которые поднимала раздразнительно-милая Галя, не только могучий треск носоглотки Палыча расшатывали ночной сон Фёдора. Ко всему сущему и ежечасному, словно неутихающая боль от раны, его терзала неизбывная Ольга.

«Ольга твоя тут совсем сдурела. Ездила в областной военкомат. На фронт просилась. Говорит, отправьте на курсы медсестер, а потом на войну. Буду раненых с поля боя выносить. Правда, в военкомате ей отказали. Говорят, для тебя колхозная работа и есть фронт. А колхозный председатель наш, когда узнал про такое дело, отругал Ольгу. Сказал, что никуда её не отпустит. Всех мужиков забрали, да если ещё девки да бабы уйдут, все с голоду повымираем. Я тоже с ней сколь раз говорила. Чего, мол, ты навыдумывала?! А она говорит, всё мне здесь пусто стало. Я-то понимаю, чего с ней такое творится. Тебя она ждёт, а ты молчишь. Безответно ей маяться – хуже нет. Ты бы написал ей, Федь. Она живой человек. Про тебя-то каждый час, поди, думает…»

Это были строки из письма Лиды, – из нежданного послания, которое Фёдор получил накануне ранения. А письмо от Ольги он берёг в кармане гимнастёрки уже несколько месяцев, но ответом её так и не сподобил.

Ещё прежде, находясь в войсках первые месяцы и получая из дома почтовые треуголки, он исподволь ждал листочка от Ольги. Ждал то с радостью, то с опасением. Он боялся самого себя. Вдруг весь хлам пережитых дней сгинет разом, и опять кандалами скуёт привязанность к Ольге? Опять живи зависим и подчинён любви к ней и жгучей ревности. Опять за каждый её поступок бойся. Натворит она чего – сойдётся с кем-то – иди, сызнова расхлёбывай. Разве не нахлебался? Девичье сердце не угадать. Сам собой порой управлять не можешь, будто дьявольская сила ведёт. Значит, такая же сила и на других распространяется. А на женские чувства и подавно никакого управителя нет.

«Куда она там засобиралась? На фронт, видишь ли, ей захотелось. Раненых выносить. На подвиги, глупую, потянуло. Искать себе приключений-то», – мысленно бунчал Фёдор, но намерения Ольги были ему понятны. Человек в одиночестве жалеть себя не хочет. Чего ему себя беречь? По скучной прямой дороге идти? Ему остренького подавай. Преснятиной он и так сыт. «Ладно, у неё свой ум. Пусть живёт как пожелает. Мешать не стану!» – казалось бы, твёрдо заявлял Фёдор.

Иногда он силою издевательств над собой пробовал изымать воспоминания об Ольге. Язвительно тыкал в себя: «Мало тебе, олуху, досталось? Разве лагерная вошь да вор Артист мало тебе уроку дали? Выживешь на войне – будут тебе десятки, сотни девок. Одна другой краше, одна другой преданней!» Чужесть и невыплеснутая обида к Ольге владели им в такую злобствующую минуту. Но чаще, всё чаще и чаще, сливаясь почти в поминутное желание, Фёдора занимала щемящая мечта повстречать Ольгу. Хоть краешком глаза повидать! Хоть одним пальчиком прикоснуться!

До сих пор Фёдор казнился, что не разгадал Ольгу и не сделал ей шаг навстречу на той жаркой вырубке, где однажды собирали землянику. На вырубке Ольга споткнулась об корень пня, просыпала лукошко с ягодами. Земляника была сочная, даже чуток переспелая – подыми её с мелкого хвойного мусора – от неё только красная чечка, а уже не ягода. Ольга села на пень возле просыпанного лукошка, вся бледная, вся дрожит от досады. Глаза застят слёзы. Будто не ягоды извела, а свалилось на неё горькое горе.