Текст книги "Добровольцем в штрафбат"

XI

В землянке на сучковатом бревне сидит хмур и не брит, в расстёгнутой шинели с надломленными погонами, командир батальона майор Гришин. Рядом с ним, скрестя короткие толстые ноги, другой майор, замполит Яков Ильич. Перед ними, на пустом ящике из-под патронов, в боковом освещении пламени, которое жёлто, с оторочкой копоти, льется из приплюснутой гильзы, разложена карта. Гришин раздражённо косится в земляной угол, где хламом валяется разбитая рация, толстыми ногтями чешет через галифе колено.

– Наступа-а-ать! Ворва-а-аться на плеча-ах противника… – округляя рот, гнусаво передразнивает он кого-то из штабных армейских чинов. – Не подумавши сунулись, вот и ворвались в окружение. Батальон рассечён. Орудия в болото посадили, связи нет, начальника штаба и двух ротных убило. Загремим мы с тобой, Яков Ильич, под трибунал. Ну сколько их там засело, фрицев этих, в этой Селезнёвке? Прорвёмся или остатки народу погубим? А вдруг и через болото дорога есть, обходняком?

Яков Ильич тоже обременённо таращил маленькие глаза на топографические загогулины. Мягкие морщины по его широкому лбу гнулись сосредоточенной чертой. Но свои рекомендации он попридерживал: к кадровым военным он себя не относил, поставлен блюсти идеологическую часть.

До войны Яков Ильич работал мастером на ткацком производстве, руководил тремя десятками баб и несколькими наладчиками-мужиками, у которых снискал уважение и ироническое прозвище «Колобок». Прозвище не только перепало ему за толщину и малый рост, но и по складу души. Со всяким человеком он обходился без колючества и вздорливости. А если требовалось дать за промашку урок, то говорил с человеком подолгу, прокатывался по всем статьям, так что человек сам себя увидит со стороны, истреплет себя укоризной и к тому же пожалеет: «Уж лучше б обматерили, чем под такой разбор попадаться…» По началу лихолетья Яков Ильич угодил на курсы комиссаров и по военно-партийной тропе дошёл до нынешнего майорства в замполитах.

Командир батальона Гришин единоначально поставил точку этому узкому военному совету:

– Первое, – ударил он кулаком по своему колену, – вытащить из болота орудия и боеприпасы. Второе: отправить в тыл связных. Пусть сквозь землю пройдут до наших и вытребуют подмоги. Третье… Ты, Яков Ильич, отбери добрых хлопцев, которые с нами в кольце оказались. Отправим в Селезнёвку за «языком». Взводный у разведчиков ранен, но тебе личный состав хорошо известен. Отбери путных, чтоб грамотно сработали.

Яков Ильич польщённо улыбнулся: бойцов в подразделении он и вправду изучил добросовестно, знал почти всех пофамильно, побасенками и улыбкою, которая на его мягком круглом лице выражала искреннее расположение, как универсальной отмычкой, отпирал солдатское сердце.

– Да прикажи им: в бой без крайней необходимости не вступать. У противника не должно быть сведений, что мы тут в капкане. Выполнят задание – наградим как положено.

– Понятненько, – закивал головой Яков Ильич, поднялся, отдёрнул на входе в землянку брезентуху.

Скоро Яков Ильич разминал ходьбою толстенькие ноги, перемещаясь туда да сюда перед короткой шеренгой солдат, выбранных им на задание. Приказ Гришина был яснее ясного, но Яков Ильич не упустил воспитательного предисловия. Кратенько, но чеканисто он сказал о задачах, поставленных перед войсками товарищем Сталиным, и лишь потом передал инструкции командира, утяжелив значение возможных поощрений.

– Хорошенько всё поняли? – уточнил Яков Ильич, не сомневаясь в утвердительности ответа. А завершил выкладки по-семейному, с напутным теплом: – Давайте с Богом, ребятушки!

Получив приказ, солдаты уселись в кружок – обмозговать предстоящую вылазку.

– Чудной у нас замполит. Начал про Сталина – Богом кончил.

– Он на попа и смахивает. У нас на селе пономарь был – копия замполит…

– Сами батальон в дыру загнали. Теперь «языка» им подавай. За иного «языка» целый взвод положат.

– Мы как-то раз двоих привели. Румынами оказались. Оба болваны, ничего и рассказать-то не могут.

– Ночи теперя осенние, непроглядно. Возьмём как миленького. Само важное – терпенье выдержать.

– Немец ночи не любит. Всё ракеты пускает. Здешние, видать, пока не пуганы.

– Замполит сказал: об нас, похоже, не знают.

– Про награды-то много наговорил.

– Орден никому не помеха. Грудь не тянет.

– Давайте-ка всё по порядку…

Фёдор тоже сидел в том солдатском кругу, следил, как вица в руках Захара, определённого старшим операции, чертит на песке предполагаемые подходы к Селезнёвке. Он вслушивался, запоминал, но мысли ретиво перескакивали через разведку, искусительно заигрывали завтрашним днем. Вот приведут они «языка», командир представит Фёдора к ордену. А он возьми да откажись от него! Орден ему не нужен! Заместо ордена дайте ему…

– Завьялов и Ломов будут по праву руку. Случай чего, прикроете с фланга. Канители не тяните и не суматошьтесь.

– Понятно, земеля, – не к месту благодушно улыбнулся Фёдор, вызвав укорительный Захаров взгляд.

– Сделаем, как велишь. Всё ваккуратно, – заверил Вася Ломов, бывший молотобоец из маленького уральского городка, ручательски положив на плечо Фёдора большую ладонь.

Когда закатилось солнце и синий маскхалат сумерек утратил прозрачность, группа выбралась из леса, где долго и наблюдательно таилась, разглядывая селезнёвскую сторону. Солдаты сгорбленно спустились в окутанную по-осеннему сырой и дремучей темнотой балку, которая выводила к деревне. Сапёр уполз вперёд, остальные ждали, перекидывались меж собой шёпотом.

– По окнам свет мажется. Знать, не пуста деревня.

– У крайних домов, верняком, пост есть.

– Дзот у них там. Немец прочность любит.

Темень разведчикам благоприятствовала, однако ночь оказалась двусветна: в небе появились бледные проплешины, выказались звезды, и среди туч прокатилась сверкающая луна. Вернувшийся сапёр докладывал Захару, что в колючем заграждении «прокусил» проход и поблизости общупал землю – мин не обнаружил. Вскоре положение дополнила очищенная от дыма облаков луна. На краю деревни в землю был замурован по башню танк.

– Укрепление могучее. Их там не меньше взвода. Берём только часового – и назад. Мы – в засаде. Вы – слева. Вы – справа. Больше ни гу-гу, – с рабочим самообладанием наказал Захар.

Сквозь проход в колючке солдаты просочились в близь немецкого укрепления, рассредоточились по обговорённой схеме. Немецкий часовой выдал себя сам. Тишину просекла короткая автоматная очередь. Ей ответила другая – где-то посерёдке деревни, и ещё одна – на дальнем противоположном краю. Часовые время от времени перекликались стрельбой.

Фёдор пластался возле Васи Ломова на теневой стороне канавы, у тропки, по которой лежал маршрут часового. Немец был рослый, шаги делал широкие, но часто останавливался, озирался; с гортанным скрёбом зевал. В тишину неслось слюнное смакование этих зевков – он крякал, хрипел горлом. Порой луна высвечивала даже пуговицы на его шинели, воронёную сталь автомата и овал каски, порой свет загораживали тучи, и часовой проваливался во тьму. Лишь тревожно угадывалось его близкое присутствие.

– Захару-то засаду с нашего б краю строить, – тихо-тихо проговорил Вася Ломов. – Здесь бы его сподручнее шмякнуть.

– Как ты его шмякнешь? – спросил таким же шёпотом Фёдор.

– Скакнуть к нему – и за морду. Чтоб звуку не дал… Ничего, погодим.

«Чего тут годить? – мысленно возразил Фёдор. Шальная, скоропалительная страсть овладела им. – Сейчас поближе ступит, и надо брать. Васька-то велик детина, неповоротлив. Пока поднимется, пока подбежит, пока руку занесёт. На себя возьму. Нечего томить…»

В рваную промоину облаков опять полнокровно засияла луна. Всё казалось обнажённым, каждая полёгшая травинка стала различима. Профиль часового тянулся на фоне неба, а дальше, за ним, торчал ствол танковой пушки. Немец полез в карман шинели. Фёдор не просто угадывал движения его рук, а казалось, сам в его кармане нашаривал пачку сигарет. Сейчас возьмёт одну, разомнёт, вставит в губы. Потом будет прикуривать, заслоняя горстью огонёк зажигалки. Когда прикуриваешь – короткое ослепление: весь мир будто бы на конце сигареты.

Минута выдалась неподходящая: луна светила ярко. Но забористая страсть Фёдора и ослепляющий огонёк немецкой зажигалки безумным порывом подхватили его. Весь на свету, будто голый, Фёдор кинулся к немцу и с родившейся от страха дикой силой сцапал его пятернёй за подбородок, сдавил рот, свирепо завернул ему назад голову. В следующий момент он коленом в позвоночник переломил его, свалил на землю. Немец не пикнул, только что-то хрустнуло в его шейных костях, да через ноздри, уже у лежачего, вырвался выдох. К поваленному часовому подбежал Вася Ломов, тут же забил ему рот кляпом, верёвкой стянул руки. Глаза немца, точно стеклянные, жутко сверкали в лунном свете и, казалось, выкатятся из орбит.

Часового отволокли в канаву. Подоспевший Захар снял с немца автомат, а на него, с головы до пояса, надели мешок. Когда луну снова затянуло тучей, Захар дал короткую очередь из немецкого автомата. Ему откликнулись на других постах. Вася Ломов в ту минуту уже подтаскивал на плече живую добычу к безопасной балке.

По дороге назад говорили возбуждённо, наперебой. Фёдора нахваливали, как именинника, предсказывали ему командирскую награду. Только Захар шёл молча, будто не верил в удачливую разведку и не одобрял Фёдора.

– Откормленный немец-то попался.

– Скоро похудает…

– Чё его на себе переть? Пущай ножками топает.

– Ком! Ком! Пошёл, тебе говорят!

– Дурня валяет. Идти не хочет.

Пленённого немца пробовали ставить на ноги, но он шатался, падал на колени и набок. Его трясли, надеясь привести в чувство, покрикивали на него, но тот оставался неустойчив.

– Ничего, на себе допрём. На месте ведро воды на рожу выльем – отойдёт.

Группа кое-как затиснулась в небольшую землянку командира батальона. Копотный огонёк над гильзой освещал счастливые лица. Улыбающийся Яков Ильич стоял рядом с майором Гришиным, тоже принимал доклад.

– Приказ выполнили. Вернулись без потерь. Отличился рядовой Завьялов. Он его… – отчитался Захар.

– Молодцы, хлопцы! Развяжите, – командир отступил в сторону, чтобы свет падал на «языка».

Вася Ломов стащил с немца мешок, выдернул у него изо рта грязный тряпочный кляп. Голова немца с тёмно-синими пятнами на лице (следы железной пятерни Фёдора) повисла, кровавая пена капала с нижней, онемелой губы. Яков Ильич подошёл поближе, за чёлку приподнял его обвислую голову, заглянул в лицо и брезгливо отвернулся:

– Товарищи, да он уж мёртвый.

Все недоумённо переглянулись, обступили немецкого солдата, который безжизненно сидел на земле, раскорячив ноги. Фёдор аж задохнулся от обиды.

– Эх, бесова душа! – в сердцах вырвалось у него. – Переборщил! Перегнул башку-то…

– Покойника убрать и всем идти спать! – сухо приказал Гришин.

Все сокровенные Фёдоровы мечты – в тартарары.

От командировой землянки уходили расстроенные. Дохлого «языка» свалили в лесной ров, как мешок с дерьмом.

– Зря волок этого кабана. Плечо отнимается, – бубнил Вася Ломов. – Говорил тебе, Федь, мне надобно его шмякать. Я б его ваккуратно. Ты ему шейный хрящ своротил.

– Говорил, говорил, – огрызался Фёдор. – Не надорвался! Сам накудахтал прежде времени: повезло, повезло… Разве я хотел, чтоб он сдох?

Захар по-прежнему отмалчивался, и Фёдора это пуще всего угнетало. Хуже нет, когда за тобой провинность, а итоговое объяснение оттягивается. Да и вина-то перед тем, с кем хлебаешь из одного котелка.

На короткий отдых солдаты приютились в хлипком, наскоро сложенном шалаше. Фёдор медлил забираться под его щелистую крышу, окликнул Захара:

– Слышишь, земеля, поди на минутку. Два слова сказать хочу.

Щёки Фёдора пылали от стыда, но потёмки заболоченного осинника, куда забрался в нелепом перенаступлении батальон, лежали густые, даже глаз не разглядеть в метре от собеседника. И благо. Так с Захаром говорить было проще.

– Отпусти меня, земеля, ещё раз к ним. Один схожу. Вдруг чего выйдет?

– Не выйдет, – угрюмо ответил Захар. Помолчал. – Чего тебя понесло? Говорено же было: сидеть в прикрытии. Хорошо, Васька тебя за задницу не зацепил. Нашумели бы, других погубили… Награды, что ль, захотелось?

– Домой мне, земеля, захотелось, – признался Фёдор. – Думаю, командир мне награду, а я поторгуюсь. Заместо награды пару суток отпуска выпрошу. Село родное тянет… Ежели бы я сразу на войну уехал, может, и не так бы было. А то ведь я ещё целый крюк дал… От судимости-то я теперь уж отмытый. Мне бы своим показаться. А потом, как говорят, с чистой совестью опять сюда. – Фёдор замолчал. Он вспомнил, как сидел на замшелом бревне на угоре и глядел на крыши Раменского. Тогдашний взгляд был у него тяжёл, тёмен. Сейчас бы он другими глазами смотрел. – Кажется, век дома-то не был… А башку-то я немцу с перепугу закрутил. Луна ещё светила. Не рассчитал.

– Да это я уж понял. Но побывку всё равно бы не выгадал. Мы на передовой. В наступлении, – примирительно сказал Захар. – К дому только две верных дороги. Через госпиталь – калекой. Или через Берлин. Ты об доме лучше не думай, впустую себя не изводи.

– Я б и не думал, если б не думалось…

XII

Утром, когда заспанное, мутное солнце выбралось на блёкло-осенний свод и по серым клочьям тумана, между голых осин, заскользил розоватый свет, передовой отряд батальона, ёжась и потуже затянув ремни на шинелях, двинулся через болото, в огиб, в тыл занятой немцем Селезнёвки. Впереди назначенный командиром старшим шёл Яков Ильич.

– Деревню возьмём в тиски, – говорил накануне майор Гришин, созвав в штабную землянку всех батальонных офицеров, и двумя заслонами ставил на карту руки. – Передовой отряд ударит в тыл. Остальные бьют в лоб. Через болото пройти можно. Проведёт местный житель. Сигнал к атаке – белая ракета. – На карте, над означенной кубиками Селезнёвкой, сжался твердый командиров кулак.

На чёрной болотной воде, кое-где сплошь затянутой зелёной ряской, лежали палые истлевающие листья. Редкие деревья в топкой низине стояли чахлые, с тёмной корой. Они казались навсегда обмертвелыми, поставленными тут на устрашение посетителей этих трясинных мест. Серые стебли травы и чавкающий мох на кочках скидывали на солдатские сапоги ледяную росу. Двигались с шестами, гуськом. Над болотом разносился – гулко и настораживающе – стук дятла.

Проводником шла местная жительница – укутанная в полушалок, в толстой ватной стеганке, крепко подпоясанная верёвкой, как старый мерзлячий ямщик. Однако, несмотря на тугую верёвочную опояску, было без труда различимо, что женщина беременна – на большом, крайнем сроке. На молодом лице проступали бледно-красные пятна, в больших тёмных глазах была некая водянистость и притушённость – свидетельства предродовости. Она шла молчком, стараясь ни с кем не встречаться взглядом, ни разу не улыбнулась, только кивала или односложно отвечала на вопросы Якова Ильича, ступавшего за ней след в след. Никто другой не смел с ней заговорить, пошутить, сказать приятное для женщины слово. Где-то в коллективном солдатском подсознании сидели тяжёлые вопросы. От кого же она беременна, если жила в оккупации? От немца-насильника? От немца-любовника? От предателя-полицая? Чем сберегла себя за неугон в Германию? На что надеется, когда вернётся (если он есть) муж-солдат к чужому немецкому дитяте? И почему она совсем не обрадовалась, когда набрела на зарвавшийся в атаке, изрядно потрёпанный, но не обескровленный батальон майора Гришина? Нет, никто не задавал ей, несущей под сердцем ребёнка, а в сердце тайну, этих вопросов.

– Туда. Через деревню. Через поле. На Селезнёвку, – указала провожатая на видневшиеся чёрные остовы печей и повернула обратно.

Опустив голову, она пробиралась между солдат по натоптанным болотным кочкам. Солдаты расступались перед ней; виновато потупляли глаза, и ни один не отважился привлечь её словом.

Впереди лежал маленький хуторок, в несколько домов в коротком порядке, – весь сожжённый, без единой цельной постройки. Бездыханный и беззвучный – никто и ничто не шелохнётся, ни собачий лай, ни петушиный голос не всколыхнёт тишины – хуторок броско чернел печами, окружёнными грудами развалин и хлама. Как надгробные стелы, торчали над хаосом закоптелые печные трубы. Среди головешек в толстом слое сажи лежали железная кровать, покорежённый самовар, жестяной оклад выгоревшей иконы, крестьянский плуг.

– Э-э! Э! – вырвалось у Васи Ломова. Он показывал рукой в сторону колодца с поваленным журавлём, там белело человеческое обнажённое тело.

Это была убитая девушка. Нагая. Рядом с ней комом валялось разодранное платье. Руки девушки, в кровоподтёках и ссадинах, были разбросаны в стороны, и на открытой груди вокруг сосков виднелись синюшные следы истязаний. На животе от стреляных ран запеклась кровь. Даже мёртвая, девушка будто бы стыдилась унижения и прятала лицо – его прикрывали пряди распущенных длинных волос. Казалось, что ей холодно, нагой, на этой выстуженной осенней земле. Солдаты застенчиво отводили глаза.

Вася Ломов сперва покрыл девушку изодранным платьем, потом, увидав поблизости солому, принёс охапку, и прикрыл её ноги.

На краю селения, возле помойной ямы, встретили ещё одну хуторскую хозяйку – мёртвую старуху. Маленькая, как ребёнок, она сугорбленно поджалась на боку, старой коричневой рукой прикрывая висок, всё ещё, видать, береглась от кого-то. Возле неё на склоне помойки лежала дохлая курица в грязном оперении, с белым, отмороженным гребнем.

– Вот вам… – услышал Фёдор отдельные фразы идущего впереди замполита. – Тут вся моя агитация… Убитый солдат – война. Девчонку изнасиловали – не война! Старуху застрелили – тоже не война!.. Хоть и пишут в церковных книгах, в начале было слово. Нетушки! Поступок был сперва! По поступку всё поймешь… Никаких слов не надобно!

– Моя-то деревня, – донёсся до Фёдора из-за спины чей-то солдатский голос, – ещё впереди. Километров сорок отсюдова…

Солнце уже высоко поднялось, но, оставаясь под покровом светло-дымчатых облаков, исходило негреющим, матовым свечением. Отряд вышел к полю, за которым белоствольная берёзовая роща с остатками неопалого жёлтого листа гляделась туманно-светло и мирно. За ней уж рукой подать до Селезнёвки, которая миром не встретит. Когда отряд пошагал через протяжённую открытую местность, появились невольное чувство беззащитности и ощущение, будто чей-то глаз за всем этим наблюдает.

Всё утро в походном строю Фёдор помалкивал, всё ещё казнился за оплошную разведку; старался не попадаться на глаза Якову Ильичу. Но выйдя на поле и увидев над головой крупную птицу, он заговорил с Захаром:

– Глянь, земеля, ястреб летает. Большой. Старый, видать. Хорошо быть птицей! Лети куда хошь. Вся война по боку…

Захар, жмурясь от света солнца, тоже поднял голову к большой птице.

XIII

Ястреб, редко ударяя крыльями по тугим волнам ветрогонного воздуха, парил над полем, высматривал себе мышь. В поле, куда он устремлял острый охотничий глаз, росла рожь-падалица вперемежку с расплодившейся сорной лебедой и осотом. Ястреба удивляло: почему люди запустили это плодородное чернозёмное угодье, которое прежде исправно кормило их? Он догадывался, что с людьми на земле происходит что-то чрезвычайное: на земле слишком много грохота и дыма, развалин и пепелищ, смердящих незахороненных трупов, глаза которым выклёвывает вороньё. Ястреб мог объяснить всю людскую сумятицу и погромщину только всеобщей болезнью людей, однако о существовании такой эпидемии он ничего не знал и последствия её наблюдал впервые.

Эту смелую птицу, которой по силе и гордости не было в округе равных, теперь, как и всех поднебесных тварей, смертельно пугала артиллерийская стрельба. Воздух свистяще пропарывали снаряды, земля вздымалась пыльными грибами, и из рытвин ещё долго поднималась душная гарь. Если снаряд попадал в реку или озеро, то взвивался шумный водяной столб, после чего оглушённая рыба мёртво блестела брюшной чешуёй. Но артиллерийская стрельба была не самым ужасным в жизни птицы. Кошмар наводили на ястреба бомбёжки. В поднебесье, там, где начинались облака, появлялись с рёвом чудовищные крестообразные птицы, с которых отваливались с оглушительным воем чёрные болванки, и на земле происходили разрывы потрясающей силы. Целые дома превращались в кучи обломков, в свалку, а вековые деревья щепило, раскалывало и выворачивало с корнем.

В последнее время появление людей тоже не сулило ястребу покоя и безопасности. Если прежде он безбоязненно парил над полем, наблюдая, как люди выходили сюда, чтобы скашивать и сноповать жито, то нынче люди толпой шли не работать, а только охотиться друг на друга. Их появление сопрягалось с убийствами и поджогом. Не доверяя тем, кто вышел на поле со стороны сожжённой деревни, ястреб мощно взмахнул крыльями и поднялся в предосторожную вышину.

Забравшись на предельную отметку своих полётов и объемля зоркими глазами огромное пространство, ястреб увидел, что с другой стороны берёзовой рощи, от уцелелой деревни (от Селезнёвки), наперерез идущим по полю вооружённым людям спешат другие вооружённые люди, – в серо-зелёных шинелях, в коротких касках с эмблемами. Он внимательно наблюдал, как те и другие, ещё не видя друг друга, приближаются к роще, и угадывал, что там-то между ними суждена бойня. Опять порадуется вороньё!

Скоро в руках людей затрещали автоматы, бухнули взрывы гранат, и остров рощи наполнился гулом стрельбы и дикими криками. Сверху, сквозь безлистые берёзы, ястреб видел, как цепи тех и других сшиблись, люди перепутались и, уже меньше стреляя, дрались на штыках, кулаками, с воплями накидывались друг на друга, стараясь душить. Захваченный зрелищем рукопашной, забывая взмахивать крыльями, ястреб плавно плыл, снижая свои круги. Но когда в небо из рощи взвилась белая ракета, таща за собой дымный хвост, и со стороны болота вперебой заговорили пушки, ястреб испуганно задёргал острым горбатым клювом и поскорее, попадая на попутную струю высокого ветра, пошёл к дальнему лесу.