Текст книги "Брак по расчету. Златокудрая Эльза (сборник)"

Глава 15

«Кашмирская долина», где совсем недавно разыгрались вышеописанные драматические сцены, снова погрузилась в мечтательную, знойную, нарушаемую лишь жужжанием насекомых тишину, какая бывает только в деревне в послеобеденную пору. Там из клюва каменного лебедя струилась в бассейн ключевая вода, а из-за куста высунул свой зеленоватый султан золотистый фазан, намереваясь прогуляться по усыпанной гравием площадке перед домом. После того как умолкли вдали звуки, издаваемые катившимся креслом, стало казаться, что все эти сцены были картинами волшебного фонаря, промелькнувшими перед домиком с тростниковой крышей, – такое невозмутимое спокойствие царствовало тут. Но поперек дорожки лежал отброшенный прут, а на веранде виднелась роковая кучка пороху, на которую с удивлением поглядывал павлин, величаво прохаживаясь перед домом. По чистой воде бассейна в таком множестве плыли белые лепестки осыпавшихся роз, как будто лебедь ощипал и рассыпал по воде свой пух. Молодая женщина окунула в воду больную руку и испугалась ее вида в воде – до того она показалась ей красной и бесформенной среди белых лепестков роз.

– Баронесса, вам непременно надо прикладывать компрессы, – сказала Лен, вышедшая из индийского домика; на ее руке висели белые полоски полотна…

Она не перекрестилась и не всплеснула руками при виде изувеченной руки – это было не в ее стиле. Однако в этой с виду грубой женщине, всегда бравировавшей своей холодностью, жестокосердием и невозмутимым спокойствием, было что-то такое, что поразило Лиану, к тому же ее сильные руки тряслись, когда она опускала в воду ткань.

– Да, да, такая уж мода в Шенверте, – сказала она, искоса взглянув на огненный рубец, – ударить по руке так, что, кажется, ни одной кости не должно остаться целой, или в бешенстве сдавить тоненькую шейку…

Молодая женщина посмотрела на нее с удивлением, но Лен спокойно выжимала тряпочку, с которой вода струилась на гравий.

– Той, что там лежит, было бы что порассказать, – добавила она глухо, указывая мокрой рукой на стеклянную дверь индийского домика. – Я всегда говорила, что женщинам плохо живется в Шенверте. – Старушка, сама не подозревая того, повторила то же самое, что сказал и придворный священник. – И когда вы приехали, такая деликатная и нежная, мне от души стало жаль вас…

Своим проницательным взглядом она окинула кусты и дорогу, но нигде не было заметно непрошеного свидетеля, только маленькая обезьянка соскользнула с верхушки соседнего дерева на тростниковую крышу. Лен осторожно вынула из воды изувеченную руку Лианы и стала прикладывать мокрую ткань. Низко склонившись над рукой, она сказала как бы сама себе:

– Да, тогда они все собрались в ее комнатах в замке – а было это тринадцать лет тому назад. В кухне рассказывали тогда, что в то время наш барон, умирающий, лежал уже какое-то время там, в красной комнате, что они нашли ее… – я говорю про женщину из индийского домика, – еле живой… Удар, видите ли, хватил ее… Гм! Такую молоденькую, худенькую, такую беленькую… С такими удар не случается, баронесса… Вскоре ее вынесли оттуда, из замка, и она, как убитый беленький ягненок, висела на руках несшего ее человека; он принес ее почти мертвую и положил туда, где она и теперь еще лежит, уже тринадцать лет…

Я шла рядом с ней… Знаю, что я кажусь суровой, но, баронесса, бывают минуты, когда мне хочется рассказать всю правду. Я не сурова, у меня в груди слишком глупое, чувствительное сердце, и мне казалось, что оно разорвется на части, когда она, бедняжка, на моих руках открыла глаза; она боялась даже старой Лен и думала, что ее станут опять душить…

Лиана вскрикнула от ужаса; Лен побежала вперед по дорожке, заглянула за дом и, успокоенная, вернулась назад.

– Кто говорит «а», тот должен сказать и «б», – продолжала она глухим голосом, – и уж если я решилась открыть вам правду, то не остановлюсь на середине. Доктор, попросту сказать, бездельник, уверял, что синие пятна на белоснежной шейке были следствием застоя крови, когда там ясно были видны отпечатки десяти пальцев, баронесса. Как вам это покажется? Десять пальцев, говорю я!

– Но кто же это сделал? – спросила, задыхаясь, Лиана.

Всякому другому она, наверное, с первого слова зажала бы рот и не допустила бы открыть эту ужасную тайну, чтобы не стать ее хранительницей; но эта женщина, носившая с невероятной силой воли в течение тринадцати лет железную маску, внушала ей уважение и увлекла ее своим невероятным рассказом, когда под влиянием сильного волнения отбросила свою обычную суровость.

– Кто это сделал? – с пылающим взглядом повторила Лен ее вопрос. – Те руки, которые постоянно ищут арапник, кривые пальцы которых так загибаются внутрь, как будто им все хочется загребать и всего им мало… Да, баронесса, он сущий дьявол!

– Он, вероятно, страшно ненавидит ее?

– Ненавидит? – Ключница громко рассмеялась. – Разве это ненависть, когда мужчина бросается на колени и с воем и визгом просит сжалиться над ним? Да кто бы мог подумать, глядя на этот желтый высохший скелет, что он как бешеный мог преследовать бедную женщину!.. Я стояла здесь, на веранде, и видела, как он ползал пред ней на коленях. Она отмахивалась и отбивалась, а однажды, в глухую ночь, бросилась от него мимо меня в сад. Тогда ноги его были еще быстры, он гнался за ней, а потом искал по всему саду, но ведь она была легка, как перышко, как снежинка. Она давно уже была дома, заперла изнутри дверь и лежала у колыбели спящего Габриеля, когда он опять явился. Стоя в темном углу, я сначала проклинала его, а потом смеялась. Он стоял в каких-нибудь трех шагах от меня и в бешенстве колотил кулаком по решетке, но в конце концов ему пришлось ретироваться.

Рассказ был так жив, что эта картина вдруг возникла перед внутренним взором Лианы. Она видела, как молодая женщина со слезами на глазах, с выражением ужаса и отвращения на прекрасном лице, поглядывая назад, бежит на своих проворных ножках вокруг пруда, а за ней гонится педант, закоснелый придворный с дерзким, злым языком, он, объятый безумной страстью старик!.. Неужели это было возможно? Невольно отступила она на шаг от фонтана, ей хотелось заглянуть в индийский домик, но все окна и стеклянная дверь его были занавешены плотными пестрыми, сплетенными из тростника шторами.

– Не правда ли, вам жаль ее, баронесса? – спросила ключница, поймав ее взгляд. – Вот уже два дня, как там очень тихо; она много спит, и думаю я, что это предсмертный сон: ей не протянуть больше месяца.

– Неужели не было никого, кто мог бы защитить ее? – спросила Юлиана; глаза ее были влажны.

– Кто же? Тот, кто привез ее из-за моря, покойник барон, за несколько месяцев до смерти был заперт в красной комнате. Шторы там были спущены, окна не отворяли, а когда нападал на него страх, то и ставни запирали, и все замочные скважины затыкали бумажками, чтобы не пролез к нему дьявол… Он был очень умный человек, но под влиянием болезни видел все в черном цвете, а чтобы это не прошло, хлопотали двое – тот, с бритой головой, и тот, которого недавно увезли отсюда… Его убеждали, что он болен, потому что выстроил языческий храм в индийском саду и свое сердце отдал «уличной танцовщице», – и он этому поверил! Господи Боже мой, чего не сотворишь из больного человека с помутившимся рассудком! А когда он как-то спросил о женщине, которую любил более всего на свете, то ему ответили, что она ему изменила и полюбила другого… Фу! Какая это была низкая, бессовестная ложь! И об этом все кричали в замке, и мой покойный муж – да простит ему Бог! – был заодно с ними. Он служил камердинером у покойного барона и потерял бы место, если бы сказал хоть слово против. – Видно, тяжело далось ей это признание – она провела рукой по глазам, чтобы вытереть набежавшую слезу. – Вот тут-то я и приняла суровый вид и сделалась груба со всем светом. Женщина в индийском домике была мне как бельмо на глазу, а ее ребенок… Меня заставили стать крестной матерью Габриеля и сиделкой у постели больной… Не правда ли, баронесса, я могу хорошо играть комедию? Выходит так натурально, когда я ворчу на Габриеля и журю его в замке… А ведь это мое сокровище, моя единственная отрада – я отдала бы за него по капле всю свою кровь. Не я ли ходила за ним с пеленок, не на моих ли руках вырос он? И разве мало слез пролила я над бедняжкой, когда он смотрел на меня так кротко, с любовью, даже когда я была с ним сурова?..

Тут голос ее оборвался, и она, закрыв лицо передником, горько заплакала.

– А ведь он тоже принадлежит к их семье! – сказала она, помолчав, и сердито опустила передник. – Все-таки он Майнау; это так же верно, как и то, что над нами сияет солнце. И хотя покойный барон никогда не видел его, Габриель был и остается его сыном.

– Вы должны были бы рассказать все молодому барону, когда он вступал в права наследства, – серьезно произнесла Лиана.

Ключница в испуге отскочила и подняла руки к небу.

– Ему, баронесса? – спросила она, будто не расслышав. – О, вы шутите! Когда молодой барон даже мельком увидит Габриеля, я уже дрожу: этот взгляд пронизывает меня насквозь! Это правда, барон человек порядочный, делает много добра бедным, не терпит несправедливости, но он не хочет видеть многого, он не любит, чтобы его беспокоили, и потому то, в чем следовало бы как следует разобраться, остается для него незамеченным… Он ведь хорошо знает, отчего больная так кричит, когда герцогиня проезжает мимо… – Тут Лен замолчала.

– Отчего же? – спросила Лиана, слушавшая ее с величайшим вниманием.

Ключница искоса, смутившись, посмотрела на нее.

– Видите ли, молодой барон так похож на своего покойного дядю, что я другой раз готова присягнуть, что покойный барон ожил… Как-то раз он прошел мимо индийского домика под руку с герцогиней, – старушка настороженно огляделась, – а ведь герцогиня всегда смотрит на него так, точно сжечь хочет его своим взглядом. Меня в то время не было там, поэтому не знаю, как так вышло, но больная вообразила, что это идет ее возлюбленный, и, мучимая ревностью, громко вскрикнула; с тех пор она всегда неспокойна, когда герцогиня проезжает мимо верхом… И это доказывает… как сильно она любила покойного, но господин барон твердит: она помешана – и все тут… Нет, он и пальцем не пошевельнет, и если Господь не смилуется, то для бедного мальчика через три недели начнется духовная дрессировка, а потом его ушлют к язычникам – вот тогда он уже не будет стоять им поперек дороги.

– Но ведь его посылают туда потому, что так желал покойный барон!

Ключница посмотрела на молодую женщину долгим выразительным взглядом.

– Да, так толкуют в замке, но… кто же этому поверит? Видели вы известную записку?

Лиана ответила отрицательно.

– Кто его знает, что там написано! Видите ли, баронесса, в тот вечер, когда вы неожиданно вошли в индийский домик и были так ласковы к Габриелю, я порадовалась в душе и подумала: наконец-то Бог послал нам своего ангела. Вы и есть ангел, в этом я убедилась сегодня, когда вы так смело заступились за бедного ребенка перед всем этим ужасным обществом. Но вы ничего не добьетесь. Тут нужна такая, какой была покойная баронесса, она от каждой безделицы принималась топать и швырять в прислугу чем попало, не разбирая, острый ли это нож, ножницы или что-нибудь еще… Да об этом я лучше умолчу, не стану открывать вам всего, что знаю, чтобы не смущать вашего кроткого сердца… Потому что вам самой предстоит борьба, тяжелая борьба, так как этот старый злодей будет подкапываться под вас, как крот, ведь он хочет выжить вас во что бы то ни стало, а другой, который привез вас в Шенверт, – не гневайтесь на меня, баронесса, я должна высказаться, – другой за вас не заступится, не станет удерживать вас здесь. Мы все это знаем и видим. Когда ему из-за выходок старого барона станет уж очень тошно, он покинет Шенверт, перекрестится и поедет куда глаза глядят, будет бродить по белу свету. А что дома оставит, до того ему и горя мало, не исключая и бедной молодой жены.

Яркая краска залила лицо Лианы. Какую роль играла она в этом доме? Прямая, безыскусная речь этой женщины с ужасной ясностью обрисовала ей двусмысленное, недостойное ее положение. «Мы все это знаем и видим», – только что сказала Лен. Значит, она, Лиана, была предметом сострадательного внимания обитателей Шенверта. Вся гордость Трахенбергов, а с ней и все оскорбленное достоинство женщины возмутились в ней от этих слов. Никто не должен был знать о ее унижении.

– Все это происходит вследствие взаимного соглашения между бароном и мною, моя милая Лен, так что нет смысла вмешиваться в наши отношения, – сказала она ласково и спокойно и протянула руку, чтобы поверх компресса старушка наложила сухую повязку.

Изумленная Лен замолчала. На дальнем конце дорожки показалась фрейлина с Лео, посланная герцогиней «осведомиться о бедной потерпевшей», – как выразилась фрейлина, подойдя к Лиане.

Ключница скрылась в индийском домике, а Лиана, взяв Лео за руку, в сопровождении фрейлины направилась к кленовым деревьям. Она невольно содрогнулась, пройдя мимо «желтого высохшего скелета» и увидев, как нервно барабанят по столу его бледные пальцы, под неистовым давлением которых едва не угасла человеческая жизнь…

О, с каким наслаждением эти пальцы сдавили бы шею женщины, прислуживающей господам, если бы только гофмаршал узнал, что ей известна его ужасная тайна и что она выдала ее! Он даже не догадывался, что со дня преступления за ним следили ее проницательные глаза. И кто бы мог подумать, глядя на суровое, бесстрастное лицо Лен, которая так спокойно подносила всем, в том числе и Лиане, мороженое, что она только что поведала ей такие ужасы!

Глава 16

Давно смолк стук колес отъехавшего экипажа герцогини, по настоятельной просьбе которой Майнау велел оседлать себе лошадь, чтобы проводить ее. Священник же удостоился приглашения сесть рядом с герцогиней, а принцы должны были довольствоваться передним сиденьем. Ее высочество была, судя по всему, в наилучшем расположении духа; она, конечно, не знала – да откуда бы ей знать это, – что при виде сидящего рядом с ней священника не один столичный житель угрожающе сожмет руку в кулак. Да если бы она и знала, то пренебрегла бы мнением народа ради оказания почестей представителю Церкви. Царствующая линия герцогского дома была не католического вероисповедания, наследный принц и брат его воспитывались в протестантской вере, тогда как принадлежавшие к нецарствующей линии, в том числе и герцогиня, были ревностными католиками.

Преобладавшее протестантское население страны не одобряло выбора своего правителя, возвевшего на трон самую набожную из своих светлейших кузин. Вскоре капеллан небогатой боковой линии был назначен придворным священником, и если бы, как говорили в придворных кругах, не преждевременная смерть герцога, то правители неизбежно сменили бы веру, потому что герцог боготворил свою жену и был во всем подвержен ее влиянию…

Как олицетворение счастья и несчастья, сидели они рядом при выезде из Шенверта: герцогиня – воздушная, розовая, улыбающаяся, и священник – в длинном черном одеянии, как обычно, бледный как смерть, отвечавший сегодня на обильные проявления благосклонности одной только мрачной улыбкой.

Поклонившись герцогине, Лиана простилась и с Майнау, выпросив у него позволение провести остаток дня в своих комнатах, на что он с насмешливой улыбкой согласился. Наконец она была одна, так как гофмаршал потребовал Лео к себе, чтобы не сидеть одному за ужином в случае, если бы Майнау остался в городе. Одна, предоставленная самой себе, в своем голубом будуаре, она накинула легкий пеньюар и приказала распустить ее тяжелые косы, что всегда облегчало ей мучительные головные боли.

Не обращая внимания на боль и сильное жжение в забинтованной руке, она придвинула маленький столик к шезлонгу и стала писать Ульрике, но, не докончив письма, принуждена была положить перо и, стиснув от боли зубы, лечь на кушетку. Опустив голову на голубую атласную подушку, она подложила под нее левую руку и в таком положении пролежала неподвижно несколько часов, глядя на голубые складки драпировки на противоположной стене, на которой лучи заходящего солнца переливались всеми цветами радуги. Ее роскошные волосы, рассыпавшиеся по плечам и груди, падали, подобно потоку, на васильки ковра; лучи вечернего солнца доставали и до них и сияли каким-то демоническим светом, как красноватый металл, так ревниво оберегаемый гномами… Хотя выглядела она спокойной, но ее взбудораженный ум работал с лихорадочной быстротой. Ей представлялась «воздушная, сотканная из кружев душа», бросавшая в гневе ножи и ножницы в прислугу. Она, эта окутанная ароматом жасмина Валерия, была любимицей двора, о ней злой старик говорил с восторгом, как о божестве, а Майнау… ну, тот никогда не любил эту женщину. Он и вспоминал-то ее с ненавистью: их брак был тоже браком по расчету, к тому же очень неудачным. Он, так легко сбрасывавший с себя всякие цепи, хоть как-то тяготившие его, в отношении Валерии был терпелив. Когда ему становилось «уж очень тошно», он отправлялся бродить по белому свету, и смерть, а не развод расторгла этот брак… Сколько противоречия было в этом человеке, который, когда дело касалось любовных приключений, дуэли, безумных пари, не обращал ни малейшего внимания на мнение света! Он, как ребенок, боялся всякого промаха или ошибки, способных вызвать насмешливую улыбку или злорадство людей его положения… Из снисхождения к этой слабости она самовольно сообщила герцогине, конечно, в завуалированной форме, о предстоящем разводе, и, вероятно, это было приятно ему, так как он очень спокойно согласился с этим. Недолго уже оставалось страдать ей, скоро она опять будет дома и… конечно, без Лео. При этой мысли она вжалась лицом в подушку. Она сильно полюбила ребенка, и ее уже заранее терзала предстоящая разлука, но даже ради него она не могла принести этой жертвы, не могла остаться здесь после того, как невольно заглянула в мрачное прошлое гофмаршала. Юлиана не желала видеть последствий его преступлений и угадывать намеки о них в слове и жесте. Дрожь пробежала по ее телу, грациозно покоившемуся на мягкой кушетке, – на нее наводила ужас даже мысль, что она должна дышать одним воздухом с коварным убийцей.

Ее размышления прервал легкий шорох. Ей показалось, что у двери стоит «желтый, высохший скелет» во фраке и, дерзко улыбаясь, своими скрюченными пальцами приподнимает портьеру. Она испуганно вскрикнула.

– Это я, Юлиана, – сказал Майнау, направляясь к ней.

Это он! Как будто это было для нее менее ужасно! С того дня, как он отсюда повел ее к венцу, его нога еще ни разу не переступала порога ее комнаты. Она вскочила и бросилась к колокольчику.

– К чему это? – спросил он, удерживая ее руку.

Вспыхнув, она откинула назад свои волосы и стала спиной к стене, чтобы их меньше было видно.

– Мне нужна на минуту Ганна, – сказала она гневно.

Он улыбнулся.

– Ты забываешь, что в наше время дамы появляются даже на прогулках с такой прической, а потом, к чему здесь этикет? Разве я не сохранил за собой права входить сюда без доклада и навещать, когда захочу, мою занемогшую жену?

Он медленно провел рукой по шелковистым прядям ее волос, которые, несмотря на все старания молодой женщины, опять рассыпались по ее плечам и, подобно золотой тунике, покрывали ее белый пеньюар.

– Какая роскошь! – сказал он.

– «Несколько полинявший оттенок трахенбергского фамильного цвета», – отозвалась она с горькой усмешкой, холодно отводя его руку здоровой левой рукой.

Он с минуту стоял, пораженный, и даже слегка покраснел: по ее тону и выражению лица он догадался, что она повторила одно из его беспощадных выражений, и теперь старался припомнить, где и когда она могла это слышать.

– Я привез доктора, Юлиана, – проговорил он после минутного молчания, видимо стараясь отогнать неприятное впечатление, – можно ему войти?

– Я не желала бы его беспокоить. В Рюдисдорфе мы не имели обыкновения советоваться с врачом по каждому пустяку. Он жил слишком далеко и… – Тут она вдруг замолкла: к чему снова напоминать о том, что они были очень бедны и обычно обходились домашними средствами? – Свежая ключевая вода сделала свое дело, – докончила она торопливо.

– Он и не будет осматривать твою руку и этим тревожить тебя. Я с удовольствием отмечаю, что ты пробовала писать, – сказал он, бросив взгляд на письменные принадлежности и на начатое письмо. – Я хочу только, чтобы с его помощью последствия пережитого тобою волнения были устранены: я только что стал свидетелем того, как тебя охватила нервная дрожь.

Значит, он давно стоял у двери и наблюдал за ней. С чего бы такая забота, после того как во время самого происшествия и после него он выказывал такую холодность и оскорбительное равнодушие?

– Только для этого? – спросила она с улыбкой, становясь к нему вполоборота. – Ты, кажется, забываешь, что я прошла совершенно иную школу жизни, чем большинство девушек моего положения, иначе я не была бы сестрой Ульрики и «Фамулусом» моего брата! У нас никогда не было времени по-аристократически нежить и лелеять наши нервы; мы закалялись в работе, как делают это те, кто хочет оставаться нравственно независимым и быть свободным в своей духовной деятельности… Прошу тебя, отпусти скорее доктора, он, верно, ждет во дворе?

Последние слова она произнесла поспешно, но не решительно, и Майнау не сомневался, что она хотела, чтобы он поскорее ушел.

– Он ждет не во дворе. Да если я побуду тут, то беда небольшая – доктор сидит в зале за бутылкой бургундского, – сказал он насмешливо и, пройдя вглубь комнаты, беглым взглядом окинул ее стены. – Каково! Этот голубой будуар, который, говоря откровенно, никогда мне не нравился, сделался вдруг так мил и уютен! Матовая белизна скульптур из слоновой кости производит необыкновенный эффект на фоне голубых атласных драпировок: они оживляют комнату, как и белая азалия там, у окна… И здесь даже стол поставили! Знаешь ли, что было причиной моей всегдашней антипатии? Это вечное сибаритство Валерии, которая могла по нескольку часов кряду лениво лежать на диване на мягких шелковых подушках!

Он заглянул в распахнутую дверь соседнего салона.

– А где же ты рисуешь, Юлиана? – спросил он. – Я не вижу тут никаких принадлежностей для рисования – ведь не в детской же?

– Нет, я приспособила для этого кабинет, смежный с моей гардеробной.

– Как! Тесный уголок, который, насколько я помню, даже недостаточно освещен? Какая странная идея!

Она пристально посмотрела ему в лицо.

– Но как же ты будешь заниматься там зимой? Этот кабинет не отапливается, – сказал он.

– Зимой? – повторила с испугом и удивлением молодая женщина, но тотчас же заговорила увереннее: – Ах да, ты, конечно, не заметил, что в рюдисдорфском зале отличный камин; несмотря на стеклянный фасад, эта большая комната хорошо прогревается, а когда становится очень холодно, мы с Ульрикой перебираемся в бельэтаж, в миленькую теплую угловую комнату, которую ты не видел.

Злобный огонек сверкнул во взгляде, которым он окинул стройную фигуру молодой женщины, совершенно спокойно стоявшей пред ним, и только по ее высоко вздымавшейся груди можно было догадаться, что она борется с сильным волнением.

– Неужели эта причуда так упрямо засела тут? – проговорил он медленно, слегка коснувшись указательным пальцем ее белого лба.

– Я не понимаю, что ты хочешь этим сказать, – отозвалась она, отступая от него с холодным спокойствием; она невольно провела рукой по тому месту, до которого он дотронулся, как бы желая стереть неприятное ей прикосновение. – Для причуд моя голова еще слишком юна, да и вообще я очень остерегаюсь потворствовать каким-либо мелочным пристрастиям. Возможно, ты намекаешь на мое намерение вернуться в Рюдисдорф, но разве это не было нашим обоюдным желанием?

– Мне кажется, что я уже высказался сегодня против такого решения, – проговорил он с напускным равнодушием, пожимая плечами.

Она знала, что еще одно возражение с ее стороны – и он непременно вспылит, но это не остановило ее.

– Сначала ты был против, – ответила она, – но потом, в присутствии герцогини, выразил свое полное согласие.

Он так горько засмеялся, что она смутилась и замолчала.

– Знаю, что я вполне удовлетворил бы твои оскорбленную гордость и высокомерие, если бы в тот, так удачно выбранный тобой момент заявил: «Эта женщина во что бы то ни стало хочет отвязаться от меня, я же на коленях умоляю ее не оставлять меня; она отвергает все, что я предлагаю ей, и радостно возвращается к прежней бедности и лишениям единственно для того, чтобы отомстить мне!» Нет, прекрасная баронесса, такого удовлетворения и при таких свидетелях, какие сегодня жадно ловили каждое твое слово, ни один муж не согласится дать своей жене, даже если бы он… любил ее.

Пылающее лицо Лианы сделалось бледным; она почувствовала себя глубоко оскорбленной и на последние слова не обратила никакого внимания: она слышала только, как он сказал, что она хочет отомстить.

– Убедительно прошу тебя, Майнау, не говорить обо мне так несправедливо и обидно, – прервала она его, задыхаясь. – Мстить! С подобным чувством я еще, слава богу, незнакома и до сих пор не понимаю, до какой степени оно может волновать человеческое сердце; но мне кажется, месть вообще бывает последствием какой-нибудь страсти, а я не думаю, чтобы мое пребывание в Шенверте могло возбудить во мне какую бы то ни было страсть… Правда, гофмаршал часто оскорбляет меня, сильно этим раня, но я уже говорила тебе, что прощаю его, как больного, и по возможности стараюсь хладнокровно отражать его нападки… Что же касается тебя… Как могла бы я мстить за оскорбления, которых никогда не было и не должно быть? Мы не можем причинить друг другу большого горя.

– Берегись, Юлиана! Сейчас каждое твое слово – острый нож. Но ты и сама хорошо знаешь, что огорчена.

– Я решительно отрицаю твое предположение, – сказала она с невозмутимым спокойствием. – Да, я оскорблена, я утратила энергию, но не огорчена; я лишаюсь сил, поскольку мне кажется, что хозяйничать в твоем доме – все равно что черпать воду решетом; то же относится и к воспитанию Лео: противоборствующая сторона старается и в этом меня огорчить. Об этом я только что писала Ульрике.

– О! Да это прекрасный случай узнать все, что мне хочется! – воскликнул он, быстро подходя к столу.

– Ты этого не сделаешь, Майнау! – сказала она серьезно, но губы ее дрожали, и она взяла его за руку, чтобы остановить.

– Я сделаю это непременно, – заявил он, с силою высвобождая свою руку. – Я имею право читать письма моей жены, которые мне кажутся подозрительными… Посмотрись в зеркало, Юлиана! Такие бледные губы изобличают нечистую совесть… Я прочту тебе письмо вслух.

Майнау взял письмо и стал громко, с саркастической интонацией читать его:

– «Не дальше как недели через две я приеду в Рюдисдорф, и навсегда, Ульрика! Этот восторг освобождения так холоден и ничтожен на бумаге, эти слова не передают, как светло и радостно стало у меня на душе с тех пор, как я сознаю, что опять буду жить вместе с тобой и Магнусом…» Бедный Шенверт! – произнес Майнау с горькой насмешкой. – «Не думай, что наш разрыв произошел насильственно, – нет, он является прямым следствием того убеждения, к которому пришли два существа, совершенно чужие друг другу. Одно из них боится светских толков, другое же трепещет от каждого гневного слова, нарушающего спокойствие семейной жизни; таким образом, разрыв совершается тихо и со стороны незаметно… Жадный до скандалов свет остается неудовлетворенным… В один прекрасный день баронесса Майнау бесследно исчезнет из замка Шенверт, где она, подобно тени, бродила какое-то время, а равно и из памяти людей, которые сразу поняли, насколько шатко ее положение, и сочувственно относились к ней только потому, что предвидели ее скорый отъезд… А что твоя Лиана? Ее не с корнем вырвали из родной почвы; после кратковременной отлучки она снова будет продолжать расти в родном Рюдисдорфе, согреваемая светом ваших глаз… Не так ли, Ульрика? Ты знаешь, мне всегда казалось жестокостью, срезав цветок, опустить его со свежей раной в холодную воду, а теперь мое сострадание еще острее, потому что по опыту знаю, как это больно. Некоторые отважные попытки и стремления оставляю увядшими в Шенверте: чрезмерная и слепая уверенность в собственной нравственной силе и неблагоразумный вызов обществу, не отвечающему ни моим вкусам, ни моим воззрениям, – эта наука не может повредить мне… Видишь ли, когда он говорил на террасе маме: «Любить ее я не могу, но буду настолько добропорядочен, что не стану возбуждать любви и в ее сердце», я должна была сойти вниз и спокойно вернуть ему полученное от него кольцо. И вовсе не потому, что он отказывал мне в любви, – на нее я не имела права, да и сама еще не питала к нему этого чувства, – но потому, что эти слова выдавали безграничное тщеславие его души».

Яркая краска залила лицо Майнау; он закусил нижнюю губу и, прервав чтение, бросил, не поднимая головы, возмущенный, но вместе с тем и робкий взгляд на жену.

В ту минуту, когда он предложил Юлиане поглядеться в зеркало, говоря о нечистой совести, она стояла спокойно, скрестив на груди руки; так стояла она и теперь, только ему казалось, что под его взглядом ее осанка сделалась еще более гордой. Из-под пеньюара выдвинулась крошечная, дивной формы ножка и твердо стала на пушистый ковер, но темные ресницы оставались опущенными… Таким образом она высказала мужу горькую правду прямо в лицо, она пристыдила его и сама при этом покраснела.

Майнау подошел к ней ближе.

– Ты совершенно права в своих суждениях, – сказал он, явно сдерживаясь. – Я ведь не слеп и вполне сознаю эту свою слабость, и теперь, когда я знаю, что ты со своим тонким слухом слышала это нелепое высказывание, вся кровь приливает мне к сердцу… Но и тебя, строгий судья, я могу упрекнуть. Положим, я был тщеславен, но ты вела себя как лицемерка, если с презрением в сердце без возражений последовала за мной.

– Прочти еще несколько строчек, – прервала она его с мольбой, все так же не поднимая глаз.

Он отошел к окну: начинало смеркаться.

– «Я знала, что после этих слов никогда не смогу заставить себя чувствовать к нему хоть каплю симпатии, – читал он дальше о себе, – и если я все-таки пошла с ним к алтарю и во второй раз произнесла священное «да», то сделалась соучастницей страшного святотатства, для которого нет оправдания, потому что для меня давно минуло время беззаботной юности…»

Теперь она бросилась к нему и хотела отнять у него письмо. Но он, вытянув левую руку, остановил ее и, касаясь головой стекла, читал дальше: