Текст книги "Брак по расчету. Златокудрая Эльза (сборник)"

Баронесса удалилась в оконную нишу и стала смотреть на парк, где появлялись первые тени спускающейся на землю ночи. Взгляд ее был холодным и даже жестоким, около губ появилась глубокая складка – признак сильнейшей досады, не исчезнувшей даже при звуках баллады «Лесной царь» Шуберта, мастерски сыгранной двумя девушками в четыре руки, но не вызвавшей отклика в ее душе. Когда замолкли последние аккорды, обе музыкантши встали. Доктор, напряженно слушавший все время, подошел к ним, его глаза блестели, и он с восхищением поблагодарил их за доставленное удовольствие, которого, по его словам, не испытывал уже много лет. При этих словах лицо барышни Лер побагровело, а мамаша бросила на несчастного ядовитый взгляд: ее дочь прошлой зимой несколько раз выступала в Л. на благотворительных концертах, где присутствовал и доктор. Однако тот, казалось, вовсе не замечал грозы, собравшейся над его головой, и завел пространный разговор о творчестве Шуберта, проявив при этом глубокую образованность в области музыки и тонкое чутье. Вдруг раздался резкий громкий аккорд. Беседовавшие испуганно обернулись: учитель сидел у рояля, высоко подняв голову, и тут же взял второй аккорд. Он заиграл красивый хорал, однако ужасное исполнение было мучительным для слуха собравшихся. К ужасу Елизаветы, учитель еще запел отвратительным гнусавым голосом. Это было уже чересчур. Доктор схватился за шляпу и раскланялся с Еленой и баронессой – последняя отвернулась к окну и сделала пренебрежительный прощальный жест рукой. По лицу доктора проскользнуло выражение, свидетельствующее о том, что он с юмором воспринял ситуацию. Он серьезно пожал руку Елизавете, поклонился дамам и вышел из комнаты.

Как только дверь за ним закрылась, взволнованная баронесса подошла к Елене, расположившейся в углу дивана, и воскликнула глухо, как будто накопившийся гнев перехватил ей горло:

– Это нестерпимо! И ты так беспрекословно выносишь, Елена, когда в твоих комнатах унижают женское достоинство и даже попирают ногами самое святое для нас!

– Но, дорогая Амалия, я не вижу…

– Ты не хочешь видеть, дитя, при своем безграничном терпении и доброте, что этот доктор оскорбляет меня при любом удобном случае, я вынуждена выносить его, потому что я, как истинная христианка, предпочитаю мириться с несправедливостью и не прибегаю к недостойному оружию, отплачивая тем же… Но всякому терпению приходит конец, когда попираются Божьи законы. И тут мы должны быть бескомпромиссны. Подумать только, какое кощунство! Этот господин бесцеремонно хватает шляпу и уходит, когда наши души возносятся к Господу благодаря этому чудесному хоралу!

Она говорила все громче и все больше возбуждалась, совершенно не думая о том, что совсем заглушает учителя, продолжавшего неутомимо распевать хорал.

– Ах, ты не должна обижаться на доктора, – сказала Елена. – Он очень занятой человек. Может быть, ему надо навестить в Л. какого-нибудь пациента. Ведь он хотел уйти, еще когда мы начали играть.

– Однако языческие чары «Лесного царя» заставили его забыть о своих пациентах, – язвительно прервала ее баронесса.

– Боже мой, Амалия, чего ты хочешь?.. Ты же прекрасно знаешь, что Фельс мне необходим. Он единственный из врачей, умеющий облегчить мои страдания! – воскликнула Елена, причем ее глаза заблестели, а щеки покраснели от волнения.

– Мне кажется, – медленно и торжественно начала госпожа Лер, молча сидевшая до тех пор в углу, притаившись, как паук, – что важнее всего спасение души. Заботы о телесном здоровье – дело второстепенное. Кроме того, в Л. есть немало других врачей, которые вполне могут соперничать с доктором Фельсом.

– Если бы я даже согласилась принести эту жертву и обратиться к другому врачу, то я не могу сделать это без согласия моего брата, – твердо заявила Елена. – Он был бы категорически против, я это знаю, потому что Рудольф очень высоко ценит этого врача и вполне доверяет ему.

– Да, к сожалению! – воскликнула баронесса. – Это одна из слабых сторон Рудольфа, и этого я никак не могу понять! Господин Фельс импонирует ему своим так называемым свободомыслием, которое я скорее назвала бы нахальством! Ну, я умываю руки и не желаю больше принимать его у себя. И уж, извини, Елена, не буду приходить к тебе во время его визитов.

Елена не сказала ни слова. Она встала и окинула комнату грустным взглядом, как будто не находя чего-то. Елизавете показалось, что причиной такого взгляда был Гольфельд, за несколько минут до того вышедший из комнаты.

Баронесса взяла свою накидку. Госпожа Лер с дочерью тоже собрались уходить. Обе они сказали несколько любезностей учителю, закончившему петь и стоявшему, потирая руки, у рояля. Все распрощались с Еленой, которая усталым голосом пожелала им спокойной ночи.

Когда Елизавета спускалась по лестнице, она увидела Гольфельда, стоявшего в противоположном конце слабо освещенного коридора. Во время гневных излияний матери он перелистывал альбомы и не вмешивался в разговор. Елизавета решила, что это гадко. Она страстно желала, чтобы он стал на сторону Елены и вынудил баронессу прекратить свои нападки. Еще больше не понравилось Елизавете, что он не сводил с нее глаз. Она чувствовала, что начинает краснеть под его взглядом, и очень рассердилась на себя за это, тем более что это случалось уже не в первый раз и совершенно против ее воли. Всякий раз, когда Елизавета возвращалась из Линдгофа домой, она встречала Гольфельда – в коридоре, на лестнице, или же он появлялся из-за куста в парке. Почему ей это было так неприятно и почему она всегда при этом смущалась, девушка сама не знала, она не раздумывала над этим, потому что очень скоро забывала об этих встречах.

Теперь Гольфельд стоял внизу, в темном коридоре.

Его большая черная шляпа была надвинута на глаза, а поверх светлого костюма он надел темное пальто. Казалось, он чего-то ждал, а когда Елизавета достигла последней ступеньки, быстро пошел к ней, как бы желая что-то сказать.

В эту минуту на верхней площадке лестницы показалась госпожа Лер.

– Господин Гольфельд! – позвала она. – Вы, кажется, собрались идти гулять?

Лицо молодого человека, показавшееся Елизавете очень возбужденным, тотчас же приняло спокойное, равнодушное выражение.

– Я возвратился из сада, где наслаждался чудесным ночным воздухом, – ответил он пренебрежительным тоном. – Проводи барышню домой, – приказал он слуге и, поклонившись дамам, вышел…

– Как хорошо, что завтра воскресенье! – радовалась Елизавета час спустя, сидя на кровати матери и рассказывая все, что произошло в течение дня. – Я сниму в нашей милой деревенской церкви со своей души все неприятные впечатления последних часов. Я никогда не думала, что, слушая хорал, смогу испытывать что-либо, кроме благоговения. Сегодня же меня это исполнение так разозлило! Кажется, мамочка, во мне никогда не было духа противоречия, а теперь я не могу мириться с некоторыми вещами.

Под конец она вспомнила еще о Гольфельде и его странном поведении в коридоре и сказала, что совершенно не понимает, что ему, собственно говоря, было нужно от нее.

– Ну, не будем ломать себе над этим голову, – отозвалась госпожа Фербер. – Но если ему когда-нибудь вздумается предложить проводить тебя домой, то ни в коем случае не соглашайся. Слышишь, Елизавета?

– Но, милая мама, как тебе такое могло прийти в голову? – рассмеялась дочь. – Скорее небо обрушится на нас, чем он предложит мне нечто подобное. Госпожа Лер с дочерью, которые, похоже, принадлежат к высшему обществу, должны были возвращаться домой одни, так неужели же он снизошел бы до моей ничтожной особы?

Глава 8

Спустя неделю после прибытия родных лесничий огласил постановление, которое, по его словам, было с радостью принято его «министром внутренних дел» и в соответствии с которым семье Фербер вменялось в обязанность каждое воскресенье обедать в лесничестве.

Это были радостные дни для Елизаветы. Еще задолго до благовеста все отправлялись в церковь. В лесу к ним присоединялись богомольцы из окрестностей, а на лужайке перед церковью их обычно поджидал дядя. Он уже издалека приветствовал семейство Фербер. Старый лесничий, никогда не имевший детей, отдавал теперь всю нежность, какую способно было вместить его прекрасное сердце, своей племяннице, душа которой, как он чувствовал и чем гордился, была во многих отношениях родственна его душе, хотя черты ее характера смягчала женственность.

Она платила ему за любовь глубокой преданностью и заботой. Очень быстро Елизавета изучила его вкусы и незаметно, с большим тактом брала на себя хозяйственные заботы, никогда не задевая при этом самолюбия верной служанки. Она сумела окружить его совсем новой, уютной атмосферой.

На обратном пути из церкви дядя обыкновенно вел Елизавету за руку, как маленькую девочку. Идя по лесной просеке, они уже издали видели старый, залитый солнцем дом лесничего. С каждым шагом эта живописная картина становилась все яснее, и на пригорке уже можно было различить Сабину, которая, прикрыв глаза рукой, внимательно всматривалась в лесную дорожку. Завидев возвращавшихся, она поспешно скрывалась в кухне.

В этот день Сабина приготовила особенно вкусный обед. Около дымящейся супницы возвышалась целая пирамида ярко-красных ягод первой лесной земляники, при виде которой не только маленький Эрнст, но и уже взрослая Елизавета разразились криками радости. Лесничий громко засмеялся, глядя на них. Не желая отставать от Сабины, он также решил сделать сюрприз и велел запрячь лошадь, чтобы прокатить Эльзу в Л., что он уже давно обещал, тем более что у него там были дела. Это предложение было встречено девушкой с восторгом.

За столом Елизавета рассказала о вчерашнем вечере. Дядя покатывался со смеху.

– В мужестве доктору отказать нельзя, но это, вероятно, последняя чашка чая, которую он выпил в Линдгофе.

– Это было бы возмутительно! – воскликнула Елизавета. – Такого не может и не должна допустить Елена фон Вальде. Она, конечно же, воспротивится этому.

– Я хотел бы, чтобы ты расспросила госпожу фон Вальде о том, как она относится к доктору, – сказал дядя. – Думаю, ты была бы очень удивлена. Да и как может в таком хрупком создании жить сильный дух? С нею эта деспотичная баронесса, на которую нет никакой управы: до Бога высоко, до царя далеко, как говорится в пословице. Нам пришлось видеть немало чудес с тех пор, как баронесса забрала в свои руки бразды правления. Не правда ли, Сабина?

– Да, господин лесничий, – проговорила Сабина, подавая на стол новое кушанье, – как только я подумаю о бедной Шнейдер… Это вдова работника из деревни Линдгоф, – пояснила она гостям. – Она всегда усердно работала, и никто не может сказать о ней ничего дурного, но она должна кормить четверых детей, а живет только своим трудом. И вот прошлой осенью ей пришлось очень туго. Она не знала, чем кормить детей, и совершила поступок, который нельзя не осудить: она взяла с господского поля немного картофеля. Управляющий Линке, стоявший за кустом, тут же выскочил и набросился на бедную женщину. Если бы он только угрожал ей, было бы полбеды, но он жестоко избил ее и под конец даже стал топтать ногами. Мне в тот день надо было зачем-то сходить в Линдгоф. Поравнявшись с полем, я увидела, что кто-то лежит на земле. Это была Шнейдер. Она не могла шевельнуть ни рукой, ни ногой. Лежала и постанывала. Когда я позвала людей, мне помогли отнести ее ко мне домой. Я ухаживала за несчастной, сколько могла. Все в деревне были злы на управляющего, но что они могли сделать? Управляющий – правая рука баронессы, она ему благоволит, так как он всегда представляется очень набожным. Говорили, что дойдет до суда, но баронесса стала каждый день ездить в город, и дело замяли. Да, управляющий и старая горничная баронессы заодно. Они сидят в замковой церкви и примечают, кого нет на службе, и уже немало хороших людей лишились из-за них работы.

– Ну, не будем теперь растравлять душу, – сказал лесничий. – Мне кусок не лезет в горло, когда я об этом думаю, а воскресенье, которого я жду целую неделю, не должно омрачаться ни малейшей тенью.

Вскоре после обеда к дому подъехал маленький экипаж. Лесничий забрался в него, и Елизавета тотчас же уселась рядом. Посылая привет остающимся, она окинула их взглядом и испугалась, увидев глаза, смотревшие на нее из окна верхнего этажа. Голова тотчас же исчезла, но Елизавета узнала Берту. Ее взгляд был полон ненависти и злобы, и Елизавета недоумевала относительно причины этой ненависти. Берта до сих пор относилась весьма недружелюбно к семье Ферберов. Она никогда не выходила, пока Елизавета была в лесничестве. С тех пор как к дяде каждое воскресенье стали приходить гости, она обедала в своей комнате. Лесничий не обращал на это внимания и был, по-видимому, очень доволен тем, что девушки вовсе не встречаются.

Госпожа Фербер сделала попытку сблизиться с девушкой. Как женщина она не могла согласиться с тем, что Берта ведет себя так из-за упрямства и своего желчного характера. Она предполагала, что за этим кроется какая-то тайна, и надеялась, что участливое слово и приветливость снимут печать молчания с уст девушки. Однако она имела успеха не больше, чем Елизавета, и поведение Берты так возмущало ее, что она запретила дочери всякие попытки сближения с этой девушкой.

После непродолжительной езды цель была достигнута. Л. оказался самым обыкновенным маленьким провинциальным городком, хотя обитатели его всеми силами стремились в образе жизни и стиле одежды подражать жителям столицы. Городок располагался в живописном месте и весь утопал в зелени бесчисленных фруктовых садов.

Лесничий привез свою племянницу в дом одного своего знакомого асессора[29]29
  Асессор – здесь: судебный заседатель.


[Закрыть]. Она должна была подождать его там, пока он управится со своими делами. Несмотря на любезный прием хозяйки дома, Елизавета с удовольствием развернулась бы и побежала за уходящим дядей, так как, к своей величайшей досаде, застала здесь целое дамское общество.

Хозяйка объяснила молодой гостье, что в день рождения ее мужа предполагается постановка живых картин из мифологии, и все эти дамы собрались здесь для репетиции. В довольно хорошо обставленной столовой за кофейным столом сидело порядка десяти дам. Они были в костюмах мифологических персонажей, оживленно болтали и при появлении Елизаветы оглядели ее с ног до головы.

Все «римские богини», подчиняясь власти моды, надели свои белые туники на кринолины. Елизавета подумала, что, вполне возможно, вечернее освещение скроет недочеты весьма своеобразных костюмов некоторых дам, но теперь, при ярком солнечном свете, некоторые из них производили странное впечатление.

Хозяйка дома, хлопоча, бегала взад и вперед, время от времени вставляя несколько слов между фразами гостей.

– Вот тебе раз! – проговорила она, входя в комнату после довольно продолжительного отсутствия. – Советница Вольф прислала сказать, что ее Адольф заболел и лежит в постели. Получив это известие, я побежала к доктору. Но легче сдвинуть гору с места, чем переубедить этого человека в вопросе воспитания детей. Он повторил свой отказ и притом в более резкой форме, чем раньше. Он считает совершенно недопустимым, чтобы такие юнцы, как его Мориц, выступали вместе со взрослыми. Он говорит, что они становятся слишком высокого мнения о себе, отвлекаются от занятий, делаются рассеянными и невесть еще что. Я, мол, тоже сделала бы лучше, как сказал он, если бы своему больному мужу… Скажите пожалуйста, «больному»! Он здоров и чувствует себя как рыба в воде, только ревматизм его немножко мучает. Да, так вот, по мнению доктора, было бы лучше, если бы я приготовила своему больному мужу сегодня вечером его любимое кушанье, чем тешить таким маскарадом, который только нарушит его покой и из которого все равно ничего путного не выйдет.

– Какое невежество! Как глупо! Он всегда строит из себя ценителя искусства, а сам ничего в нем не понимает! – посыпались градом реплики из всех дамских уст.

– Не расстраивайся, милая Адель, – сказала дама, изображающая Цереру[30]30
  Церера – в древнеримской мифологии богиня плодородия и земледелия.


[Закрыть]. – Если бы мой муж мог обойтись без Фельса как врача, его ноги давно бы уже не было в моем доме. Когда я в прошлом году устраивала детский маскарад, который, замечу, удался на славу, он наотрез отказался отпустить к нам своих детей. А что он мне сказал, когда я лично пошла просить за его детей? «Неужели так интересно смотреть на обезьянью компанию?» Я этого ему никогда не прощу.

Елизавете вдруг представилось умное лицо доктора с пронизывающим взором и насмешливой черточкой у рта. Она в душе посмеялась над его резкостью, но вместе с тем невольно подумала о том, как трудно иногда бывает человеку поступать в соответствии со своими взглядами.

– Ах, что же вы хотите? – воскликнула «Флора[31]31
  Флора – в древнеримской мифологии богиня цветов, весны и молодости.


[Закрыть]» – хрупкое, тоненькое создание с очень хорошеньким, но слишком бледным личиком. Эта дама до сих пор была поглощена своим отображением в зеркале. – С нами он поступил не лучше. Два года тому назад он сказал моим родителям, что не только глупо, но даже преступно так рано начинать вывозить меня в свет при моем сложении. Будто родители не знают, что полезно их детям! Нам-то известно, чем объясняется подобная заботливость. Младшая сестра доктора в то время была еще не замужем, а таким всегда неприятно появление на балу более молодых. Папа хотел тотчас отказать доктору от дома, однако мама не может обходиться без его лекарств. Но, слава Богу, его советов не послушали, и, как видите, я еще жива.

Молчание слушательниц подтвердило мнение Елизаветы, что это торжество весьма сомнительно и что этому хрупкому созданию с узкой впалой грудью и болезненным цветом лица придется тяжело поплатиться за пренебрежение докторскими советами.

Вдруг всех дам привлек к окну нарядный экипаж, проезжавший по улице. Елизавета со своего стула могла видеть всю улицу, в том числе и предмет всеобщего любопытства. В экипаже сидели баронесса Лессен и Елена фон Вальде. Последняя повернула голову в сторону дома асессора и, казалось, старательно считала в нем окна. Ее щеки слегка порозовели, что служило признаком внутреннего волнения. Баронесса небрежно откинулась на спинку сиденья и вроде бы не замечала ни людей, ни домов.

– Дамы из Линдгофа! – воскликнула «Церера». – Но что это значит? Они совершенно не обращают внимания на окна доктора. Ха-ха! А ведь там, в окне, его жена! Посмотрите, как у нее вытянулось лицо… Она поклонилась, но у этих дам, к сожалению, нет на затылке глаз!

Елизавета взглянула на противоположные окна. Там стояла очень красивая женщина с прелестным ребенком на руках. В ее голубых глазах, провожавших экипаж, действительно светилось недоумение, но овал ее цветущего личика нисколько не «вытянулся». Ребенок потянулся ручонками в направлении разукрашенных голов дам в окне дома асессора. Следуя взглядом за его движениями, женщина посмотрела в ту сторону и с лукавой улыбкой кивнула дамам, которые ответили на ее поклон воздушными поцелуями и другими нежными жестами.

– Странно! – удивилась асессорша. – Что случилось с этими дамами? Почему они проехали, не поклонившись? До сих пор они всегда останавливались, докторша по полчаса стояла возле экипажа, и Елена фон Вальде, похоже, с большим удовольствием беседовала с ней, хотя у баронессы при этом была очень кислая физиономия. Просто удивительно! Ну, со временем все прояснится.

– Господин фон Гольфельд, вероятно, остался в Оденбурге. Утром, когда экипаж проезжал мимо нас, он находился с ними, – сказала «Диана[32]32
  Диана – в древнеримской мифологии богиня охоты, луны, деторождения, покровительница диких зверей.


[Закрыть]».

– И как Елена фон Вальде перенесла разлуку? – произнесла «Флора», насмешливо улыбаясь.

– Разве уже так далеко зашло?..

– Неужели ты еще этого не знаешь? – воскликнула «Церера». – Что думает он, мы еще не выяснили, но что она страстно влюблена – вне всяких сомнений. Впрочем, не вызывает сомнений, что любовь существует только с одной стороны. Разве такая несчастная калека может внушить любовь, к тому же такому ледяному человеку, как Гольфельд, не обращающему внимания даже на красавиц?

– Да, это верно, – согласилась «Венера[33]33
  Венера – в древнеримской мифологии богиня любви и красоты.


[Закрыть]», искоса бросая взгляд в зеркало, – но Елена фон Вальде очень богата.

– Ну, он может получить это богатство и за меньшую цену. Ведь он – их прямой наследник.

– Но ведь сам фон Вальде еще может жениться, – заметила асессорша.

– Ох, не говори мне о нем! – с гневом воскликнула «Церера». – Женщина, которая согласилась бы на это, видимо, еще не родилась и должна свалиться с неба специально для него. Он весь соткан из высокомерия, он еще более жестокосерден, чем его двоюродный брат. Как я злилась на него в то время, когда была еще барышней, за то, что он на придворных балах стоял у дверей, скрестив руки, презрительно смотря на всех, и сдвигался с места только тогда, когда должен был танцевать с княгиней или принцессой. Ведь мы хорошо знаем, какую женщину он считает достойной славного имени фон Вальде: она должна быть старинного рода, берущего начало, по возможности, от тех мужчин и женщин, которые оказались в Ноевом ковчеге.

Все рассмеялись. Только Елизавета оставалась серьезной. Поведение Елены фон Вальде произвело на нее глубокое впечатление. Она была возмущена и чувствовала, что ее взгляды относительно человеческого характера начинают колебаться.

Неужели возможно, чтобы твое мнение так изменилось за несколько часов? Для других, не таких идеалистов, как Елизавета, непонятное влияние, которое баронесса оказывала на Елену, могло быть объяснено тем, что последняя любит ее сына. Елизавета же так не считала. По ее убеждению, столь возвышенное чувство, как любовь, не могло быть причиной каких-либо низких поступков. По ее мнению, Гольфельд не мог быть воплощением идеала прекрасной женской души. Он не был ни умен, ни остроумен, отличался большим самомнением и, желая производить на женщин впечатление не только своей наружностью, но и внутренним содержанием, представлялся молчаливым и замкнутым, давая людям повод предполагать, что за этим скрываются достоинства, коими он на самом деле не обладал. Среди мужчин у Гольфельда не было ни одного друга. Будучи хитрецом, он никого не впускал в свою душу, а дамы вполне удовлетворялись «жесткой скорлупой» и утешали себя надеждой на «сладкое ядро». Гольфельд прекрасно умел рассчитывать и для достижения блестящего положения в свете не останавливался ни перед какой интригой, для чего у него, как у камер-юнкера при дворе, имелась самая благоприятная почва.

Елизавета очень обрадовалась, увидев экипаж дяди, показавшийся из-за угла, и облегченно вздохнула, когда села рядом с ним. Она сняла шляпу и с удовольствием подставила свое лицо прохладному вечернему ветерку.

Лесничий искоса посматривал на молчавшую племянницу. Вдруг он переложил вожжи и кнут в одну руку, а другой взял Елизавету за подбородок и заставил ее повернуться к нему.

– Ну-ка, покажись, Эльза! Что означают эти хмурые складки на лбу? Что-то случилось там? Выкладывай-ка скорее, в чем дело! Тебя что-нибудь рассердило?

– Нет, дядя, не рассердило, но мне было очень больно, поскольку твои предположения относительно Елены фон Вальде оправдались, – ответила Елизавета, краснея от волнения.

– Тебе было больно потому, что я оказался прав, или потому, что Елена фон Вальде поступила нехорошо?

– Потому что ты предрек гадкие вещи.

– Ну, а какое же обстоятельство принесло победу моим отвергнутым взглядам?

Эльза рассказала ему о поведении Елены и о предположениях дам. Лесничий улыбнулся.

– Ох уж это бабье, а дамы в особенности! – проговорил он. – Они женят даже тех, кто видит друг друга первый раз в жизни. Но в одном они правы: чего только не делается ради любви! Хотя я нисколько не оправдываю слабость и уступчивость Елены фон Вальде, но не так строго сужу ее теперь. Любовь есть сила, которая заставляет нас забывать отца и мать ради одного человека.

– Вот этого я совершенно не могу понять! Как можно совсем чужого человека любить больше, чем отца с матерью? – с жаром произнесла Елизавета.

Лесничий хмыкнул и слегка тронул кнутом спину Гнедого, чтобы немного поторопить его, и, ничего не возразив, продолжил:

– Пока дело обстоит так, мое определение любви не будет понятно тебе, если бы я даже обладал красноречием ангела.

Но сам он… Давно прошли те времена, когда он вырезал имя любимой женщины на коре дерева, нежно пел любовные романсы. Когда он бегал за много верст, чтобы поймать один только взгляд, и считал смертельным врагом всякого, кто осмеливался посмотреть на его возлюбленную. Теперь, оглядываясь назад, он с удовольствием вспоминал то безумное время, но передать словами свое волнение, радость, отчаяние не мог.

– Видишь черную полосу там, за лесом? – спросил он после непродолжительного молчания, указывая кнутом в направлении синеющих гор.

– Да, это флагшток на замке Гнадек. Я уже давно заметила его и испытываю громадную радость при мысли, что на этом кусочке земли мы дома и что никто не может согнать нас с него. Слава Богу, у нас есть родина!

– Да еще какая! – сказал лесничий, окидывая окрестность восторженным взглядом. – Еще будучи маленьким мальчиком, я всегда мечтал о тюрингенском лесе, а причиной тому были рассказы дедушки. Он провел здесь свою юность и знал массу всяких легенд и сказок. Изучив свое дело, я приехал сюда. В то время весь этот лес еще принадлежал фон Гнадевицам, но я не хотел поступать к ним на службу, потому что слишком хорошо знал их по рассказам деда. Я был первым из Ферберов, отказавшимся служить у них, и нашел место у князя Л… Наследник последнего Гнадевица продал часть леса князю Л., пожелавшему увеличить свои лесные владения и давшему ему хорошую цену. Таким образом, мечта моей юности осуществилась: я поселился в доме, который был, так сказать, колыбелью Ферберов. Ведь ты знаешь, что мы родом из Тюрингии.

– Да, еще с детства.

– А знаешь ли ты, как обстояло дело?

– Нет.

– Правда, с тех пор прошло уже много времени, и я, пожалуй, единственный человек, знающий эту историю, но она не должна быть предана забвению, и потому ты услышишь ее от меня теперь, чтобы когда-нибудь передать ее дальше. Около двухсот лет тому назад… Видишь, наше генеалогическое древо тоже не молодо, только жаль, что мы не знаем, кто была наша родоначальница. Если тебя спросит баронесса Лессен, например, или кто-нибудь из ее круга, ты можешь ответить с полной уверенностью, что род наш берет начало от знатной дамы. Я допускаю, что это была какая-нибудь маркитантка, – дело-то происходило во времена Тридцатилетней войны. Ну-с, около двухсот лет тому назад, в одно прекрасное утро, жена охотника Фербера, открывая наружную дверь, ту самую, которую ты можешь видеть и теперь, нашла на крыльце маленького ребенка. Она поспешно захлопнула дверь, потому что в то время в окрестностях бродило много цыган, и она решила, что это их поганое отродье. Но муж ее был человечнее и взял ребенка в дом. Это оказался новорожденный мальчик. На груди у него была записка, в которой выражалась просьба приютить ребенка, родившегося в браке и при святом крещении нареченного Иоанном, а также обещание подробности о нем сообщить впоследствии. В пеленках нашли кошелек с небольшим количеством денег. Жена охотника была, в общем, хорошей женщиной и, узнав, что родители ребенка христиане, взяла его и воспитала со своими девочками. Для мальчика это было большим счастьем, потому что из его родных никто так и не объявился. Позднее приемный отец усыновил его, а со временем молодой человек нашел свое счастье в том, что женился на своей молочной сестре. Он, его сын и внук служили егерями у потомков Гнадевицев, все они жили и умерли в этом доме. Только мой дед был переведен в силезское поместье. Будучи мальчиком, я, услышав эту историю, страшно рассердился, что спустя много лет не появилась какая-нибудь графиня, которая узнала бы в приемыше своего украденного сына и торжественно водворила бы его в свой родовой замок. Но потом я вполне смирился с этим, да и наше имя мне так нравится, что я не хотел бы менять его. – Лесничий наклонился и, указав Елизавете на что-то сквозь ветви, спросил: – Видишь эту белую точку?

Белой точкой оказался чепец Сабины, сидевшей на крыльце. Увидев экипаж, она поспешно встала, высыпала содержимое своего передника, оказавшееся массой незабудок, в корзину, и помогла Елизавете выйти.

Гнедой с радостным ржанием побежал во двор, где его ожидал работник. Лесничий пошел в дом, чтобы заменить свой форменный сюртук на удобную домашнюю куртку, и затем с газетой и трубкой вернулся под липу.

– Какое глупое времяпровождение для такой старой бабки, как я! – посмеиваясь, сказала Сабина, проходя мимо Елизаветы, усевшейся на пороге и принявшейся продолжать плести гирлянду, начатую старушкой. – Но я привыкла делать это с детства. У меня в комнате висят два маленьких портрета моих покойных родителей, они, без сомнения, заслужили, чтобы я чтила их память и плела им веночки, пока есть цветы. Каждое воскресенье деревенские ребята приносят мне свежие незабудки, а сегодня я получила их столько, что хватит на веночек и для Эльзочки. Вы положите его в воду, и он будет свеж всю неделю.

Елизавета еще долго сидела у дяди. Лесничий вспоминал о былых временах, о том, как различные планы, решения и предположения были разрушены действительностью. Теперь он совершенно спокойно говорил об этом, как человек, твердо стоящий на земле, слушая грозный шум прибоя.

– Вот, – сказала через некоторое время Сабина, надевая Елизавете на голову венок из незабудок, – так вы его донесете до дома неизмятым.

– Ну, пусть так и будет, – со смехом проговорила девушка, вставая. – Большое спасибо за прогулку. Спокойной ночи, дядя, спокойной ночи, Сабина.

Попрощавшись, Елизавета побежала через двор в сад и вскоре уже двигалась по лесной тропинке, ведущей в гору.

Наверху, в гостиной, горела лампа, ее свет был ясно виден, несмотря на луну. Когда Елизавета очутилась на опушке, на дорогу упала какая-то тень. Ее отбрасывала незнакомая мужская фигура, стоявшая в стороне от дороги. Увидев, что девушка испугалась, мужчина направился к ней. «Привидение» вежливо сняло шляпу, и страх у Елизаветы моментально испарился, потому что она увидела улыбающееся, добродушное лицо пожилого, изящно одетого господина.

– Простите, я, кажется, испугал вас, – проговорил он, приветливо поглядывая на нее поверх очков. – Но я не посягаю ни на вашу жизнь, ни на кошелек. Я – самый мирный путешественник и очень хотел бы знать, что означает этот огонек, который светится там, наверху, в развалинах. Впрочем, теперь я считаю свой вопрос праздным, так как вижу, что в них поселились эльфы и феи, одна из которых стоит передо мною, готовая наказать меня за вторжение в заколдованный круг.