Текст книги "Брак по расчету. Златокудрая Эльза (сборник)"

Она вдруг замолчала и закрыла глаза, потому что опять почувствовала головокружение; опершись о край стола, она торопливо продолжила:

– То, что мне известно, я узнала от свидетеля, который не покидал Шенверта со дня возвращения твоего дяди Гизберта из Индии, этот свидетель не бредит, он знает это наверняка и может под присягой подтвердить свои слова.

Лиана обращалась исключительно к Майнау, как будто гофмаршала и не было в комнате. Она рассказала, как с помощью придворного священника сделался он господином Шенверта, как с утонченной жестокостью разлучил дядю Гизберта с женщиной, которую тот любил до последнего вздоха…

Время от времени слышалось хихиканье гофмаршала или с его уст слетало проклятье, но Лиану это не смущало. Когда же она в первый раз произнесла имя Лен, ей пришлось остановиться.

– Бестия! Змея! – прервал ее гофмаршал, злобно посмеиваясь. – Так вот кто ваша поверенная, баронесса! Вы слушали сплетни самой грубой, самой неотесанной женщины из всей шенвертской прислуги и, основываясь на ее показаниях, нападаете на меня!

– Дальше, Лиана! – потребовал Майнау, бледнея. – Не слушай его! Я теперь все понимаю!

– Да, вы попытаетесь опровергнуть свидетельства Лен, полагая, что в то время даже незначительное событие в Шенверте не могло ускользнуть от вашего внимания, однако кое-чего вы не знаете, – обратилась еще раз молодая женщина к гофмаршалу. – Несмотря на вашу бдительность, индианка виделась с дядей Гизбертом за несколько дней до его смерти, и он умер с убеждением, что ее безвинно оклеветали!

– Ба! Вы рисуете слишком яркими красками, милая баронесса. Вы должны бы знать, что доверия заслуживает лишь то, что основывается на фактах, – возразил гофмаршал с хорошо разыгранным равнодушием, хотя голос его еще никогда не звучал так глухо. – Я, конечно, не знаю об этой чувствительной сцене – и это неудивительно! Она, как и все прочее, – плод вашей фантазии… Впрочем, зачем же так долго и терпеливо выслушивать ваши жалкие бредни? Я всегда дома, и вы можете во всякое время прислать ко мне наверх приказного служителя, которого вы так любезно желаете навязать мне на шею… Ха-ха-ха!.. Отправляйтесь-ка теперь спать, баронесса! Вы ужасно бледны и, кажется, едва держитесь на ногах. Да, да, говорят, что импровизации истощают физические силы… Покойной ночи, моя прекрасная неприятельница.

– Нет, дядя! – воскликнул Майнау, став перед дверью, к которой торопливо направился гофмаршал. – Я слишком долго терпеливо слушал, как ты поносил моих родных, и теперь требую, чтобы ты остался тут до конца рассказа Лианы, если не хочешь лишиться в моих глазах остатка твоей «рыцарской чести»

– Poltron![27]27
  Трус! (фр.)


[Закрыть] – прошипел гофмаршал и упал в кресло.

Молодая женщина рассказала о событиях у смертного одра дяди Гизберта. В комнате царила мертвая тишина, но когда она описала, как умирающий особенно тщательно приложил к записке две печати, то оба слушателя встрепенулись.

– Ложь! Бессовестная ложь! – прокричал гофмаршал.

– А! – воскликнул Майнау, как будто светлый луч вдруг блеснул среди мрака ночи. – Дядя! Герцогиня и ее свита засвидетельствуют, что видели у тебя перстень с изумрудом, а ты сам рассказал, что дядя Гизберт торжественно вручил его тебе при свидетелях десятого сентября… А записка, которой он таким образом хотел придать силу официального документа, – существует ли она еще, Лиана?

Молодая женщина молча, дрожащими руками сняла с шеи цепочку с книжечкой и отдала все это мужу.

Маленький медальон был как будто спаян – ни единого признака какого-нибудь механизма нельзя было обнаружить. Майнау пропустил свой острый карманный ножик между половинками книжечки, и одна из них сломалась… но так удачно, что обе печати остались невредимыми. Записка лежала в том же самом виде, как положила ее туда индианка, покрыв поцелуями.

– Эти оттиски, которым так умно придана законная сила, служат неопровержимым доказательством не только для меня, но и для тебя, дядя, так как ты заявил, что приложение этой печати важнее самой подписи.

В ответ – молчание.

– Мнимая царапина на камне проступает тут отчетливо. Завтра, при дневном свете, мы можем полюбоваться в лупу на красивую мужскую голову… А вот внизу и число, подчеркнуто два раза: «Писано 10 сентября».

Он на мгновение закрыл рукой глаза, а потом развернул бумагу.

– Она мне адресована! Мне! – воскликнул он, чрезвычайно взволнованный.

Подойдя ближе к лампе, он громким голосом прочитал содержание записки.

Сначала умирающий объяснял, что вследствие своей физической и умственной слабости он находился как бы в плену у своего брата и у священника. Хотя его и уверили в измене индианки, он все-таки хотел упомянуть о ней в своем духовном завещании; но они всеми средствами препятствовали ему в этом. Даже доктор был подкуплен ими и просьбу его – пригласить следственную комиссию – называл лихорадочным бредом. В такие минуты все старались описывать ему в самых черных красках проступок и нравственное падение отвергнутой женщины, преступность его прежних отношений с ней, и он, тревожимый галлюцинациями, сильно ослабевший, покорялся им… Но потом он узнал, что был бессовестно обманут ими, что у него есть сын, существование которого от него тщательно скрывали. Он знал еще, что брат его преследовал любимую им женщину, воспылав к ней неистовой страстью, и хотел лишить ее всякого наследства, чтобы заполучить несчастную хоть таким способом. Его окружали одни негодяи, не нашлось ни одного человека, которому было бы знакомо чувство сострадания. В минуты отчаяния он вспомнил о своем юном племяннике «с пылкой буйной головой, но с великодушным сердцем». Ввиду приближающейся смерти, ежечасно ему угрожающей, он обратился к нему со своей последней просьбой. Он считал своей обязанностью смыть пятно с репутации индианки – пятно, которым заклеймила ее клевета: никакая она не баядерка и была чиста и непорочна, когда согласилась стать его подругой. Затем он признавал маленького Габриеля своим сыном и заклинал племянника взять под свое покровительство обоих несчастных, помочь им предъявить свои права, чтобы получить третью часть наследства. Он очень хотел, чтобы ребенок носил его имя… Лен, эта преданная душа, должна была лично вручить племяннику эту записку, достоверность которой дядя засвидетельствовал тем, что тотчас же после приложения печати передал перстень с изумрудом своему «развращенному» брату, предавшему его.

– Прекрасно! Прекрасно! Нечего сказать, лестной характеристики удостоил меня этот «господин бродяга»! Достойная благодарность за все бессонные ночи, которые я провел у его постели, ухаживая за ним во время его болезни! – сказал гофмаршал, при этом у него нервно подергивалось лицо, между тем как Майнау прятал бесценный документ в боковой карман. – Он до самой смерти был бесхарактерным человеком и растаял, слушая сплетни двух лживых женщин… Но вот что больше всего бесит меня: эта коварная Лен хотела провести меня!

Майнау подальше отошел от гофмаршала, стараясь показать, что не имеет ничего общего с этим «благороднейшим и честным представителем своего рода».

– Могу ли я завтра же, как уполномоченный моего дяди, Гизберта фон Майнау, передать это в суд? – спросил Майнау, указывая на свой боковой карман.

– Не торопись, мы еще подумаем… У нас тоже есть кое-какие документы. Посмотрим еще, кто победит: ты со своею запиской, или церковь с документом, который лежит в ящике стола редкостей? Придворный священник еще здесь, а это не такой свидетель, как Лен… Гм! Мне кажется, злополучная записка, которую ты поместил у самого сердца, обойдется тебе дороже, нежели ты думаешь… А пока обрати внимание на свою супругу! Недостойная интрига, которую она с таким наслаждением разыграла здесь, произвела, кажется, и на нее довольно сильное впечатление.

Еще во время чтения Майнау Лиану сотрясала нервная дрожь. Ей казалось, что комната наполнилась подвижным, красным, как кровь, туманом, в котором прыгало искаженное лицо гофмаршала… Потом в глазах у нее совершенно потемнело. С бессознательной улыбкой протянула она обе руки к Майнау, и едва он принял в свои объятия молодую женщину, как она с тихим вскриком лишилась чувств… Через пять минут летел в город экипаж, чтобы привезти докторов для серьезно занемогшей владетельницы Шенверта.

Глава 28

Над Шенвертской долиной стояли ясные осенние дни. Теплый воздух был пропитан ароматами резеды и созревших плодов; дикий виноград густо заплел серую стену башни и величественные колонны открытых галерей.

В двух окнах нижнего этажа были задвинуты голубые шторы; одно окно было отворено, и ароматный послеполуденный воздух, врываясь в комнату, колебал тяжелые шелковые шторы и время от времени узкий луч света проникал в голубоватый полумрак комнаты, играя на золотистых волосах, рассыпавшихся по белой подушке… Не одну неделю длилась ожесточенная борьба между жизнью и смертью в этой изнуренной, бессознательно лежавшей в постели молодой женщине… Но со вчерашнего дня доктора стали надеяться на выздоровление, и вот теперь, когда дрожащий солнечный луч коснулся спокойно дышавшей груди, поднялись темные ресницы и большие серо-голубые глаза бросили первый сознательный взгляд, который остановился на муже, сидевшем в ногах кровати. Это было его постоянное место с тех пор, как он принес сюда бесчувственную Лиану; тут впервые за всю свою веселую, беззаботную жизнь испытал он невыразимую тревогу, которая заставляет нас желать себе смерти у постели больного, потому что сердце разрывается при виде страданий дорогого существа и кажется, что с последним его вздохом наступит вечная ночь.

– Рауль!..

Разве мог он подумать, когда в церкви Рюдисдорфского замка с таким равнодушием услышал «да», произнесенное этими устами, что в скором времени один слабый звук, слетевший с них, заставит его сердце затрепетать от блаженства!.. Он взял маленькую ручку жены, покрыл ее поцелуями и приложил палец к губам. Лиана обвела взглядом комнату, и глаза ее радостно заблестели: от стола к ней направлялась, держа ложку с лекарством в руке, некрасивая девушка с покрытым веснушками лицом и жесткими огненными волосами – то была Ульрика! Еще в ту страшную ночь Майнау вызвал телеграммой ее сестру, и эта девушка с решительным характером и сильной волей, с сердцем, преисполненным нежности и материнской любви к его молодой жене, сделалась его другом, его опорой. Никто, кроме нее, не смел приближаться к Лиане. Нелегко ей было заботиться об этих двоих, но Ульрика с радостью делала это.

И Майнау, и Ульрика знаками просили больную не говорить, но она улыбнулась и прошептала:

– Что делает мой мальчик?

– Лео здоров, – сказал Майнау. – Он пишет ежедневно по полдюжины нежных писем своей больной маме – вон там они все собраны.

– А Габриель?

– Он живет в замке, в своей комнате, рядом с комнатой наставника, который занимается с ним, и с величайшим нетерпением дожидается той минуты, когда позволят ему с благодарностью поцеловать руку своей прекрасной и мужественной защитницы.

Глаза больной снова закрылись, и она погрузилась в глубокий сон, свидетельствующий о скором выздоровлении.

Спустя восемь дней Лиана под руку с мужем прошлась в первый раз по своим комнатам. Это случилось в последний день сентября, но небо было еще синим и безоблачным, и пожелтевший лист лишь изредка падал на землю. Верхушки штамбовых роз были усеяны множеством цветов, трава на лужайках зеленела, как весной. День был такой светлый и теплый, как будто никогда не могли наступить ни ночь, ни зима.

Молодая женщина остановилась у стеклянной двери, ведущей в гостиную.

– Ах, Рауль, какое блаженство жить и…

– И что, Лиана?

– И любить! – сказала Лиана и прижалась к его груди.

Но почти в ту же минуту она вздрогнула и стала прислушиваться к глухому стуку колес.

– Это Лео катается в галерее на своих «козликах», – объяснил Майнау. – Будь спокойна, кресло, которое и днем и ночью преследовало тебя в лихорадочном бреду, давно уже не ездит по Шенвертскому замку… – В первый раз он напомнил ей о роковом происшествии и тотчас же закусил губу. – Я должен объяснить тебе многое и прежде всего хочу успокоить мою милую женушку. Доктор позволил теперь говорить с тобой обо всем, но я еще не могу этого сделать, как и не в состоянии войти в индийский сад, где случилось с тобой несчастье. Ульрика, наша мудрая, благоразумная Ульрика, расскажет тебе в голубом будуаре обо всем, что ты желаешь и должна узнать.

Лиана снова легла на кушетку в будуаре, голубая драпировка которого прихотливыми складками свисала над ее головой. Того, что она пережила и выстрадала с той минуты, как в первый раз переступила порог этой маленькой голубой комнаты, хватило бы на целую жизнь, а ей пришлось испытать это за несколько месяцев. А между тем нельзя было выбросить ни одного звена из цепи обстоятельств, воспламенивших двух сначала равнодушных друг к другу, а потом так быстро сблизившихся людей. Лиана еще не могла легко и без опаски заглядывать в прошлое, не зная, что произошло после того, как она, падая в обморок, видела гофмаршала, дерзко и надменно смотревшего на Майнау. Она помнила, что тогда с его уст слетали то угрозы, то насмешки… Эта картина так глубоко врезалась в ее память, что и в горячечном бреду преследовала ее и не давала ей покоя, подобно неотвязным жасминовым духам, которыми по временам точно обрызгивала ее невидимая рука оценивающе посматривавшей на нее из-под тяжелых атласных складок покойницы, этой «сотканной из кружев души».

Ульрика сидела возле нее, когда вошла Лен, – она принесла корзинку винограда, собственноручно срезанного для дам и Майнау.

– Это со шпалер, к которым гофмаршал никому не позволял прикасаться, – сказала она. – Это лучший виноград из всего сада; самые красивые гроздья он всегда посылал герцогине, а остальные продавал за большие деньги, даже маленькому барону Лео не давал ни одной ягодки!

Очевидно, это Майнау предупредил ее: она так свободно говорила о прежних порядках, хотя совсем недавно не смела помыслить об этом.

– Когда старый барон уехал из Шенверта? – спросила Лиана, не оборачиваясь.

– На следующий же день, баронесса. Он ночью прошел через колоннаду, где мы все еще стояли. Таким злым я никогда в жизни не видала его. Ну да я знала, что было этому причиной. «Что вы все собрались тут и подслушиваете? – крикнул он. – Смотрите-ка, да их здесь целая компания! Ступай к его преподобию и скажи, что я убедительно прошу его прийти ко мне в спальню», – приказал он Антону. Тот как привидение подошел к нему, а мы разбежались в разные стороны. «Ну, что еще?» – рявкнул гофмаршал, и Антон рассказал ему обо всем, что случилось, и добавил, что не может просить придворного священника выполнить просьбу господина барона, потому что тот давно уже убежал неизвестно куда. Я стояла за лестницей и все видела и слышала, и выражение его лица, мне кажется, я никогда не забуду. Антон должен был помочь ему подняться по лестнице. Спать он совсем не ложился – всю ночь укладывал вещи. Раза два отворял дверь в темную комнату священника и заглядывал туда, думая, что этот, с бритой головой, вернулся… Утром, ровно в семь часов, он выехал за ворота Шенвертского замка.

– Жалкий человечишка этот гофмаршал, – сказала Ульрика, когда Лен понесла остальной виноград на усыпанную гравием площадку, где Лео катался на своих «козликах», исполняя роль кучера, а Габриель сидел «в экипаже». – Он даже не простился со своим внуком, как будто забыл о нем… Через несколько дней после отъезда он напомнил о себе, прислав адвоката, чтобы получить третью часть наследства дяди Гизберта… Шенверт будет продан. Покинув его, Майнау никогда уже не захочет вернуться сюда. При виде пруда он страшно волнуется… Во Францию он решил не ехать, потому что хочет по возможности сам управлять своими имениями, но впоследствии вы побываете там непременно… Знаешь ли, душа моя, где в этом году зажжется для тебя елка? В белом зале Рюдисдорфского замка, на том самом месте, где зажигал ее для нас покойный папа: Майнау арендовал у кредиторов замок и парк на несколько лет; там ты окончательно выздоровеешь. Я уеду отсюда раньше вас, чтобы все приготовить к вашему приезду. Новая мебель уже заказана… Магнус пишет, что Лена как сумасшедшая носится по замку и не помнит себя от радости, что возвращается «знатное» время… Мама, разумеется, не будет жить с нами. Она счастлива не меньше Лены, потому что Майнау предложил ей выбрать между Рюдисдорфом и продолжительным пребыванием в Дрездене, конечно, за его счет. Понятно, что она ни минуты не колебалась и останется в Рюдисдорфе лишь до вашего приезда – хочет как полагается встретить тебя и твоего мужа, а потом, как она пишет мне, «проникнет луч счастья в одинокую жизнь безвинно страждущей женщины». Ну, к этому, положим, можно по-разному относиться, дитя мое… Лен едет с нами. Майнау хочет, чтобы она была постоянно при тебе, так как это безукоризненно честная и преданная женщина. Ему также не хочется разлучать ее с Габриелем, который еще некоторое время будет заниматься с наставником, а потом, как новый барон фон Майнау, отправится в Дюссельдорф, чтобы развивать и совершенствовать свой замечательный художнический талант. Твой спаситель, егерь Даммер, назначен главным лесничим в Волькерсгаузене и через два месяца привезет туда свою храбрую молодую жену… Вот почти и все, что я должна была рассказать тебе по желанию твоего супруга; он радуется тому, что устроил все так, как тебе хотелось… Знаешь, дорогая моя, я не из числа слишком чувствительных душ, но готова петь благодарственные гимны, видя, как любят мою любимицу. А что ты скажешь на это: я, графиня фон Трахенберг, арендовала у кредиторов хозяйственное здание Рюдисдорфского замка, чтобы организовать цветочное хозяйство. Майнау одобряет мое намерение и уже выделил мне, конечно взаимообразно, капитал на обзаведение всем необходимым и надеется, как и я, что это дело будет прибыльным и нам удастся постепенно выкупить то, что из-за тщеславия и расточительности подверглось секвестру. Укрепи меня, Господи, в этом деле!

Она замолчала. А Лиана со счастливой улыбкой закрыла глаза, скрестила руки на груди и затаила дыхание, как бы боясь спугнуть упоительные видения счастливой будущности. Вдруг темное облако набежало на ее лицо.

– А черный, Ульрика? – воскликнула она.

– Он исчез бесследно, – отвечала сестра. – Все думают, что он укрылся в каком-нибудь монастыре, где, конечно, будут ему покровительствовать. Он уже не сможет преследовать тебя. Он никогда не посмеет появиться в обществе: то происшествие наделало столько шуму, что все протестантское население взволновалось, и даже сама покровительница этого священника, герцогиня, сочла за лучшее удалиться на продолжительное время в Меран «для поправления своего расстроенного здоровья».

Вошел Майнау, а за ним оба мальчика.

– Рауль, как мне благодарить тебя? – воскликнула Лиана.

Он улыбнулся и сел возле нее.

– Тебе благодарить меня? Смешно! Я, как закоренелый эгоист, устроил все так, чтобы обеспечить себе счастливую будущность, а осуществление моих сладостных надежд зависит от моей второй жены.