Текст книги "Брак по расчету. Златокудрая Эльза (сборник)"

Глава 16

Развалины Гнадека, вероятно, с изумлением прислушивались к необычайному стуку, с рассвета раздававшемуся в этих старых покосившихся стенах. То не был привычный шум дождя или ветра. Это руки людей приступили к разрушительной работе и быстро разбирали камень за камнем. Башня, в течение многих столетий как верный часовой сторожившая флигель, имела совсем плачевный вид. Она стала вдвое ниже, плющ, обвивавший ее зеленым покровом, был сорван. Стали видны темные окна и заплесневелые стены, потрескавшиеся украшения на которых доказывали, что когда-то это было очень красивое строение. Каменщики трудились весьма усердно, несмотря на то что работа была далеко не безопасна. Их очень привлекало то обстоятельство, что они будут иметь возможность заглянуть во все темные уголки старого гнезда, по народному поверью населенного всякими ужасными привидениями.

После полудня госпожа Фербер, Елизавета и мисс Мертенс сидели на валу, занимаясь рукоделием, но появление Рейнгарда, приходившего ежедневно примерно в одно и то же время, прервало их занятия. Он рассказал, что сегодня утром состоялись похороны Линке и что Елена фон Вальде узнала от какого-то неосторожного слуги о покушении на жизнь брата. Рейнгард с глубокой горечью отметил, что беспокойство фон Вальде по поводу того, что волнение вредно отразится на ее здоровье, было совершенно излишним, так как она очень хладнокровно приняла это известие. Несчастный случай с Гартвигом, с женой которого она была дружна, тоже произвел на нее гораздо меньшее впечатление, чем можно было ожидать.

– Если бы дело касалось ее кудрявого любимца, – с досадой добавил он, – то она проливала бы, наверное, потоки слез и выдрала бы все свои каштановые волосы. У фрейлейн Елены все мысли лишь о нем. А этот Гольфельд становится просто невыносимым. Сегодня он расхаживал с таким лицом, как будто хотел отравить всех в доме. Я готов побиться об заклад, что его «восхитительное» настроение является единственной причиной того, что у Елены заплаканное лицо, хотя она так тщательно прятала его от меня, когда я встретил ее в саду.

При упоминании имени ненавистного Гольфельда Елизавета ниже склонилась над вышивкой. Вся кровь бросилась ей в лицо при воспоминании о его вчерашнем дерзком поведении, о котором она ничего не сказала матери, чтобы не беспокоить ее. Может быть, это была и не единственная причина. Она не хотела упоминать об этом еще и потому, что родители из-за его навязчивости могли запретить ей бывать в Линдгофе и она лишилась бы возможности видеть фон Вальде.

Между тем работа по разрушению башни шла своим чередом. Вскоре в саду появился Фербер, он был в лесничестве, а теперь вместе с братом пришел пить кофе. Взволнованный Эрнст выбежал ему навстречу. Мальчик, не заходя за веревку, натянутую ради безопасности отцом, все время с большим интересом наблюдал за происходящим.

– Папа, папа! – закричал он. – Каменщик хочет что-то рассказать тебе. Он говорит, что обнаружил нечто необычное.

Действительно, каменщик делал им знаки подойти.

– Мы добрались до какого-то склепа или чего-то подобного, – крикнул он. – Похоже, там стоит гроб. Вы посмотрели бы на эту штуку, господин Фербер, прежде чем мы продолжим работу. Вы смело можете подняться – мы стоим на крепком потолке.

Рейнгард, услышав эти слова, поспешно сбежал со ступеней террасы. Таинственный склеп, в котором стоит гроб, – как заманчиво это звучит для археолога!

Все трое осторожно взобрались по лестнице.

Рабочие находились у того места, где башня примыкала к главному зданию. У ног их зияло довольно большое отверстие. До сих пор они еще не наталкивались на какое-либо закрытое помещение. У главного здания крыши давно не было. С башни были видны расходящиеся во все стороны ряды комнат и полузасыпанные коридоры, а сквозь щели в полу можно было заглянуть в часовню. Внутри башня имела гораздо более страшный вид, чем снаружи. Отовсюду можно было увидеть голубое небо, и свежий воздух имел везде свободный доступ. Внизу было видно какое-то помещение с крепкими стенами и хорошо сохранившимся потолком. Насколько можно было судить, сверху этот склеп врезался клином между часовней и помещением, находившимся позади башни. В наружном углу, вероятно, располагалось окно, так как оттуда сквозь мутные стекла проникал неяркий солнечный свет, в котором с трудом можно было различить какой-то предмет, принятый каменщиком за гроб.

Немедленно туда спустили длинную лестницу, так как помещение было высоким, и все трое, один за другим, с живейшим интересом стали спускаться по ней. Первое, что они увидели, была деревянная обшивка стен, совсем почерневшая от времени и украшенная причудливой резьбой. По потолку шел узкий красивый карниз, очевидно, более позднего происхождения. С него спускались длинные черные лоскуты сукна. Остальная часть этой траурной обивки валялась на полу, представляя собой гниющую бесформенную массу.

По-видимому, при постройке этого помещения руководствовались целью по возможности скрыть его от посторонних глаз, форме же не придали особого внимания. В поперечнике это был почти правильный треугольник, в основании которого помещалось узкое окно, тесно примыкавшее к часовне. Предположение Рейнгарда, что в древние времена здесь хранились церковные реликвии, было весьма правдоподобным, тем более что пять-шесть стертых ступеней вели к замурованной двери, находившейся в стене, которая примыкала к часовне. Окно было как раз за старым дубом, прикрывавшим его своими ветвями. Несколько побегов плюща покрыли стекло тонкой сетью, но все же солнечные лучи пробивались сквозь красивые разноцветные розетки, на которых не было заметно и следа всеобщего разрушения.

Около стены действительно стоял узкий маленький цинковый гроб, резко выделявшийся на фоне черного бархата катафалка. В головах находился большой подсвечник с остатками толстых восковых свечей, в ногах стояла скамеечка, на которой лежала мандолина с порванными струнами.

Когда подошли к гробу, с него слетели остатки засохших цветов и на крышке стала заметна надпись золотыми буквами «Лила».

В самую широкую стену этого помещения был вделан большой шкаф из темного дуба. Рейнгард высказал предположение, что в нем хранились облачения священников. Он открыл обе створки двери. От этого сотрясения из складок множества висевших здесь женских платьев поднялось облако пыли. Это был весьма фантастический гардероб – наряды были сшиты из очень пестрых материй и имели кокетливый покрой, напоминая маскарадные костюмы и являя собой резкий контраст с окружающей обстановкой.

Вероятно, эти наряды носило чрезвычайно нежное создание, потому что шелковые юбочки, расшитые золотом, были короткими, как детские платьица, а корсажи из красного и лилового бархата с шелковыми лентами указывали на очень тонкую девичью талию. Наверное, много-много лет прошло с тех пор, как этих платьев касались чьи-то руки. Материя вся истлела, а нитки, прикреплявшие когда-то жемчуг и бисер, оборвались, и остатки украшений висели на них.

У одной из боковых стен помещался столик с мраморной столешницей. Его покосившиеся от старости ножки еле держались и грозили уронить стоявший на нем большой металлический ларец искусной работы, инкрустированный слоновой костью. Он не был заперт, опущенная крышка придерживала лист бумаги, торчавший из ларца так, чтобы на него обратили внимание. Бумага потемнела от времени, и на ней, как и на всем, лежал толстый слой пыли, но большие, прямые черные буквы ясно проступали из-под нее. Даже издали можно было прочесть имя – Йост фон Гнадевиц.

– Вот это да! – воскликнул лесничий вне себя от изумления. – Йост фон Гнадевиц! Ведь это герой рассказа Сабины о прабабушке.

Фербер подошел ближе и осторожно поднял крышку. Там на темном бархате лежали различные украшения старинной работы: браслеты, шпильки, ожерелья из золотых монет и несколько ниток настоящего жемчуга.

Бумага упала. Рейнгард поднял ее и предложил прочитать вслух это послание. Оно было написано очень безграмотно, даже для того времени. Автор, вероятно, лучше умел владеть оружием, чем пером, но, несмотря на это, строки дышали поэзией. Вот что содержало это послание:

«Кто бы ни был ты, который вступишь в это помещение, ради всего святого, ради всего, что ты любишь и что когда-либо трогало твое сердце, не нарушай ее покоя! Она спит, как дитя. Прелестное личико, обрамленное темными локонами, снова улыбается с того момента, как его коснулась смерть. Еще раз, кто бы ты ни был – дворянин или нищий, даже если ты имеешь какое-то отношение к умершей, оставь ее! Пусть мой взор будет последним коснувшимся ее!

Я не нашел в себе сил покрыть ее тяжелой черной землей. Здесь вокруг нее играют солнечные лучи, и на дерево у окна прилетает птичка, из горлышка которой льются напевы, которые были ее колыбельными песнями. Лучи так же золотили ту лесную чащу, и птицы так же пели в ветвях деревьев, когда стройная лань раздвинула кусты и устремила робкий взор на молодого охотника, отдыхавшего под деревьями. Тут сердце его воспламенилось, он далеко отбросил от себя ружье и последовал за девушкой, бежавшей от него. Она, дитя лесов, дочь того племени, над которым тяготеет проклятье, заставляющее его кочевать, не имеющего ни отчизны, ни клочка земли, где можно преклонить голову, покорила сердце молодого дворянина. Вымаливая у нее любовь, он день и ночь бродил вокруг табора, следовал за нею по пятам, как собака, и, сгорая от страсти, молил ее до тех пор, пока она не согласилась тайно покинуть своих и последовать за ним. В ночной тиши он на руках принес ее в свой замок и – горе ему! – стал ее убийцей! Он не обращал внимания на все ее мольбы, когда ею вдруг овладела внезапная, непреодолимая тоска по лесной свободе. Как пойманная птичка в страхе бьется о прутья клетки, так в отчаянии бродила она в стенах замка, где еще недавно раздавался ее ласкающий слух голос и звуки гитары, а теперь слышались лишь жалобы и стоны.

Он видел, что ее щеки бледнели, а ее глаза, в которых затаилась ненависть, отворачивались от него. Он испытывал страшнейшие мучения, когда она отталкивала его от себя и содрогалась от его прикосновения. Он приходил в отчаяние, но в страхе задвигал двойные засовы, охранял запертые двери, потому что знал: она будет потеряна для него, как только ее нога коснется лесной почвы.

Со временем она стала немного спокойнее, хотя по-прежнему проходила мимо него, как мимо тени или пустого места. Она не поднимала глаз, когда он подходил к ней и ласково разговаривал с нею; она не ломилась больше в окна, раздирая нежное горло дикими криками; она не носилась как бешеная по комнатам и залам, не взбиралась на стены замка с намерением броситься вниз. Она тихо сидела под дубом около башни, так как знала, что скоро станет матерью. Когда приближалась ночь, он брал ее на руки и нес в замок. Она позволяла это, но отворачивалась, чтобы его дыхание не касалось ее и его горячий взор не падал на нее.

Однажды священник из Линдгофа постучал в ворота замка. В народе ходили слухи, что его духовный сын Йост фон Гнадевиц имеет сношения с дьяволом, и он пришел, чтобы спасти заблудшую душу. Он был впущен и увидел то создание, ради которого веселый охотник забыл о привольной жизни в лесу и о небе.

Ее красота и чистота тронули старика. Он заговорил с нею ласковым голосом, и ее сердце, окаменевшее от горя, смягчилось. Ради своего ребенка она согласилась креститься, и их злополучный союз был освящен пасторским благословением.

Когда ее тяжелое испытание кончилось, она прижала побледневшие губы к лобику ребенка, и с этим поцелуем улетела ее душа! Теперь она была свободна. Свободна! Мальчика при крещении назвали именем отца, моим именем. Я со страхом глядел на его глаза – это были мои глаза. Он и я убили ее. Мой старый слуга унес мальчика. Я не могу жить ради него. Симон говорит, да и священник тоже, что едва ли найдется женщина, которая согласится давать грудь моему сыну, потому что в глазах людей я – погибший человек. Жена моего лесничего Фербера кормит теперь младенца, не зная о его происхождении…»

Рейнгард остановился и, пораженный, поднял глаза. Лесничий, который до этого момента, внимательно слушая, стоял, прислонившись к стене, быстро подошел к нему и взял его за руку. Его загорелое лицо сильно побледнело от необычайного волнения. Фербер, не менее изумленный, тоже подошел ближе.

– Дальше! Дальше! – задыхаясь, воскликнул лесничий.

«Симон положил его на порог домика лесничего, – читал Рейнгард, – и видел сегодня, что жена Фербера ласкает его, как и свою родную дочурку. По закону нашего рода мой сын не имеет права на наследство Гнадевицев, но то, что я получил от матери, избавит его от нужды. В ратуше в Л. лежат мои распоряжения и документы, доказывающие, что он – мой сын и наследник. Пусть Господь Бог и сострадательные сердца охраняют его юность, а я этого уже сделать не смогу! Все, что окружало ее в дни счастья, должно быть около нее и после смерти. Драгоценности по праву принадлежат ее ребенку, но мысль о том, что те вещи, которые покоились на ее шее, головке, могут попасть в чужие руки, невыносима мне. Пусть лучше все пропадет здесь.

Еще раз обращаюсь к тебе, тот, кого случай привел сюда, может быть, только через много столетий: помолись за меня и не нарушай покой умершей.

Йост фон Гнадевиц».

Оба брата молча пожали друг другу руки и подошли к гробу. В них текла кровь удивительного создания, которое зажгло любовь в сердце молодого Йоста и не вынесло неволи!

– Она оказалась нашей родоначальницей, – сказал наконец Рейнгарду растроганный Фербер. – Мы – потомки того подкидыша, происхождение которого до сих пор оставалось тайной, потому что бумаги, которые должны были установить права ребенка, погибли в пожаре. Мы должны на несколько дней прервать работу, – обратился он к одному из каменщиков, который, из вполне извинительного любопытства, стоял на середине лестницы и с удивлением слушал о том, что до сих пор оставалось тайной Линдгофа.

– Вместо этого вы должны завтра сложить склеп на кладбище, – распорядился лесничий. – Я сегодня же поговорю с пастором.

Он подошел к шкафу и стал рассматривать платья, некогда окутывавшие стройную фигурку цыганки и, по-видимому, висевшие в том порядке, в каком видел их на красивой Лиле восхищенный влюбленный.

На дне шкафа стояли туфли. Лесничий взял одну пару. Она уместилась на его большой ладони. Вероятно, только ножкам Золушки они были бы впору.

– Я отнесу их Эльзе, – с улыбкой проговорил он. – Пусть она знает, что ее прабабушка была такой же миниатюрной, как и она.

Фербер между тем очистил от пыли мандолину. Рейнгард запер ящик с драгоценностями и взял его за изящную ручку, приделанную к крышке. Все трое снова поднялись по лестнице, после чего отверстие в потолке заложили досками.

Дамы с напряженным интересом ждали у подножия башни и были немало удивлены, увидев необычайное шествие. Однако им стало известно о невероятном открытии, только когда все общество собралось под липами. Тогда Рейнгард поставил ларец на стол, подробно описал потайную комнату и ее содержимое, достал роковой документ и прочитал его на этот раз гораздо глаже, чем раньше.

Дамы, затаив дыхание, молча слушали эти излияния пылкого сердца. Елизавета сидела бледная и задумчивая. Но когда Рейнгард дошел до места, проливающего свет на таинственное прошлое их семьи, вскочила и с изумлением взглянула на улыбающегося дядю, который наблюдал за ней. Госпожа Фербер после окончания чтения в течение нескольких минут не могла прийти в себя. Эта романтическая развязка старой семейной истории оказалась непостижимой для ее ясного ума.

Мисс Мертенс, которой пришлось рассказать всю историю, потому что она ничего не знала о подкидыше, всплеснула руками, услышав о чудесном ее завершении.

– Выходит, что на основании этой бумаги вы имеете право на наследство? – с живейшим интересом спросила она.

– Без сомнения, – ответил Фербер, – но как мы узнаем, что представляет собой материнское наследство? Этот род вымер, имя Гнадевицев угасло, все перешло в чужие руки, так откуда нам знать, как и где заявить о своих правах?

– Нет, лучше ничего не предпринимать, – решительно проговорил лесничий. – Подобные дела стоят денег. А в результате мы, может быть, получим всего несколько талеров. Бог с ними! Мы до сих пор с голоду не умирали.

Елизавета мечтательно взяла одну из туфель, которые дядя поставил перед ней. Вылинявшая и кое-где лопнувшая материя еще ясно обрисовывала все изгибы маленькой ступни. Туфли, очевидно, часто бывали в употреблении, но в них вряд ли ходили по лесу, так как подошвы были совершенно чистыми.

– Смотри-ка, Эльза, – теперь мы знаем, откуда у тебя такая тонкая талия и ножки, которые бегают по траве, не сминая ее, – сказал дядя. – Ты такой же мотылек, как и твоя прабабушка, и тоже, думаю, стала бы биться головой о стену, если бы тебя заперли. В тебе есть цыганская кровь, хотя ты и златокудрая Эльза, а кожа у тебя, как у Белоснежки. Надень-ка эти штучки. Ты, наверное, сможешь в них танцевать, – лесничий указал на туфли.

– Нет, дядя! – воскликнула Елизавета. – Это для меня реликвия. Я не могу так обращаться с ними, мне представляется, что черные глаза Йоста будут гневно смотреть на меня.

Госпожа Фербер и мисс Мертенс были того же мнения, и первая предложила осторожно перенести шкаф и все его содержимое в сухое место. Он должен стоять в неприкосновенности, как фамильная драгоценность, пока совсем не развалится.

– Ну, с этим пунктом я, пожалуй, согласен, – сказал Рейнгард, – но относительно этих вещей я думаю иначе. – Он открыл ящик, и солнечный луч, упавший внутрь его, заиграл на драгоценностях. Рейнгард вынул ожерелье, отличавшееся искусной работой, и поучительно произнес: – Это бриллианты чистейшей воды, а вот эти рубины, – он указал на заколки, – вероятно, чудесно сверкали в темных локонах цыганки.

Он взял в руки две заколки. Их головки были исполнены в виде цветков из красных камней, а из чашечек падали изящные цепочки, на которых висело по рубину. Елизавета с улыбкой примерила чудесную заколку.

– Вы находите, господин Рейнгард, что мы должны присвоить себе эти вещи? Не знаю, как отреагирует мое белое платье, если в один прекрасный день я заставлю его появиться в таком обществе!

– Эти камни очень идут вам, – улыбаясь, заметил Рейнгард, – но к кисейному платью, думаю, больше подойдет букет живых цветов. Поэтому я советую отнести всю эту прелесть ювелиру и обратить в звонкую монету.

Фербер одобрительно кивнул.

– Так ты, Рейнгард, находишь, что следует продать эти фамильные драгоценности?

– Конечно, было бы просто глупо и грешно позволить такому капиталу лежать без пользы, – ответил он. – Одни эти камни стоят не меньше семи тысяч талеров, да жемчуг и оправа будут оценены в кругленькую сумму.

– Вот это да! – воскликнул лесничий с удивлением. – Нечего и раздумывать – долой их! – продолжал он, положив руку на плечо брата. – Посмотри-ка, Адольф, как все переменилось к лучшему! Ведь я сразу сказал, что в Тюрингене все изменится, хотя мне и на ум не приходило, что тебе вдруг свалятся на голову восемь тысяч талеров.

– Почему же мне? – с удивлением воскликнул Фербер. – Ты, как старший, имеешь больше прав на эту находку.

– Вот еще! На что она мне? Может, мне на старости лет начать давать деньги в рост? Только этого не хватало! Я бобыль, получаю хорошее жалованье, а когда не смогу больше служить, стану получать пенсию. Так что я уступаю свое первенство вот этой девице с золотыми волосами и нашему наследнику, шельмецу Эрнсту, и даже не возьму взамен чечевичной похлебки, потому что, по словам Сабины, она к дичи не подходит… Отстаньте от меня! – крикнул он, увидев, что госпожа Фербер со слезами на глазах поднялась, чтобы пожать ему руку, а Фербер явно намеревался переубедить его.

– Вы сделали бы гораздо лучше, невестушка, если бы позаботились о кофе. Это бог знает что! Четыре часа, а у меня до сих пор ни крошки не было во рту! Чего же ради я лез на гору?

Он таки добился своего – избежал благодарностей. Госпожа Фербер и Елизавета поспешили в дом, а другие рассмеялись.

Немного времени спустя все общество удобно расположилось на террасе, попивая душистый кофе.

– Да-а, – протянул лесничий, сидевший в кресле с раскуренной трубкой в руке, – вот уж не думал, когда вставал сегодня утром, что лягу спать господином фон Гнадевицем. Теперь уж место главного лесничего останется за мной. Эта пожелтевшая бумажка со своими вычурными письменами сделала в один день то, чего не дали тридцать лет усердной службы. Как только его сиятельство прибудет в Л., я отправлюсь к нему на поклон и представлюсь под своим новым именем. Воображаю, как они вытаращат глаза!

При этих словах он искоса взглянул на Елизавету и, сильно затянувшись, скрыл свое лицо в густых облаках табачного дыма.

– Дядя, – воскликнула девушка, – ты можешь говорить все что угодно, но я-то прекрасно знаю, что тебе и в голову не придет восстанавливать герб Гнадевицев.

– Отчего же? Это очень красивый герб со звездами.

– И окровавленным колесом, – подхватила Елизавета. – Не дай Бог, чтобы мы поступали так, как некоторые, кто выкапывает грехи предков для того, чтобы доказать древность своего рода. Да и если сравнить обоих отцов: родного, малодушно бросившего ребенка, забыв о своих священных обязанностях относительно него, и другого, приютившего у себя беспомощное покинутое создание и давшего ему свое честное имя, то абсолютно ясно, кто из них проявил благородство и чье имя не должно угаснуть. А сколько огорчений доставил этот род моей бедной мамочке!

– О да! – подтвердила госпожа Фербер, тяжело вздохнув. – Прежде всего, я обязана ему беспокойным и безотрадным детством, потому что моя мать была прелестная женщина, но не дворянского происхождения, а мой отец женился на ней против воли своих родителей. Этот так называемый «мезальянс» служил поводом для бесконечных огорчений и мучений несчастной. У моего отца не хватило силы воли порвать со своей семьей и жить только для жены. Из-за этого между моими родителями постоянно случались раздоры, что, конечно, не могло укрыться от меня. Ну а мы, вероятно, никогда не забудем, – она протянула руку своему мужу, – какие битвы нам пришлось выдержать, прежде чем мы поженились. Я больше никогда не хотела бы возвращаться в касту, которая блеск и формальное приличие ставит выше человеческих чувств.

– Да этого и не нужно, Мария, – с улыбкой успокоил ее муж, пожимая ей руку и бросив лукавый взгляд на своего брата, который, пуская клубы дыма, тщетно старался нахмурить лоб.

– Ах, мои чудные планы! – с комическим вздохом разочарования проговорил, наконец, дядя. – Эльза, ты глупенькая, ты вовсе не представляешь, какую прекрасную жизнь я мог бы устроить тебе, будучи главным лесничим. Разве тебя это не прельщает?

Елизавета засмеялась, но очень решительно помотала головой.

– И почем знать, – добавила мисс Мертенс, – может быть, мы не успеем оглянуться, как какой-нибудь благородный рыцарь высокого происхождения постучится в ворота Гнадека и посватается к златокудрой дворянке Эльзе?

– И вы думаете, я пошла бы за него? – запальчиво воскликнула Елизавета, при этом на ее щеках вспыхнул яркий румянец.

– А почему бы и нет? Если бы ты полюбила его.

– Никогда! – заявила девушка срывающимся голосом. – Даже если бы и любила. Я бы еще больше была огорчена тем, что мое имя для него значит больше, чем я сама, чем мое сердце.

Госпожа Фербер в смятении взглянула на свою дочь, на лице которой вдруг отразилось сильнейшее душевное волнение. Лесничий, взяв свою трубку в зубы, захлопал в ладоши.

– Эльза, золотко! Дай свою руку. Ты просто молодчина! Я с тобой вполне согласен. Послушай-ка, Адольф, ведь мы не посрамим метрической книги маленькой деревенской церкви в Силезии, где нас крестили, и будем всегда носить то имя, которое там записано?

– И которое верно служило нам целых полвека, – добавил с улыбкой Фербер. – А этот документ я буду хранить для него, – он положил руку на голову Эрнста, – до тех пор, пока он не будет иметь обо всем этом зрелое суждение. Теперь я не могу и не имею права решать за него, но постараюсь воспитать его так, чтобы он предпочел пробивать себе дорогу собственными силами.

– Аминь! – воскликнул лесничий, выколачивая пепел из трубки. – А теперь пойдем и поговорим с пастором, – обратился он к брату. – Мне больше нравится место под раскидистыми липами на нашем деревенском кладбище, чем мрачные стены, в которых столько лет лежала наша прабабушка. Для того чтобы ее не покрывала «тяжелая черная земля», мы соорудим склеп, который обложим камнем.

Он ушел в сопровождении Фербера и Рейнгарда. В то время как фрау Фербер и мисс Мертенс убирали ящик с драгоценностями в безопасное место, Елизавета поднялась на башню и, раздвинув доски, спустилась в тайное помещение. Тонкий луч заходящего солнца пробивался сквозь красное стекло, бросая кровавый отблеск на имя «Лила».

Девушка, опустив голову и сложив руки, долго стояла возле одинокого гроба, в котором нашло успокоение горячее сердце цыганочки.