Текст книги "Брак по расчету. Златокудрая Эльза (сборник)"

Глава 20

Молодая женщина снова подошла к окну. Стук колес отъехавшего экипажа замирал вдали. Теперь он уже ехал по лесу. Чудные рысаки бежали крупной рысью и уносили дорогой экипаж, в котором, утопая в мягких белых атласных подушках, сидела прелестная женщина с лицом медузы. Она любила этого мужчину со всем пылом безумной страсти, забывая о герцогском достоинстве и своей гордости; возле него она была всего лишь женщиной, терзаемой ревностью… Зачем связал он свою судьбу с судьбой бедной девушки из Рюдисдорфа? Почему не искал он ее царственной руки? Он был бы принят с распростертыми объятиями, и они могли бы быть счастливы вместе, так как и он не был равнодушен к ней. Встреча в лесу в день свадьбы живо предстала пред внутренним взором молодой женщины, она не сомневалась: тут была какая-то тайна. «Ваши старания окажутся тщетными, особенно учитывая предстоящее путешествие», – шепнула ей герцогиня, и Лиана еще чувствовала на своей шее и щеке ее горячее дыхание… Какое же старание будет тщетным? Она ответственно выполняла свои обязанности, но, благодарение Богу, гордость не изменила ей: она и пальцем не шевельнула, чтобы завоевать любовь Майнау. Думая так, герцогиня ошиблась, но была права, предполагая, что путешествие окончательно порвет тонкую нить, даже если бы Лиана отказалась от своего решения уезжать отсюда… Каким ужасным было ее положение! Когда он после продолжительного отсутствия вернется домой, никто и не вспомнит, что когда-то была привезена сюда графиня Трахенберг, чтобы терпеть ежедневные пытки и оскорбления; он сам, путешествуя, стряхнет с себя тягостные воспоминания и овладеет наконец рукой, которая тянулась к нему с таким страстным томлением.

Молодая женщина невольно прижала судорожно сжатую руку к сердцу: отчего же оно вдруг болезненно заныло? Неужели так ужасно быть отвергнутой ради другой?.. Ей вспомнилось, что Майнау велел ей не подпускать герцогиню к себе, но почему? Конечно, причиной тому была ревность. Он просто не мог выносить того, что ей, его жене, выказывали благоволение… Она закрыла лицо руками и вдруг ощутила необъяснимую слабость. Медленно отошла она от окна, чтобы идти в свою комнату. Проходя мимо письменного стола, она остановилась как вкопанная: ключ был еще в замочной скважине ящика! Майнау забыл вынуть его, а разгневанному и раздосадованному гофмаршалу и в голову не пришло потребовать его вернуть… Сердце молодой женщины сильно забилось: там лежала бумажка, от которой зависела судьба Габриеля; ей захотелось еще хоть раз взглянуть на нее, так как она знала, что такие документы недостаточно бегло просмотреть невооруженным глазом – их нужно изучать с помощью микроскопа. Но чтобы взять эту бумажку в руки, нужно было забраться в ящик с редкостями, а это была чужая собственность, и ключ остался здесь случайно… Не совершит ли она бесчестный поступок? Но она же потом положит ее невредимой на прежнее место! Не сам ли Майнау попросил ее хорошенько вглядеться в написанное и не для этой ли цели взял у гофмаршала бумаги? Наконец решившись, она выдвинула ящик: розовая записка ее матери лежала перед ней, и, нечаянно коснувшись ее, она, как ужаленная змеей, отдернула руку. Юлиана взяла лежавшую сверху бумажку: это была именно та, которую она искала.

Едва переводя дух, сбежала она вниз, в свои комнаты, и положила бумажку под микроскоп, который был ей верным помощником… И невольно содрогнулась: под неумолимым увеличительным стеклом стало ясно как день, что это ужаснейший подлог. Каждая старательно выведенная буква была сперва прорисована карандашом, чего нельзя было заметить невооруженным глазом, а теперь это не вызывало сомнений. Работа была нелегкая – обманщик должен был срисовать каждую букву, чтобы составить необходимые слова… Но кто бы мог это сделать? И для чего? Записка не была никем засвидетельствована, значит, подлог был сделан, чтобы заставить молчать человека, имевшего сильный голос, и это был Майнау. Он сам говорил ей, что сначала пытался соблюсти интересы мальчика… Сделано это из корыстных побуждений или тут не обошлось без религиозного фанатизма, сказать было трудно. Но в записке было написано еще: «Женщина непременно должна принять святое крещение для спасения ее души».

Молодая женщина бросилась на кушетку. Ее сердце усиленно билось, по телу пробегала нервная дрожь. Ей нужно было успокоиться – в таком состоянии ее никто не должен был видеть… Майнау был человеком благородным, и, чтобы он не поступил по совести, прибегли к подлогу, зная, что никаким другим путем им не удалось бы добиться своего. Прежде всего надо было положить бумагу на место; о своем открытии она могла бы только тогда сообщить Майнау, если бы на его глазах вынула бумажку из ящика. Лиана горько усмехнулась; он скорее заподозрил бы ее, чужую здесь всем и всеми нелюбимую, нежели поверил бы, что в его Шенверте, этом оплоте рыцарского благородства и строгих правил, могли происходить подобные вещи… Но рано или поздно Майнау должен будет узнать всю правду – это было необходимо для спасения Габриеля.

Тихонько прокралась она в зал. Там уже затопили камин. Тяжелые штофные портьеры на окнах были задвинуты, а стеклянная дверь закрыта дубовыми ставнями. Тишина нарушалась только не утихавшим дождем. Чайный стол был уже приготовлен, посредине него стояла зажженная лампа под зеленым колпаком. Просторное помещение тонуло в полумраке; лампа освещала только стол и небольшое пространство вокруг него, да, кроме того, отблески огня в камине падали на паркет. В углах же комнаты был полный мрак.

Молодая женщина робко осмотрелась: в комнате никого не было. Успокоенная, она подошла к столу, выдвинула ящик, развернула, не вынимая из него, сверток и положила сверху записку. В эту минуту кто-то схватил ее за руку, удерживая ее в ящике. Ужас сковал Лиану; она не имела силы даже вскрикнуть – вся кровь прилила ей к сердцу. Почти лишившись чувств, она пошатнулась, и перед ее помутившимся взором возникло лицо придворного священника. Он принял беспомощную женщину в свои объятия и, прижав к груди, стал покрывать ее руку страстными поцелуями.

– Успокойтесь, ради бога! Я один это видел, кроме меня, никого нет в зале, – шептал он ей нежно.

Этот голос мгновенно привел ее в чувство, она вырвалась и оттолкнула его руку.

– Что вы видели? – спросила она едва слышно и горделиво выпрямилась. – Разве в этих ящиках золото или серебро? Разве я хотела что-то украсть?

– Как мог я предположить, что такая мысль возникла в вашей божественной головке? Скорее я запятнал бы память моей матери таким позорным подозрением, нежели вашу ангельски чистую душу, – верьте мне!.. Вы не поймете, конечно, что я имел в виду, потому что именно любовь к матери и привела вас сюда… Баронесса, кто может осудить вас за желание уничтожить маленькую записочку, которая оскорбляет и унижает вас? – Он вынул из ящика записку. – Сожжем же вместе это розовое свидетельство материнских заблуждений!

Быстрым движением вырвала она у него письмо и бросила на прежнее место.

– А это разве не кража? Разве оно мне адресовано? – вскричала она гневно. – Оно останется там, где было. Нечестным поступком я не могу смыть пятна с репутации моей матери.

Она отступила от него и стала по другую сторону письменного стола: ей хотелось увеличить расстояние, отделявшее ее от священника, дерзнувшего дотронуться до нее. Зеленый свет лампы падал на ее прелестный благородный профиль; гордая посадка головы делала его похожим на камею… Священник хотел накинуть ей петлю на шею, и, будь она безвольной, неминуемо попала бы в его сети. Но он убедился лишь в том, что она его насквозь видит.

– Как вы осмелились склонять меня на такое темное дело?

– Вы преднамеренно не хотите понять меня и чаще всего относитесь ко мне враждебно, – сказал он с горечью; в его голосе звучала страсть, в этом не было никаких сомнений, – и все-таки у вас нет на земле более преданного друга, чем я.

– У меня два друга: брат и сестра, другой дружбы я не ищу, – заявила она.

Это было сказано таким враждебным тоном, что священник прижал обе руки к груди, точно получил смертельный удар. Глаза его вспыхнули зловещим огнем, и он подошел к ней ближе.

– Баронесса, здесь, в Шенверте, вам не пристало говорить так оскорбительно и быть такой гордой, потому что вам здесь не на кого опереться и, подобно пушинке, вы зависите от дуновения ветра.

– Слава Богу, он не отнес меня за ограничительную линию моих правил.

– Свету до этого нет дела; все видят, насколько фальшиво ваше положение здесь и, зная побудительную причину, по которой сделали вас баронессой Майнау, насмешливо улыбаясь, шепотом высказывают самые унизительные предположения.

Юлиана стала еще бледнее.

– К чему вы все это говорите мне? – спросила она нетвердым голосом. – Я прекрасно знаю побудительные причины, вследствие которых я здесь: я должна быть матерью Лео и хозяйкой осиротевшего дома. Такое положение отнюдь не оскорбляет моего женского достоинства, – прибавила она гордо и с холодным спокойствием, что, видимо, еще больше огорчило его.

– Да если бы вы были ею на самом деле! – сказал он торопливо. – Но в Шенверте вряд ли когда-либо чувствовалось отсутствие хозяйки. Присутствие здесь преклонных лет и весьма почитаемого гофмаршала делают хозяйку дома совершенно лишней во время празднеств, а хозяйство он умеет контролировать лучше всякой женщины. Предназначение Лео – военная служба, он должен будет рано оставить Шенверт и выйти из-под опеки матери, так что едва ли эти причины существенны. Главной причиной вашего появления здесь была неутолимая жажда мести. Боюсь, будет оскорблено чувство достоинства женщины, если она узнает, что ее избрали единственно для того, чтобы нанести другой женщине смертельный удар, и притом с самой утонченной жестокостью.

Большие серо-голубые глаза молодой женщины пристально вглядывались в лицо говорившего, но именно ее молчание и этот взгляд, полный нескрываемого страха, и побуждал его безжалостно продолжить:

– Тем, кто знает барона Майнау, известно, что все поступки и действия его рассчитаны на эффект. Выслушайте, как было дело. В молодые лета он страстно любил высокопоставленную женщину, и она так же пламенно отвечала на его любовь; близкие принудили ее отказать ему, чтобы она могла взойти на трон. Барон Майнау, может быть, и прав, называя ее поступок предательством, но в глазах приближенных это не более как страшная жертва, принесенная из чувства долга… Смерть мужа сделала эту женщину, не перестававшую любить Майнау, свободной. Для бедной страдалицы в порфире и короне могла взойти новая заря; она мечтала сбросить с себя тяжесть герцогского блеска и величия и хотя бы теперь сделаться любящей и любимой женой, но разве можно было предположить, каковы настоящие намерения барона Майнау?.. Пока герцогиня соблюдала траур, он был с ней чрезвычайно любезен, но лишь до той минуты, когда она, сгорая от любви и сладостной надежды, рассчитывала услышать из уст его предложение. Вместо этого он в присутствии всего двора объявил ей о своей помолвке с Юлианой, графиней фон Трахенберг. Это, конечно, произвело невероятный эффект, Майнау мог торжествовать.

Молодая женщина оперлась на высокую заднюю стенку письменного стола обеими руками и прижалась к ним лицом. Ей хотелось провалиться сквозь землю, только бы не слышать более этого безжалостного голоса. Страдали не только ее фамильная гордость и ее достоинство, но и ее бедное сердце.

– Что будет после этой комедии, его мало волновало, – продолжал священник с возрастающим жаром; казалось, он дорожил каждым мгновением, когда мог находиться с этой женщиной один, без всяких свидетелей. – Чувству долга нет места в душе этого человека; он и к своей первой жене, очень привлекательной, любезной и благородной женщине, выказывал полное пренебрежение.

Последние слова заставили Лиану поднять голову. Священник лгал: первая жена Майнау не отличалась благородством, она при малейшем противоречии топала и швыряла ножами и ножницами в прислугу. А священник не унимался:

– Он и женился на ней единственно для того, чтобы доказать герцогине, что ее предательство мало его трогает… Но участь первой жены была завидной по сравнению с участью второй, которую он безжалостно принес в жертву своему тщеславию. На стороне первой был ее отец, а против второй жены настроен и сам Майнау – он ее непримиримый враг… Он-то знает, что второй брак – не что иное, как образчик самой неслыханной мести и что герцогиня не остановится ни перед чем, чтобы хоть теперь одержать победу, а он – верный ее союзник. Царственное имя добавит величия дому Майнау.

– Я спрашиваю вас еще раз: к чему вы мне все это говорите? – прервала его вдруг Юлиана, гордо выпрямившись. – Я добровольно удаляюсь, что всем известно, и не доставлю хлопот ни герцогине, ни ее союзнику, но, пока еще ношу имя Майнау, я никому не позволю в своем присутствии дурно отзываться о человеке, с которым повенчана, даже если бы он был в десять раз виновнее. Прошу вас не забывать этого, ваше преподобие! Впрочем, не берусь решать, что более достойно осуждения: легкомыслие светского человека или суетность священника, который, зная о совершаемом святотатстве, в трогающей душу молитве призывает благословение Божие на недостойных комедиантов. Светский человек топчет женское сердце, как большинство знатных молодых мужчин, священник же, превращая алтарь в сцену, становится на ней даровитым актером и тем самым совершает страшный грех!..

Лиана говорила громко, горячо, забыв о предосторожности и теряя самообладание.

– Этот Шенверт – омут, и, к чести Майнау, он этого не знает и потому проходит мимо темных дел, которые даже витают в воздухе в этом замке. Он и не предполагает, что документы, на которые он, по простоте душевной полагается, подделаны…

Не договорив, она вдруг испугалась и замолчала. Священник сделал выразительный жест, как будто ему внезапно пришла в голову мысль. С быстротой молнии выхватил он из ящика лежавшую сверху бумажку и поднес ее к лампе.

– Вы говорите об этом документе? Ученая мыслительница исследовала его под микроскопом и обнаружила…

– Что он писан предварительно карандашом, – сказала она твердо.

– Совершенно справедливо. Каждая буква срисована на стекле карандашом и потом обведена пером, – подтвердил он спокойно. – Я знаю это очень хорошо, знаю даже и то, что это очень трудная и неприятная, действующая на нервы работа; а знаю я это потому, что сам сочинял и писал этот документ… О, не смотрите же на меня с таким отвращением! Разве для вас ничего не значит то, что я так унижаюсь и так искренне каюсь перед вами? Вы можете спокойно коснуться этой руки: не ради денег, не ради земной власти и величия действовала она так, но для осуществления высших целей… Разве я не мог с тем же успехом выдать за последнюю волю и распоряжение пожертвовать какую-то сумму или недвижимое имущество в пользу нашего ордена? Барон Майнау уверен в неподдельности этого документа, он поверил бы и такой приписке, а старик гофмаршал… Ну, он по уважительной причине должен бы был поверить. Но я не грабитель, я только хотел приобрести две души: языческую душу матери для крещения и душу мальчика для исполнения миссии… В наш век считают фанатизмом самоотверженное, преданное служение Господу человека, ставшего священником по призванию, но никто не думает, что, заключив горячее вещество в железный сосуд, он тем самым заставляет его высвобождаться и…

– Сжигать еретиков, – добавила она ледяным тоном и отвернулась.

Священник нервно скомкал в руке записку.

– Но это пламя уже более не пылает, – проговорил он глухо, видимо отчаянно борясь со страшным волнением. – Ни самая усердная молитва, ни бичевания не в состоянии снова раздуть его. Меня пожирает другой огонь. – Тут он протянул к ней руку с измятой бумажкой. – Вы можете обвинить меня в подлоге, можете изменить судьбу Габриеля, можете лишить меня моего положения, возбуждающего всеобщую зависть, и влияния, которое я имею на высокопоставленных лиц, – сделайте это, и я буду молчать, даже глазом не моргнув. Отдайте меня в руки моих многочисленных врагов, только позвольте мне, когда вы оставите Шенверт, жить вблизи вас!

Лиана посмотрела на него изумленно, подумав, что он сошел с ума… Она снова гордо выпрямилась перед ним во весь рост.

– Вы забываете, ваше преподобие, что мой брат, владелец Рюдисдорфа, может предоставить место приходского священника духовному лицу только протестантского вероисповедания, – сказала она ему через плечо слегка дрожащим голосом, но с насмешливой улыбкой.

– Психологи правы, говоря, что светловолосые женщины очень жестоки и холодны. – Он буквально прошипел эти слова. – Вы умны и так высокомерны, как ни одна аристократка, даже та, в жилах которой течет герцогская кровь. Один поворот вашей головы – и вы возвышаетесь над многими. От другого вам, может быть, удалось бы избавиться, но не от меня. Я буду следовать за вами всюду по пятам, никогда не уберу я руки, которую раз протянул к вам, даже если бы мне пришлось ее лишиться! Бейте меня, попирайте ногами, я все вынесу молча, терпеливо, но вы от меня не освободитесь… Моя церковь требует от священника, чтобы он бодрствовал и постился, чтобы он работал без устали, тут вел бы подземный ход, подобно кроту, там соединял бы мостом берега… Вот с какой фанатической энергией буду я добиваться того, чтобы вы стали моею.

Неведомый до сих пор ужас объял Лиану. Теперь она поняла, что не душу ее он хотел приобрести для своей церкви: этот клятвопреступник любил в ней женщину. От этого открытия кровь застыла в ее жилах, и она содрогнулась. Но, как ни отвратителен был грех, эти пылкие, потрясающие душу слова, передававшие всю борьбу, все бури и муки души, произвели отталкивающее и вместе с тем магнетическое действие на молодую женщину: она еще никогда не слыхала от мужчины речей, побуждаемых испепеляющей страстью… Прочел ли он это в ее прелестном побледневшем лице или еще почему-либо догадался, только он вдруг приблизился к ней и, резко запрокинув голову, бросился к ее ногам, чтобы обнять колени молодой женщины. Зеленоватый свет лампы ярко освещал его бледное лицо и тонзуру, резко выделявшуюся среди темных кудрявых волос. Лиане показалось, будто невидимая рука указала ей на это пятно как на знак, каким отмечен был Каин; она сделала шаг назад и вытянула перед собой свои красивые руки, как бы защищаясь от стоявшего перед ней на коленях священника.

– Лицемер! – воскликнула она хриплым голосом. – Я скорее брошусь в пруд в индийском саду, нежели позволю вам хоть одним пальцем дотронуться даже до моего платья.

Юлиана боязливо прижала руки к груди, как дитя, которое, страшась ужасного прикосновения, не имеет, однако, сил сдвинуться с места. Она не могла уйти, пока документ находился в его руках, иначе она стала бы соучастницей злодеяния.

Священник медленно поднялся. В это время среди наступившего безмолвия вдруг раздался стук колес подъехавшего экипажа, который, скрипя по мокрому гравию, остановился затем у крыльца. То возвратился Майнау, он, должно быть, ехал с невероятной быстротой. Священник в сердцах топнул и с бешенством повернулся к окну; было видно, что ему хотелось бы иметь под рукой какой-нибудь тяжелый предмет, чтобы бросить им в экипаж и в сидящего в нем ненавистного ему человека.

Молодая женщина вздохнула с облегчением, однако же нельзя было терять ни минуты.

– Я попрошу вас, ваше преподобие, положить бумагу на место, – сказала она, стараясь придать твердость своем у голос у.

– Неужели, баронесса, вы думаете, что я способен на… такое бессмысленное простодушие? – воскликнул он с хриплым смехом. – Вы полагаете, что ваша смертельно раненная жертва больше не в состоянии защитить себя? О, я могу еще мыслить здраво, могу объяснить вам ваши намерения. Вы пришли сюда, чтобы раскрыть важную тайну: с помощью микроскопа доказали бы вашему супругу и гофмаршалу, что в доме Майнау совершен бессовестный подлог документа, имеющего силу завещания. Конечно, после этого вас не отпустят в Рюдисдорф, а попросят остаться… Но чего вы этим добьетесь? Барон Майнау не любит вас и никогда не будет любить: его сердце все еще принадлежит герцогине. Теперь он совершенно равнодушен к вам, а после раскрытия тайны будет просто ненавидеть вас, а я – видите, как самоотверженна моя любовь, – я хочу не допустить этого.

И не успела Лиана что-либо предпринять, как он, завладев розовой запиской графини Трахенберг, стоял уже у камина. С громким криком бросилась она к нему и, не помня себя, обеими руками схватила руку человека, который никогда не должен был дотрагиваться до нее, но и документ, и письмо уже превратились в пепел.

– Теперь обвиняйте меня, баронесса! Кто станет искать документ, обнаружит пропажу письма графини Трахенберг, и никто не поверит, что я его сжег.

Говоря это, он левой рукой все еще заслонял камин, хотя в нем уже не осталось и следа сожженной бумаги.

Руки молодой женщины безвольно опустились; она стояла как пораженная громом, освещенная ярким пламенем камина. Эту сильную, но слишком чистую, девственную душу потрясло коварство священника. Нежная, стройная, беспомощная, с испуганными глазами, устремленными на огонь, она была как бы парализована и, сама того не замечая, склонила голову к его плечу, и ему показалось, что она в его руках. Но лишь прерывистый вздох вырвался из ее груди и коснулся щеки монаха.

– Еще есть время, – сказал он, впав в оцепенение после этого ощущения. – Будьте сострадательны ко мне, и я сразу же пойду к хозяину Шенверта и покаюсь ему во всем.

Она отступила назад и смерила его с головы до ног презрительным взглядом.

– Поступайте, как сочтете нужным! – сказала она резким тоном. – Я искренне желала спасти Габриеля и скорее решилась бы ради доброго дела пасть к ногам герцогини, но действовать сообща с… иезуитом я не намерена. Мальчика спасти я уже не могу – видно, такая у него жестокая судьба! Но германцы правы, изгоняя из своей страны лицемерное братство Иисуса и вооружаясь против этого непримиримого врага патриотизма, духовного развития и свободы вероисповедания… Это мои последние обращенные к вам слова, ваше преподобие. А теперь вы можете начать интриговать против меня относительно сгоревших документов, тонко и с неподражаемой уверенностью, как и подобает ученику Лойолы.

Повернувшись к нему спиной, она хотела поспешно удалиться, но в это время отворилась боковая дверь и из нее, опираясь на костыль, выглянул гофмаршал.

– Где же вы, почтенный друг? – воскликнул он, окинув взглядом зал. – Бог мой, разве так много времени надо, чтобы вынуть ключ?

При его появлении молодая женщина остановилась и повернулась к нему лицом; священник же продолжал неподвижно стоять у камина, протянув к огню свои белые полные руки, как бы грея их.

Гофмаршал вошел в зал и даже забыл затворить за собой дверь – до того он был поражен.

– Как, и вы здесь? – обратился он к Юлиане. – Или вы все время были здесь впотьмах? Но нет, при вашей мещанской привычке ни минуты не оставаться в бездействии этого не может быть!

Вероятно, в его голову закралось подозрение, и он повернулся к столу с редкостями: один из ящиков был так выдвинут, что, казалось, вот-вот упадет на пол.

Продолжительный вздох вырвался у старика.

– Баронесса, неужели вы изволили тут рыться? – спросил он со злобной усмешкой, но кротко – так судья обращается к обвиняемому, лишившемуся последней точки опоры. Он важно покачал головой. – Impossible[20]20
  Не может быть (фр.).


[Закрыть], что я говорю! Женщина с такими прекрасными аристократическими ручками, имеющая счастье быть внучкой герцогини фон Тургау, не могла унизиться до того, чтобы рыться в столе, ей не принадлежащем… Fi done! Извините меня, я позволил себе неприличную шутку!..

Он побрел к столу и, опираясь левой рукой на костыль, правой стал перебирать бумаги.

Лиана судорожно скрестила руки на груди: она чувствовала приближение грозы. А человек в черной одежде так равнодушно смотрел на огонь, как будто не слыхал того, о чем говорилось за его спиной; конечно, он давно уже обдумал план своих действий.

Гофмаршал наконец повернулся к Лиане, лицо его было белым как снег.

– Вы также пошутили, баронесса? – воскликнул он, посмеиваясь. – Вас можно понять: я был немного неправ, в присутствии герцогини заведя разговор об известных вам обстоятельствах, но впредь я буду осторожнее, обещаю вам. А теперь, пожалуйста, возвратите мне billet doux[21]21
  Любовное письмецо (фр.).


[Закрыть], к которому, как вам известно, я привязан всем сердцем! Как! Вы не соглашаетесь? А я готов побожиться, что у вас из кармана выглядывает уголок розового письма. Нет? Где же письмо графини Трахенберг, спрашиваю я вас? – Он вдруг совершенно переменил тон.

В порыве бешенства он до того забылся, что угрожающе поднял свой костыль.

– Спросите у его преподобия! – бросила ему Лиана срывающимся голосом.

– У его преподобия? Да разве графиня Трахенберг его мать? Гм! Да, может быть, он стал свидетелем вашего смелого поступка, и теперь вы апеллируете к его рыцарскому благородству и христианскому великодушию и ищете у него защиты? Но не рассчитывайте на это, прекрасная баронесса. Я хочу услышать именно из ваших уст, куда подевалось письмо.

Молодая женщина указала на камин.

– Оно сожжено, – сказала она едва слышно, но твердым голосом.

В эту минуту священник наконец обернулся; он искоса бросил смущенный, почти безумный взгляд на Лиану, которой и в голову не пришло искать спасения во лжи.

У гофмаршала вырвался хриплый крик бешенства, и он бессильно опустился в ближайшее кресло.

– Вы были свидетелем, ваше преподобие? И вы спокойно смотрели, как совершился такой безбожный поступок? – проговорил он сквозь зубы.

– В данную минуту я ничего не стану отвечать вам, господин гофмаршал: вы должны прежде успокоиться. Все не так, как может показаться на первый взгляд, – возразил уклончиво священник, подходя к гофмаршалу неверным шагом.

– Ну, право, недоставало только, чтобы и вы сошли с пути истинного! Неужели еретические мысли, гнездящиеся под этими огненными косами, заражают все мужские головы? Раулю я уже давно не доверяю…

Старик закусил губу, видимо, последние слова вырвались против воли, но на священника они подействовали, как неожиданный удар. Бросив испуганный и в то же время гневный взгляд на Лиану, он поднял руку, как будто желая зажать рот неосторожному старику.

– Я не понимаю вас, господин гофмаршал, – проговорил он, предостерегающе чеканя каждое слово.

– Боже мой, да я говорю не о его католическом вероисповедании! – воскликнул тот с досадой.

Человек, о вере которого теперь шла речь, поднимался в это время по покрытой византийскими коврами парадной лестнице. Лиана стояла лицом к отворенной двери; ярко освещенный коридор выходил в вестибюль, также залитый огнями. На верхней ступеньке Майнау, закутанный в темный дождевой плащ, остановился на минуту. Неизвестно, увидел ли он светлое платье своей жены в полумраке зала, но только, вместо того чтобы пройти, как сначала намеревался, в свои комнаты, вдруг пошел по коридору.

– А, вот и он! Очень кстати! – сказал гофмаршал, злорадно прислушиваясь к приближавшимся знакомым шагам племянника.

Он удобнее устроился в кресле, как бы готовясь к схватке, и, покряхтывая, начал потирать свои сухие костлявые руки.

– Господин гофмаршал, я убедительно прошу вас не говорить пока ни слова! – воскликнул священник повелительным полушепотом, в котором, однако, улавливалась тревога.

Но Майнау уже был на пороге.

– Я не должен чего-то знать? – спросил он резко.

Слова священника не укрылись от его острого слуха. Он перенес огненный, пронзительный взгляд со священника на лицо Юлианы.

– Значит, между его преподобием и моей женой существует тайна? Тайна, которую ты не должен открывать мне, дядя? – сказал он, четко выговаривая слова. – Должен сознаться, что это возбуждает во мне живой интерес. Тайна между католическим священником и «еретичкой» – как пикантно!.. Должно быть, я угадал, дядя: очередная попытка обратить в свою веру, не так ли?

– Не думай так, Рауль: его преподобие слишком умен, чтобы понапрасну тратить время и слова, к тому же баронесса даже и не вполне протестантка… Нет, мой друг, тайна касается исключительно баронессы, а его преподобие только невольный свидетель происшедшего. Он так рыцарски благороден и великодушен, что не хочет компрометировать твою жену… Я бы и сам, пожалуй, смолчал бы, да и что я тебе скажу? Я слишком стар, чтобы быстро придумывать сказки…

– Не томи, дядя! – воскликнул Майнау сурово.

Его лицо было страшно, губы крепко сжаты, а глаза горели лихорадочным огнем.

– Ну да рассказ будет коротким. Ты оставил в столе ключ, в том ящике, где лежало письмо графини Трахенберг. Я должен сознаться, что слишком часто дразнил баронессу этим занятным документом, и вот она решила, что хорошо было бы, если бы он в один прекрасный день исчез навсегда… Оставшись одна в зале, она воспользовалась удобным случаем, чтобы бросить в огонь мое любимое розовое письмецо… А? Что ты на это скажешь?.. Я вдруг заметил, что при мне нет ключа; его преподобие вызвался сходить за ним, и таким образом его любезная услужливость стала причиной того, что он сделался невольным свидетелем этого «аутодафе». Когда же я, встревоженный его долгим отсутствием, вдруг вошел сюда, мой почтенный друг еще стоял, потрясенный, у камина, а баронесса, увидя меня, хотела скрыться, но было уже слишком поздно… Посмотри туда! Открытый ящик подтверждает сказанное мною.

Молодая женщина, видя, что буря готова разразиться над ней, опустила платок, который прижимала к губам, и, бледная как воск, сделала шаг по направлению к мужу.

– Оставь это, Юлиана! – сказал он ледяным тоном, отступив назад и подняв руку, как бы приказывая ей молчать. – Дядя относится к тебе с предубеждением: ты не дотрагивалась до письма, я знаю это, и горе тому, кто осмелится повторить подобное обвинение!.. Однако же я удивился, увидев тебя здесь в этот час.

– Ага! В этом пункте мы совершенно сходимся, – засмеялся гофмаршал.

– До чаю еще далеко, – продолжал Майнау, не обратив внимания на замечание дяди, – при этом тусклом освещении ты не могла вышивать, да я и не вижу здесь ни твоей рабочей корзинки, ни книги, которые могли бы свидетельствовать о твоих занятиях… Обыкновенно ты первая удаляешься отсюда, а приходишь сюда всегда последней. Повторяю, что все эти факты вызывают у меня крайнее удивление, и я только так могу объяснить твое присутствие здесь: под каким-нибудь предлогом тебя вызвали сюда, и ты, Юлиана, поддалась искушению. Птичка попала-таки в силок, и я считаю ее пропавшей, безвозвратно пропавшей. Ты прикована теперь к той руке, которая – разумеется, без твоего согласия и к твоему невыразимому ужасу, – оказала тебе любезное одолжение: сожгла компрометирующее твою матушку письмо… Ты еще не погибла, но все-таки пропала… Зачем ты пришла сюда?!