Текст книги "Гайдзиния"

– Oh please take me home, where the buffalo roam, – фальшиво напел я, потому что не умею петь и потому что готов был бы отдать мизинец своей ноги, чтобы дать свободу буйволу. Но свободы для него нет, все заполонили луковицы.

На одной территории с буйволом, но отгороженные от него тонкими струнами натянутой проволоки (под напряжением, подозреваю) и небольшим, но непреодолимым ровом с водой от зрителей жили пара дюжин луговых собачек и уж они-то двигались за всех животных зоопарка, суетились, что-то рыли, залезали друг на друга, поднимались на дурацкие маленькие задние лапки, быстро сбегались, разбегались, перебегали в разные стороны на всех четырех и привлекали множество разновозрастных зрителей, японцев (что, конечно, неудивительно – подавляющее большинство посетителей были японцами).

– Ой, вы только посмотрите, какие они милые! – деланным голосом произнес Скинни, выражая не только отвращение к посетителям, организаторам и владельцам зоопарка, всему роду человеческому, но и самое откровенное, сильное и глубокое сожаление к буйволу и другим скорбно пробирающимся секунда за секундой к такой далекой смерти животным. Подобное сожаление в его голосе я слышал только в две тысячи четвертом году, когда Скинни пришел в университет ко второй половине занятий и сообщил, что шизофреник застрелил на Даймбэга Даррелла прямо на сцене и никакая сраная охрана не смогла защитить его.

Когда вы пили кофе и выкуривали утреннюю сигарету, чувствуя себя несчастным, потому что днем недели был только вторник и надо было отправляться на внушающую отвращение, бессмысленную работу, буйвол лежал в клетке и жизнь выходила паром из его некогда могучих, но давно обессиленных ноздрей, суставы ломило от выдавливающего бездействия. Когда вы выпивали в пятницу вечером в баре с друзьями и радовались двум предстоящим выходным дням, львы и пантеры были недвижно придавлены к обрыдлой земле в стальных клетках, позади них были годы, а впереди – бесконечное существование. Когда вы, чистый и свежий, сидели с полупустым бокалом вина в руке в полутемной квартире и ждали, когда ваша новая подружка с упругой молодой задницей выйдет из душа, чтобы лечь с вами на чистые простыни, облезающие от угнетения и непреходящего горя белые медведи вечно стояли в клетках.

Когда вы поступали в университет, радуясь новым знакомствам и кажущейся настоящей, молодой жизни, горилла бродила по пятнадцатиметровой запертой территории и никак не могла умереть. Когда вам вручали диплом и светило яркое солнце, то же самое солнце, одинаковое для всех, иссушало загон с заморенными, но бессильными перед бессмысленным коварством луковиц слонов в их тесном загоне. Когда вы трахались, орлы и ястребы не имели возможности разогнаться, чтобы насмерть разбиться о толстые прутья клеток.

Когда вы ширялись, жрали шоколад, любовались успехами собственных детей или еще миллионом способов добывали серотонин из собственного мозга, крокодилы, вараны и черепахи лежали в немом отупении в застекленных террариумах. Когда люди Пола Пота в приступе геноцидной лихорадки приковывали своих же земляков к стальным кроватям в бывших зданиях школ и забивали их железными прутьями насмерть, насильно вставляли в рот воронки, чтобы наполнить животы своих жертв дизельным топливом и смотреть как те захлебываются в собственной рвоте, рыбы махемахе плавали по маленькому бесконечному, специально построенному для них кругу в аквариумах на Оаху, так как они должны всегда находиться в движении, а умереть им луковичные головы не позволят никогда. Свиные бойни намного милосерднее, нежели зоопарки. Если уж кончать с этой планетой к чертям, то делать это разом, устроить унифицированные бойни для всех, животных и людей, работать без сна и отдыха, повсеместные забойные фабрики для живого существа – вы еще живете? мы вас убьем, забить всех. И это не сарказм, а дельное предложение. I pray for a nuclear holocaust I pray for a nuclear holocaust.

Мы натолкнулись на большой стенд, стоящий, вероятно, более ста тысяч йен, на котором, на фоне зеленых, очень схематично нарисованных джунглей были изображены животные. Обезьяна, жираф, зебра, слон, попугай, бегемот, лев, медведь, горилла, белка и крокодил. Они улыбались. Жалкие и фальшивые луковичные эмотиконы. Улыбайтесь, улыбайтесь, как всем хорошо у нас, животным и людям. Какой прекрасный день, какая замечательная жизнь.

Скинни звучно собрал слюну и смачно плюнул на стенд. Слюна потекла со слоновьего уха на лоб игрушечно счастливого льва.

Мы ходили от клетки к клетке, от загона к загону, от террариума к террариуму.

– Какой сейчас год?.. – со стоном, медленно говорил Скинни, озвучивая животных. – Когда же наступит Энтропия 2012?.. – тянул он. – Какой сейчас год… Какой сейчас год… Убейте нас… Какой сейчас год…

Смертный приговор всем, кроме свиней и полевых собачек.

Сойдя на станции Tama Reien, название которой служащий с сигаретой в руках в Fuchu City, упорно называл Tama Leien, несмотря на повсеместные японские Cora, Tequira, Toiret и Oorong tea, и добравшись на такси до нужного мне кладбища, а перед тем еще и немного заблудившись, набредя на другое кладбище под ясным январским небом и непривычно жарким солнцем, под которым на территории ненужного мне кладбища люди жгли странные маленькие и очень дымные костерки, омахивая их какими-то палочками или черт знает чем, совершая обряд, а перед кладбищем был большой, высокий и продолговатый камень, который и камнем-то не назвать, а скорее глыбой с высеченными иероглифами и глядя на которую я думал об умершем чуть меньше восьми лет назад отце.

Я понял, что никак мне не отыскать могилу Хираока. Учитывая, что на сверку иероглифов (Хираока Кимитакэ), с трудом, но не очень аккуратно выведенных на бумажном листке, с тем, что было написано на могильных камнях, у меня уходила чертова пропасть времени. Да и потом я не был до конца уверен, что правильно сличал эти очень по-японски не прямые, плавные, вежливые и скрывающие истину значки (в каком-то из старых самурайских кодексов – если их было несколько – какой известный – не имею ни малейшего представления ни кто он такой, ни как его имя – было написано, что молодой человек должен то ли шесть, то ли семь лет обхаживать зрелого мастера, учителя, чтобы получить одобрение этого же мастера на вступление в гомосексуальную половую связь с ним же, вакашудо, так мало понятное человеку западному, европейцу, показывающее, ко всем прочему, восточную неторопливость; шесть или семь лет, подумать только, а те худосочные козявки хотели соблазнить нас со Скинни за пару стаканов и десять минут, хилые и голые хихикающие деревца)

И тогда, стоя на ненужном мне кладбище в оцепенении, но не тяжелом и фиолетово-зеленом, но очень спокойном, находясь под воздействием тысяч обездушенных тел, я обратил внимание на одного из людей с ритуальными кострами. Он был ближе всего ко мне и к тому же находился рядом с низким, широким, но тонкостенным, почти бумажным на вид зданием, которое я принял за что-то вроде администрации кладбища. Я обратился к этому человеку. Он был мужского пола, довольно молод (вероятно, мой ровесник, но вообще-то не разобрать) и в очках; человек этот, парень мне сразу понравился и даже сейчас вспоминая о нем, я чувствую мало свойственные мне благодарность и спокойствие (хоть и хочу быть добрым как Курт Воннегут, но луковичные головы ежедневным смрадом изживают это желание. Стремление было бы не так просто выдавить из человека, будь желание творить добро настоящим. У меня, видимо, оно фальшивое. Ну да и не буду тогда притворяться и порешим на том – это последнее упоминание о Курте Воннегуте в этом тексте). Он – ритуальный человек, служитель кладбища, полагаю, – не испугался, когда я подошел к нему и это было так удивительно, что хоть и сразу расположило меня к нему, но вместе с тем озадачило, я спросил его, говорит ли он по-английски, и он ответил, что чуть-чуть, и это оказалось правдой, я ему показал иероглифы, но он не понял, что или кого я ищу, поскольку надпись на бумаге, как я уже говорил означала «Хираока Кимитакэ», а не «Мисима Юкио», и тогда я сказал, что ищу Юкио Мисиму, и служащий, аккуратно сложив палочки, которым махал над костром, и в смущении стал поджимать то одну, то другую ногу по очереди, словно пританцовывал и еще он немного шипел, но казался от того еще более приятным в своем искреннем желании услужить, бескорыстно.

Потом он, со стеснительной улыбкой на лице, торопливо пошел в здание, поманил меня за собой, отодвинул в сторону деревянно-бумажную дверь, снял тапочки и поднялся на что-то вроде пола, который располагался на две ступени выше маленькой прихожей. Пол был белый, по-армейски идеальной чистоты, а на полу, за каким-то подобием аналоя в чем-то вроде небольшой отгороженной комнатки с окошком, напоминающем регистратуру в больнице, стоял старый седой человек в деловом, но не черном костюме (белая рубашка и галстук). Мой дружелюбный, но кажущийся таким мило застенчивым служащим, обратился к старцу, на что старец, не обращая на меня никакого внимания, совершенно не удивившись, что какой-то чертов гайдзин интересуется японским писателем, которому по моему сложившемуся, но вполне возможно ошибочному представлению на западе придают большее значение, нежели не родине, твердо, но не громко, очень по-самурайски сказал: «Юкио Мисима-сан!». Что-то еще такое проговорил, потом, не оборачиваясь, голосом позвал очень высокого для японцев, полного и лысого парня, который во время разговора со своими «коллегами» смущенно гладил голову и из вежливости ни разу на меня не взглянул.

После десятиминутного совещания, в продолжении которого я по-гайдзински нахально (но только из крайнего любопытства, а не из непочтительности, потому что троица эта вызывала у меня крайнее уважение) разглядывал их, мой новый знакомый вернулся ко мне и, с трудом выговаривая непривычные его сознанию прямые, по-западному однозначные слова, сказал, что это не то кладбище. Я забрел не туда и должен вернуться к станции, на которой сошел, взять такси и показать водителю бумагу с иероглифами, которые он мне сейчас напишет и есть ли у меня вообще бумага и ручка. Я ответил что есть. Поспешно достал блокнот, выдернул из него листок и, выгнувшись, выудил и из заднего кармана рюкзака ручку. Служащий поклонился, быстро и аккуратно нарисовал кучу закорючек (меня и Скинни всегда поражала эта способность местного населения: с неподдающейся разумению скоростью выводить на бумажном листе то, что и взором-то сложно воспринять). Аккуратно раскрыл передо мной дверь и вместе со мной покинул картонный домик. Я сказал служащему спасибо и он тоже сказал мне спасибо (несколько раз), долго кланялся, пока я не ушел. Когда я ушел, он, вероятно, занялся своим костерком.

От по-похмельному горячих ушей до стертых пяток меня пронизала легкая зависть: некоторым удается жечь каждый день такие вот аккуратные костерки, заводить семьи с прилежными милыми женами, переходить из одного одинакового дня в другой и жить по сто лет. Впрочем, зависть была мимолетной; я вернулся к станции, ожидая когда появится что-нибудь похожее на такси, куря, прикладываясь к банке с Dr. Pepper’ом, который я до того дня уже не пил шесть лет, и разглядывая юную школьницу, на вид старшеклассницу, склонившуюся к чужой кошке, гладящей ее и время от времени одергивающей форменную юбку, которую мой соратник ветер то и дело поднимал, легко лаская девичьи ноги, только вчера расцветшее тело.

Потом показалась и машина. Я привычно поинтересовался у таксиста, учил ли он в школе английский, но тот безразлично покачал головой, считая, что я должен покинуть салон. Однако я протянул ему листок с названием нужного мне кладбища и он отвез меня (десятиминутная поездка). Молча постучал по счетчику. Я заплатил и снова оказался под тем же ясным январским небом. Оно казалось высоким и цвет имело хоть и привычный, но все же красивый; и так, сойдя на станции Tama Reien, я оказался на кладбище, а кладбище, на хрен, оказалось огромным, размером с одноэтажный курортный городок в несезон. Все могильные камни были расписаны непонятными значками ровно что городские стены и вагоны наземок – граффити, ни одной фотографии, и я с бумажкой «Хираока Кимитакэ» как простак с парой банкнот перед таблом Лондонской биржи; и что же я должен был делать?

Я подошел с помявшимся уже листком к ближайшей могиле (таксист завез меня в самую середину кладбища, через него пролегали пустые и тихие асфальтированные дороги с двусторонним движением), подошел и сверил горизонтальную надпись на бумаге с вертикальной на могильном камне. Вроде и похоже, а вроде и нет, я решил, что буду искать до тех пор, пока не найду закорючки, полностью похожие на «Хираока Кимитакэ», а после четвертой осмотренной могилы у меня заболели глаза и надулась от напряжения голова. Я подумал, а ну вас к черту, Эйк так просто не сдается. Хоть это и не умно и можно было попросить Рейми составить компанию. Она хотя бы владеет японским.

Каждый день в Японии – день прочь из моей жизни, а луковичный смрад и без того глаза застилает. Я хочу побыть один. Когда я нашел могилу отца, спустя семь лет после его смерти, я был с другом, очень хорошим другом, он оставил меня одного, деликатно отправившись ковыряться в машине. Кладбище было не в пример маленькое. Не добирало и ста могил, как мне показалось, а на небольшом продолговатом холмике, под которым он лежал, рядом с надгробием, лежали пробки от водочных бутылок. Я остался один и чувствовал только спокойствие. Ни горечи, ни слез. Я погладил холм, подержался на него, посидел рядом, пытаясь по-новому взглянуть на то, почему так произошло, но ничего нового не увидел. Все было и без того ясно.

На огромном кладбище Tama Reien холмов не видно. Может они и не хоронят людей вообще, а сжигают и закапывают уже урны с прахом. Может и не закапывают даже, да только как же найти среди всего этого разнообразия мертвецов того, ради которого я сюда с похмелья потащился (Скинни же отправился мотаться по музыкальным магазинам и в конце дня, когда мы встретились в баре Hard Rock Cafe и занялись ежедневной рутиной: выпиванием, сообщил, что купить здесь можно много всего хорошего, а играть никто, на хер, не умеет и неудивительно, что Kinki Kids популярны напару с Джоном Бон Джови, те хоть знают как обращаться с гитарами, а в каждом магазине сидит по японскому инди парнишке в конверсах и все они умудряются издавать при помощи гитар звуки, похожие на скрежетание стальными когтями Фредди Крюгера о стальную доску в одной из серий, гении прямо, купить, что ли, тебе, Эйк, бас-гитару и отправимся в турне по Японии, станем знаменитыми, купи, ответил я, и тут в наш разговор вмешался полупьяный Кевин, человек в очках…), я огляделся, потер глаза и снова огляделся, спокойно, птицы поют. В центре Токио ни разу не удалось встретить хоть кого-то, кто понял бы мои изъяснения на английском, а здесь и людей не видать; и я отправился бродить, время от времени посматривая по сторонам, на могилы, рассчитывая на удачу и пытаясь сличить кривые «эмотиконы», но все же главным образом выглядывая, нет ли хоть одной живой души вокруг?

Невысокого, однако, роста, все эти живые души, которые могут быть вокруг, но что-то я расслышал. Будто бы вдалеке, легкое лопотание кого-то неспугнутого. Я вытянул шею, попробовал это сделать, но могильные камни все же были высокими, ни черта не видно. Мне вспомнился вчерашний Кри-кри, подумалось о завтрашнем выступлении, а также о том, что я очень хорошо себя, как выяснилось, чувствую на кладбищах. Намного лучше и спокойнее, чем в объятиях Анны. Никаких сильных чувств, атараксия, транквиль.

Когда мы с Цервусом работали вместе, то ходили в обед в хорошую погоду гулять на кладбище. Благо оно было рядом. Не было тогда ни Японии, ни Рейми, и я всерьез подумывал о том, чтобы устроиться работать на кладбище. Там было так тепло и хорошо, а трезвые и по-буддистки спокойные служащие катались по территории на велосипедах, и ничего больше не делали – там копнут, тут на солнце понежатся… Но мне нужно больше. Всегда надо было, сколько себя помню. Сволочной, капризный, алчный ребенок я был.

В Tama Reien, намного лучше, чем на кладбищах родины. Японцы, все-таки, не по счастливой случайности все патенты скупили когда-то и теперь херней маются едва ли не с брунейской роскошью. Умные, не зря они на надгробиях фотографии не помещают. Вчитываться не всегда охота, да и имена мало что говорят. На том кладбище, где мы с двухлетней давности Цервусом гуляли, повсюду были черно-белые, а то и по-клоунски раскрашенные цветные лица, идешь между рядами, а они на тебя пялятся. Мертвые, мертвые, ничего в этом такого нет, да только в Tama Reien спокойнее, и на других кладбищах, уверен, тоже обезличенные надгробия. На том, где я с милым очкариком общался, точно не было изображений. Не дураки, японцы, да я никогда и не утверждал, что они дураки. Зря только во вторую мировую на сторону Гитлера стали, дураки, а может, и не такие дураки, для Германии-то вон как все обернулось. Дрезден к чертям собачим восьмифутовыми блокбастерами, которыми потом Голливуд фильмы стал называть, разнесли, для Японии тоже, для Италии, а нас как не разгромили, так и строить ничего взад не стали, восстанавливать. Гармония, видать, должна быть, не знаю, нет ее по-моему ни хрена.

Мне показалось, что слева мелькнула тень. Я остановился с зажженной сигаретой Тихо вроде, птицы щебечут, сигарета в руке до фильтра истлела. Я посмотрел по сторонам – куда бы выкинуть. Не удивлюсь, если и тут курить запрещено. Щелчком забросил в ряд могил, на удачу, куда попадет, никого обижать не хотел. Да только не понятно, живым лучше быть или мертвым, надеюсь, что мертвым быть не худо, потому как… А, к черту, не скажу почему, потому что вспомнил про Анну и то, каким родным когда-то стал запах ее тела, а я задолго до того, как познакомился с ней, писал о похожей ситуации. Опять послышался шорох. Я снова остановился, довольно широкий ряд между могилами, не слышно человеческого присутствия, когда-то было слышно, а теперь вот – нет. Что за шорохи, между прочим, такие, что когда иду, они есть, а когда стою – тихо? И не мои это шаги звучат. Будто юркает что-то.

Становится жарко. В прямом смысле. Тоже мне, зима выдалась, я в такую погоду лет десять назад в реке купался, а градусов на пятнадцать пониже когда было, сидел у костра, рядом с палаткой и зубами клацал, краешек пластикового стакана с водкой жевал, друзья тогда были вокруг, много, верных, а потом понеслось… На Гавайи тогда очень хотелось, нестерпимо. Забились с другом, что до двадцати двух лет попадем на остров. Трезвые были, когда забивались, и мое слово как-то само по себе сдержалось, едва ли не без моего участия, а слово друга не сдержалось.

Стою теперь в Японии, ищу могилу, но хрен ее найдешь. Один, занесло же, но цвета вокруг человеческие. Обычные. У Кри-кри-кри-кри, черт, у Кри-кри, цвета тоже в нормальный спектр вернулись. Никакой краски-раскраски. Все за тебя уже сделали, но не станет он уже обычным человеком. Юкико тому доказательство, привиделась в алкогольной горячке. У самого бывали похожие вещи. Со временем вообще начинаешь терять нить жизни, что делал, чего не делал, что привиделось, и что на самом деле происходило. В университете когда учился, из меня пьяного тестостерон прямо из ушей лился, не остановить, теперь же… Черт, да что это такое шуршит? Вот Кри-кри, кстати думая, алкоголь подтолкнул к нам в гости, протолкнул через нейтральную зону как добрый глоток пива куриный кусок через горло. Или это зверье какое пошуршивает?

Кто бы здесь ни был – всем вольнее, чем дохлому буйволу и камнеподобным крокодилам в зоопарке, здесь свобода и притом выбирать ничего не надо, отсутствие выбора, не принудительное, но желанное есть атараксия, к нему ли стремятся дохлые рыбьи головы, загоняя себя на девяти, десятичасовые работы, заводя семьи, жалуясь на то, как им тяжело и плохо, но наслаждаясь своей жизнью зарывающихся в ил пескарей.

Был у меня друг – да другом он и остается, так же как и другие, с которыми вижусь не более десяти раз в год и сейчас один тут хожу, сбиваясь на шорохи и курение – он все за девчонкой одной гонялся, любил ее, спать не мог без нее, есть не мог, а она могла без него спать, и даже пить могла, но любила тоже. Очень.

Он, как почувствовал, что нестабильное это дело и может она от него слинять. Потому как эмансипация и все дела, современные европейские бабы ведут себя как мужики прошлого столетия, почувствовал и решил, что надо думать. Но кто любит много думать? – Очень редкие люди, да и тех все придурками считают и не разговаривают с ними и бросают в лицо всякую хрень самоопределенческую вроде «Ты слышал (а), что произошло? – Я бы так никогда не сделал (а)» и сразу забывают, чего такое сказали, так как акт очерчивания своего пустого я свершился, а ничего другого и на хрен не нужно.

Думающий человек тоже всенепременно начинает свои фразы с «я думаю, я полагаю, мне кажется». Пытается запомнить все, что сказал, чтобы при случае от слов своих отречься и признать, что был «не прав». Да только от таких отмахиваются и в рожу даже бывает плюют. Да и правильно делают! А хорошо уйти от всего этого! Неудобно Кри-кри будет, нелегко и неловко дастся первое время, запьет это точно (Скинни, правда не запил), но потом поймет, что ад хоть и на Земле бренной, да только эта – несмотря ни на что завышенная цена вконец одуревшего от истязаний своей жертвы дьявола. Цена, которую платишь, чтоб уйти от всех этих ежедневных козлов, что языком мелят и даже отсасывая у других, считают себя людьми честными и невинными, а если самокритикой начинают заниматься, то получают то же удовольствие, что от ежедневной работы и милого созерцания (непременно на людях), своих детишек, которые вырастут и будут тайком покупать крема всякие анальные. Чтобы легче было делать то, что конечно же никто больше не делает и радость находить в том, что делают другие и чувствовать превосходство и считать, что любовь дарят, когда языком пупок избранника щекочут. А то и вовсе ширяться начнут или деньги брать взаймы и не отдавать, считая всех вокруг дураками, а родные и родители будут их защищать.

Так вот друг этот чуть лбом поскрипел и наскрипел решение: пока его любимая не слиняла, надо завести ребенка. Это точно ее привяжет. И хорошо им будет обоим, и хорошо им будет через девять месяцев втроем, и будет у него семья. Любовь. Типичное решение шизофреника. Распространенный случай. Он этого незнала, потому что книги не читал. Ребенок родился. Остался он с ним вдвоем. Чем любовь его заниматься стала, так про это лучше и не рассказывать, хоть на каждом шагу этим занимаются. Потом и ребенка забрали. Девочка, кстати, родилась. Вырастет потом, никуда не денется. И будет говорить, «Ты слышал (а), что произошло? – Я бы так никогда не сделал (а)». Если очень повезет и жизнь ее розовые извилины так крутанет, что только бутылкой заливать придется, окажется там же, где мы с Кри-кри и Скинни сейчас. Тоже не прогулка по цветочному полю.

Цервус все потешался надо мной, когда я говорил во время прогулок по кладбищу, что для меня свобода выбора есть возможность брать на себя обязанности и выполнять их, тогда как для него: просто от всего освободиться, раз и навсегда. Прав, наверное, был он. Скорее всего он. Но в результате плывет в нейтральной зоне, неспешно, общаясь с Рейми, никуда не торопясь, но понемногу отдавливая у жизни свое… А я думаю о том, что нюхну, пожалуй, табаку, чтоб извилины прочистить, потому как тут хоть и спокойно, но вдруг не по душе становится. Да и шорохи эти. Я примостился на случайной могилке, чистой как хирургический стол, вынул блестящую пластиковую коробочку Pöschl President. Табака свежего, отличнейшего качества и достал из рюкзака бумажник и тонкую книжечку Ningen Shikkaka Осамы Дадзая (купил ее на японском языке в сети Аояма, хотел там же купить книгу с фотографиями Мисимы, но ее не было, зато продавец сразу понял, о чем я говорю и повел к полке, где этот фотоальбом мог быть, впрочем, довольно много сказано про Мисиму, и я не такой уж и большой его поклонник, хотя все же большой, но не настолько, что разглядывать полувековой давности фотографии сомнительного эротического характера, просто я подумал, что если смогу заполучить книгу, то смогу снабдить статью о Мисиме отсканированными с книги фотографиями и отправлю все это дело в тот же журнал, где про попов когда-то было, деньги, еще одна запись появится в списке публикаций, а про авторское право я очень мало знаю, и редактор того журнала для голубых, по-моему, еще меньше).

Так вот вынул я эту книжку, сел на могильную ступень, теплую от солнца, и насыпал добрую кучку коричневого табака, разделил ее на две дорожки и скрутил стойеновую, не совсем потрепанную бумажку, на которой был изображен очень по-поэтически волосатый человек. Заправлять непременно две ноздри сразу. Иначе удовольствие, ощущение свежести и ясной трезвости не будет полным. Не беда, что первые несколько раз слезы будут выступать (Скинни и по сей день чихает, а понюхивать не перестал) и сопли полезут. Неплохое, кстати, средство при насморке, прочищает на раз, зато потом – привыкание. Зависимость развивается почище чем от сигарет. Я если нормально не нюхну, что руки начинают трястись и мысли путаются, слабость в организме. Тело спешит избавиться от инородной приправы. И во время такого острого никотинового голода много зараз занюхивать – ничего хорошего. По моим субъективным ощущениям. Все равно, что долго голодать, скажем, пару дней, а потом мяса напороться до тех же самых слез.

Мне приходилось голодать. Невольно, беда с экономией денег. Рразок за две ночи вперед в гостинице заплатил, чтоб нам с Анной было где переночевать в самом дорогом городе в мире (гостиница, однако, была дешевой, но мне все равно с трудом пришлась по карману). Не зря заплатил, в первую же ночь так придавило, что до сих полностью не разделался. Мы спали на разных кроватях. Вернее, Анна спала, а я был трезвый как абстинентный алкоголик в глухой церковной келье. В холодильнике номера лежала бутылка литрового Джек Дэниэлса, а Анна спала, а я не спал. Когда она не спала, рассказывала мне о том, как ее все любят, а мне нечего было сказать. Не так уж много на свете людей, которые бы хорошо и без всякого дерьма ко мне относились. Да мне много и не нужно. У Анны всегда таких было больше, намного больше, да мне-то что…

– Две дорожки табака, свежего, а Кри-кри – пошльовский представитель – превратился в того же, в кого два года назад превратился я. И только Скинни, кажется, другим путем пришел к нам, задолго до того, как мы были мы, и был всего я, один.

Скрутил стойеновую купюру в трубочку, посмотрел на солнце, вот сейчас оно будет приятно отражаться в моих глазах. Но прежде чем впылесосить, скажу еще кое-что. Знавал я одну семейку, мама, папа, дочка маленькая с именем, которого мне не вспомнить, но которое вне сомнений было уменьшительно ласкательным. Жила эта семейка в двухкомнатной квартире вместе с мамой мамы (являвшейся в одном лице и тещей). Старенькая бабуля, пристрастилась она неведомым образом к нюхательному табаку (уж не разобрать, где она его доставала). И понюхивала себе несколько раз в день, слегка отъезжая, но оставаясь полностью адекватной.

Папа семейства хоть и был против того, чтобы жить в одном доме с тещей и ежедневно с ней сталкиваться, был слабохарактерной половицей и к тому же неудачником, которому никак не удавалось обзавестись собственной жилплощадью или хотя бы съехать на съемную квартиру. Так вот, хоть и был он в точности таким, как я описал (набросал) и даже усов не растил, потому что не росли они у него, жидкая водоросль только какая-то проступала, но все же не был против того, чтобы теща нюхала табак. Не был против не из вредных соображений, потому как трудно таковые придумать (трудно, но не для дочери, кровинушке прагматичной, женщине во всей красоте эмансипации), а просто по-человечески. И правда – что может быть плохого в том, чтобы табачок нюхать, особенно если тебе за семьдесят, муж умер, а по телевизору сплошь дрянь крутят?

Так дочка ее, дочурка, обзаведшаяся собственном единственночисловым потомством давай крик поднимать. «Мама, ты же в почтенном возрасте уже, ну как ты такое можешь делать, мерзость такую употреблять, все в доме уже в коричневой пыли от твоего дурацкого табака, только и делаешь, что нюхаешь, какой пример ты внучке своей подаешь? Да и вредно это для легких окружающих, пыль внутри нас оседает, а мы этого не хотим. К тому же у тебя от табака недержание, прости меня, не хотела говорить, но ты и сама прекрасно все знаешь, ну как ты можешь, прекрати пожалуйста!» И давай от бедной старушки табак прятать, перепрятывать и выкинула даже разок, хоть и испереживалась вся, потому как денег все же стоит.

Бабуля давай шустрить по дому, вынюхивать пока никого нет, куда ее единственную отраду в жизни спрятали. Ведь находила. Найдет, и нюхнет сразу столько, что в ушах шипеть начинало. «Мама, боже мой, ну какой пример ты дочке моей, внучке своей подаешь? Недаром говорят, что стар что млад». Да какой пример она подавала? Глупость. Глупость. Никто ведь не против, кроме мамаши, которая и сама не знает, почему против, не может в таком простом вопросе разобраться, быть поближе к человеку, а дочку уже родила. А то что недержание – так это даже хорошо. В таком возрасте. Полезно.

Мысли, мысли. Я посмотрел на солнце. Слепит. Прошелся сначала левой ноздрей, потом правой. Оставшуюся пыль стряхнул. Чтобы получать удовольствие важно хорошенько пристраститься и поддерживать количество никотина в организме на должном уровне. Иначе голод разовьется зверский, а насыщение его не будет самым приятным на свете делом. Тут все дело в ощущениях. После долгого голодания и при первом попадании никотина в кровь каждая клетка активируется и пытается получить свою долю, в ушах шипит, волосы порой кажется, что дыбом встают. Сознание немного в сторону отходит, пока тело поровну не распределит никотин по всей территории, насытит плоть. Такие дела мне не очень нравятся, но до этого редко доходит. Глядя на солнце одновременно расслабленным и как-то сосредоточенным взором, я вытянул из кармана рюкзака сигарету. Закурил. Если куришь, то после занюхивания сигарету в зубы – милое дело. Я глубоко затянулся и медленно выпустил дым.

В моем междумогильном ряду показалась старушка. Маленькая, почти поджарая, но все же больше сухонькая. Старость не радость и никакие крема не спасут, хоть ты золотые нити под кожу себе вшивай. Она шла очень быстро и пошуршивала, с каждым шагом ее сумочка немного неловко билась о не слишком просторные, но и уважительно не очень узкие брюки. Я с некоторым удивлением взирал на нее и на то, как она невозмутимо прошелестела мимо меня, вперед, ни слова не говоря, не бросив и взгляда. Короткие волосы угадайте какого цвета, где уж тут почтение старости. Вот черт, я даже поднялся с могильной ступени. Эй, старушка, хасяймасы, черт подери, как вас там, миледи, остановитесь, но ничего не успел сказать. Она уже была далеко, не догнать так, чтобы не испугать своим гайдзинским, неверным и не имеющим ничего святого, разящим инфицированным огнем дыханием.