Текст книги "Гайдзиния"

– Послушай, послушай, – сказал немец. – Ты не расстраивайся. У моей девушки есть подруга. Вроде, никого у нее сейчас нет. Хочешь, я ее с тобой познакомлю?

– Конечно, хочу! – воскликнул японец с детской непосредственностью и тут же растерялся.

– Эй, все будет отлично.

– Ага, все будет отлично, – повторил японец с воодушевлением и от избытка чувств сделал стойку на руках, похлопал ножками.

Дедушка напротив меня все сидел и сидел, хранил вечное достоинство предков-самураев. Сидел, не сутулясь, прямой, как та тупая стрела, что безопасно торчала из его бумажного пакета. Он все сидел и сидел, а мы все ехали и ехали. Руки Скинни лежали на коленях. На голове бейсболка, шея безвольная, кажется, он уснул. Я снова посмотрел на дедушку, а затем вернулся взглядом к Скинни. Скинни никогда не был маленького роста, но в этой стране он казался просто громадиной, великаном. Румяное, совсем не худое, уверен, что приятное лицо. Если бы Скинни был ростом сантиметров на десять-пятнадцать поменьше, он был бы толстым. Но при его росте под метр девяносто, он наполнен плотью в самый раз, под завязку, не чрезмерно.

Несколько лет назад мы сидели с Анной в ее пустой квартире. Не было ни телевизора, ни радио. Только проигрыватель и большие, очень старые, но прекрасно работающие колонки. Мы собирались лечь спать, но было лень что-то делать, вставать, разбирать диван, идти в ванную, переодеваться, раздеваться; мы просто лежали на сложенном диване и говорили. Друг о друге. Нет никакой ностальгии в этом и похожих ему воспоминаниях. Я пишу о том, что было, но вряд ли хочу, чтобы нечто подобное повторилось. Я просто пишу. Ведь это чем писатели занимаются, верно?

Странное чувство порою способна вызвать девушка. Откуда берется это ощущение близости и родства с совершенно посторонним человеком? Если бы не относительно наплевательское отношение к жизни и полное смирение с ее абсурдностью и сюрреалистичностью, а так же с тем фактом, что люди только называются людьми, в действительности являясь разваренными луковичными головами, способными лишь на невнятное бульканье, я бы постеснялся признаться в том, что смерть собственного отца, которую я наблюдал своими глазами, легла на меня куда менее тяжким грузом, нежели исчезновение Анны из поля зрения. Исчезновение навсегда, полагаю. Честно ли это? Отец сделал для меня намного больше, чем Анна. Если считать в днях, то отец был со мной в едва ли не бесконечное количество раз больше. Да и потом – я вышел из чресл его. У меня походка отца, привычки отца.

Только расставание с Анной открыло мне двери в очень изощренный, персонализированный, настроенный именно на мое существо, мою разваренную личность, ад. Верующие, религиозные фанатики и иже с этой шушерой очень сильно ошибаются в своих представлениях об аде. Исчезновение Анны позволило мне понять, что ад – личный для каждого человека в отдельности. Иначе быть не может. Иначе человек справился бы с любым адом. Универсальный ад (общий для всех, унифицированный), конечно, не был бы походом за мороженым. Я этого и не утверждаю. Но он был бы чем-то, что можно победить. Как всякий достаточно упорный человек может победить систему. Как преступник может совершить побег из стен заключения, преодолев непреодолимые заграждения, подкупив чистую помыслами и идеалистически настроенную охрану, обхитрив кого угодно. Потому что система – универсализированный механизм, за ней всегда стоит человек.

Нет, дьявол (или «дьявол», в кавычках, чтобы не подумали будто я окончательно свихнулся и начал упоминать персонажей христианства; я же этим словом не более чем персонализирую нечто неописуемое, скрывающееся за личным человеческим адом) куда хитрее, изощреннее, извращеннее. Дьявол не человек, у него для каждого найдется набор из пары миллионов мучений, любое из которых будет уникально, неповторимо во всех смыслах. Тем более не найдется и двух одинаковых для разных людей, будь то хоть однояйцовые близнецы, горько оплакивающие смерть отца. «Добро пожаловать в ад», – говорит дьявол и изменяет весь мир в какие-нибудь полчаса. Привычные цвета становятся другими, воздух – чужим, люди – незнакомыми, а жизнь из повседневного сна превращается в вечное бодрствование на совершенно иной планете, во всем, абсолютно во всем отличной от той, на которой ты родился и временами тебе было даже хорошо, иногда – беззаботно.

Будто ты оступился и случайно проскочил в другую реальность. К глазам стальными болтами прикрутили телевизор, по которому транслируется жизнь на Земле, но ты далеко от Земли. Дьявол, однако, на этом не останавливается, это только начало. Далее он раскрывает твое многотомное и многотонное личное дело, в котором велся учет всего, абсолютно всего, что ты делал с момента рождения, и начинает, беспорядочно листая страницы, колоть тебя воспоминаниями со скоростью швейной машины. И не отступает от тебя ни на секунду, с особым упоением снова и снова проходясь по моменту твоего крушения, схождения в ад. Из воспоминаний он будет выстраивать самые нелепые, дикие, безумные, шокирующие, сводящие с ума картины, которые станет являть тебе с ухмылкой. «Смотри, – шепнет он, когда ты утром мочишься в туалете, – как могло бы быть, если бы…» Покажет тебе жуткую невообразимую смесь ассоциаций, знакомых тебе вещей, от которых ты почувствуешь, что окончательно потерял рассудок, но дьявол тут же ткнет тебя обычным воспоминанием, заставит обрести относительную, но очень горькую трезвость сознания, чтобы явить новую, еще более ужасную картину. Он не отстанет от тебя.

Порою кажется, что никогда, и это правда. Он – самый прилежный, самый дотошный твой биограф и самый знающий специалист твоей души, всезнающий, в сотни раз лучше тебя самого. Но и это еще не все. Он доведет тебя до истощения, шокирует чем-нибудь, что твой жалостливый и жалкий перед дьяволом мозг старательно блокировал от тебя. Шокирует и вновь отрезвит. Заставит лихорадочно бегать, суетиться, искать спасения. Но спасения нет. Ни в транквилизаторах, ни в алкоголе. Дьявол – не обезьяна, которую можно стряхнуть со спины. Он сидит глубоко в тебе, растворен в тебе. Он может пошутить, затихнув с тремя первыми опрокинутыми рюмками, но затем, когда ты, осторожно прислушиваясь к самому себе, попытаешься расслабиться и немного поспать (только бы без снов, хотя бы сегодня, никаких снов), он явится во всей красе, хищный, улыбающийся, готовый в полный мере воздать тебе за двадцать минут алкогольной передышки. Какие-то сраные двадцать минут. И это если он вообще соизволит дать тебе отдохнуть. Сраные двадцать минут.

Отец, Анна. Эти два слова не должны даже вместе стоять. Честно ли это?.. Нет, не честно. Вот Скинни, сидит рядом со мной и спит. Любит есть рыбу, но не может. И это тоже, казалось бы нечестно, как и то, что он может есть тунца, и делает это с удовольствием. Казалось бы. Мир суть глупость.

Мы разговаривали с Анной, было очень уютно, хорошо, я чувствовал ее свежее дыхание, какое может быть только у молодой красивой девушки, аромат и гладкость кожи (не абсолютную, но такую естественную и желанную), упругость ее тела. Все это не сентиментальность, а описание. Может быть, мы расслаблено обнимались, или моя голова лежала на ее коленях и я время от времени языком пробовал на вкус ее живот, а она говорила, смешно выпячивая губы: «Не хулигань».

Анна попросила меня тогда рассказать, какие мне нравятся девушки. Я в точности описал ее, потому что это было правдой. Мне нравилась именно она, Анна, именно она сводила меня с ума, ее голос в телефонной трубке действовал лучше любого тоника, моментально.

– А хочешь узнать, какие мужчины нравятся мне? – спросила она, не придавая особого значения нарисованному мной портрету.

– Расскажи.

– Такие, знаешь, большие. Конечно, стройные, но не чрезмерно. Чтобы не были худенькими (мне она часто говорила: «Какой ты у меня худенький» и подолгу рассматривала мое лицо), но и не такими, чтоб было видно каждый мускул на теле. Мне очень нравятся большие руки, высокие мужчины, слегка в теле. И чтобы руки у них были не только большими, но и такими, знаешь, тяжелыми. Чтобы в них и в эти руки можно было закутаться как в одеяло и чувствовать себя уютно-уютно. Светлые волосы, но это не обязательно. И не очень короткие. И чтобы лицо было румяное. Я прохладно отношусь к загару. И чтобы когда такой мужчина ходил, он выглядел немного неловко. Знаешь, такой образ чем-то напоминает мне плюшевого мишку, очень большого, конечно, но теплого и уютного. – Ее глаза блестели. – И такого милого.

Вид она имела мечтательный. Я знал, что образ этот не был размытым. Он был вполне конкретным. Я не сказал ничего, не пошевелился, не подал вида. Потом мы занимались любовью.

– Едем-едем, – сказал Скинни. – Полчаса уже точно едем. А то и больше. – Раздраженный голос проснувшегося в надежде человека, но увидевшего, что ничего не изменилось. – И дед этот все сидит. Идол неподвижный. Мы не проехали остановку?

– Сам об этом думаю. Дай мне бумагу, посмотрю на карте. Надоело сидеть.

Скинни широко зевнул, порылся в карманах своей красно-черной хулиганской куртки и достал вырванный из блокнота лист. На нем было написано Камакура по-японски. Скинни потянулся, снял куртку.

– Сопрел я здесь, а мы все не приехали, – сказал он.

С листом я подошел к дверям, рядом с которыми сидел дедушка, и поднял глаза вверх – на потолке была приклеена карта с маршрутом нашего поезда.

– Замечательно. Здесь тоже все по-японски.

– Ну… – неопределенно сказал Скинни.

Глазами я выловил два значка в названии нашей станции, похожих на улыбающиеся лица, нарисованные очень пьяным китайцем. И принялся искать их по маршруту следования. Скоро зарябило в глазах. Простоял я в таком положении минут пятнадцать. Шея затекла и начала болеть, в глазах иногда темнело – тогда я опускал голову и тряс ей, наблюдая за прыгающе-проносящимся за окном пейзажем. Мы давно покинули Токио, поезд ехал мимо частных домов и фабрик (на одной из них было крупными заглавными буквами написано KIRIN; «Эй, Скинни, – сказал я, повернувшись к нему, – здесь, наверное, пиво делают», но Скинни снова был погружен в сон, тяжелый, он дышал глубоко, но не спокойно, было душно). Тряся головой, я чувствовал похмелье и то, что меня укачивало.

Спина в очередной раз покрылась потом. Укачивает. Я часто делаю то, что мне не нравится. Какое-то баранье упорство. Если я покупаю пачку некачественных сигарет, то выкуриваю ее всю. Не из экономии, я очень расточителен, деньги всегда жгут мне карман, независимо от того, легко они мне достались или нет. И вот, сопротивляясь ватному похмелью, которое после того, как я перестал мотать головой, сползло в желудок, в свое послеалкогольное обиталище, я стоял, напрягая шею и зрение, и с прилежанием юного, еще не опытного и совершенно бесталанного криптографа изучал значки на карте, сверял их с бумагой. Бумагу я старался держать перед глазами, и от неудобного положения похолодели ладони, в локтях медленно затлела зудящая боль. Значок, значок… Значок, значок. Поезд до Kamakura – плохой поезд. На его картах нет ни слова по-английски, а от автоматических голосовых внутривагонных оповещений по-японски толку мало. Только и слышно, что «кудасай, кудасай».

Я не сдался и нашел нашу станцию. Значки совпадали едва ли не идеально, я сверил несколько раз, – Kamakura находилась практически в конце пути. Между ней и O-Funa был длинный выводок станций с непонятными названиями. Некоторые из значков в названиях напоминали кривые, набросанные детской рукой эмотиконы. Они смеялись над нами. Несмотря на то, что мы ехали уже очень долго, между нами и Kamakura лежало еще много станций.

Я вернулся на свое место.

– Кудасай, – вежливо объявили по вагонам. И затем повторили: – Кудасай.

Скинни открыл глаза.

– Кудасай-кудасай, кого хочешь выбирай, – сказал он, поставив вместо точки ничего не выражающий зевок.

– Нам еще очень далеко ехать, Кудасай Кудасаевич, – отозвался я, добавив что-то матом и тоже зевнув. Зевок оказался пустым и бессмысленным – свежего воздуха, необходимого посталкогольному организму в вагоне было недостаточно.

– Как далеко? – спросил Скинни, имея в виду насколько далеко.

– Не знаю, сколько по времени. Но по количеству станций – еще штук пятнадцать.

– Ни хрена себе, мы уже столько проехали. Ну и поездочка. Черт. Потащились на океан.

– Никуда мы особо не потащились, Скинни. Я чувствую себе как в дюрренматовском тоннеле. Несемся в никуда. Да так и есть.

– Ну, не знаю.

– Я тоже не знаю. Но что бы мы делали, останься мы в Токио? Сегодня первое января, все закрыто.

– Понятия не имею.

– Странная это, между прочим, проблема, когда в таком большом и незнакомом – а «незнакомом» в данном случае есть несомненное преимущество, не за этим ли мы сюда ехали? – городе нечего делать. Мы приедем на океан…

– Я вот гляжу на проносящийся за окном пейзаж, и мне думается, что мы едем не на океан, а вдоль него. Эти японские училки все неправильно рассказали. Вряд ли они так далеко из своих Роппонги таскаются, чтоб в водичке поплескаться да на пляже в своих диких купальниках покрасоваться. Тоже мне, beef and culture.

– Наплевать. Надули, так и черт с ними. Мы приедем на океан, потом вернемся обратно…

– А-а-а… – перебил меня Скинни разочарованно. – Нам же еще обратно ехать. Beef and culture. Beef and culture.

– И отправимся в бар. Поедем в Шибую или Роппонги. А может, и там и там успеем прошвырнуться. Как обычно.

– Да…

Мы замолчали и через какое-то время в очередной раз впали в тяжкую дремоту. Временами, открывая глаза, я видел почти недвижимого дедушку. Он все сидел и сидел, сидел.

Мы сошли на станции Kamakura, здесь, вдали от Токио, на свежем воздухе и в порывах умеренного ветра, говорившего о близости океана и о его относительном спокойствии, я, после вагоннозатхлого рецидива похмелья, почувствовал, что мне холодно.

– Холодно, – сказал я.

– Сколько народу, – раздраженно ответил Скинни.

В час пик в токийском метро я не встречал столько людей, сколько их было здесь. Они напоминали мне серый холодец, вялый и вежливый. Сплошные кудасаи, невесть за каким чертом приехавшие в первый день года на океан.

– Что-то здесь происходит.

Мы плавно перетекали с одного места на другое в этом людском желе, регулировщики движения что-то непрерывно кричали и показывали нарисованные на больших белых картонках значки, спертые много сотен лет назад у китайцев.

– Какой-то традиционный день, видимо. Все амфибии, вчера в храме были, на земле, а сегодня проспались и поперлись к большой воде. Может, мы чего такое увидим, о чем другие не знают и правительство Японии скрывает от всего остального мира? Скажем, массовый исход в Тихий океан в первый день нового года? У всех открываются жабры, вываливаются откуда-нибудь из-за ушей, мягкая речь превращается в булькающую и все уходят в воду. Скрываются под ее толщей на сутки.

– Может быть.

Но ничего особенного мы не увидели. Множество тупых, безопасных, напрочь лишенных мужества деревянных стрел. «Поберегли бы леса Амазонки. Деревья они ради своих стрел вырубают, ишь», – недовольно проворчал Скинни. Спустившись с вокзальной платформы, люди куда-то рассасывались. Происходило это незаметно, океана не было видно, но им пахло. Я вдыхал полной грудью, хоть и мерз. Курил. Не сильно озадачиваясь, мы выбрали первую попавшуюся улицу и побрели вдоль нее, подчиняясь внутреннему эхолоту. Пиу-пиу. Как вскоре оказалось, правильно. Людей вокруг было не так много, но они ходили, в них чувствовалась радость новой жизни, легкая восторженность, не передававшаяся нам.

– Что-то я проголодался, – вздохнул Скинни. – Зайдем в какой-нибудь Freshness Burger.

– Пожалуй.

Не знаю, как это происходит у остальных, но я с исчезновением Анны (не физическим, с Земли, но физическим – из моей жизни) ощущаю сильную потребность в чувственных удовольствиях. Еда, вино. Пожалуй… Пожалуй… Зайдем во Freshness Burger? – Пожалуй. Пожалуй, я начинаю понимать одиноких женщин, плитка за плиткой поглощающих всевозможные виды шоколада, пережевывающих его, глотающих, обсасывающих, гоняющих коричневые (иногда, белые) сладкие или горьковатые кусочки во рту. Из стороны в сторону, под язык, за переднюю губу, левую, правую щеку до тех пор, пока зубы не покроются жирной успокаивающей пленкой поражения перед калориями. Пожалуй.

Вкусная еда, хороший алкоголь, качественные сигареты – все способно доставить мне удовольствие, продолжающееся, однако, недолго. Еда ложится камнем в желудке, алкоголь… ну да вы хорошо представляете, что делает алкоголь. Сигареты вызывают болевые пульсации в горле, от них зудят легкие, начинается одышка. Ха, неумеренность во всем всегда была моим коньком.

Многие из прохожих были одеты в праздничную традиционную одежду. Кимоно, широкие, цветные и радующие глаз оби и еще множество предметов, названия которых я не знаю, да и не стремлюсь по своей гайдзинской невежественности узнать.

Мы плелись по улице, и я увидел молодую Юкико из «Тысячекрылого журавля». Это была миниатюрная по европейским понятиям девушка. Даже девочка, лет шестнадцати, она семенила в узком закрытом кимоно бежевого (но казавшегося на ней едва ли не белоснежным) кимоно. Под руку ее вел молодой японец, девушка была… как же это говорится? – прекрасна.

Какой хороший, должно быть, для этой парочки день. Первое января, в воздухе – океан. Они идут по улице, о чем-то разговаривают. И несмотря на то, что Юкико, судя по ее тонким, ненакрашенным (или очень аккуратно подведенным) губам, отвечает своему юному спутнику или даже ведет разговор, она выглядит так, будто во всем ему послушна. Она мила. Учтива. Покорна. Одного взгляда достаточно, чтобы позавидовать этой паре. Они неторопливы, улыбки не сходят с их лиц, чистые и приятные. Они трезвы. Не думаю, чтобы они вообще знали, что такое опьянение. Не она, это точно.

– Смотри… Юкико, – сказал я Скинни; из-за непрестанного курения мысли мои путались; сигареты-сотки насыщали тело и туманили разум большим количеством никотина, нежели обычные.

– А? – сказал Скинни. – Эйк?

Я вспомнил, какой теплой может быть рука идущей рядом с тобой девушки, не безразличной разуму и телу твоему, желанной, едва ли не по-девственному неразгаданной. И этот юный японец, волосы которого коричневые, а на ногах – длинноносые ботинки, этот японец, похожий на чудную галку, идет рядом с ней и немного скованно, но все же радостно покаркивает. Кар-кар, кар-кар. Ощущает юное дыхание прекрасной Юкико, ее легкое возбуждение, вызванное праздником и дорогим традиционным нарядом. Несмотря на дурацкий цвет его волос и идиотские ботинки, она радуется всему, что он говорит, всему, что она видит, всему, что осязает, вдыхает зимний океан, чувствует его мужскую руку, чаще глядит под ноги, потому что она девушка, незамужняя, юная красавица, скрывает блеск глаз, позволяет своим ушам внимать карканью, потому что ее спутник – мужчина (пусть будущий, но мужчина), и говорит сама – иногда задорно, но чаще – почтительно.

Я понимаю, что гайдзинов так привлекает в японках. – Все. Именно все. Их молодость, красота, вечная юность груди с аккуратными… Ладно.

Я закашлялся, подавившись дымом и ощущая себя грязным.

– Я вчера, кажется, ел много жирного, – сказал я, зная, что это не так. – Живот будто полон морской гальки. Тяжело. – Я почти всегда так себя чувствую после пьянки. Даже если совершенно не закусываю. Почему так? Так не должно быть. Разве человеку недостаточно просто головной боли, обильного пота и полного, близкого к мрачному хаосу раздрая в голове? Однако это глупый вопрос. Скинни, как говорится, и рыба.

– Ты в последнее время часто говоришь слово «жирный», – ответил Скинни, проводя рукой по лбу. – Я заметил. Когда мы учились в универе, я никогда от тебя не слышал этого слова. А вот сейчас уже раз в седьмой услышал.

– Да? Я как-то не замечал.

– Ага. Странное это дело.

Юкико все не скрывалась из вида. Она вечно шла там, со своим парнем. Как маленькая картинка, нарисованная талантливым и старательным японцем. И такая же бесполезная. Что скрывает ее бежевое кимоно? Правда ли, что у нее маленькие соски, как писал Кавабата о всех японках? Что испытывает ее тело, находясь рядом с телом мужчины? Мечтает ли она о том, чтобы ее коснулся шершавый язык того, кто очень хорошо знает, что делать с такими милыми девушками, ценит отзывчивость молодого девичьего тела и всегда готов удовлетворить его до конца, профессиональный как хирург, такой стерильный. Так как опытен в гигиене и следит за собой.

Я ощутил прилив сил, представляя, как приятно, должно быть, прикоснуться губами к шее Юкико. Носом жадно втянуть аромат ее кожи, тонкие, аккуратные, чистые завитки ее волос, будто бы небрежно спускающихся у скул, рядом с щечками. Непосредственная близость с чистотой и стыдливой любознательностью Юкико. Молодая энергия, переливающая в меня даже не касаясь ее тела. Но не только нос мой жаден до чувств. Ее кимоно на свежем воздухе наверное прохладно, но так тепло за поясом. И горячо уже в… Закрывает ли Юкико глаза, когда ее аккуратных губ касаются губы мужские. Откидывает ли она голову, когда ждет, что ее поцелуют. Приоткрывает ли она губы, когда непреодолимое возбуждение заставляет ее дышать мелко и часто? Жаждет ли ее тело любви? – Несомненно. Смеется ли она когда еб… – Нет.

На такое способны только белые женщины, разговаривающие по любой причине и даже без причины, беспричинно смеющиеся, считающие себя милыми маленькими девочками, любимицами папочки, но уже по меньшей мере пятнадцать лет таковыми не являющиеся, жадные до похвалы и комплимента, считающие, что способны трезво судить, не обращая внимание на то, что полмесяца в их организме вырабатывается мужской гормон, а полмесяца – женский. Не обращая внимание на то, что настроение их, вследствие глупейшей эмансипированности, скачет на потеху зрителям как цирковой уродец на батуте, непременно и неосознанно (потому что не в состоянии что-либо осознавать). Стремящиеся выразить себя, посредством разговоров, посредством тех, кто станет их слушать по одной из трех причин: родительское уважение (все равно, в какую сторону), автоматически или в результате сильнейшего напряжения в штанах (желая оказаться без оных, как можно скорее) … Я сплюнул желтой табачной мокротой.

– Сквак, – сказал Скинни.

Я похрипел и сплюнул еще раз. Пошел быстрее, стараясь как можно скорее оказаться подальше от счастливой, полной дурацких юных надежд парочки. Зачем только мне понадобилось думать о теле Юкико? Алкогольный сукин сын, порвавший в приступе раздражения, неудовлетворения картинку восточного человека. Зубами перегрызшего дерево бонзай и бросившего в огонь многолетний труд японца. Не то чтобы я ценил чужой труд – нет. Но… Но-но! Поехали!

Я причмокнул губами, громко цокнул.

– Где же этот дурацкий океан?

– Пиу-пиу, – ответил Скинни. – Там. – Он неопределенно махнул рукой. – А вообще мне надоело идти. Идем и идем. Как верблюды.

– Мне тоже. Даниил Хармс однажды написал: «ТК».

– Тот еще перец был.

– Говорят, с ума сошел. Думаешь, это правда?

– Что?

– Ну, про цветы.

– Определенно, его высказывание не лишено смысла.

– Это не высказывание было, а целый рассказ. Ко времени его написания, думаю, он успел влюбиться и разочароваться в предмете своей страсти.

– Мне это незнакомо.

– Я знаю. Женщины тянутся к тому, кто не… Я, кажется, совсем стал нытиком.

– Плюнь, – посоветовал Скинни.

– Вон, смотри, железный переход на дорогой.

Над узкой, хоть и асфальтированной, но почти деревенской и совсем пустой проезжей частью был возведен переход, тщательно спроектированный и исполненный, как все в Японии, наскупавшей в свое время тысячи чужих патентов по бросовым ценам и теперь баловавшей молодежь искусственным изобилием.

Ни один местный дурак не станет подниматься на этот переход. Дорога и без того пуста и безмашинна. Но даже если бы по ней что-нибудь и ездило, водители непременно остановились бы, завидев переходящего дорогу пешехода и почтительно, с вежливой улыбкой, склонили бы голову.

– Предлагаю подняться наверх и посмотреть, где этот чертов океан.

– Давай, – безразлично согласился Скинни.

Мы поднялись, пара десятков ступеней лишила меня сил. Я тяжело дышал, легкие потеряли былой объем и теперь многие повседневные усилия давались тяжело. Когда я впервые приучил себя к табаку, с бараньим упорством преодолевая головную боль, повышенное давление и со странными перебоями бьющееся сердце (мне понадобился целый месяц тяжелой никотиновой диеты, чтобы наконец ощутить, что же это такое – голод курильщика), я почувствовал, как сознание неприятно затуманивается, переходит в иной, болезненный, легкобредовый режим. Мне тогда было двадцать пять. Всего год назад. Это было так смешно, что иногда я пофыркивал, находя подобные бредовые отрыжки жизни жутко комичными. Жутко комичными.

С железного, но не гулкого, твердого и прочно стоящего моста не было видно ни черта. На него же поднялись и американцы. Мужчина и женщина – семейная пара. Этих всегда можно опознать, безошибочно. В спортивных черных очках, далеко не худые и большие. В бейсболках и не при параде, в тонких спортивных куртках, они быстро взобрались на мост и намеревались не снижая темпа пройти по нему. Им было насрать на нас, да и на всех остальных. За спинами – рюкзаки. Backpacking и hiking с утра до вечера. Одиннадцать месяцев в году (не считая официальных выходных) они толстозадят на корпоративных работах, накручивая себе призрачные, малопонятные ранги (Assistant Regional Manager), а остальное время катаются по миру, громко и много разговаривают, вычитывают в путеводителях как забраться в незнакомой стране в места, куда «никто не забирался! вы будете первым!» Фотографируют, а потом выкладывают всю эту хрень на фликер, показывают коллегам, комментируют… но не в силах объять мир. Backpacking and hiking night and day, night and fucking day. Good fun!

Когда мы со Скинни знакомились в Токио с гайдзинами, никто не мог угадать с какой мы страны. Немец посчитал, что мы из Германии. Поляк – что мы из Австралии. Еще кто-то принял нас за французов, что было обидно. За британцев – что было странно и мы отнесли это на счет красно-черной куртки Скинни. За американцев нас всегда принимали в самую последнюю очередь.

(К своему стыду должен признаться, что я голоден до человеческого общения).

Американцев же мы видели всегда.

Почему же вся эта мерзость выплескивается из меня, как плотная табачная мокрота? Я хочу быть добрым как Курт Воннегут. Я хочу быть добрым как Курт Воннегут.

– Эй, простите, эй, – обратился я к американцем. – Вы выглядите так, будто говорите по-английски. Вы говорите по-английски, верно?

– Да, – ответил мне глава почтенного, продвинутого, современного во всех отношениях, бессмысленно стабильного семейства. – Чем могу помочь?

Глаз не видно, спортивные стодолларовые очки, скрывающие бесценные зрачки, радужные оболочки и белки. Солнце (пусть зимнее, но все же; безопасность превыше всего) вызывает рак. Рак нынче в моде. Билл Хикс умер от рака. А Ричард Прайор – от кокаиновой старости. Джордж Карлин умер.

– Вы не знаете, как найти океан? В какой он стороне?

Полезно-гамбургерные американцы прерывисто дышали. Уверен, что их футболки, спрятанные под куртками, были мокрыми. Пот. Хороший work-out. Good fun.

– Конечно, – ответил мужчина. – Знаем. Идите в ту сторону, минут десять пешком. Вы окажетесь прямо на берегу.

– Спасибо.

– Всегда пожалуйста.

И они устремились дальше, в противоположном от нас направлении.

– С новым годом, – бросил я им вдогонку.

– С новым годом, – хором отозвались они и, привычно улыбнувшись, помахали нам руками, как на старой восьмимиллиметровой пленки.

Наши эхолоты и в тот раз не подвели. Мы двигались в верном направлении.

В один из предыдущих дней мы со Скинни сидели в TGI Friday’s. Кажется, в Roppongi. А может, и в Shibuya. Неторопливо напивались и курили. Без всякого стеснения разглядывали посетителей и выкуривали одну сигарету за другой. Мы сидели за барной стойкой, прикончив за вечер пачку Мальборо, я купил новую и стал строить из сигарет (и одноостроконечных зубочисток) маленький белый плот, с мачтой в виде креста. После коктейлей мы опрокинули со Скинни по рюмке егермайстера, отдававшего противным мне анисом и такого холодного, что сводило зубы, и заказали еще по большому коктейлю. Я нацепил на вилку три сигареты (фильтром в одну сторону) и прикурил. Собственные легкие показались мне маленькими, потерявшими объем и почти гипсовыми, не желающими сокращаться.

Недалеко от нас, за столиком, сидели две японки, не школьницы и не студентки, но все же молодые. И полные. На них были черные платья. И волосы этих японок были черными, что меня заинтересовало, но только потому, что я был уже изрядно пьян.

– Смотри, – сказал я Скинни. – Вон там сидят. Как раз две.

– А? И чего?

– И нас двое.

На груди одной из японок была нарисована большая, размером с мою ладонь, полностью черная звезда.

– Думаешь, настоящая? – спросил я.

– Что? Звезда?

– Ага.

– Да наверняка, – хмыкнул Скинни с привычным безразличием. – Вытатуированная.

– Может их возьмем? В покер на раздевание поиграть. В квартире Цервуса.

– Да ну, – поморщился он. – Косорылки какие-то. И даже не косорылки, а совсем безнадежные. Вид у них, как у последних шалав.

– Да не все ли равно? – спросил я (без раздражения и не пытаясь убедить).

– Ну, в этом ты прав. Только неохота мне их.

– Просто ты не умеешь опускаться, – ответил я. – И недостаточно пьян. В небольшой деградации есть свои прелести. Не знаю, какие… Но всегда можно оправдать себя алкоголем. А оправдывая себя, можно пить дальше, называя причиной всему – алкоголь. Видишь, беспроигрышная ситуация…

– Ага. – Скинни не выказал ни неудовольствия моими словами, ни желания совокупиться с толстыми японками.

Пока мы разговаривали, за барную стойку рядом с нами села молодая (чуть младше меня, полагаю) парочка. Парень и парень. То есть, парень и девушка. Те же американцы, это легко было понять по тому, как громко они разговаривали. Парочка заказала по маленькому бокалу хугардена, а девушка еще и среднюю порцию куриного салата кейджин. Она плакала. Не навзрыд, все больше всхлипывала и была бледной, давно или никогда не пользовавшейся солярием («Ах, это родинка или меланома?»). У нее окрашенные в светлый цвет волосы и красные припухлости под глазами (мне даже показалось, вокруг глаз, что делало ее похожей на крысу). Что-то такое зеленое на теле (наверное, блузка, топ или что-то еще, не знаю разницы, да и не хочу в этом разбираться) и черные джинсы. Цепочка вокруг шеи с крупными деревяшками и серьги в ушах в тон цепочке.