Текст книги "Гайдзиния"

Не сообразил вовремя и остался опять один среди этой каменной рощи, полной мертвечины. Совсем испортилась реакция. Догадываюсь почему. От табака мозг на куски разваливается как плоть выброшенного на жаркий берег утопленника. Мысли, бывает, теряются, временами на языке что-то вертится, но никак не вспомнить. Да только не плохо это, это хорошо. Задумайтесь, нюхните понюшку табака. Я целый месяц по пачке в день выкуривал, чтобы пристраститься. Голова болела – от воспоминаний содрогаюсь. И добился все-таки своего, забрался на сигаретный эверест, чтобы позволить никотиновому голоду пожрать себя. То были не самые лучшие дни. А самые лучшие были начиная с восемнадцати и до встречи с… даже не с Анной. То были две девочки-австралийки. Я в них влюбился и стал с тех пор бегать ко всем, у кого вызывал хоть какие-то симпатии. Как аморосос, жадный до любви, не способный насытиться, готовый пятки лизать лишь бы меня любили, любили. До тех пор, пока Анну не встретил. А там уж с ее хорошего пинка по хребту и пролез с трудом сквозь нейтральную зону. Пролез, а ничего не забыл. Но хочу забыть. Кто сказал, что время лечит? У меня для всех новости – время не лечит, ха-ха! Все будет хорошо? – Нет, ничего не будет хорошо. Смешно, правда?

Я все стоял на ступени. Рюкзак в одной руке, в другой – коробочка с табаком и зажатая между пальцами сигарета. Шуршащая старушка убежала. Раз такая вежливая, то могла хотя бы удивиться присутствию гайдзина в таком месте, а там бы я уж и бумажку ей с «Хираока Кимитакэ» показал бы. Ну что за дела.

Появилась еще одна старушка, такая же проворная и худенькая. В очках на этот раз, вся в черном – черная накидка и черные матерчатые брюки (предыдущая была в коричневых), выкрашенные в ровный черный цвет волосы, без седины. Старушка кинула на меня быстрый удивленный взгляд и побежала дальше.

– Простите меня, мэм, леди! – крикнул я ей в спину (как же их называют?). – Простите, что тревожу вас, но не могли бы вы мне помочь?

Она остановилась, повернулась, с интересом разглядывая меня, походила на маленькую добрую птичку, даже голову склонила немного в сторону. Кого она пришла навестить на кладбище Tama Reien? Мужа? Кого-то помоложе? Время излечило ее? Избавило от потери? Станет ли она говорить со мной или ее горе слишком тяжело?

Я щелчком отбросил сигарету, и только потом подумал, что это наверняка выглядело неуважительно. Поспешил к старушке, но не стал подходить слишком близко, чтобы не спугнуть.

– Вы говорите по-английски?

– М-м-м… Немного, – ответила она и показала большим и указательным пальцем величину этого немного.

– Замечательно, здорово, – Я протянул ей бумагу, – Я ищу могилу Юкио Мисимы. Это который Хираока Кимитакэ, здесь написано его настоящее имя. Думаю, вы это знаете. Как, впрочем, и на могиле. На могиле тоже написано Хираока Кимитакэ.

Она приняла из моих рук бумагу без какого-либо стеснения. Посмотрела на мои корявые, с высунутым языком перерисованные иероглифы.

– Вы знаете японский? – спросила она.

Старушка мне понравилась. И не только тем, что отважилась поговорить со мной. И не тем, как быстро она ходила, хотя это тоже идет в счет. И не тем, что в этот раннеянварский день была настроена на прогулку и какая бы из могил на этом спокойном кладбище не относилась к ней, она не выглядела удрученной или подавленной.

– Нет, – ответил я и развел руками, демонстрируя насколько не говорю по-японски.

– О-о-о, – протянула она. – Каким же образом вы хотели найти могилу?

– Не знаю, – ответил я. – Не знаю. Я не думал, что здесь так много мертвых людей. Да и изображений нет на надгробиях.

– А вы узнали бы Кимитакэ, если бы на могиле была его фотография?

– Не знаю.

– Так, мне надо позвать свою подругу. Стойте здесь, никуда не уходите, я спрошу, может, она знает.

– Я никуда не уйду, – пообещал я. – Мне некуда идти.

Черная старушка спорхнула как черная птичка, я и заметить не успел, как снова остался один. Время для очередной порции размышлений, желчи и горького сожаления по поводу всего. А вот хрен. Я вернулся на ступень неизвестной мне могилы и молча сидел, рассматривая сухую землю в междумогильном ряду. Скоро вернулась моя приятная черная старушка с приятной коричневой старушкой, волосы который были коротко постриженными, в девушках мне всегда нравились короткие волосы, или косы на худой конец, но это, конечно, здесь совершенно не к месту.

– Привет, – сказала коричневая старушка.

– Ага, привет, – ответил я. – Как вы поживаете? – это уже вырвалось автоматически.

– Э-э-э… – она замялась. – Э-э-э… Хорошо, – наконец решила она. – Хорошо.

– Ну так, я все еще ищу могилу Мисимы, понятия не имею, куда идти.

– О-о-о, – произнесла обычное японское удивление (оно не казалось настоящим, просто она думала, стоит ли мне помогать, такой хороший день, высокое небо под которым так приятно быстро шуршать в разные стороны в одиночестве).

Коротковолосая и черная старушка быстро заговорили по-японски. Вряд ли они были из Китая или Кореи, слишком мягким казался их язык. Неужели их предки могли ввязываться в кровавые войны, сотрудничать с фашистами? Не очень верится.

Коричневая старушка заартачилась, как мне показалось, а черная настаивала на том, чтобы помочь мне.

– Вы знаете, это очень большое кладбище.

– Догадываюсь, – ответил я.

– Мы никогда не пытались найти Мисиму здесь. Вы должны хотя бы знать, в какой секции находится его могила.

– О, это я знаю, – с готовностью ответил я. – десять тринадцать. В этом я уверен, десять тринадцать.

– Нет. Нет. В секции должно быть три цифры. Или три числа, понимаете?

– Нет, не понимаю. Вернее, понимаю, но я этого не знал.

– Хорошо, мы вам поможем, – сказала черная старушка, а коричневая посмотрела на нее с укоризной. – Поможем, поможем, – настояла черненькая.

Коричневая протестующе заговорила по-японски.

– Мы вам поможем, – твердо сказала черная старушка, посмотрев на меня и свою спутницу. – Вы говорите по-японски? – снова спросила она меня, чтобы убедиться в моей абсолютной бесполезности.

– Нет, – беспомощно заверил я.

– Пойдемте с нами, сначала дойдем до района, где может находиться могила, а там уж и поищем.

Мы пошли. Как же быстро они ходят. И какие живенькие. Таким людям не место на кладбище. Но они здесь. И уж им точно не место в баре. Два маленьких источника жизни. По сравнению с ними я просто дряхлый и немощный. Смешно.

– Откуда вы? – спросила меня чернушка.

– Из Киото, – ответил я. – Шучу. – Я назвал страну.

– О-о-о. И давно вы здесь?

– Приехал на две недели, чтобы выступить в Livestand 08. Завтра. А здесь я уже около восьми или девяти дней. Точно не скажу.

– Почему Мисима?

– Не знаю. Вам он нравится?

– Ну… Скажем так, я читала его романы.

– А вам? – обратился я к коричневой.

– Я тоже читала его работы. Это, пожалуй, все, что могу сказать. Его отец, между прочим, был не менее известным. Он был большим чиновником. Он мне нравился.

Вот так. А вы – Мисима, Мисима…

Мы дошли до столбика с каким-то указателем.

– Так, вот отсюда мы и начнем искать.

Не вдаваясь в подробности и не сообщая, чем мне заняться, они разделились и быстро побежали прочесывать территорию. Я попытался было увязаться за одной из них (неважно за кем), но быстро потерял из виду, такими скорыми они были. Мне оставалось только бродить между могилами, пытаясь определить в какой стороне скрылись мои милые бодрые леди. Я закурил. Прошло не менее получаса, а то и все сорок минут, прежде чем черненькая нашла меня.

– Десять один тринадцать! Десять один тринадцать! – громко, немного задыхаясь и почти с детским, очень посредственным восторгом восклицала она. – Я нашла, десять один тринадцать. Запомните это молодой человек, запишите.

– Могила? – спросил я.

Рядом черт знает откуда нарисовалась вторая женщина, ее короткие волосы по-прежнему выглядели аккуратно уложенными, не было похоже на то, чтобы она запыхалась. Я уверен, впрочем, что она постаралась не менее своей подруги.

– Пойдемте за мной. Следуйте за мной, – вспомнив давно заученную фразу из аэропортной лексики, сказала она.

– Не выразить, как я вам благодарен, – ответил я тоже заученной фразой, но искренне.

– Пойдемте, пойдемте, я вам покажу.

Они обменялись фразами на родном языке.

– Где вы учили английский? – спросил я, пока мы шли.

– О, в школе. Очень давно.

– Вы очень хорошо говорите.

– Ну что вы. Мы совсем уж все забыли.

– Нет, правда. Одна из самых больших проблем в этой стране – все говорят только по-японски. Если бы не это, Скинни дал бы Японии десять из десяти баллов.

Мои спутницы деликатно проигнорировали упоминание незнакомого им Скинни. Я был очень им благодарен.

– Вам очень повезло, молодой человек, что вы нас нашли, – сказала черненькая не желая принижать свои заслуги.

– Очень. Абсолютно. Совершенно верно. Как я могу вас отблагодарить?

– Бросьте.

– Нет, правда. Что я могу сделать для вас? Я бы очень хотел отплатить за услугу. Бесценную услугу, но тем не менее…

– Бросьте. Сегодня очень хороший день для прогулки, в любом случае. Нам очень приятно было помочь вам.

Ну что я мог сделать? Я не очень хорошо умею благодарить людей. С трудом с ними общаюсь и всегда чувствую, что чтобы я не говорил, все звучит фальшиво. Даже в тех редких случаях, когда я искренен. Дать им денег на такси до станции? Но это их оскорбит. Сказать, что в следующий раз, когда они приедут туда, где я живу, с удовольствием покажу им местные достопримечательности (о которых и сам не в курсе) – это просто глупо. Как выражают благодарность? Говорят спасибо?

– Спасибо, – сказал я.

– Не за что, – ответили они в один голос.

Как оказалось, могила была недалеко от проезжей части (машины ездили редко; когда я в одиночестве покидал кладбище, то заметил, что неподалеку остановился автобус, были даже пассажиры, автобусная остановка). Секция (ряд?) десять один тринадцать, пятое надгробие слева если идти в правую сторону от указателя и свернуть в первый левый ряд. Скульптура женской головы на четвертой могиле. Чистые и гладкие сероватые камни, прямоугольная плита слева от надгробия стоит немного косо (не относительно земли). Наверное, чтобы удобнее было читать. Иначе и нельзя. Все должно быть удобно.

Останками одного писателя пальнули в небо под песню Боба Дилана Mr. Tambourine Man, а потом сложили всю конструкцию и по сей день не знают, куда пушку приткнуть. Вот уж точно не заботились о сепултурофилах, в клуб которых я надеюсь вступить никогда. Свежие цветы на могиле, не искусственные. Пара кривых деревьев, слишком больших для уродливого искусства бонзай, но все же очень похожих на это дело. Тихо, хорошо и глупо. Если бы Мисима остался жить, то было бы так же глупо, как если бы он умер. Если бы Мисима не вспорол себе живот, то Кавабата не закрылся бы в гараже со включенным мотором и не показал бы всем живым луковицам большой кукиш в стиле Доктора Смерть. Но и это было бы глупо. Глупо точно так же, как умирать от отравления выхлопными газами с Нобелевской премией в кармане. Если уж кому и не надо было давать Нобелевскую премию, так это человеку, написавшему «Жестяной барабан». Гюнтер Грасс, впрочем, в своем стиле, и я рад, что так случилось.

Черненькая старушка позволила мне первому подняться в к могиле. Ступила следом за мной и села на корточки рядом с косым камнем, иероглифы на котором были выбиты вертикально, сверху вниз, по-старинке, полагаю, но какого черта я знаю?

– Отец Кимитакэ был известным чиновником, – повторила она то, что уже говорила ранее, видимо, испытывая большее уважение к государственной службе, чем к писательству (бессмысленному?). – Он умер в восемьдесят три года. Мать Кимитакэ тоже умерла в восемьдесят три года. У него двое детей, – Все это женщина прочитала на камне.

Стало быть, камень в курсе всех событий. Кто-то его обновляет. Заново выбивает всю информацию. Вот уж работка.

– Интересно, что делал бы Мисима сегодня, будь он жив и стар, – сказал я. – Играл бы в пачинко?

– Вряд ли.

– Вы ни разу не были на этой могиле?

– Нет. Даже мысли такой не приходило в голову. И все-таки, вам очень повезло, что вы нас нашли. Как же вы собирались отыскать могилу, позвольте вас спросить?

– Не знаю, – ответил я. – Но вот я здесь.

Мне вдруг очень захотелось сказать им что-нибудь еще. Какой это отстой жить там, где я живу. Мисима перестал быть для меня не только загадкой, но и вообще интересовать теперь, когда я добрался до Японии. Как в свое время ушел в мещанское и безынтересное недовольство Селин во Франции. Мисима был всего лишь ребенком, так и не повзрослевшим, что я совсем не порицаю. Да и кому есть дело до моего мнения? Думал, что жизнь его значит много, а оказалось – ни хрена. Любил свою мать, она любила его, но вот оба в земле и всем насрать. Это правильно.

Каким образом можно скорбеть о мертвом или даже живом, но сломленном, опустившемся человеке? Если ты влюблен, то первой вершиной покорения становится постель, второй – дети. А ребенок – это симуляция бесконечности, продолжающаяся до конца жизни. Но как люди скорбят о потере? Вот человек. Хороший, скажем. Друг. Близкий. Любимый, быть может. И вот он умер, а ты – нет. И что с этим делать? Нет, правда. В задницу пафос, я сейчас не об этом. Если вас уже тошнит от таких рассуждений, то валяйте к следующему абзацу. Но как люди скорбят? Искусство ли это или естественная способность, отсохшая у меня вместе с переходом туда, где вчера оказался не совсем еще все уразумевший Кри-кри?

Был у меня друг, не очень близкий, но я его любил, так он умер молодым и очень глупо. Даже в национальных новостях показывали, и я чувствую себя скотиной, когда пишу об этом, сейчас. Больше не буду. Был у меня и другой друг, тоже не очень близкий, он исчез полтора года назад, и я его тоже любил, но на той же неделе, как он без вести пропал, я отправился во Францию и преспокойно заливался вином, жевал, нюхал, курил табак и даже отправил открытку Анне, написав в лучших традициях самоунижения и рептильного пятколизания, что люблю ее. Хотя все уже давно было кончено. Упоминая этого друга (может, я и права не имею именовать его другом), я тоже чувствую себя сволочью. Он мне снится иногда. Не буду больше о нем говорить. Был еще мой отец, родной, воспоминаниями о котором я уже всех наверняка достал, потому что невольно вставляю их в каждый текст размером больше двадцати тысяч слов. Валите к следующему абзацу, я не против.

Я до сих пор не понимаю, что значат близкие люди в жизни человека. Марк Воннегут, педиатр, сказал отцу как-то, что близкие люди даны человеку для того, чтобы легче было добраться до конца жизни. Скорбь в таком случае – чистый эгоизм. Точно такую же мысль можно выжать из книги Станислава Грофа семьдесят седьмого года. Но как по-настоящему скорбеть? Мои счастливые старушки оставили меня одного на могиле, деликатно посчитав, что мне нужно поскорбеть тут без посторонних. Они отправились пешком к станции Tama Reien, оставив своих близких и мертвых людей здесь, разговаривая о том, как встретили меня.

Хоть я и тщеславный (иначе и быть не может, когда отчаянно жаждешь денег, чтобы стать свободным), но все же скажу кое-что не из мегаломании, а из опыта жизни с луковицами: вечером второго января две тысячи восьмого года две японские старушки (прошу прощения за то, что так их называю, так как они очень милые женщины, аккуратные и даже по-своему привлекательные без всяких золотых подкожных нитей) будут говорить обо мне, о том, как меня встретили, а не о своих умерших, оставшихся на кладбище среди никому не нужных, но свежих цветов близких. Будут говорить обо мне в своих неполных семьях. Ну и как надо скорбеть? Каковы истинные чувства? В задницу ритуал. Каким образом выражается почтение умершему? И кому это в конце концов нужно?

Я любил, я ненавидел отца. Я хотел разбить ему голову чугунной сковородой. Когда мне было двенадцать лет, и мы с мамой уехали в дешевый санаторий (комнаты были старыми и сырыми, водились насекомые; там, где я сейчас живу обитают маленькие нахальные муравьи, ползающие по мне и по одежде во время сна, иногда я, стоя на улице, замечаю, что они ползают по мне, давлю их пальцами, никак не избавиться, сколько бы я ни мылся и ни стирал одежду), чтобы отдохнуть от ежедневных отцовских пьянок, когда он становился средоточием зла. Он потратил очень много денег, чтобы однажды приехать к нам с мамой на такси. Он был трезвым. И живым. Когда он собрался выйти покурить, то позвал меня с собой. «Пойдем со мной, сын».

Мы поднялись на общий балкон на втором этаже, отец закурил, а я стоял рядом и так мне захотелось с ним поговорить. Ни о чем. Просто так. И это один из летних вечеров, который мне никогда не забыть. Я был мужчиной, и он был мужчиной. Никогда, думаю, не испытывал более родного чувства к человеку в своей жизни. А может, и испытывал. Года четыре спустя отец высох на дешевом техническом спирте и ходил с тростью, а я ничего особого не думал. Что я мог думать? Когда Анна отвернула меня, я переживал больше, чем когда умер отец, мучительно и больно, без морфия или обезболивающих, не приходя в сознание, в компании своей мамаши алкоголички. Когда Анна отвернула меня, мне пришлось онанировать в туалете, несмотря на то, что она была в номере в открытой пижаме. Когда умер отец, передо мной разворачивалась новая жизнь. Я не пытаюсь показать себя скотиной или не скотиной. Но как сожалеть о мертвых людях? И не только о мертвых, но и об ушедших из твоей жизни людях? Как скорбеть о тех, кого ты выкинул из жизни сам? Просыпаешься, к примеру, утром, идешь в ванную и занимаешься гигиеной, потом на работу (если есть таковая), в обед жрешь, вечером делаешь все, чтобы, избавиться от дневной работы или просто напиваешься, потом сон. Даже если скорби и есть место, то что с ней делать? А, надоело. Люди, бывает, конечности теряют – руку там или голень – ничего, живут.

Кевин Томас Дураж (имя неизменено) был очень навеселе, о чем говорили его блестящие сквозь очки глаза, когда заговорил с нами. Hard Rock Cafe в районе Roppongi, пристанище гайдзинов. Второе января две тысячи восьмого года, вечер. Мы со Скинни кое-как нашли друг друга (ушло не менее часа) в районе Shibuya. Долго бродили среди соблазнительных школьниц и не менее привлекательных, отвлекающих от нелуковичных мыслей молодых девушек, пытаясь найти клуб Crocodile, где хотели попробовать свои силы в stand-up comedy на английском языке перед предстоящим на следующий день выступлением в поддержку экспансии Pöschl. В этом клубе, по моим сведениям, должна была присутствовать англоязычная аудитория. Если вы никогда не были в Токио, то скажу так, легче слепому и одержимому поклоннику нащупать языком волосок на теле немолодой уже Мадонны, чем понять, где находится хоть что-то в этом чужом для гайдзинов мегаполисе.

– Не могли бы вам нам помочь? Мы ищем один клуб… Эй, куда же вы? Не убегайте!

От злости и раздражения мы принимались топать ногами, прохожие старались не смотреть на нас.

– Извините, вы не знаете, где… А черт.

Как много людей, и на муравьев-то не похожи, скорее на сказочную страну с ожившими плюшевыми медвежатами, перенаселенную, никогда не пуганную. Иди Амину, третьему президенту Уганды, собственноручно прикончившему две тысячи человек во время правления в семидесятых годах, было бы очень просто управлять Японией. Никого не пришлось бы убивать.

Сплошь потребители, прекрасные потребители всего подряд, нарожавшиеся чтобы покупать всякое дерьмо, все подряд, без разбора, бирюзового цвета лосины, диски Джона Бон Джови, роботоподобных кукол Джима Джимушо. В 1978 году пришлось в четыре раза увеличить количество выпускаемых йеновых монет, чтобы позволить населению беспрепятственно просаживать деньги в игровых автоматах Space Invaders, где и денег-то выиграть нельзя было, можно было только тратить. Вероятно, тогда жители были ближе всего к тому, чтобы взбунтоваться.

Сейчас они ходят неспугнутыми ордами по Shibuya, закупаясь одеждой и дисками в таких количествах, что сумок и пакетов недостаточно – возят за собой огромные чемоданы на колесиках, спешат, спешат, торопятся, нет даже времени на то, чтобы остановиться и объяснить двум гайдзинам как добраться до клуба Crocodile.

В 1965 году Кен Кизи со своими Merry Pranksters побывал на концерте Биттлз в Сан-Франциско. Они пустили слух, что участники Биттлз полным составом отправятся после представления к ним. Пошутить хотели, проказники. И луковицы повелись. Там же с Кизи познакомился Август Оусли Третий, химик-любитель, самоучка без высшего образования, распространивший по стране альтернативу ЛСД, более сильное вещество STP, формулу которого он, вероятно, подсмотрел на одной из лекций Александра Шульгина, когда тот нарисовал структуру DOM'а на доске. DOM и по сей день живет, а Кен Кизи на концерте Биттлз был не просто разочарован людьми. Он был – не знаю – шокирован, испуган.

Ему хотелось просто пошутить, но вместо концерта перед ним (по свидетельству по меньшей мере двух источников – Джея Стивенса и Тома Вулфа) разверзлось нечто ужасное. Он увидел не одержимых музыкой поклонников (как кричал Зак Галифианакис, очень плоский, пустой и неприятный комедиант – The way you play this music makes me feel good inside!), а нечто, превратившееся в чудовище. Сотни и даже тысячи людей в том, что внешне казалось истерикой, выкрикивали, орали нечленораздельные слова даже не восторга, а чего-то другого. Они были не отдельными личностями, а экстазирующими частицами одного большого, спонтанно родившегося монстра, явившегося на свет сразу полным сил, бесконечно мощным, готовым пожрать кого угодно и желавшим действовать немедленно. Составляющие его луковицы превратились из отдельных пустых Я в огромную сильную дрянь, невероятных размеров и силы, слились, спонтанно объединились в едином стремлении самовыражения, и ненормальное, опьяненное человеческой энергией чудище зашевелилось в зале, когда на сцене показался катализатор – Биттлз, заходило, неловкое, оглушенное собственным величием, зарычало.

Попробуйте покричать «Я! Я! Я! Я! Я!» в своей квартире в одиночестве, перед зеркалом. Почувствуете себя просто глупо, но в единении с другими луковицами рождается пьяное, полное дурной силы животное. Нечто подобное увидел и Кен Кизи и очень разочаровался в человечестве, в людях. Он-то, как Гинзберг, Тим Лири, возможно, Олдос Хаксли и другие мог питать надежду, что человек прекрасен внутри, а все дерьмо, происходившее в истории не более чем недоразумение и ЛСД все поправит, но на том концерте увидел, что нет ни хрена прекрасного, вся эта кричащая животная толпа стремится только к одному – к самовыражению. Я! Я! Я! Я! Я! Я! Я! – кричат все, чтобы показать себя. Мне нравится Биттлз! И прочее.

В современном мире не надо ничего делать, чтобы показать себя, показать окружающим, что ты есть не просто парень из деревни, а кое-что соображающий человек. «Человек». В современном мире таких возможностей более чем достаточно, но вот что я хочу сказать при всем моем хорошем отношении к Японии (а я ни за что не стал бы оскорблять эту страну, не в двухтысячных годах, по меньшей мере) – если бы Кизи отправился до концерта Биттлз в сегодняшнюю Японию, его разочарование было бы менее болезненным и более ранним, он увидел бы что представляет собой человек, луковица, постоянное самовыражение с готовой детской мозаикой. Ха, стоит только побывать в Shibuya. Есть деньги и есть созданные продукты. Множество всевозможных частиц, которые можно нацепить на себя как физически так и духовно и считать, что стал кем-то другим, уникальным, одним единственным на миллион, то есть, на миллиард. И стремление, при наличии финансовых возможностей, бесконечно. Не надо ничего делать самому, нужно только покупать, потреблять, нацеплять на себя всякое дерьмо, ходить с чемоданом на колесиках и жить, жить в этом сраном режиме, слушать музыку, одеваться так, как одевается кто-то другой или так, как не одевается больше никто.

– Мне нравится это дерьмо и не нравится то. Я слушаю то и се, и никогда в моем плеере не будет того. Я люблю читать вот такое, смотреть сякое, цеплять на свое тело еще что-то в таком-то сочетании.

Хорошо, не правда ли? Можно стать кем угодно, и ничего особого для этого не делать, только покупать. Когда передо мной встает выбор купить бутылку кукурузного виски (к которому я очень хорошо отношусь) и коробочку нюхательного табака или потратить те же деньги на новую рубашку, я всегда выбираю первое. Рубашка не сделает меня другим человеком, а напиваясь я продолжаю пробираться сквозь жизнь.

Что, если не одеться с утра, не купить себе ничего нового, не слушать музыку, не смотреть телевизор и фильмы и не выражать свое мнение по поводу того или иного созданного кем-то дерьма (включая собственных детей) и провести так день? Что за сраный день это будет, верно? Ха. Есть, правда, спасение – всегда можно напиться.

Япония есть сплошь мозаика сегодня, миллионы частиц которой доступны довольно обеспеченной молодежи.

– Постойте, остановитесь, остановитесь, мы не укусим вас, остановитесь!

Две девушки, остановились, с интересом разглядывая нас со Скинни, не очень-то испуганными они выглядят. Отлично.

– Вы говорите по-английски?

Молчание.

– Черт, нам нужен клуб, называющийся Crocodile. Crocodile.

– Crocodire, – вставил Скинни, чтоб этим, как бы там ни было, привлекательным зверенышам, самкам, было понятнее.

– Вы знаете, где этот клуб может быть? Где-то здесь, в этом районе, должен быть недалеко.

Молчание.

– Ну же, чтоб вас. Вы говорите хоть на каком-нибудь языке?

– Корея, – наконец отвечает одна из них с улыбкой. – Нет японский, – говорит она. – Нет английский. Корея. – Видом своим показывает, что она и ее подруга непрочь преодолеть языковой барьер телесным контактом с двумя гайдзинами.

Мы тоже непрочь, но я раздраженно машу рукой. К черту, нужен клуб.

Продолжаем поиски, иной раз хочется взять пугливых японцев за грудки и выбить дурь потребительской гегемонии, чуждой их культуре. Выбить идиотское стеснение, страх перед гайдзинами.

– Смотри, парень совсем отчаялся, – произносит Скинни.

Я перевожу взгляд в сторону вытянутой руки Скинни и вижу молодого, крупного гайдзина, на вид – нашего ровесника. Он бредет пьяный, красные глаза, помятая одежда и густые взлохмаченные волосы, за спиной рюкзак, а руки высоко подняты. Вид у него человека капитулирующего перед превосходящим численностью и силой, но не умом противника. В руках он держит большой и белый квадрат из картона с самодельной надписью, крупной – Free Hugs. Он даже не идет, а скорее бредет, медленно, ноги заплетаются, глаза ничего не выражают. Free Hugs. Здесь так много плюшевых медвежат, которые так любят гайдзинов, но что-то не срабатывает. Проходит мимо нас, не обращая ни на кого внимания. Какое-то время мы смотрим в его шатающуюся от усталости и разочарования, немного пьяную спину.

– Совсем отчаялся, – произносит Скинни с несвойственным ему сожалением. Все-таки не Даймбэг Даррел умер.

Возвращаемся к поиску

– Нам нужен Crocodile, где-то в этом районе находится. Stand-up comedy.

– А? – Две девушки. Очередные.

– Crocodile. Клуб такой. Уверен, что вы в курсе всех местных клубов.

– А? Crocodire?

– Да, Crocodire, чтоб вас. Crocodire.

– А-а-а… – протягивают девушки в один голос. – Lacoste? – Показывают руками крокодилью пасть, разводят и соединяют ладони, изображая касание. – Lacoste?

– Э-э-э… – Моя очередь тянуть в недоумении. – Нет, нет, не Lacoste, клуб. Мы, видите ли, комедианты. Бродячие. Сегодня там выступаем, но знаем, где это находится.

– Lacoste?

– Нет, нет. Если вы нам покажете, где находится клуб, проведем вас бесплатно, посмотрите на наше выступление. Шоу. Вам понравится – Вранье.

– Lacoste, да? Клуб, да?

– Черт, Le cock sportif, чтоб вас.

Кен Кизи, привет. И крокодил-то в этой стране мозаики ассоциируется только с названием торговой марки. Ха-ха.

– Ага, Lacoste, – говорит Скинни, морщась. – Но только клуб, а не одежда. Где он?

– Там, – показывает одна из девушек и пожимает при этом плечами, имея в виду, что клуб где-то там, довольно известный, но где точно – она не знает. Где-то там.

Потратив около двух часов, мы все же добрались до клуба.

– Погоди, – сказал я Скинни. – Выкурю сигарету, прежде чем заходить. Устал.

– Давай, – согласился он. – Только что мы там будем делать. В лучшем случае нас менеджер попросит что-нибудь показать. Если вообще говорить с нами станет. И что же мы будем показывать?

– Не знаю, – ответил я, выпуская дым через нос. – Что-нибудь придумаем. Доверимся судьбе.

Да только нет никакой судьбы. За вход в клуб с нас потребовали плату (попросили), а мы потребовали (потребовали) менеджера, который бы говорил хоть на одном из известных нам языков. Служащие в дурацких бабочках и черных жилетах плохо понимали, что мы хотим.

– Менеджер, – сказал я. – Менеджер. Менеджер.

– Английский, – сказал Скинни. – Английский. Английский.

– Не японский. Японский – нет.

– Менеджер.

– Английский.

– Английский, окей. Английский, окей. – Ответил наконец один (повязанная на шее черная бабочка, белое полотенце через руку). – Окей.

Он несколько раз поклонился, соблюдая ритуал (или автоматически). Не прошло и минуты, он вернулся с седоватым старичком все в той же одежде официантов.

– Вы говорите по-английски? – спросил я.

– Да, – важно ответил он.

– Видите ли, дело в том, что мы комики, – сказал Скинни (что было вранье, потому что мы скорее клоуны, нежели комедианты; и не на сцене, а в жизни). – Мы знаем, что у вас проводятся вечера англоязычных комедий. Мы хотели бы выступить. Желательно сегодня. С кем мы можем об этом поговорить?

– А? – ответил старичок. Пустая улыбка на лице. В глазах – отвращение и превосходство над придурками, каковыми он считал нас (вне сомнений).

– Вы же сказали, что говорите по-английски, так?

– А?

– Вы понимаете, о чем я говорю? Вы говорите по-английски?

– Да.

– Так дело не пойдет. С кем мы можем поговорить, чтобы выступить сегодня?

– А?

– Дать бы этому козлу по роже, – обратился я к Скинни.

– Ага, – ответил он.

– Интересно, что будет, если он сейчас схлопочет от меня?

– Не знаю.

– Только японский комеди, – очнулся вдруг от своего аканья старик. – Английский нет. Английский был менеджер Марк. – Кажется, Марк, но точно не помню имени. – Но Марк нет. Уехал в страну. Обратно. Английский больше нет. Только японский.

Кевин Томас Дураж был толстеньким человеком в очках, довольно молодым на вид, но гораздо старше нас. Глядя на него можно было подумать, что он американец. Поношенная футболка, джинсы. Ровные белые зубы. Немного выдающийся мягкий животик и толстые бока. Послушав же, как он говорит, нельзя было подумать, что он американец.