Текст книги "Гайдзиния"

– Как я догадался? По едва уловимому запаху. Для меня и самого странно. Но если ты помнишь роман «Копрофаги», то там главный герой, лишенный возможности иметь сексуальные отношения и волей случая начавший совместную жизнь с девушкой, невольно развил чувство обоняния. Острое. Всегда чувствовал, когда у нее наступали месячные.

– Да, помню… – ответила Анна. – Мне это не нравится, – сказала она. – Я бы не хотела, чтобы ты так близко чувствовал меня. Когда ты говоришь, что на расстоянии ощущаешь, что происходит со мной, я будто содрогаюсь. Мне не очень приятно, когда ты так вторгаешься в мое личное пространство. Я не хочу этого. Мне неприятно.

Ха, как будто это было важно. Помнишь ли ты нашу последнюю встречу, Анна? Я помню. Ты почему-то не думала тогда, что мы видимся в последний раз. Но с тех пор ты никогда больше не слышала даже моего голоса. Черт, как будто это важно… Это совсем неважно. В хаосе занятно то, что на него можно повлиять. Но упорядочить – никогда.

Так вот, к слову о Юкио Мисиме. (Э-э-э, какая здесь связь? – Во времена Мисимы люди мало задумывались о хаосе, вот вам связь).

Как бы то ни было… В тот день мы со Скинни расстались, разошлись, он пошел по гитарным магазинам (нашел один в районе Shibuya, где мы до этого околачивались несколько вечеров подряд; магазин оказался самым большим в Азии… или в мире, черт его знает), а я отправился на поиски могилы Мисимы.

Как все же непривычно тепло в Токио зимой. Я с похмелья всегда потею так, что кажусь себе очень толстым человеком, с тяжелой одышкой и мягким желеобразным телом. Сколько ни кури, это чувство не проходит. Сколько ни мечтай о том, чтобы избавиться от алкоголя, стать красивым, здоровым, независимым и свободным, этого тоже не случается. Не выкурил я еще последнюю сигарету, не выпил последнюю рюмку. Не написал даже пятисот тысяч слов (а может и написал уже)…

Сходство с Гавайями, от которого никак не избавиться. Те же японцы ходят. Да вовсе не те. Испорченные американской культурой на первый взгляд, да и совсем не испорченные, если приглядеться. Кланяются налево и направо, официантки в ресторанах запросто преклоняют перед посетителем колени и, низко склонив голову, не глядя в глаза из-за кажущегося почтения, протягивают тебе одноразовые салфетки, чтобы ты вытер перед трапезой свои белые гайдзинские руки. Официантки – чаще всего красивые молодые девушки.

А встретятся два знакомых офисных работника на улице, так непременно начнут раскланиваться, очень энергично и весело, норовя стукнуться друг о друга лбами, склоняясь почти до пояса и не переставая при этом трещать на непонятном гайдзину языке. Прямо птицы какие-то. Галки. Или зяблики. Не знаю, как зяблики выглядят. Кудасаи вежливые. И не подумаешь никак, что более полувека назад они на стороне фашистской Германии воевали.

Прежде чем отправиться в путь, я позавтракал в европейской закусочной в «нашем» со Скинни районе Iidabashi. Выкурил около четырех сигарет Кент 6. Вкусных. До сих пор скучаю по ним. Как приятно это утреннее, по-никотиновому щекочущее чувство во всем теле, когда сидишь перед большой чашкой американо (я люблю американо, водохлеб) в незнакомой, но очень хорошей стране. Всем советую испытать это чувство, хотя бы попробовать. Это несравнимо даже с сексом с человеком, сильнейшее влечение к которому проступает болезненным блеском любви в глазах. Несравнимо хотя бы потому, что такой секс полностью затмевает разум, а чашка кофе и пара хороших сигарет утром очень обостряют восприятие всего, что окружает вас. И если вас окружает приятная во многих отношениях страна (если бы они еще по-английски говорили, черти), то… В общем, верьте мне. Я немного знаком с проблемой дурмана и тем, что напрочь выключает разум.

Я выкурил, конечно, не две, а четыре сигареты. Потом еще и еще. Это уже на улице. Там, где курить нельзя. Пока я шел по улице и курил свои любимые сотки (чередуя Мальборо и Кент 6, они у меня лежали в разных карманах рюкзака, я пользовался попеременно правой и левой рукой, чтобы извлекать пачки), никто даже не посмотрел на меня. Не говоря уж о том, чтобы сделать мне замечание. Курить на улицах Токио нельзя, для этого отведены специальные зоны (найти их трудно). «Keep Japan beautiful» написано на некоторых пачках сигарет. Это, конечно же, гораздо лучше, чем другая надпись – «Goody Japan». О них мы еще поговорим. А может и нет. Как мне вздумается.

Никто однако не смотрел на меня совсем не потому, что на меня, дымящего как стимпанковский робот, гайдзина, не обращали внимания. И не потому, что презирали (хотя, в душе, может, и презирали – Keep Japan beautiful, все-таки). Меня, белого человека, скорее стеснялись. Побаивались, возможно. Черт их разберет. Однако все это было забавно. Помню, в детстве я был толстый и меня побили ребята из одного из соседних дворов. Вообще-то, двор не был соседним и находился довольно далеко, но есть такое клише, соседний двор, вот я его и использую, чтоб не вдаваться в детали. Побили довольно прилично и отхлестали прямыми гибкими ветками по рукам. В руке я все время держал кирпич и все думал, что надо бы врезать этим скотам, но никак не мог найти подходящего случая. Глупо довольно. Но даже когда они закончили со мной и уехали не велосипедах, я все лежал на асфальте и держал в руке этот дурацкий кирпич. Ну да это часть другой истории, которую я вероятно никогда и не напишу, потому как неинтересно ни мне, ни вам. Так вот, тогда я совсем не думал, что кто-то может бояться меня. В Японии вдруг почувствовал себя хулиганом. Странные дела.

Я щелчком отшвырнул бычок на проезжую часть и грозно гавкнул проходящему японцу (лет тридцать на вид, рабочий какой-нибудь, да только хрен их разберет, могу ошибаться):

– Hey, no eye contact!

Тот и не поднял глаз, только испуганно припустил вперед, мимо меня. Только и запомнил, наверное, мои гайдзинские кроссовки.

И вот ведь что странно, не хотел я так рявкать ни на кого, и вообще очень люблю Японию (хоть и невежда полный). Юкио Мисима, Кэндзабуро Оэ, особенно Осаму Дадзай, и даже Кобо Абэ. Никто так не умел передать красоту девушки, как это делал Ясунари Кавабата – я действительно так считаю.

Более того – я хочу быть добрым, как Курт Воннегут… Есть у меня подозрение, что добро есть талант, который не все получают при рождении. А если кто-то его не получил (как я, вероятно), то пестование его требует невероятного усилия воли, выдержки, ежедневной рутины. Три подхода по двенадцать раз каждый вечер, шесть дней в неделю, один – на отдых и регенерацию.

Нет врожденного чувства доброго, изволь потеть ежедневно и развивать его. Не способен подчинить свою жизнь графику – нет добра.

Да ладно, я шучу. Не знаю я, что есть добро. Абстракция какая-то. Хрень собачья.

На станции Iidabashi я спустился не в подземку, как мы это обычно делали со Скинни, когда отправлялись пьянствовать в город, а поднялся наверх, на линии JR. Понятия не имею, что значит JR (подозреваю, что это Japan Railways), но это одно из многих слов, написанных на улицах Токио не иероглифами. Узаконенное.

Своеобразный S-Bahn, наземные железнодорожные линии с удобными вагонами, жидкокристаллическими экранами в салонах и морем информации, выбрасывающейся, даже извергающейся на пассажиров, но повергающей в прострацию только неосвоившихся гайдзинов. В каждом вагоне не менее сотни ярких, цветных, невыносимо кричащих и совершенно непонятных плакатов, развешанных как праздничные флажки на дне рождения богатого соседского ребенка. На экранах мониторов, установленных так, чтобы было видно всем, поверх голов невысокого местного населения, реклама (японская, с быстро сменяющимися и кажущимися несовместимыми образами) чередуется бесполезными видеоуроками английского языка.

Показывается ряд фотографий длинноволосой, приличной на вид, милой и ровнозубой молодой девушки в коротком желтом халатике. Разные позы (пристойные). После чего появляется английская фраза, продублированная на японском:

– Hold your horses! (Естественно, с восклицательным знаком; тот, кто делал ролик, вероятно, очень мучился, невероятным усилием воли заставил себя поставить только один знак, а не три).

Возникает анимированное изображение конного экипажа с богато виньетированной каретой, каких в Японии явно никогда не было. Возница натягивает вожжи, совершая это самое hold your horses, так нужное современному токийцу в ежедневном лексиконе. Снова на экране эта фраза. Так повторяется несколько раз, после чего видеоряд переходит в финальную стадию.

Изображение двух обезличенных молодых людей. Один из них с букетом цветов, трясется, в типовом пузыре для реплик рядом с его головой – три восклицательных знака. Его собеседник спокоен.

– I am going to ask her out, – говорит тот, что с цветами.

– No, – отвечает ему собеседник, протягивая вперед руку в останавливающем жесте, – hold your horses!

К чему это все, я мало понимаю. Программа поднятия грамотности населения, спонсируемая городской администрацией? Не знаю, мне наплевать, но делается очень смешно. Я еду на станцию Shinjuku, чтобы добраться оттуда в Fuchu City, поскольку именно в этом районе (не знаю, как правильно называется данная административная единица) находится кладбище с могилой Мисимы.

Плохо себе представляю, как я буду искать эту могилу и зачем мне вообще туда. Но почему-то представляется, что если я кого-то спрошу:

– Вы говорите по-английски? Не подскажете, как пройти к могиле Кимитакэ Хираока?

Мне ответят:

– No, wait! Hold your horses!

Это в лучшем случае, если не убегут, как делают многие. К чему ни я, ни Скинни так и не привыкли. Да и кому эти лошади вообще нужны? Пора признать горожанам, что в Токио почти никто не говорит по-английски. Все, что здесь умеют делать, это кланяться и говорить «спасибо! спасибо! спасибо!» по поводу и без повода. И это в стране, где влияние американской культуры невероятно велико. По улицам ходят толпы худосочных джиггеров с искусственными кудряшками на головах и слушающих черный рэп; в стране, где есть свои бейсбольные команды, собирающие огромные стадионы, рестлинг-шоу, баскетбол, бары, пабы, дартс, американские марки одежды, Wendy’s, Subway, McDonalds, Steak House, TGI Friday’s и прочая хрень. Страна, в которой бесконечно крутят записи Джона Бон Джови абсолютно везде, а его нестареющая задница красуется на многочисленных плакатах не только в музыкальных магазинах (хотя там ей место еще меньше, чем где-либо еще), но и вообще черт знает где.

Hold your horses!

Мне делается так смешно, что я не могу больше сдерживаться и начинаю сдавленно похрюкивать. Сдавленно, но громко. Никто, конечно же, не осмеливается взглянуть на меня. Вокруг того места, где я сижу – санитарная зона. Ни один местный не имеет права подойти близко, а уж тем более сесть рядом. Соседние со мной места свободны, но японцы предпочитают толпиться в стороне, мешая друг другу, делая вид, что так и должно быть, и какой-то хрюкающий гайдзин в вагоне их не запугает. Главное – не смотреть ему в глаза. Иначе пасть его разверзнется и он заблюет всех гадкой и обильной мокротой, заразной болезнью, смертельной инфекцией.

На огромной станции Shinjuku я долго хожу среди тысяч японцев. Всматриваюсь в сотни иероглифов, пытаясь понять, на какой поезд мне сесть, чтобы доехать до Fuchu City и оттуда уже добраться до кладбища Tama Reien. Hold your horses, за время поездки до Shinjuku никто так и не научился говорить по-английски, а если и научился, то все равно меня игнорируют. Боятся, испуганно убегают, когда я пытаюсь задать вопрос. Попадаются редкие гайдзины, все без исключения сопровождаемые молодыми японками, но к ним приближаться нет никакого желания. Я брожу вокруг, разглядывая бессмысленные карты на стендах, цветные линии, непонятные значки, некоторые из них похожи на сильно искаженные эмотиконы. И эта издевательская надпись красным на каждой карте (единственная переведенная «предусмотрительными» японцами на английский): «You are here!»

Похмелье постепенно сходит на нет. Не ощущая никотинового голода, но чтобы снять подступающее раздражение, я выхожу на улицу выкурить пару сигарет Кент 6. Руки медленно перестают дрожать, ясность сознания постепенно возвращается. Тепло. Хорошо. Прекрасный день, чтобы посетить могилу Мисимы. Не пить хотя бы сегодня. Алкогольные сны не приносят отдыха – только пот, метание в кровати и неясное чувство нарастающего разочарования. Шока, что произошло нечто непоправимое. Что именно, мне неизвестно – вероятно, ничего; или же я так плохо переношу ежедневную гибель клеток в мозгу, что постоянно хожу как в трауре?

Я провожу рукой по лбу – он сухой. Верный признак того, что физическое похмелье вот-вот прекратится. Зачем-то трогаю сухой как у больной собаки нос, выдыхаю остатки дыма и возвращаюсь в зал огромной станции.

Выискиваю глазами к кому бы можно было обратиться еще. Раздражение обычными прохожими (этими пугливыми ланями) за последние полчаса достигло предела. Мне хочется попытать удачи с кем-нибудь в униформе.

Рядом с одним из многочисленных входов на железнодорожные пути сидит солидный японец в синей фуражке и синей же форменной одежде. Я подхожу к нему.

– Вы говорите по-английски?

Он отрицательно качает головой, даже не подняв на меня глаза.

Ну нет, так не пойдет. От тебя я не отстану.

Я скидываю рюкзак с плеч и ставлю его на некое подобие стола. Прямо перед служащим. Это заставляет человека в фуражке посмотреть на меня. Он принимается что-то мягко, но с нотками строгости в голосе, говорить. Я мотаю головой и пожимаю плечами: «Извини, друг, теперь я тебя не понимаю». Одновременно я роюсь в рюкзаке и извлекаю на дальневосточный (только не божий) свет блокнот, который подарил мне на день рождения Цервус. На обложке светловолосые мальчик и девочка с крупными (не узкими) голубыми точками вместо глаз приветливо машут рукой, позади них изображено некое подобие елей, две желтые пчелы и красуются четыре разборчивые надписи на понятных мне языках. Produced by Yogetsu. Bmlabo limited. Made in Japan.

Имейте потеху. Последняя фраза напечатана по-русски. Именно потеху я и имею. Вырываю чистый лист и, стараясь ровно выводить буквы, пишу: «Fuchu City». Секундное замешательство (чтобы еще такое прибавить?), и я ставлю в конце большой вопросительный знак. Сую бумагу служащему и вежливо снимаю рюкзак со стола.

Вежливо кивая головой, сверяясь с какими-то списками у себя и часто издавая горловые звуки, похожие на мягкий вариант неизвестного мне слова «Угхм», служащий выглядит как птица. Сходство настолько велико, что я неосознанно сую руки в карманы в поисках крошек какой-нибудь еды, мне хочется покормить несчастное, но милое животное.

Служащий что-то пишет и протягивает мне мой же листок с торопливо набросанными иероглифами. Непонятно.

Те первые два дня, что мы провели с Рейми, мы были вынуждены только таскаться за ней по Токио, в метро и на поездах JR. Мало что было понятно, а она только и делала, что молчала и отрицательно качала головой. В барах она не пила ничего алкогольного. Самым отчаянным ее поступком было то, что она поддалась нашим со Скинни уговорам нюхнуть Pöschl. То был вечер второго дня. Мы сидели втроем в тесной квартире Цервуса, мучаясь неловкостью, в которую нас вгоняла бессловесная и практически безучастная ко всему Рейми. Отчаянно соображали, как бы от нее избавиться. Мы со Скинни неторопливо пили французское вино, по очереди нюхая табак.

– Что же с этой уткой делать… – время от времени произносил Скинни, почихивая от табака и разглядывая рекламные путеводители по Токио, разбросанные на столе.

– Хоть бы она уже ушла. Удивительно толстокожи некоторые люди. И делать ей больше нечего как с нами сидеть?

Рейми молча листала одну из книг Цервуса. Прочитать ее она не могла.

– Да, видать, нечего. Я в этом и не сомневаюсь. Сам посмотри, кто еще с такой будет возиться.

Я посмотрел. В тот день Рейми выглядела несколько приличнее, чем в предыдущий. Она сменила колготки на новые и была в свободном сером платье с черным поясом.

– Цервус говорил, что она и с родителями особо не ладит… Одинокая совсем.

– А мы-то тут причем?

– А, черт, не могу больше. Так давит ее присутствие. Унитаз – и тот полезнее. Повела нас вчера гулять по каким-то темным улочкам. Это так она, что ли, развлекается?

– Ну, Цервус… Подложил нам свинью…

– Утку.

– Кря-кря! – сказал Скинни. – Кря-кря, – повторил он в еще большем возмущении.

– Что мы с ней делать-то будем? – спросил я, совсем уже отупев от сидения втроем в этой маленькой комнатке.

– Не знаю…

– Пойдем куда-нибудь. Не могу больше.

– Пошли.

Втроем мы вышли на улицу и попросили Рейми отвести нас туда, где побольше людей, желательно молодежи.

– Вы, ребята, любите веселиться? – спросила Рейми.

Как будто это не было очевидно… Пока я был в душе, Рейми сказала, что Цервус обещал, мы будем ее развлекать. Скинни возмутился, но вида не подал. «Да я бы и развлек это гробовое дерево с удовольствием, – сказал я Скинни, когда узнал об этом. – Да только как ее развеселишь? Мультики с ней смотреть?»

– Да, – ответил я Рейми. – Да, мы любим развлекаться. Нам нужны люди, девочки, как можно больше. Мы же сюда прилетели не по музеям ходить. Мы хотим знакомиться, а не просто гулять по городу. Понимаешь?

– А я вот не люблю развлекаться. Я неловко чувствую себя, когда вокруг много незнакомых людей.

– Рейми, нам со Скинни остается всего двенадцать дней в этом городе…

– Ага, – ответила она и почему-то засмеялась.

– Еще смеется, – громко сказал Скинни, но так, чтобы Рейми не могла его понять. – Lachen Sie, утка.

– И намеков моих не понимает. Как же мы с ней будем-то знакомства заводить?..

– Будем говорить, что она наша сестра.

– Не поверят, да и какую атмосферу она в любую компанию нагонит… Даже думать не хочу… Но плюс в том, что она говорит как по-японски, так и по-английски.

– Ну и какой это плюс? Она вообще ни хрена не говорит. Представляю, как мы сейчас завалимся в какой-нибудь бар, а бармен там скажет: «Hey is that your mom?» Бам, – Скинни со злостью шлепнул тыльной стороной ладони по ноге. – И все заржут.

– Да уж. Сплошь «Утиные истории», как говорится. Duck Tales!

– У-у-у! – подпел Скинни.

Мы приехали на станцию Shibuya и, проходя мимо огромных окон на втором этаже вокзала, поразились открывшемуся виду.

– Скинни, ты только посмотри на это…

Скинни, кажется, и сам обомлел. Он молча разглядывал картину внизу, там, за окнами.

Рейми стояла в стороне, по привычке, так портившей ее (хм…), широко расставив ноги.

А внизу, на большой площади, заканчивавшейся перекрестком шоссе, роились тысячи людей, цветных насекомых. Молодых, ярко одетых, возбужденно бегающих, курящих, играющих на гитарах, поющих, смеющихся, показывающих непонятные плакаты, вовсю развлекающихся. Над перекрестком нависало не менее десятка невероятных размеров плазменных экранов, с которых некто поливал массы плотными потоками разнообразной информации: японское MTV транслировало вручение каких-то японских наград, мультфильмы с непонятными, летающими и по-детски пискляво завывающими машинами, быстрая смена картинок с иероглифами, реклама местного клуба stand-up comedy… «Ganban nighta special! Ganban nighta special! Ganban nighta special! Ganban nighta special! Ganban nighta special!» – непрерывно мелькало и ездило в разные стороны на одном из экранов.

– Ganban nighta special! – в восторге воскликнул я. – Это мы удачно приехали.

– Ganabana nighta special, – подтвердил Скинни, раскачиваясь на ногах.

Нам захотелось оказаться внизу как можно скорее, в гуще событий, людей, веселых, способных развлекаться и если не любящих жизнь, то готовых взять от нее как можно больше. Это уж точно.

Мы отошли от окна, намереваясь кинуться на первый этаж и выбежать на площадь. Но тут наш взгляд наткнулся на почти нешевелящуюся Рейми.

– Ну как, нравится? – спросила она.

– Бля-а-а-а… – горько протянул Скинни.

Вниз мы спустились молча.

– Я ее убью, – выдавил Скинни.

– Можно, конечно, ей в лоб сказать, что она нас достала… Но вдруг Цервус обидится. Все-таки в его квартире живем. А она его девушка.

– Свинья… – Скинни и сам полностью не осознавал, кто именно свинья.

– Попробуем от нее сегодня к чертям избавиться.

Мы вышли на площадь. Рейми неторопливо шла впереди, о чем-то думая, потопывая ножками.

– Кто ее только ходить учил…

Первого января, с трудом проснувшись от тяжелого сна, под шум непрестанно работающего кондиционера и в полумраке плотно задернутых штор, я закашлялся. Свежего воздуха не было, легочные альвеолы были накануне старательно заткнуты табачной смолой, в груди жгло. Хотелось дышать, но я задыхался, покрываясь потом, желудок, казалось, был до отказа набит морской галькой.

Я сел в кровати, притворяясь перед самим собой, что зеваю, но на самом деле пытаясь наполнить тело живительным кислородом, мучительно ощущая тяжесть легких, разевая рот как девка в туго перетянутом корсете.

Скинни лежал на полу, в раскрытом спальном мешке, голова его покоилась на свернутых в неаккуратный рулон штанах.

Я слез с кровати и слегка оттянул в сторону штору, сдвинул дверь и вышел на балкон. Яркое солнце, первое января, наступил новый год. Как бы сильно не была прокурена способность различать запахи, я услышал океан, жадно втянув свежий воздух улицы. Тепло. Действительно ли в Токио пахнет океаном?

Я стоял босиком. В горле неприятно щекотало от высокого давления, хотелось кашлять. Я знал, что скоро заболит голова. Тело было непослушным, неуклюжим, ощущалось не своим. В голове же мысли катались тяжелыми валунами, и не было никакой возможности с ними совладать. Обычные признаки начинающегося похмелья. Вероятнее всего, так будет продолжаться весь день.

До здания напротив квартиры Цервуса было не более пятидесяти метров. Даже меньше. Там похоже располагались офисы. В предыдущие дни, попивая вино и куря, я видел в освещенных окнах этого здания людей в деловых костюмах. Белые рубашки, галстуки. Столы, заваленные папками с бумагами, канцелярские принадлежности и компьютеры. Люди сгибались в форме вопросительных знаков перед компьютерами. Чем они занимались? Сомневаюсь, что работали.

Сейчас там никого не было. Улица внизу тоже была пустынной., но это обычное состояние. За все время пребывания в Sainte Million Mansion мы встретили лишь однажды какого-то жильца, молодого японца, который, столкнувшись с нами у входа в здание произнес гордое: «What’s up?» Не спасовал.

А еще говорят, что японцы самые большие трудоголики в мире. Вот уж вранье. Я сплюнул вниз, с балкона. Горло все равно не прочистилось. Могли бы и выйти на работу первого января. Раз такие дела.

В такси у них двери сами открываются, а в магазинах кассирам совершенно не приходится напрягаться. До сих пор не понимаю, чем они вообще на работе занимаются. Маленькие магазинчики самообслуживания или большие супермаркеты (не такие уж и большие), где бы мы ни были, везде, выбрав продукты…

Часто это были непонятные баночки и бутылочки с совершенно невнятными надписями.

– Чего это такое? – Бутылочка, скажем, железная, объемом не более полутораста миллилитров. С позолотой.

– Не знаю, боярышник какой-то…

– Дорогой к тому же. Черт с ним, куплю парочку. Авось не слабительное.

И вкус у содержимого подобных бутылочек был странный, специфический, не горький, но не сладкий, не отвратительный, но и не особо приятный.

…выбрав продукты, мы подходили к кассе. Служащие за прилавком считывали штрих-код с наших покупок, лопотали что-то на своем наречии. Кланялись. Мы давали им купюры. Служащие вставляли купюры в машины, всем своим видом напоминающие кассы. Машины пожирали наши йены и выплевывали сдачу. Точно такие же аппараты стояли в метро, да и повсюду в городе. При их помощи продавались сигареты и безалкогольные напитки.

Когда я впервые заметил эти «кассы» в магазине и показал Скинни, как они работают, он хрюкнул. Смех.

– На черта здесь вообще кассиры?

– Да это и не кассиры, а мишки Гамми какие-то. Томагочи. Смотри, какие они милые… – Я протянул вперед руку, делая вид, что хочу почесать молоденькую продавщицу за ушком.

Мне в ответ вежливо поклонились.

Работнички.

Указатель на TFT-экране навигатора одного из таксистов был в виде кошечки. Ну да об этом я уже писал. Бывало так, что несмотря на навигационную систему, таксисты никак не могли найти наше здание. Порой мы минут десять колесили по району, тыкая пальцами в окна, показывая, куда надо повернуть и пытаясь объясниться по-английски.

Работящий народ. Все здесь не по-настоящему.

Как-то в баре мы познакомились с типичным представителем огромной японской армии офисных работников. Тридцатипятилетний парень (язык не поворачивается назвать его мужчиной) по имени Мураока. Начавший лысеть, в черном костюме, галстуке, с товарищем помоложе, весело поглощающий виски Johnnie Walker и оживленно разговаривающий с барменом. Было около семи вечера. Бар Abbot’s Choice в районе Roppongi – злачное место, известное любому новоиспеченному, даже самому занюханному гайдзину. Именно в этом районе, не так далеко от главной улицы, находится посольство России.

Мураока сильно засмущался, когда мы через бармена вежливо попросили, можно ли задать ему несколько вопросов. Долго отказывался, глупо хихикал. Да и нам со Скинни было все равно. Не знаю, зачем мы настояли. Передвинулись поближе к нему за барной стойкой.

– Как тебя зовут? – спросил я.

Он пробормотал что-то невнятное. Пьяный потомок самураев. Офисный червь, который никогда не станет бабочкой.

Я извлек свою «Имейте потеху», ручку.

– На, – произнес я отчетливо, медленно. – Напиши здесь свое имя.

Мураока быстро накарябал латиницей: «Muraoka».

– Чем ты занимаешься? – спросил его Скинни. – Чем зарабатываешь на жизнь?

– О-о-о-о-о! – протянул Мураока. Глупо захихикал. Пьяно и нервно. Все-таки внимание белых людей ему льстило.

– Ты вопрос понял? – сказал Скинни. – Какая у тебя работа? Должность? Чем занимаешься?

– Senior conasarating! Seniora conasaratant!

– Чего? – спросил я. – На, напиши.

В блокноте, напротив слова job он дрожащими руками вывел четыре буквы cons и задумался. Хихикнул.

– Consulting? – Я дописал за него. – Ulting? Consulting?

Новая смеховая разрядка. Частое кивание головой.

– Ясно. Выяснять, что он консультирует, явно нет смысла, – обратился я к Скинни.

– Что ты любишь делать? – спросил Скинни. – Чем занимаешься в свободное время? Любимое времяпровождение? Хобби?

– Хобби? Хобби? – Нервно улыбаясь (выпитый алкоголь не расслабил его, но придал возбуждение), Мураока переводил беспокойный взгляд с моих рук на руки Скинни, и обратно. – Я алкоголик! – почти крикнул он и засмеялся. Мелко, будто поперхнулся и закашлялся. – Алкоголик! Алкоголик! Я люблю пить (I ruv drink I ruv drink)!

– О, неплохое хобби. Я тоже люблю пить. – Я сказал ложь. – Но кроме этого? Что еще ты любишь делать? Есть какие-то мечты?

– О-о-о… О-о-о… Я люблю есть, вкусно поесть (dericious foodah, dericious foodah). – Руками Мураока изобразил приставленную к подбородку большую миску с лапшей и то, как он ее наворачивает палочками. – О-о-о… – Он удовлетворенно погладил себя по животу. – О-о-о…

Я обратился к Скинни: «Зачем мы вообще все это расспрашиваем?» – «Не знаю», – Скинни пожал плечами, сделал большой глоток из бокала с пивом.

– Пить, значит, и есть… – Я снова заговорил с нашим плешивым другом. – Что же еще ты любишь? Спать, наверное?

– О-о-о, да. Спать.

– Какая же у тебя цель в жизни? – Мураока мне надоел. Хотелось как можно скорее покинуть бар. – Ultimate goal, как говорится. Чего ты хочешь добиться?

Он задумался ненадолго.

– Три цели, – сказал он. – Но чтобы вместе. – Показал три пальца, но выставил их из вежливости не перед мои лицом, а немного в стороне, над барной стойкой. – Три, но вместе… Много-много вкусно есть, пить очень-очень хороший алкоголь и много-много спать.

– Хорошо, удачи тебе в достижении твоих целей. Ты их вообще-то уже достиг. Сегодня вечер среды, еще не так поздно, а ты уже пьян. Есть время отоспаться. Ты успел вкусно поесть?

Мураока заморгал, силясь понять все произнесенное мной. Алкоголь, да и вообще плохое владение языком мешали этому.

– Ты, – я легонько ткнул указательным пальцем в его плечо, – сегодня, – сказал я медленно (уже издеваясь, невольно), – хорошо ел (dericiuos foodah)?

– О-о-о, да… О-о-о, да… – Мураока довольно погладил живот.

– Отлично. Всего тебе хорошего, друг… Скинни, твоя очередь платить.

Скинни положил на стойку три пятисотйеновые купюры, поставил на них пустой бокал. Мы вышли в теплый ночной воздух. Не очень людно. В голове плавает невесть откуда взявшееся раздражение. Я думаю, алкогольное.

– Куда отправимся? – спросил я, глядя на выстроившиеся у обочины желтые и зеленые машины такси. За рулем сидят невозмутимые, приближающиеся к пожилому возрасту японцы. Они не говорят по-английски. Не знают Токио и носят галстуки. Не знают, что такое преступность и конкуренция, им не дают чаевые, сидя за рулем в пустой машине. Они читают японские газеты, и наверняка у них есть семьи. Жены. Дочери, сыновья, внуки. Такие же бессмысленные для нас, двух гайдзинов, как эти газеты.

Я знал, что Скинни нечего ответить на мой вопрос.

Сегодня узнал, что дед Курта Воннегута вместе с каким-то родственником производил пиво и добавлял в него секретный ингредиент – кофе. Никому об этом не говорил, получил награду (не знаю, какую) на не помню какой всемирной выставке черт знает в каком городе и в каком году. Кофе в пиво. Ну и хитрецы же эти немцы. Не зря они так быстро Дрезден заново отстроили.

Я зашел с балкона в комнату и убрал в сторону занавески. Скинни, лежащий на полу, застонал: «Свет… Свет…» – и прикрыл лицо руками. Открыл глаза.

– Как вампир, – сказал он.

– Поехали на океан, – ответил я.

Он пожал голыми плечами.

– Поехали.

– Что же нам новый год принесет?

– Не знаю, месье Эйк.

Скинни родился в год собаки. А я… тоже в год животного. Только другого. Пару лет назад, пытаясь вылезти из топкого дерьма, в которое мы медленно погружались начиная с последнего года учебы в университете. Через пару месяцев после получения диплома наше отчаянное сопротивление жизни, как она есть, превратилось лишь в упорное шевеление кончиками ушей, поскольку на поверхности, над дерьмом ничего уже не оставалось. Был год собаки. Мы размышляли о том, что он наступил и нам наконец должно повезти. Но этого не случилось. Не случилось и по сей день. Я даже не знаю, чего мы ждем. Не вместе, а по отдельности. А если и вместе, то тоже не знаю.

В один из предшествующих первому января дней мы познакомились с будущими учительницами, студентками педагогического факультета местного университета (Токийского, вероятно, если такой есть). Около часа ночи, в кафе – как же оно называлось? – на одной из улиц в районе Roppongi. Мы пили сакэ, а эти упругопопки сидели за соседним столиком и прихорашивались. Делали это без всякого стеснения. Завивали волосы волосозавивающими штуками, красились, водили дурацкими маленькими гребешками по накрашенными ресницами. Волосы имели, конечно же, длинные и коричневые (коричневоволосые, а не шатенки). Курить в кафе было нельзя, но нельзя было и на улице. Я выходил на улицу за прозрачные, автоматически открывающиеся двери. Курил и, стоя в прохладном воздухе, наблюдал за теми, кто сидел в этот поздний час в кафе. Гайдзинами были только мы. Если бы в зале были и другие гайдзины, то без слабополых представителей были бы все равно только мы. Это не ламентация, чтоб вы знали. Я просто рассказываю.