Текст книги "Гайдзиния"

Его прикосновения утюгом жгли мне спину. Никто и никогда до этого не гладил меня с ярко выраженными гомосексуальными намерениями.

Давно, более десяти лет назад ко мне, как бы прозаично в современном мире это ни звучало, ко мне в общественном транспорте пытался приставать священнослужитель. Был он толстый, трезвый, с бородой и не походил на сумасшедшего, хотя взгляд имел с хитрецой и даже похотливо улыбался, когда будто бы случайно прикасался ко мне. Было много людей, а на лице священнослужителя – густая борода, на голове – густые русые волосы, на дворе – лето. Я не знал, что делать с этими случайными прикосновениями (их всегда можно было списать на то, что в транспорте было людно, пассажиров потряхивало на неровных местах дороги). Мы вышли на одной остановке, причем он первым, а я за ним (но только потому, что мне тоже нужно было выходить).

Священнослужитель (его сан я не разобрал, поскольку очень невежественен в этом вопросе) шел впереди меня и несколько раз оглянулся, улыбаясь. Остановиться и заговорить со мной он не решился, что меня, по вполне понятным мне самому причинам, совершенно не расстроило. К тому же вспомнилась история о том, как один знакомый выпивал как-то вечером в одиночку в одном из городских баров, и когда порядком нагрузился к нему подсел поп. Стали выпивать вместе, разговорились в атмосфере блестящих и слегка расширенных от алкоголя зрачков. Поп оказался нормальным мужиком, на улице стоял хороший летний вечер (из тех, что так успокаивающе прохладны после жаркого дня, невыносимо душного для гипертоников и употребляющих крепкие алкогольные напитки), который за пьяной и приятной болтовней перешел в ночь, а ночь принесла с собой последнюю возможность заказать выпивку и следом закрытие бара. Поп предложил знакомому продолжить алкогольный минимарафон у него дома, благо он жил недалеко от бара, и тот с легкостью согласился. Перед ним был все же поп, а не уголовник с наколками.

Они взяли в баре бутылку чего-то крепкого – старинное правило о нежелательности понижения градуса известно даже священнослужителям несмотря на то, что они должны пить только кровь Христа («But that’s vampirism», – как говорил Эдди Иззард). С бутылкой они пришли к попу, поднялись на его этаж, вошли в квартиру. Поп вежливо пригласил располагаться и чувствовать себя как дома, а сам отправился на кухню, чтобы сунуть тепловатую бутылку под струю ледяной воды. Знакомый тем временем разулся, соблюдая приличия, и только хотел пройти в комнату или на кухню, как в коридор к нему вышел совершенно голый мужик, не старый и по виду не его знакомый поп. Голый мужик явился не как невинный Адам, а с крупной эрекцией. Как будто этого было мало, он еще и растирал свой жадный до очевидно гомосексуального эксгибиционизма член. Наш знакомый (или мой знакомый, как хотите) взял ботинки в руки и, не обуваясь и не прощаясь, быстро отпер дверь, вышел твердой полубосой походкой (в тонких летних носках) и ринулся вниз по лестничным пролетом. Дух он перевел только на изрядном расстоянии от нехорошего дома, а от опьянения у него остался только перегар.

Много лет спустя я написал рассказ о голубых попах и просто голубых, в котором детально изобразил гомосексуальные половые отношения. Мне это даже не было противно, скорее забавно, поскольку я не помнил ничего плохого о попах, и при написании испытывал даже легкое сексуальное возбуждение (в тех частях, правда, которые к попам не относились). Рассказ опубликовали в тематическом, если вы меня понимаете, журнале, но за гонораром сходить я так и не решился (над чем Скинни и Анна в свое время посмеялись). Нет, я все-таки никогда не имел даже сколько-нибудь бисексуальных наклонностей. На случайных студенческих полуоргиях мне всегда делалось противно, когда я видел мужские возбужденные члены, которыми друзья в пьяных молодых порывах тыкались под громкую музыку в моих или чужих гостий. В такие моменты я наивно думал, неужели это может нравиться девушкам. Однако одного взгляда на их затуманенные отнюдь не алкоголем или наркотиками (которых, кстати, никогда не было) глаза было достаточно, чтобы получить утвердительный ответ. Все любят внимание к себе, а женщины видят в мужском половом влечении себя, себя, себя, будто в искаженном зеркале, которое временами льстит, иногда показывает неприглядную сторону, но никогда не является объективным, опять-таки всегда являясь зеркалом и ничем более. Себя, я, себя, я, я, я.

Настолько близкого контакта, как простое поглаживание по спине, у меня никогда не было и только в тот момент я понял, насколько противно это моей сущности, душе и телу, всему. Меня перевернуло, едва не вывернуло, а маленькая ладошка смрадным угольком выжгла круги на спине. Всплеска агрессии, правда, не последовало. Я просто спрыгнул со стула, собрал вещи и поднялся из полуподвального помещения бара на улицу.

Фу, прохладный зимний воздух Токио, больше напоминающий теплоосенний, начало-сентябрьский, черные сутенеры вокруг и молодые яркие, привлекательные и чрезвычайно гетеросексуальные девушки, прогуливающиеся мимо, десятки улыбок. Я почувствовал себя лучше.

Скинни оставался внизу. Я закурил, размышляя что делать, если следом за мной выкатятся эти маленькие пьяные скрюченные японские онногираи или как их там. Швули. Должен ли я разбить им лица об стенку, как полагается настоящему мужчине? (Что я сделал бы несмотря ежедневную порцию от сорока до пятидесяти – в особые вечера и больше – сигарет вкупе с неприличными объемами алкоголя; очень уж тщедушными были эти японцы; Скинни, глядя на таких, часто приговаривал: «I can take like fifty of them…») Но зачем калечить человека, который просто хотел, чтобы ты его хорошенько отодрал в задницу? Как поступают настоящие мужчины?

Вероятно, они особо не рассуждают, но сразу действуют. С другой же стороны – чего именно ждал от меня этот япончик? Чего он добивался своими поглаживаниями и как он посмел поднять свою ручонку на гайдзина? (Это я говорю совершенно без гонора или предрассудков; я один из самых последних людей в этом мире, кого можно назвать расистом, то есть, я не расист совсем). Неужели он и вправду думал, что купив мне выпить, у него появится действительная возможность почувствовать большой гайдзинский член в своей тощей заднице? Не знаю, не знаю.

Вышел Скинни. Плечом он прижимал к уху сотовый, а в руках держал куртку и шарф.

– Эйк, я думал ты в туалет пошел. Чего ты меня там оставил с этими хихикающими швулями?

– Какой, к черту, туалет. Я сразу свалил, как только эта нездоровая ерунда началась. К тебе тоже приставали?

– Попытался. Я ему чуть по уху не хлопнул, да удержался. Больно маленький он, так с табурета бы и полетел. Проблем потом не оберешься, а мы еще и живем не там, где указали при подаче на визу.

– Это точно.

– Ну и народец.

– Ага. Один вечер тебя прекрасные девочки ощупывают так, что… В другой – голубые. Что за город, здесь и впрямь всем хочется потрахаться с гайдзинами.

– Да-а-а… – задумчиво протянул Скинни. – Только мы пока ни одной возможностью не воспользовались. Почему-то.

Перед глазами опять возникла… Она, конечно же, целует того, с кем встречается сейчас, делает это легко и без всякого смущения, при встрече, в обед, вечером… Ну, а ночью… А ночью я напиваюсь. И здесь, и сейчас, стою пьяный в ночном воздухе, да и ад не отступает. Стоило ради этого совершать десятичасовой перелет… Стоило, я буду бежать пока жив, я буду делать это ежедневно, пока не пройдет, не отпустит, а если облегчение не придет, то с меня взятки гладки – я буду гоняться за успокоением ежедневно, дьявол, ад – все в зад. На хрен.

Мы глубоко вдохнули ночной воздух. Свежо, несмотря на мегаполис. После прокуренного бара – хорошо. Я вынул из кармана маленький белый цилиндрик Хоуп, вставил в копченый мундштук, прикурил, затянулся густым вонючим дымом. Вот тебе, свежий воздух.

– Ну, чего делать будем?

– Пошли в другой бар… Какой-нибудь… искать.

– Эх, опять сквозь толпы этих пимпов продираться. Даром, что Токио – чувствую себя как в гетто.

– А чего делать, – вздохнул я.

– Устал я, – сказал Скинни. – Прямо истощение какое-то, ноги гудят, глаза красные – я в туалете лицо холодной водой ополоснул, а когда в зеркало посмотрел – не узнал себя.

– Ты и впрям как будто осунулся.

– Ты тоже.

– Странно… Насколько я знаю, в рюмке водки – сто пятьдесят килокалорий.

Мне стало смешно, как это обычно случается в идиотских и даже не безвыходных, а каких-то по-жизненному бессмысленных ситуациях. Так вот ты жизнь какая, ха-ха! А я-то думал… А ты… Ха-ха! Я громко расхохотался.

И Скинни тоже громко расхохотался, хотя он очень редко это делает.

– А чего делать, – сквозь смех, превозмогая боль в сжимающихся легких, в голос сказал я.

И мы пошли дальше, в ночь, пить, пить и пить. Усталые, истощенные, случайно открывшие для себя алкогольный режим и готовые соблюдать его до последнего. Текила санрайз, лонг-айленд, электрик лемонейд, рюмочный егермайстер, белые трехлетний ром в крупных бокалах со льдом, маргариты, космополитаны, женские коктейли, мужские напитки, сигареты, нюхательный и жевательный табак, все что угодно, тащите все сюда. Мы, Эйк и Скинни, луковичные головы среди луковичных голов, одинокие, но не сгибаемые в соблюдении режима…

Те, что разминались, снова ушли в вялые тихоокеанские волны. На берег один за другим вышли новые серферы. Двое.

– Скинни, не шевелись, – сказал я. – Мне что-то никак не прикурить от этой дурацкой розовой зажигалки.

Дуло везде, ветер был и за спиной Скинни. Я все щелкал и щелкал зажигалкой, не зная, что делать, а Скинни, стараясь не шевелить телом, водил правой рукой с зажатой в ладони камерой по сторонам. Он снимал серферов, грязный песок, ветер, поднимающий в воздух мусор, редких японцев на пляже, которые тоже были с фотоаппаратами, и что они хотели запечатлеть – мне неизвестно. Стереотипные японцы со стереотипными фотоаппаратами.

– Они и на родине ведут себя как туристы, – хмыкнул Скинни, не имея в виду ничего плохого.

– Goody goody Japan, – ответил я странной надписью, которую увидел уже не вспомнить где: в ежедневном и повсеместном бушующем океане информации. Токио. Что бы я не писал здесь, я тоже имею в виду только хорошее.

Серферы аккуратно положили доски на песок и принялись разминаться. Наверняка их предки жили в период Камакура и их много раз прадеды были самураями, пользовались почтением и одним или даже несколькими словами из тех, что я привел выше. Вакашуды. А теперь они в этот январский день преспокойно стоят себе на пляже в районе Kamakura и выполняют простые, но непонятные мне физические упражнения. Тела этих серферов, затянутые в теплоизолирующие черно-зеленые костюмы выглядят гораздо лучше, чем те три кривых колесика в баре Motown. Неприятное воспоминание встряхнуло меня, я ощутил, что заметные признаки похмелья наконец-то отступили и мне снова хочется выпить.

Никак не прикурить. Да и курить не особо охота.

Я выбросил зажигалку. Задумчиво пожевал незажженную сигарету, разглядывая молодых серферов. На голове у них не было никакой защиты или специальных шапок (не знаю, бывают ли такие). Волосы – средней для мужчины длины.

Я сделал несколько шагов, наклонился и поднял зажигалку. Сунул ее в карман.

– Goody goody Japan.

И все-таки серферы представляли собой странную картину. Они разминались молча, не разговаривая друг с другом (может, они и не были знакомы). Иногда только резко и со звуком выдыхали, отчего становились похожи на смешных морских воинов из комиксов. Достаточно наизгибавшись и наприседавшись, они вновь подняли доски, бережно и ушли с ними в холодные, сероватые волны.

– Никак не прикурить, – сказал я.

– А ты у Кри-кри прикури, – неожиданно ответил он.

– Э?

Скинни, лицо которого также выражало легкое удивление, кивнул в сторону темно-серого пятна, сидевшего на лестнице к пляжу. Я присмотрелся – это и вправду был Кри-кри.

– Вот так встреча…

– Что это он здесь делает? – ни к кому особо не обращаясь, спросил я.

– Судя по всему, – сидит.

– У Кри-кри прикури, у Кри-кри прикури, – несколько раз повторил я, пока мы шли в сторону этого человека.

Он сидел недвижимо, облокотившись руками о высокие худые колени и положив на них голову. Длинные волосы шевелились на ветру и выглядели сальными, тяжелыми, к черным ботинкам прилип песок, хотя мне показалось, что Кри-кри еще не успел спуститься к пляжу, не дошел несколько ступеней. Дорогое серое пальто имело замызганный, утративший свежесть вид. Такими же были и брюки, а один конец длинного серого же шарфа неспокойно лежал на спине, пошевеливался на ветру, выставляя напоказ различные неяркие пятна. Несмотря, на все атрибуты неприглядного вида, Кри-кри выглядел здорово. Не всем, но многим французам это удается. Я не понимаю как. Он был похож на усталого писателя, выдавшего по-томасвулфовски десять тысяч слов за прошлую ночь и доведшего себя таким образом до полного изнеможения. Легкая щетина. Я вспомнил, что у Кри-кри аккуратный, может быть даже греческий нос. Сейчас за сложенными руками этого не было видно. Или так мог выглядеть гениальный художник, проведший за мольбертом не одну неделю, почти ничего не евший и очень мало спавший, но накануне закончивший большую работу и с французским смаком напившийся, не быстро, медленно, но основательно, побалтывая во рту, причмокивая от удовольствия, каждым сосочком языка ощущая богатый вкус вина, аромат. Вкус первых бокалов. Медленно и основательно. Неторопливо дошедший до коллапса и теперь пребывающий в тяжелом, но заслуженном и необходимом забвении.

Кри-кри.

– Плохо ему, что ли, – пробормотал Скинни.

Я громко и бодро сказал:

– Эй, булка французская!

Кри-кри не пошевелился.

– Кри-кри, – позвал я.

– Кри-кри, – позвал Скинни.

Я положил руку на плечо Кри-кри и слегка потряс.

– Кри-кри…

Он ожил, голова поднялась.

– А, это вы, парни. Привет. – он не удивился нашему появлению.

– Привет. На птичек пришел посмотреть?

– А? На каких птичек? – вяло спросил Кри-кри. Мутные глаза человека, который не спал сутки или больше, много пил, столько же двигался и все еще пьян. – Ко, ко, – позвал Кри-кри. – Ко… черт, Кико… То есть, Юкико. Юкико… Юкико! – Он обвел не совсем соображающим взглядом те части пляжа, разглядеть которые мы ему не мешали и теперь в его глазах появилось легкое, словно с трудом пробившееся со дна весенней лужи, удивление. – А, это вы парни, – повторил он свою первую реплику. – Откуда вы тут? – и не дожидаясь ответа: – Вы Кико не видели? Юкико, то есть. Не видели ее? Юкико?

– А?

– А?

– Кри-кри, есть прикурить?

– Юкико, черт же говорю, не видели?

– Нет, – ответил я наполовину соврав. Юкико я видел по пути на пляж, но это была моя Юкико. Уверен, что Кри-кри не знает, кто такой Кавабата. А если и знает, то только как несуществующую марку японских мотоциклов. И в любом случае ему наплевать.

– Кто такая Юкико? – спросил любознательный в этот раз Скинни.

– Юкико… Тю… Юкико, тю-тю, иди ко мне.

Кри-кри с трудом поднялся на ноги (я подал ему руку) и оперся на мое плечо, размахивая своей французской ладонью, болтая головой из стороны в сторону, отчего его длинные волосы устало и все так же тяжело развевались. Он посвистывал, причмокивал губами и пьяно пощелкивал языком. Создавалось ощущение, что он звал собаку. Сучку, судя по имени.

– Юкико, девочка моя. Тю-тю… Тю… Где же ты, скотина? Сука. Потерялась?

– Да что ты, Кри-кри? Кого ты ищешь, месье Мерло? Мы здесь уже около получаса и никаких собак не видели, – сказал Скинни.

Кри-кри не отпускал мое плечо, в нос бил перегар. Мне немного расхотелось пить. Ненадолго.

– Какая еще собака? – ответил он, непослушной рукой нащупывая шарф на спине и устало и как-то неуверенно пытаясь придать себе человеческий вид. – Какая еще собака? – повторил он. – Сам ты собака.

– А ты – булка французская, – сказал я. – Что ты здесь делаешь и из какой горячки ты зовешь Юкико?

– А что вы здесь делаете, Дейк и Скиппи?

– Эйк и Скинни, Кри-кри, Эйк и Скинни, батончик ты с винными ягодами, – сказал я.

– Мы здесь, потому что Эйку курить охота, а зажигалка его не работает. Ну, мы по сторонам посмотрели и тебя увидели. Ты ж вроде куришь, месье Pöschl, и зажигалка, стало быть у тебя имеется. Вот мы и здесь.

Кри-кри убрал руку с моего плеча. Теперь он стоял ровно и самостоятельно.

– На океане? – спросил он. – Потому что Эйку курить захотелось?

– Ну, ты не слишком-то узко смотришь на вещи, – сказал кто-то, но не помню точно кто. Может я, а может и Скинни. – Ты какими судьбами?

– А вчера… это самое… какой здесь ветер хороший. После кабаков этих японских с их дурацкими cover charge’ами за вход и кондиционированным спертым местным населением и приезжими болтливыми гайдзинами воздухом, здесь просто рай.

– Рая нет, – сказал я зачем-то. – При всем моем уважении к вам, месье Кри-кри, но, каресс ма фесс же тан при, а рая нет.

– Ха, а здесь что такое? Вокруг? Что это такое, скажи мне, Дейк?

– Антикейк. Эйк, то есть.

– Ну так скажи, что это? Ад?.

– Да, ад. Ад. Да. Ад

В Кри-кри почему-то не взыграло обыкновенное сопротивление человеку, высказывающему противоположную точку зрения. Он не поспешил сказать: «Нет, это рай». Кри-кри молча посмотрел вокруг, по сторонам, переводя почти трезвый взгляд с далеких черных точек серферов, которые были японцами, а на досках, кажется, катались гавайские туземцы когда-то давно, но не так уж давно, и был среди них такой принц Kūhiō. По преданию, а может и в действительности, пользуясь своей доской он спас людей, пассажиров тонущего корабля. Я сам на Оаху видел скульптуру, и даже не одну, этого принца, а теперь там не осталось ни одного чистокровного аборигена. Те, в чьем кровоснабжении можно найти хоть сколько-нибудь схожую жидкость с теми, кто жил при великом Камехамеха, жиреют на гамбургерах. Им никак не приспособиться к дешевой третьесортной, сильно переработанной еде, а на здоровую пищу, что ели их предки бесплатно, поклоняясь языческим богам, у них теперь не хватает денег. Ха, и вот будто бы на таких же, но усовершенствованных досках, будто в том же, но во много раз более грязном, разъедаемом затонувшими подводными лодками и прочей дрянью, Тихом океане, в этот первый день две тысячи восьмого года занимаются серфингом японцы. Делают они это в прорезиненных теплоизоляционных гидрокостюмах, которые (и производство их) потенциально опасны для окружающей среды, но которые не успеют и разложиться до конца света, Энтропии 2012, предсказываемой, но никому не навязываемой Цервусом; с далеких черных точек серферов на нас, Эйка и Скинни, с которыми он познакомился без двух дней год назад во французском Лионе, и которые теперь приехали, чтобы выступать на японском LIVESTAND 08 послезавтра.

Я видел, как менялся взгляд Кри-кри. Сначала бледнели в отражении его мутноватых глаз краски окружающего мира, но затем становились более темными и насыщенными, почти фиолетовыми. Я испытал почти родственное чувство к Кри-кри в тот момент. Теперь, даже когда ему вновь станет хорошо, полегчает, он всегда сможет (по своему желанию или против такового) рухнуть в ад, провалиться в него на ровном месте. Возвращаясь к жене после работы, целуя сына (если подобные манипуляции с членами семьи, да и вообще семья должны вызывать у него родственные чувства), или выходя ранним прохладным, но летним утром в незнакомый, но красивый город в отличнейшем настроении с солидной пачкой денег и совершенно без забот, он может – бам! – провалиться в ад.

Солнце окрасится в темно-фиолетовый цвет, небо – в сочно зеленый и загустеет. Воздух станет ощутимым. Можно будет почувствовать, как он проходит сквозь альвеолы. Миллионы их. Мысли начнут путаться, но это не будет хаос. Лично приставленный, умный, все помнящий, неведомый уродец ада будет бесноваться в голове. Все вокруг меняется, чтобы потом вернуться в прежнюю колею. Это не страшно. Это не так ужасно, как может показаться, Кри-кри. Любители психоделии называют подобные вещи флэшбеками, часто не подозревая, не осознавая, что жизнь дает те же ощущения и даже куда большие. Кто любит ощущения, Кри-кри? Лично я не знаю, что с ними делать. Я не очень представляю себе, как отличить горе от счастья, начало новых отношений от предательства, надежду от разочарования и так далее. Когда-то я знал это, как мне теперь представляется в детстве, и к моменту начала отношений с Анной я еще умел сортировать эти чувства: хорошее – сюда, а плохое – к черту. Все пошло прахом. Развеялось так, что я теперь даже не знаю, сожалеть ли мне о том, что было. Знание кажется утерянным навсегда, Кри-кри, но и мир вокруг будто распался на части, и части эти перемешиваются хаотично, словно в сломанном миксере.

– Кри-кри. Кри-кри.

– А? – Кри-кри почувствовал холод, запахнул левой рукой пальто, а правую сунул в карман.

– Я курить хочу, Кри-кри, дай прикурить.

– А, конечно, – он достал зажигалку.

Я затянулся с удовольствием.

– Наступил новый год, – сказал Кри-кри.

– Ага, – ответил Скинни.

– Мне вчера очень хотелось поесть кускус. Такое, знаете, африканское блюдо.

– Я думал, что оно французское.

– И готовится из манки.

– В Африке растет манка?

– А что это такое – манка? – спросил Скинни, – и в каком виде она может расти?

– Я не знаю.

– И я не знаю.

– В детстве, – сказал Кри-кри, – мама готовила мне блюдо из овощей. Что-то такое там было нарезано и потушено. Я сначала не любил это, а потом любил. Теперь скучаю. Мама называла блюдо кускус. Не знаю, почему. Я когда уехал из дома и стал жить один, то обнаружил, что в некоторых супермаркетах продается кускус. И вкус имеет при этом, почти как у мамы, даже если этот дурацкий полуфабрикат разогревать в микроволновке, что я и делал.

– И пил с ним вино?

– Эйк… Да, иногда. Или часто. Особенно хорошо по вечерам. Кускус – легкое блюдо. А вино – будоражащее или успокаивающее. Все зависит от тебя самого, твоего настроения. И кускус этот был совсем как мамин, хоть я и жил один, покупал в супермаркетах, а настоящий кускус должен быть из манки, а не из тушеных овощей. Вчера мне очень захотелось кускус. Я только сейчас, когда посмотрел на серферов вдалеке и потом на вас, только сейчас понял, как это странно, что в магазинах можно было купить почти такой же по вкусу кускус как у мамы, и что он тоже был из овощей, а не из манки… И я подумал, чем это объяснить? Сейчас подумал.

– Ничем, друг Кри-кри.

– Именно, Скинни. Как смешно, когда мир разваливается на части прямо у вас на глазах и происходит это в считанные дурацкие секунды. И никогда он уже не вернется, не станет таким как был. А мне даже не грустно.

– Присоединяйся к нам, – сказал я и сел на ступени, ведущие к океану, ступени, с которых наш друг Кри-кри не успел сойти и потерял жизнь. А потерявши – не стал переживать.

– Да, – подхватил Скинни, и сел по правую сторону от Кри-кри, – Мы тоже не расстраиваемся. Будем вместе. Или не будем.

– Или не будем, – повторил Кри-кри задумчиво.

Глаза его наверняка отдавали темным фиолетом вновь обращенного, но мне не было видно. Да я и так знал. Я смотрел на то, как океан с глупым упорством гнал волны к берегу. Мерно. Постоянно. Не пытаясь жульничать. Одну за другой, одну за другой, одну, одну, еще одну.

Кри-кри тоже сел. Между нами. Он смотрел на океан. И Скинни смотрел на океан. И я смотрел на океан. Теперь Кри-кри научится смеяться по-настоящему. А так как раньше – глупо, над глупыми вещами – уже не сможет. Я подумал об этом, и мне стало смешно. Я хмыкнул.

– Вчера я познакомился с Юкико, – сказал Кри-кри, глядя на океан, который из серовато-зеленого превратился в чернильный, густой.

– Я бы на месте этих серферов не ходил в волны, – сказал Скинни.

– Почему? – спросил я, зная ответ, но желая услышать его от Скинни. Мне хотелось убедиться, что не я один нахожусь в жизни, в действительности, в хаосе, в аду. Не знаю, как это должно называться. Малоизученное явление.

– Страшно, – ответил Скинни.

– Очень, – подтвердил Кри-кри, которому черно-зеленые облегающие костюмы серферов теперь казались пурпурно красными. Они как будто светились и одновременно не светились.

– Словно морские демоны в волнах, – сказал я, – А ведь таких людей, как мы, много.

– Да? – с сомнением спросил Скинни.

– Ну, я думаю, что Лавкрафт был таким. Таким. Таким. Не знаю, каким. Таким. У него и с женщинами были проблемы. Вообще много всего говорят, но написал он больше и гораздо очевиднее, чем все эти слухи о его личности.

– Я не знаю, кто такой Лавкрафт, – сказал Скинни.

– Я тоже, – Кри-кри устало поводил головой.

– Да я, в общем-то, тоже, – сказал я.

В какой бы точке мира мы ни находились, подумал я, когда мы сидим вот так вот втроем, мы всегда в середине мира. С одной стороны потому, что нет середины у этого мира. А с другой… с другой мы как три алкоголика, безнадежные, издалека узнающие друг друга и сразу же способные сдружиться или разругаться до кровавой драки. Потому что переливание эмоций у алкоголиков происходит гораздо проще, с намного меньшими препятствиями, чем у обычных людей. Виной тому не алкоголь, а сами люди, как мне кажется. Прагматичная скотина, эгоистичная до свинства, жадная и узколобая натура никогда в жизни не сопьется. Может не спиться и нормальный, хороший человек, в меньшей степени луковичная голова, чем другие. А может и спиться.

У меня есть друг, который никогда не сопьется, но он мой друг… Запутанное это дело, но однажды в общественном транспорте я видел упившегося, пахнущего мочой и денатуратом алкоголика, опустившегося человека, одетого в невесть что. Тряпье, но не последнее. Он хоть и был пьян, но вполне сносно изъяснялся и говорил отчетливо, на удивление хорошо, не обращая внимание на морщившихся окружающих, трезвых скотов, не замечая их, он говорил на тему, которая мне сегодня непонятна (да и никогда не была понятна) и которую мне неловко упоминать, но я все же скажу. Он говорил о любви. Звучит это слово как-то не так. Не очень. Черт знает как.

Этот пьяница (в хорошем смысле), сидел со стеклянными глазами и смотрел не в одну точку, как принято говорить в таких случаях, и не в никуда. Он видел перед собой образ, невидимый другим, трезвым, отвратительно потеющим в неожиданно теплой весенней погоде, возвращающимся с работы в пятницу вечером с тем, чтобы продолжить свое идиотское существование в бесконечных выяснениях отношений и непременным стремлением самоутвердиться посредством выражения собственного – собственного! ха-ха – мнения по поводу всего. Перед ним был образ, прекрасный, я уверен, и оловянноглазый человек признавался этому образу в своих самых… самых близких к душе его чувствах. Он не говорил: «Я не могу без тебя жить», ведь он уже много лет жил «без тебя».

Он говорил и говорил. Трезвые сухие ублюдки, каковых был полный салон, поначалу обращали внимание. Прислушивались, похихикивали, а потом просто забыли о нем, потому что такому человеку не место в их вареном супе, пресном, потушенноовощном. Он говорил, а я не мог наслушаться и не мог запомнить, что он говорил. Это было сродни опьянению, когда поутру трудно вспомнить, что происходило накануне. В отличие от опьянения, мне не было стыдно. Его монолог был… черт, я скажу это – прекрасен.

Был и другой пьяница, еще более опустившийся и пьяный, со пожранным химией, алкоголем мозгом. Выглядел он как бомж, бомжом и был. Он ехал в общем вагоне, куда проник бесплатно. Полупустое помещение, в котором сухие пассажирские задницы занимали каждая свое место и можно было вытянуть ноги не говоря никому трезвое «Извините». Что остается в голове пропитого насквозь, потерявшего в этой жизни все, абсолютно все, кроме жизни, человека? Он ввалился в вагон. Резануло несвежестью. Человеческой жизнью с самого ее дна. Он присел на жесткую скамью рядом с одним из пассажиров, женщиной, надушенной чем-то дешевым и с сумочкой, в которой было полно всякой дряни, начиная сотовым телефоном и кончая дешевой помадой, которой непременно надо красить губы, потому что… потому что что? Он протянул руку, положил ее на спинку деревянной скамьи так, как это делают в фильмах и рекламе герои, отправившиеся в кинотеатр с девушкой, чей рот они надеются занять в конце концов своей плотью. Полагая, что это и есть любовь или, по меньшей мере, достойное провождение жизни. Пьяница, бомж, сломанный жизнью человек, источник запахов, свойственных человеку – человеку – пробормотал что-то невнятное и посмотрел на женщину. Женщина возмутилась (молча) и пересела.

Он посмотрел на других пассажиров, что-то пробормотал (медленно, с трудом размыкая губы и выдавая тяжелые, полные известного только ему смысла звуки) и попытался подняться с опустевшей скамьи. Тряхнуло. Он упал. Поднялся снова, глаза его были непрозрачными, но были глазами человека. Держась руками за поручни, он перебрался на новую скамью, к очередному пассажиру, повалился на кресло и, с трудом преодолевая тяжесть вращающейся Земли, сел. Бормотание, пристальный взгляд на пассажира, и пассажир пересел. Такое повторилось несколько раз.

Что остается от сожженного мозга? Что остается?

Но что есть в головах тех, мозг которых покрыт корой, наростом того, что они ошибочно считают жизнью? Рыбьи головы.

– Лавкрафт, – повторил Кри-кри.

– Не самый удачный пример, – сказал я, – Дай прикурить, Кри-кри.

– Таких людей, как мы, много, ты считаешь, Эйк? – сказал Скинни, – Возможно, ты прав. Но таких людей, не как мы, гораздо больше. В тысячи, сотни тысяч раз. Или даже в миллионы…

– Сколько людей на Земле? – спросил Кри-кри.

– Не знаю, – ответил я.

– Понятия не имею, – Скинни пожал плечами. И сказал: – Ну дела-а-а…

– Вчера я познакомился с Юкико, – вновь принялся за свое Кри-кри, – Мне хотелось поесть кускус. Захотелось очень сильно, и я подумал, сегодня же Новый год, верно? Хоть и не рождество, не семейный праздник, но на рождество мне было бы грустно есть кускус, его готовила мне мама, как я уже говорил и одному, вне семьи есть его на рожд…

– У тебя нет семьи?

– Нет, – Кри-кри устало приподнял руки, имея в виду, нет, но и наплевать, что я могу поделать? ничего; ничего не делать и собираюсь. – Вчера я познакомился с Юкико.

– Юкико?

– Ты уже переспрашивал, Эйк. Ага, с Юкико. Вернее, это она познакомилась со мной. Это была самая привлекательная девушка в баре, была она одна в канун Нового года, и это могло бы насторожить кого угодно – что делает красивая девушка одна в этот праздник? да еще в баре, не в японском, а в гайдзинском…

– Японцы что-то там такое с кораблем, храмом, который они называют шрайном и ста восемью ударами в гонг делают на Новый год, а не шатаются по барам, – сказал Скинни, – Так нам объяснил мистер Мияги, продавец в книжном магазине, мужчина в возрасте и просто очень хороший человек. Он сказал, что ему нравится Достоевский, а Эйк сказал, что ему не нравится Харуки Мураками. Но мистер Мияги, кажется, не понял, что сказал Эйк, английским он – мистер Мияги – владел не очень, но прекрасно услышал «Харуки Мураками», сказал «О-о-о» и пожал Эйку руку. А Эйк сказал, что еще ему не нравится Рю Мураками, но очень нравится Осаму Дадзай, Ясунари Кавабата, Мисима, конечно же, и Кэндзабуро Оэ, правда, последний не очень, но это очень индивидуально, и не уважать Оэ невозможно.