Текст книги "Гайдзиния"

Как приятно сложить голову на коленях любящей тебя женщины, Эйк! Как приятно, черт подери вас всех с вашими чернильными океанами, красными светящимися как глаза дьявола в низкобюджетном фильме или с зеленым песком, когда он должен быть хотя бы серым в это время года. Да… Такие дела… Но что ты думаешь, я бы хотел и вправду уснуть тогда, но удивился тем не менее, ощутив женское колено, определенно обряженное в колготки, под своей правой, способной все на свете чувствовать рукой. Я хотел спать, хотел не меньше, чем хочу сейчас, но удивился, что таксист пустил меня в машину, уже занятую клиентом. Удивился, что владелица такого уютного колена не скинула, мою руку, не закричала, не залепетала ничего по-японски, вообще не сказала ничего. И тогда я посмотрел, поднял свой взгляд наверх. И кто, вы думаете, это был?

– Юкико? – спросил Скинни, не поворачиваясь к Кри-кри, – Я бы предпочел, чтобы это была Изуми.

– Изуми изумительная, – сказал я.

– Юкико, – ответил Кри-кри, щелчком отбросив сигарету. – Никакая не Изуми, – сказал он, показывая, что не только рассказывает, но и слушает нас, своих странных и действительных с той жизнеизменяющей ночи и сегодняшнего дня, друзей (хотя слово «дружба» в нашем случае значит совсем не то, что она значит для посасывающих пиво пятничными вечерами, знакомых с детства или с университетских лет луковичных голов, возвращающихся навеселе в свои понимающие, любящие в большинстве случаев обычные семьи; дружба не значит здесь ничего, и я чувствую, что несмотря на всевременное превалирующее количество луковичных голов, таких как мы становится все больше, с каждым годом, месяцем; – о чем это говорит? энтропия 2012? я не знаю).

– I pray for a nuclear holocaust, – сказал Скинни словами Дуга Стэнхоупа. – I pray for a nuclear holocaust.

– И это была она, – продолжил Кри-кри. – Ранее она говорила о кускусе, потом я ее потерял и уже думал, что все, конец. Может быть, это к лучшему, потому что я эзотерический, на хрен, француз, и слишком увлекаться женщинами, вернее, одной женщиной, для меня смертельно. Опасно. Но это была она. Те же обещающие очень много, кажущиеся так вожделенно влажными губы, черный свитер, молодое колено, которое мне так хочется превратить в подушку, ласковую, несущую спокойный, здоровый сон, набитую хмелем, пропитанную эфиром. Та же аккуратная ладошка, коснувшаяся наконец моей руки на колене Юкико. Может быть, я не хотел, чтобы тот момент прекратился. Может быть, мне не так хорошо теперь, Эйк, Скинни. Может быть, нет ничего хорошего в том, чтобы быть такими как вы. Быть таким, каким я стал теперь.

– Конечно нет ничего хорошего, – согласился я, – Мне тоже не нравится нынешнее состояние. Но вернуться в прежнее я бы не хотел. Все дело в перемене, люди боятся таких – таких, Кри-кри – перемен. И в этом все дело. Ты привыкнешь, как привык я, как привык Скинни.

– Но как же было хорошо вчера…

– Как же было хорошо в первые, считанные на пальцах твоих рук и ног, годы. Как же было хорошо, хотя ты совсем не думал, что было хорошо. Один неудачник, тридцатидвухлетний толстенький с паучьими ручками и шелушащейся кожей человек мне говорил, что по-настоящему хорошо мужчине бывает в декаду с двадцати пяти до тридцати пяти лет. Но это чушь. Не бывает человеку хорошо никогда, как не бывает ему плохо. Бывает только никак. Разве это не смешно, Кри-кри?

– Как говорил главный герой рассказа «ДаБарка, Петух», в детстве человек считает, что жизнь настоящая; в молодости – что она важная; но не является она ни той, ни другой.

– Я удивился Юкико, но ничего не сказал. Только предложил выпить (молча). Она отказалась, отрицательно покачав головой и успокаивающе погладив мою руку. Сказала почему-то по-английски (видимо, из вежливости) шоферу, чтобы он вез нас в район, названный в честь славной эпохи правления самураев, по ее словам, и оттуда прямо к океану, на пляж. Сказала, но шофер ничего не понял, только с важным и одновременно извиняющимся видом помотал головой. Тогда Юкико своим беззвучным голосом – я до сих пор удивляюсь, что не могу вспомнить ее голоса и кажется, будто я его вообще не слышал – повторила указания по-японски. Я понял все что она сказала, до последней фразы. И это служит очередным доказательством того, что я был трезв, так как когда я пьян, я перестаю понимать все иностранные языки, что знаю – особенно японский – и могу говорить и воспринимать только французский.

Машина мягко тронулась и я, не зная что сказать, ощущая легкость руки Юкико на своей правой руке, отвернул пробку, приставил горлышко коричневой бутылки ко рту, опрокинул, выпил. «Все хорошо», – прошептала Юкико, ее девичье дыхание приятно щекотало, отодвигало моего нового и уже пожизненного врага – кровать, – далеко. Далеко… Огни закрывающихся и не закрывающихся еще, работающих до последнего на ногах или на пьяном животе посетителя за окном нашей зеленой машины превращались в угли, вспыхивали вновь, пока мы ехали (неторопливо, к сожалению, хотя мне хотелось скорости и одновременно я надеялся оставаться в салоне как можно дольше, с Юкико) по Токио, двигаясь вперед, не прямым путем, извилисто, как все в Японии, к Тихому океану.

Выпрямился в сиденье и в очередной раз приложился к бутылке, надеясь сделать мгновение еще более приятным, близким к чувству радости, какое испытываешь только в детстве, когда жизнь кажется настоящей, близким, но не совсем похожем, более сложным, затрагивающим большее количество чувств и вызывающим богатые ассоциации в голове, и оттого кажущимся очень тонким, вызывающим уважение к самому себе за способность наслаждаться жизнью, а не просто радоваться мороженому в детстве.

Мужчины, наверное, так же начинают любить своих детей, пройдя через непонятное им поначалу неприятие и часто отвращение к маленькой сморщенной личинке, похожей на разваренный в воде сушеный финик. То же чувствуют и старички, положившие полжизни на изучение вина. И дряблотелесые люди в очках, с закрытыми глазами слушающие классическую музыку в огромных залах. Но опьянение никак не приходило. Я и не сопротивлялся этому. Оно мне уже не было, однако, нужно в том виде, в каком оно приходит обычно, приковывает к постели и спустя пару часов заставляет метаться. Отхлебывание из бутылки превратилось скорее в ритуал. Рядом Юкико. Я выпрямился и она, не выпуская мою руку, положила голову на плечо. Я почти не почувствовал тяжести, вернее, совсем не почувствовал, и ощутил только легкое прикосновение ее густых, окутавших меня ароматом и возбуждением волос. Я хочу познакомить вас с Юкико. Как вы на это смотрите? Я обязательно познакомлю вас.

– Ладно, познакомь, – безразлично кинул Скинни, как он делал это всегда.

– Э-э-э… – протянул я, понимая, что разговорами о Юкико он возвращается к прежней жизни, так резко оборвавшейся сегодняшним днем, всего пару часов назад. А может, и прошлой ночью или ранним утром.

– Договорились… Ты, Эйк, конечно, что-то такое там думаешь насчет этой девушки, держишь что-то у себя на уме, но я познакомлю тебя с Юкико, вот увидишь. Вот увидишь.

– Не горячись, дорогой друг…

– Нет-нет, – оборвал меня Кри-кри, – Ты и сам в нее влюбишься. Знаешь, что она сказала мне той странной ночью?

– Конечно, не знаю, – раздраженно ответил я и поднялся, чтобы размять ноги. – Откуда ж мне знать. Вдруг, я и знать-то не хочу.

– Или это было уже утро… – пробормотал Кри-кри.

Стоя на одной из ступеней, пониже того места, где сидели все больше заводящийся собственным рассказом Кри-кри и безучастный Скинни, я поднял правое колено, обхватил его руками и подтянул к груди. Затем сделал то же самое с левой ногой. А после просто стал подпрыгивать на одном месте, попеременно меняя ноги, приземляясь то на одну, то на обе, то крест-накрест, то наоборот, а то и вовсе хлопая в прыжке обеими ступнями – мне захотелось подпрыгнуть высоко, чтобы успеть хлопнуть дважды в одном прыжке. Ничего не выходило, сморщенные и покрытые слоем вязкой табачной смолы легкие заболели. От старания кончик серого от утомления языка появился на левой стороне моего рта, как пугливая глубоководная мурена рядом с затонувшим нефтяным танкером. Лица Скинни и Кри-кри скакали вверх и вниз, пи-пи-пи, зеленая линия биения сердца на бумаге электрокардиографа.

– И все-таки, я передам тебе, Эйк, что она сказала, когда положила голову на плечо. Это было хайку или танку, можешь морщиться, сколько тебе угодно, Эйк…

Поморщился Скинни, его ноздри недовольно пошевелились. Мне же не хотелось морщиться. Я был занят прыжками и тем, что кончик моего языка начал сохнуть.

– Я… не… морщусь, – выплюнул я, задыхаясь, но не переставая прыгать.

– Она сказала, в точности я не могу передать, поскольку не запомнил, но передам смысл. Даже не сказала, иначе сейчас в сознании моем возник бы ее голос, прошептал по-японски – падая в пропасть я ухватился за растение, это оказалась крапива. Я чуть было не встрепенулся, но сдержался, чтобы не потревожить покоящуюся на моем голову Юкико – эти слова были мне знакомы. Пожалуй, единственное хайку или, черт его знает, танку, которое я читал ранее и почему-то запомнил и сразу же забыл, а теперь, когда услышал снова – сразу вспомнил. Не дословно, но смысл.

– Глупость, конечно, – сказал я, перестав прыгать, поскольку мне наконец удалось совершить в воздухе двойной хлопок ступнями, и решил премировать себя еще одной сигаретой Мальборо, соточкой. Не в силах перевести дыхание, я закурил. – Глупость, – повторил я, – но, возможно, она была права. Только ты не в пропасть падал и наконец упал, а скорее возвысился… Или не возвысился, а перешел в другое состояние, и на старую жизнь и существование прочих разваренных, распаренных луковиц теперь можешь только смотреть, как сквозь бронированное, но кристально чистое, прозрачное стекло. И ничего тебе уже не сделать. Расслабься, отпусти крапиву.

– Ну и что… – сказал Кри-кри, – ну и что, даже если ты прав, Эйк?

– А ничего, – сказал Скинни.

– И когда она сказала это, я наконец повернул к ней голову и увидел ждущие, жаждущие меня губы.

– Ну вот и славно. А разговоров-то.

– У меня и сейчас руки трясутся при воспоминании о том, как сладостно это было. И даже «сладостно» не самое подходящее слово. Это было как в мокром юношеском сне, это был одновременно первый и страстный поцелуй. Прикосновение, жадное исследование реальности ее влажного, даже чуточку прохладного рта, нежного, как девственное, девичье возбуждение сам знаешь где. Поцелуй, сразу наполнивший смыслом мою жизнь, сделавший действительным, напитанным, набухшим реальностью каждый член моего тела. Наверное, я впервые ощутил себя человеком. Это… это…

Я снова запрыгал, не выпуская в этот раз сигарету из зубов, задыхаясь, покрываясь нездоровым и ядовитым потом, который, как мне казалось, должен был поблескивать зеленым в красно-фиолетовом солнечном свете.

– Это… это… – незлобно издеваясь, выдохнул я, пытаясь одновременно ухмыльнуться. Прыжок, прыжок, я задался целью хлопнуть ногами три раза. – Это был… подумай… возможно… это было прощание с жизнью, последнее, и самое активное на этот раз, пузырение разваливающейся на составные листы и пленки луковичной головы, проварившейся вконец.

– Хм.. Думаешь?

– Ага.

– И у тебя было такое?

– Не совсем такое, не совсем так, но общий шаблон мне знаком. Я-то думал, что я тебе помог перейти на нашу сторону сегодня, но ты сам, оказывается, сделал это. Или даже не ты, просто произошло без чьего-либо участия. У Скинни, например, это было не так, как у тебя или у меня. Произошло более спокойно на первый взгляд, но в действительности так же болезненно. И вообще, чем болезненнее, тем лучше. В разумных пределах, конечно. Иначе можно в желтый дом угодить и никогда уже не выбраться. Если тебя слишком сильно и чересчур неожиданно (а неожиданность бывает разной степени интенсивности, и кто хочет об этом поспорить, пусть идет в огород со старыми долго зревшими и наконец перезревшими, но так и не сдвинувшимися с места, капустными кочанами, а от меня лучше сразу отстать), итак, если тебя чересчур неожиданно выбрасывает какое-то событие или переживание из луковичной жизни в нейтральную зону, то велика вероятность, что тебе из нее никогда уже не выбраться.

Нейтральная зона хороша в меру, как любой переходный период. Но если можно обойтись и без нее, что тоже хорошо. У тебя она была ничтожно короткой, поэтому ты до сих пор говоришь о Юкико. У меня она затянулась на год, возможно чуть больше, и потом – и одновременно поэтому – ее границы, стали размытыми, очень нечеткими. Скинни из нас троих вошел в нее мягче всего, но и у него – возможно, именно по причине мягкого входа – границы между луковичным состоянием, нейтральной зоной и тем сознанием, в котором в разной, но очень близкой степени пребываем мы сейчас, границы также размылись.

Если входить в нейтральную зону слишком мягко, почти незаметно, и не обладать при этом способностью мыслить – и созидать, может быть, не могу быть уверен полностью, – то переход затянется надолго. Будет длиться слишком долго, многократно превзойдет человеческую жизнь, и такой человек умрет дураком, прослывет чудилой, так ничего и не познает. Невозможность приспособиться к окружающему миру будет довлеть над ним, но беспокоить при этом недостаточно сильно, чтобы пробросить к нам с вами, Кри-кри и Скинни. Умирать не грустно. Сегодня это понимаешь и ты, Кри-кри. Можно умереть луковицей, тухлой рыбьей головой и считать на смертном одре, что жизнь твоя была важной, значила очень много, ты чего-то добился, оставил след в разной по степени шкалированности истории, как оставил и потомство. Можно умереть легко и в любом возрасте, находясь на одном уровне с нами и не заботиться при этом ни о чем, здравым рассудком понимая тщету – тщету не в том смысле, как ее понимают луковицы – и оставаться спокойным. Можно смеяться в ложе смерти, делать это искренне, а можно быть полным неудачником и умереть, видя отдаленный фиолетовый свет того, что можно было понять, но так ничего и не поняв, затерявшись между, в беспокоящем словно врезавшийся в плоть ноготь неведении. Это хуже всего, я считаю, Кри-кри.

Я обрамлял свою речь движением рук, как всегда делаю, чтобы не чувствовать себя неловко. Ветер обдувал меня.

– Но как же ад, Эйк?

– Ха, Кри-кри, а что ад, Кри-кри, дружище? Падая в какую-то там дыру, как сказала твоя ненаглядная Юкико, ты ухватился за крапиву.

– В овраг, – ревниво защищая слова Юкико, сказал Кри-кри.

– В хренаг, – ответил я, усмехнувшись. – Ухватиться за крапиву, разве это не ад? И посмотри вокруг, мон ами, разве это не ад? Се редикюль! Ты уже в аду, добро пожаловать. О чем ты думаешь сейчас?

– О поцелуе Юкико и о том, как мы занимались с ней любовью в салоне такси.

– О ком ты думаешь сейчас?

– О Юкико… В голове моей без конца прокручивается вчерашняя ночь, снова и снова, мои руки, мое тело помнят ее, я до сих пор осязаю ее нежность. Я помню, как таксист, этот дурацкий почтенный японец в галстуке, несколько раз останавливался и начинал что-то возбужденно говорить. Он был недоволен, и несмотря на всю свою вакашудную вежливость, говорил, что высадит меня, если я не перестану безобразничать.

Мне казалось, что он это говорил, хоть я и не понимал его. Несмотря на то, что я не был пьян. Несмотря на то что я пил, пил и пил. Вскоре на моих брюках появились очень знакомые и неприличные следы, и тогда шофер совсем возмутился. Я стал говорить с ним по-французски, призывая отвезти меня на океан и извлек из бумажника пятисотйеновые купюры. Юкико молчала, но может она что-то и говорила. Помогала мне. Я ее не замечал, отдав всего себя великой цели достижения побережья… А Юкико была и остается моей мечтой. Я вас с ней познакомлю.

– Свари себе крапивный суп, – посоветовал Скинни.

– И удобно это делать на заднем сиденье автомобиля?

– Очень, Эйк. Как ты можешь догадаться, это самое последнее, что тебя беспокоит во время соединения с девушкой твоей мечты.

– Ты же француз, я не знал, что у тебя и в самом деле была настолько одноплановая мечта.

– У меня и не было, – согласился Кри-кри, а я снова начал прыгать, пытаясь преодолеть настойчивость Кри-кри и одновременно чувствуя безразличие. – Но вчера появилась. Почему бы вам за меня не порадоваться?

– Я очень рад за тебя.

Скинни молча поднял камушек с лестничной ступени и забросил его подальше, песок взорвался маленьким фонтанчиком.

– Я очень рад за тебя, – повторил я со значительными задержками, чтобы перевести дыхание. Я совсем взмок и перестал прыгать, ноги гудели от напряжения, всего за несколько дней в Токио я сильно устал, и теперь чувствовал это как никогда. – Но где же Юкико теперь? Отдыхает после утра, наполненного физической близостью, напоенного тобой, накаченного тобой? Ты хочешь нас с ней познакомить, но где она сейчас? Куда она делась? Готовит кускус и ищет круассаны, Кри-кри? Где она?

Кри-кри помолчал, не вставая, он запахнул пальто.

– Становится холодно, – почти прошептал он, не обращаясь ни к кому.

– Я не настаиваю, Кри-кри, но ты понимаешь, что я имею в виду. Что ты делал, обнаружив сам знаешь какие пятна на своих французских брюках, с легкостью отсчитав несколько лишних пятисоток, когда таксист стал возмущаться в очередной раз, что ты делал с тех пор и до того момента, как мы нашли тебя на пляже?

– Я не уверен, что хорошо помню. Не уверен, что могу выудить из памяти нужные тебе события. Меня затопило таким количеством деталей – думаю, что тебе и Скинни это знакомо…

– Очень знакомо, – ободряюще сказав и одобрительно кивнув, я посмотрел на правое ухо Кри-кри, поскольку сидел от него справа и он ко мне повернулся.

– Таким количеством деталей, хаосом, что в голове полный беспорядок, очень непривычный, и я не могу вспомнить. Я не спрашивал адреса Юкико, ее телефона, но мне кажется, что она сказала «Я найду тебя. Тебя очень легко найти, мы скоро увидимся». Возможно, это даже было хайку или танку или еще что-то такое, но не выражало против обыкновения законченной мысли.

– Хм…

– Я отношусь к поэтам и тому подобному дерьму точно так же, как вы со Скинни. Я понимаю, на что ты намекаешь, Эйк, и почему скептически хмыкает Скинни, но я не люблю поэзию, последний раз, когда я обращался к рифмованной и ритмованной дряни было более десяти лет назад, тестостерон вулканился на моем юношеском лице отвратительными прыщами, и я думал, что стишки помогут одной из дюжины девчонок, на которых я имел виды, исследовать то, что не давало мне спать по ночам и находилось в штанах.

– Помогло?

– Нет… Но именно потому, что Юкико целых два раза за вечер выдала хайку, я считаю, что она реальна. Вернее, я так не считаю, я в этом, на хрен, не сомневаюсь, а вы тут презрительно хмыкаете и задаете сраные наводящие вопросы. Вы хотите, чтобы я разуверился?

– Я ничего не хочу, – искренне ответил я. – Хотя нет, хочу – ты должен послезавтра достать мне оранжевую краску. Но такую, чтобы ее легко было смыть.

– Юкико настоящая, – почти крикнул Кри-кри.

– Конечно. Все настоящее. Иначе и быть не может.

Скинни молча похлопал Кри-кри по плечу. Я ни разу не видел, чтобы Скинни хлопал кого-то по плечу. Безустанные серферы, сражающиеся с холодными волнами снова обрели красный цвет. Они светились.

Дональд Кин, один из переводчиков Мисимы и людей, которые с ним близко общались (а таких было очень немного, и Джон Натан, написавший впоследствии биографию Мисимы, сказал меньше, чем это мог сделать Дональд Кин; я так думаю; это совершенно безосновательное в плане придания общественности мнения, и прошу луковиц не пытаться доказать противоположное, а лучше заняться собственной жизнью). Многие интересующиеся творчеством Кимитакэ, включая одного очень известного писателя, тиражи которого сегодня достигают величины тиражей большого тоталитарного государства с централизованным планированием, сейчас исчезнувшего, и по одной из книг которого Пол Верховен снимает (или уже снял) фильм.

Многие считают, что Мисима написал последнее слово и поставил точку в своей последней работе – четвертой части тетралогии «Море изобилия» в день, когда он в одном из кабинетов токийской базы Сил Самообороны вонзил в свой тренированный живот клинок и вспорол плоть либо с левого нижнего угла в правый верхний, либо наоборот. Я как невежественный гайдзин и по сей день пребывающий в полном неведении относительно многих фактов: в каком году или даже веке была русско-японская война, мне кажется ее не было вообще; как случилось так, что во время второй мировой войны Япония была на стороне фашистской Германии и когда Япония капитулировала? – я читал довольно подробное описание Джона Натана того, как Мисима совершил сеппуку (или харакири? – какая разница? я не знаю, и, пожалуй, не потружусь узнать, не из неуважения к стране или писателю, но из осознанного пренебрежения жизнью) – именно как такой гайдзин, я не помню всех деталей, потому что дочитывал биографию в самолете, был одновременно пьян и под счастливослучайным фенибутом от Скинни.

Не приходится сомневаться в стремлении Мисимы сделать финал своей жизни красивым, похожим на миф о гениальности и одержимости, но Дональд Кин, западный, в противоположность восточному, прагматик, все же не удержался от того, чтобы не разрушить миф, и с въедливостью переводчика и американца все же сообщил – много лет спустя, стоит отдать должное, – что он встречался с Мисимой примерно за месяц до самоубийства и писатель уже тогда закончил «Море изобилия». Только позднее, в день театрализованного захвата базы он надписал последнюю часть романа двадцать пятым ноября тысяча девятьсот семьдесят пятого года.

Я встречал луковичных голов, не японцев, а чистых западников, которые говорили:

– Мисима был великим человеком, последним настоящим самураем, я бы хотел умереть так же, как он.

Или которые – посмотрев обрывки из фильма «Mishima: Life in Four Chapters», в частности одну из финальных сцен, когда актер, изображающий Мисиму, пытается сказать речь на крыше базы, резко размахивает руками, говорит на пределе своего голоса, пожалуй, отрывисто кричит, а солдаты внизу потешаются на ним, не слышат его, кричат чтобы он заткнулся – говорили:

– Дураки, почему они не слушают его? Человек чести, он не мог смотреть, как растворяется в иноземной культурной гегемонии его родная Япония, он призывал их встать и бороться, но они только смеялись. Глупцы, он умер за них. – Что? – Я бы хотел умереть так же.

Судя по всякого рода материалам, что я читал, Мисима и сам был хорошим прозападником. Да и вообще тема его смерти размусолена и перемусолена, а тухлые рыбьи головы поднимаются вновь и вновь, каждый день, пытаются выразить себя, ассоциировать себя с кем-то и иногда выводить меня (и Скинни, но в несколько другом плане, у Скинни несколько иная специализация) – а скоро и Кри-кри примкнет к нам, скоро, как только распрощается с порождением несколько спонтанной алкогольной горячки Юкико, – из себя.

Вчера мы втроем – Я, Кри-кри и Скинни – вместе вернулись в Токио и, не найдя лучшего занятия, отправились в бар. Напились и разъехались, чтобы встретиться через день на Livestand 08.

Добравшись до квартиры Цервуса и чувствуя себя очень уставшим, даже слишком, переутомленным, я решил, что не могу вот так сразу лечь в постель. Она меня пугала, внушала неспокойствие, и чтобы оттянуть попытки заснуть и прийти в себя, собраться с силами, я занялся стиркой.

Скинни, вероятно, чувствовал себя так же, поскольку он, вместо того чтобы залечь в спальный мешок (головой под кондиционер и под свисающие с натянутой им же веревки сырые ботинки, перевязанные шнурками), включил электронную барабанную установку Цервуса и стал что-то отбивать. Я узнал только Kalamazoo Primus’а. Несмотря на то, что звук шел не в колонки, а в наушники Скинни, грохот распространялся такой, что вибрировали стены. Не знаю, почему так, но была ночь и маленькая, ставшая за несколько дней нашего в ней пребывания захламленной и неуютной (но несомненно обжитой), квартирка Цервуса резонировала от ударов Скинни так, что я надеялся – сейчас прибежит какой-нибудь японский сосед или соседка, станет вежливо ругаться, а мы его не поймем. Оживит нас.

Странно, что при своем отношении к луковицам, я жажду новых знакомств, почти всегда разочаровываюсь и очень скоро начинаю избегать людей, с которыми завязал отношения, но все же знакомлюсь с новыми. Снова и снова.

Я закинул несвежую одежду в стиральную машину, и Скинни крикнул, не снимая наушники:

– Она ни хрена не стирает. Зря стараешься.

– Совсем?

– Ну, двадцать минут болтает вещи в воде со стиральным порошком, потом вода сливается через какие-то дырочки и цикл завершается. Хрень какая-то, не знаю даже как это назвать. Но точно не стирка.

Я вспомнил дырявые черные (а на черном фоне проглядывавшие островки бледной кожи особенно выделялись) колготки Рейми, и как она нам звонила на второй день в Токио, а мы со Скинни спорили, кто должен ответить ей.

– Чертова утка. Никак от нас не отвяжется.

– Что же с ней делать? Все-таки девушка Цервуса, да и вообще – ее помощь может понадобиться в будущем.

– Ага, но только не хочу я с ней разговаривать, ее голос слышать. Кря-кря, этот смех.

Телефон звонил и звонил, мы брели утром по неизвестной нам улице недалеко от неизвестной нам станции метро. Звонок оборвался.

– Отлично, проблема разрешилась сама собой.

Минут через десять телефон зазвонил снова, на экране высветилось имя Рейми.

– А-а-а-ргх, – прорычал Скинни.

– Возьми трубку, у тебя лучше выходит с людьми разговаривать.

Это была правда. А от стиральной машины пахло так, что вспоминался дух строительного вагончика в котором я когда-то (довольно недолго) жил, целый день мы потели на солнце, покрываясь красно-серой кирпичной и цементной пылью, мыться можно было только один раз в неделю – в четверг для нашей бригады алкоголиков, не чуравшейся употребления технического спирта и одеколона, и надолго отбившей у меня охоту выпивать примерно на месяц.

Скинни барабанил, но никто не пришел. Я не хотел ложиться спать, невольно занимая голову миллионом мыслей, включая размышления о Кри-кри, который в этот час, я был уверен, чувствовал себя точно так же. Я пытался постирать, но через двадцать минут ровного гудения машина выдала мне пропитанные несвежестью вещи.

Призрак Цервуса и 2012-го года предстал передо мной. Осталось всего четыре года, подумал я, но я не верю в эту чертову энтропию и понятия не имею, что это такое. Хотя не только Цервус, но и одна из моих бывших девушек, а также разные люди, ссылаясь на совершенно разноплановые предпосылки, говорили об очень близком конце света. Черт, даже Курт Воннегут говорил об этом, а как можно не верить человеку, который курил сигареты Пэлл-мэлл с двенадцатилетнего возраста и дожил до восьмидесяти четырех лет? Берроуз прожил восемьдесят три года, и вы прекрасно знаете, чем он занимался до и после смерти жены, которую он, между прочим не убивал, пытаясь пулей разбить стакан на ее голове, не убивал ее точно так же, как Мисима не поставил точку в «Море изобилия» в день своей смерти. Зачем всем нужны мифы, я не понимаю?

Эрнст Юнгер, блистательно прошедший Первую мировую войну, раненный в легкое и еще куда-нибудь. Возможно, куривший также с довольно раннего возраста и не переставший попыхивать трубкой до конца жизни, любивший выпить и хорошо поесть, пропутешествовавший через период употребления наркотиков (кодеин, опиум и т.д.), а впоследствии и психоделиков (в частности, с Альбертом Хоффманом, создателем – или все-таки открывателем? – ЛСД), Эрнст Юнгер, успевший за всеми этими «пагубными» занятиями написать никак не меньше миллиона слов (я думаю, что несколько), прожил сто два года. Это к слову о пагубности. А к слову об энтропии 2012 – Ха, неужели же нам осталось всего четыре года?

– I pray for a nuclear holocaust. I pray for a nuclear holocaust, – сказал Скинни, не отрываясь от барабанов.

В один из январских, уже рабочих дней мы посетили зоопарк на станции Уэно, довольно большой, полный детей с шариками, сладостями и наслаждающихся своими пяти-, шести-, семи-, восьми– и девятилетними творениями родителей. Маленькие мальчики и девочки разглядывали животных, мягко лопотали и веселились, превращая чуждое им в этом возрасте животное мучение в источник радости, удовольствия от получения новых и здоровых ощущений.

Мы по обыкновению курили. Не обращая внимание на запрещающие знаки, а также на то, что делать нам в зоопарке нечего. Скинни фотографировал. Было очень тепло, за плюс пятнадцать по Цельсию, я думаю, а животные были полумертвыми (никак не полуживыми), они едва двигались в клетках пыток, словно ничего не понимающие, одуревшие дети, на долгие годы закованные в деревянные бочки в средневековой Франции, чтобы вырастить из них карликов на потеху королевскому двору. Я нисколько не защищаю детей, но говорю здесь лишь об узколобой гнусности луковичных голов. Белые медведи были грязно-коричневыми и удрученно инертными (и слово «удрученно» не способно в данном случае передать всю степень их отупляющего страдания), они полулежали, недвижно стояли в клочьях собственной выпадающей шерсти, смотреть на это было больно, а дети смеялись, дергали своих мам и пап за руки и что-то спрашивали, спрашивали, жрали сладости, хихикали и обегали клетки по периметру, чтобы со всех сторон рассмотреть медведей. И других животных.

Львы лежали, степенно ожидая, когда прекратится их мучительное существование. Орлы, ястребы, фламинго и прочая птица, названия которых я не знаю и не запомнил – все находились в маленьких клетках, из них невозможно выбраться, в них нельзя летать, но можно только умирать, непостижимо медленно, почти бесконечно, из секунды в секунду, месяцами, днями, годами, возможно, десятками лет, если птицы живут столько, и если кто-нибудь из них по счастливой случайности заболеет чем-то угрожающим жизни, то такую особь непременно вылечат заботливые служащие, орнитологи и прочая человеческая сволочь зоопарка, вылечат и заставят умирать как можно дольше, в клетке, в угоду никому, на забаву никому. Горилла, ростом больше среднего человека и с руками толщиной с мое тело ходила из угла в угол, серошкурая, с потухшим взором, крокодилы лежали в грязных искусственных лужах, глаза закрыты, но смерть так далека.

Огромный буйвол с головой, способный с легкостью разворотить дрянной сарай американских пионеров, лежал в одном загоне с четырьмя грязными серыми и беспокойными свиньями, которым было поистине все равно, где быть свиньями, их мне не жаль. Территория размером в три квартиры Цервуса. Свиньи то и дело подбегали к буйволу и принимались рыть прямо перед его мордой, и он тогда, выпуская пар из ноздрей (хоть и было очень тепло), вяло мотал головой, отгоняя хрюкающую сволочь.