Текст книги "Гайдзиния"

– Да? – не вкладывая никакого смысла в это слово спросил Кри-кри.

– Ага, – ответил Скинии тоже не имея ничего в виду, – Все это сказал Эйк, ну так мы и выяснили про Новый год в Японии и поняли, что особенно повеселиться в тот вечер нам не предстоит. Но мы все же… Не знаю, что все же… Это я к тому, что в Новый год может и не существует японских баров, а есть только гайдзинские?

– Возможно, – сказал Кри-кри, – Тем большее недоверие у меня должна была вызвать эта девушка, одна, в баре, в праздник, да еще и самостоятельная… Должна была, но не вызвала, потому что я француз. – На слове «француз» ветер нежно потеребил волосы Кри-кри; выглядело это красиво, он в тот момент и в самом деле походил человека, в котором скрывается что-то притягательное, скрывается, но не полностью. «Esoteric French,» – как говорил Эдди Иззард.

– Поздравляю с тем, что ты француз, – сказал я, усмехнувшись (еще Иззард говорил «fucking French», в хорошем смысле). – Попался бы ты нам в тысяча восемьсот двенадцатом.

– Эй, я рассказываю о девушке.

– Я вдруг вспомнил, – перебил я Кри-кри, – нам нужна будет оранжевая краска на послезавтра.

Кри-кри посмотрел сначала на Скинни, потом на меня.

– Разве вы недостаточно оранжевые?

Пляжный песок мне показался зеленым, зелеными же были песчинки на одежде Кри-кри и моих кроссовках (Скинни мне трудно было разглядеть из-за Кри-кри).

– Неважно, – сказал я, – Нам нужна будет оранжевая краска на послезавтра. Такая, чтоб не была сильно ядовитой и чтоб я мог ее смыть, когда все закончится.

– Почему же вы не предупредили заранее? Где я ее теперь возьму, – Впрочем, Кри-кри не рассердился, разве можно злиться на людей, своих же людей, с которыми он непостижимым (для него и в какой-то степени для нас) образом он только что сблизился.

– Не знаю, – ответил я, – Расскажи лучше о Юкико. Ее имя мне кажется очень знакомым. – Я соврал словом «кажется».

– Она заговорила со мной и ее английский не оставлял желать лучшего.

– Это как?

– Был почти идеальным. Черный легкий свитер под горло, облегающий. Мне показалось, что она впервые надела его. На новый год. Черная же юбка, аккуратная серебряная цепочка на шее поверх свитера, и волосы цвета…

– Коричневого? – спросил Скинни.

– Нет, черного. Еще у нее были очень красивые маленькие ладошки…

– Ты и впрямь француз, раз так описываешь девушку.

– Я уже изрядно выпил, когда она подошла ко мне, но пребывал в странно трезвом состоянии. В тот день – а ведь это было только вчера – я совсем ничего не ел – пришлось много побегать ради вашего дурацкого livestand’а, хоть и день был днем года и все должны были отдыхать. – Все, но только не Кри-кри, которому очень захотелось кускуса, но кускуса он в этой стране не нашел, везде только чертовы бессахарные чаи в пластиковых бутылочках. – Закончил я свои дела ближе к вечеру, поехал к себе, чтобы принять душ и переодеться, поскольку я могу быть голодным и сколько угодно раздраженным, усталым, истощенным, но выглядеть должен так, чтобы ко мне подходили красивые незнакомые японки в барах и знакомились со мной.

– Францу-у-уз, – протянул Скинни и легко ткнул Кри-кри пальцем в левый бок. Мне этого не было видно. Просто так подумалось, показалось.

– Перестань, – сказал Кри-кри. – Приведя себя в порядок, я отправился в Шибую. Хоть я там и был уже в тот день, но в Роппонги мне не хотелось. Не хотелось так, как не хочется пьяному подростку возвращаться домой. Зашел в первый же попавшийся бар – нет, не совсем в первый, я побродил какое-то время, выбирая куда бы зайти, но поскольку все бары и клубы казались снаружи очень разными, а оттого – совсем одинаковыми, мне надоело ходить без дела и потом я был раздражен из-за пустого в смысле еды дня, выкурил, пожалуй, слишком много сигарет, вот тогда я и зашел в первый попавшийся бар, который располагался в подвале какого-то здания.

– Совсем как в нашем случае, – сказал Скинни.

– И там я стал выпивать. Не зная, чем еще себя занять, но точно не желая возвращаться в новогоднюю ночь в свой номер в отеле, хоть там наверняка и была праздничная программа, но программа для идиотов и идиотов-гайдзинов. В баре, куда я зашел, тоже были гайдзины, это меня немного огорчило, но я продолжал напиваться, не чувствуя никакого опьянения, ни в малейшей степени, оставаясь трезвым как художник-самодур с задатками менеджера среднего звена и совершенно лишенного какого бы то ни было таланта созидания. К слову, это не кажется мне ни достоинством, ни недостатком, а попросту является ничем, как я уяснил себе сегодня. Такого, чтобы я пил и не пьянел в прямом смысле, давно со мной не было. Впрочем, я не совсем честен – такого со мной не было никогда, но коктейли были вкусными. Не как хорошее вино, а сами по себе. Я это оценил. Вкусным даже был Johnnie Walker, черная марка, цвета волос японской молодежи, в широком стакане с огромным квадратным куском льда, очень мешавшим пить.

– Как много деталей, – сказал кто-то из нас, непонятно кто.

Кри-кри помолчал.

– Да, и это смешно, – в короткой усмешке он отрывисто и шумно выпустил через рот свежий тихоокеанский воздух, который, вообще-то, пройдя через его легкие, превратился в углекислый газ. – Смешно. Но детали всей моей жизни, начиная с прошлой ночи и даже чуть позже во времени, вдруг стали наваливаться на меня, когда я, держась за твое плечо, Эйк, посмотрел на серферов, а потом на тебя и Скинни. И количество этих деталей невообразимо велико… и бессмысленно. Раскардаш, беспорядок, раздрай, хаос, который всегда таковым и являлся, но неожиданно взорвался во мне из всегда – но только ранее – казавшейся мне единой сущности и завалил все вокруг. Много, более десяти… – Кри-кри ненадолго задумался, подсчитывая, – даже пятнадцати лет назад мой друг из Анси, тогда начинающий физик, если про физиков так можно говорить, сказал мне, что все в природе состоит из молекул и атомов – я это и так знал – и что человек не исключение. И молекулы эти непрерывно движутся в хаотичном движении, скорость которого определяет температуру вещества. Примерно так. И он сказал, что существует такая теоретическая вероятность: все молекулы могут полететь в разные стороны и человек попросту распадется. Даже не испарится, а исчезнет. Раз, и все. И никто его уже не найдет. Никогда. Вышел вечером за сигаретами, просвежиться или собаку выгулять, и не стало его, как будто никогда и не существовало, только собака с пустым поводком бегает, не знает как домой вернуться. – Кри-кри глубоко затянулся, выпустил дым. – Тогда я не поверил, что такое возможно. А сейчас верю. Верю, наверное, потому что мне просто наплевать. Что в конце концов такого в том, что человек может так вот исчезнуть? Сколько сталкивающихся в бесконечном движении деталей вокруг человека, внутри человека. Постоянное изменение… Такое может и напугать…

– Не переживай, Кри-кри, дружище. Такое может напугать только луковичных голов, верящих в бога, в судьбу и – очень интересно – в то, что они могут изменить судьбу. Пытаются в хаосе жизни нарисовать некое подобие постоянства и управления. День за днем раскрашивают сталкивающиеся друг о друга и проскакивающие мимо детали. Раскрашивают словами, руками, тревожными мыслями, что не дают заснуть и боятся, боятся.

– Но мы не такие? – спросил Кри-кри без иронии. – Сегодня, когда я словно впервые в жизни увидел серферов, океан, когда хотел сказать тебе что-то, Эйк, а мир вокруг вдруг преобразился… Не такие?

– Такие, такие, – засмеялся я. – Очень даже такие. Но при этом и не такие. Больше, конечно, не такие, чем такие.

– Я думаю, что мы совсем не такие, – сказал молчавший до того Скинни. Он не отрывал взгляд от океана.

– Пожалуй, – кивнул я. – Наплевательское отношение… наплевательское отношение… А расскажи-ка ты нам о Юкико, Кри-кри.

Кри-кри щелчком отбросил сигарету.

– Вчера, как я говорил, я очень долго пил, на голодный желудок и совершенно не пьянел. Я, правда, чувствовал сильнейшую усталость, но алкоголь, действие которого оказалось совершенно противоположным тому, что бывает в таких случаях, еще более сгустил мою усталость, не расслабил меня. Боль в спине, тяжелые ноги и руки, ноющая шея. Я курил и курил, но во рту становилось только мерзко. Сразу после того, как пробило полночь, подошла Юкико с бокалом шампанского. Она подошла спокойно, совершенно не смущаясь и даже не продираясь сквозь орущих свой вечный «Happy New Year» гайдзинов.

Я бы принял ее за официантку, разносящую шампанское в соответствии с гайдзиновторжением в прекрасную некогда – это я просто предполагаю, поскольку не очень осведомлен в истории Японии – страну. Она подошла, молча и ловко забралась на высокий табурет за моим круглым столиком и спросила: «Как дела?» Какая приятная непосредственность, подумал я тогда, в городе, где перед тобой каждая собака извиняется и говорит спасибо. «Отлично,» – соврал я ей в ответ, хотя, возможно, дела и впрямь были отлично. Теперь мне кажется, что-то был вечер, когда я, прилично выпив, больше, чем обычно, достиг наконец той предельной ясности, чтобы оторваться от своей головы-луковицы, – как ты их называешь, Эйк, – и распрощаться с ней навсегда. Присутствие Юкико было очень приятно, она чувствовалась одновременно чужим и близким человеком, не знаю как выразить это точно. Вместо глупого «с Новым годом», она спросила «как дела?», что тоже очень типичное выражение, вы можете подумать, но я и сам его часто использую. Затем ее аккуратные, почти девичьи губы произнесли «Не терплю Джона Бон Джови». Потому что играло что-то из Джона Бон Джови, я не мог в точности определить что, но от звука его голоса в мое воображение вечно лезла его дурацкая натренированная задница. Эх, Юкико, Юкико. Юкико не терпит Джона Бон Джови, а вы представляете, что это значит, когда ты живешь в Токио?

– Ага, представляем, – ответил Скинни. – Он тут повсюду. Сегодня это единственное место в мире, полагаю, где он есть.

– Он, да еще Kinki Kids, – сказал я.

– Прямо кунсткамера, – согласился Скинни.

– Я также не люблю Джона Бон Джови, – продолжил рассказ Кри-кри. – Своим внешним видом и двумя первыми короткими фразами, единственными на тот момент, она пригвоздила меня к кресту, распяла как вы сами знаете кого и я почувствовал странное влечение к Юкико. Оставайся я тем, кем был раньше и, вполне вероятно, всю предыдущую жизнь начиная со вчерашнего вечера и кончая моим рождением, она и тогда привлекла бы меня, конечно. Как девушка, как умеющая обаять женщина, но вчера это было немного другое чувство. Не такое, я бы сказал.

– Не такие, – сказал Скинни.

– Словно приход, но нечто другое.

– Ты был пьян, – сказал я, чтобы развлечься. Встал и размял ноги.

– Не был я пьян, а Юкико, между тем, оказалась девушкой не из скромных: прикосновения, тактильные контакты, тепло ее тела, аромат, немного влажное дыхание рядом. Она очень легко справилась с тем, чтобы завести меня, но сделала это так, что я чувствовал: не со всеми она так поступает, я единственный… Только не хмыкай, Эйк. Я действительно так чувствовал.

– А я и не хмыкаю, – сказал я и схаркнул. – Мокрота у меня. Перекурил вчера. – И я закурил новую.

– Она представилась, изящно протянула руку на европейский манер, но я не мог понять, дурачится она и хочет, чтобы я поцеловал ее ладонь, тыльную сторону, или же я должен пожать руку, легко, чтобы не причинить боль. Ее лицо улыбалось, но я решил не дурачиться. Взял ее маленькую ладошку в свою, тоже, в общем-то, не очень большую ладонь, пожал. «Ты можешь звать меня просто Кико, – сказала она, – если Юкико тебе кажется слишком старомодным». «Не кажется. Я в этом не разбираюсь, – ответил я, прерываясь, впрочем, чтобы отпить из очередного бокала с коктейлем. – Покажи мне сто японских имен, и ни одно из них не покажется мне старомодным или современным. Я не различу».

И только я сказал это, в моей голове словно завертелось какое-то колесо. На приличной скорости оно стало выплевывать имена, показавшиеся мне японскими. Имена, которых я до сей поры никогда не слышал – ну, некоторые наверное слышал, Юкико, например, или Йоко… – мне подурнело от этого неконтролируемого процесса. Я зубами вытянул соломинку из коктейля и выплюнул ее на пол. Сделал большой глоток. Никакого эффекта. «Как здесь жарко», – губами произнесла Юкико и мне пуще прежнего захотелось эти губы. «Тебе не жарко?», – спросила она, но не дожидаясь ответа легко прикоснулась рукой к моему лбу. Мне сразу стало легче. Колесо с именами замедлило ход и быстро свалилось, развалилось, исчезло. «Выйдем на свежий воздух?», – спросила Юкико. Теперь, когда я думаю о ней, то не могу вспомнить ее голоса. Странно, на меня навалилось столько деталей, когда я пялился сегодня на серферов, а голоса Юкико не помню. И все время, что образ ее плавает в моем сознании, все время, что я рассказываю вам о ней, она беззвучна. Ее прекрасные губы размыкаются и смыкаются, я вижу ее ровные молодые зубки, и даже иногда – влажный язычок, бывший таким робким поначалу, и оставшийся таким же, но ставший более… – Кри-кри со вздохом посмотрел в небо, и продолжил, – потом. Когда она находилась рядом, я почему-то чувствовал себя спокойно, как в детстве, наверное.

Мы поднялись на улицу, мимо нас в разные стороны ходило много пьяных и веселых людей, а один гайдзин даже – здоровый как декоративный баобаб – нес на плечах почти бесчувственную японку, на которой была черная задравшаяся юбка и высокие белые гольфы, но не плотные, а сеточкой. Трофей. Все веселились, я чувствовал себя немного неловко, мне не было весело. Я был трезв, трезвой же была и Юкико.

Я вообще не помню, чтобы она пила что-нибудь, когда мы оказались на улице между нами будто стала пропадать непонятная мне, но очень хорошо ощутимая, странная и приятная связь. Наверное, все дело было в прохожих – их было слишком много, каждый со своим ебаным мирком и все они проходили мимо нас, пьяно и бездумно расплескивая детали своего мира по сторонам, котлы с варевом. Юкико взяла меня под руку – не то чтобы я сам не решился это сделать, но я был несколько ошарашен тем, что происходило вокруг, хотя ничего особого и не происходило, но сознание, как мне кажется теперь, уже преодолело пограничное состояние привычного и плавало неизвестно где, в нейтральной территории между обыденным и просветлением…

– Просветления не бывает, – перебил я Кри-кри.

– Точно, – подтвердил Скинни.

– Да? – удивился Кри-кри, который хотя и был хорошим человеком, организовал для нас выступление в Токио, и не далее как час назад разглядывал ставшие чернильными воды океана с красно-светящимися серферами, но все же оставался малопрагматичным французом. – Да? – повторил он. – Почему же тогда песок едва ли не бутылочно зеленого цвета и кажется таким густым?

– Он по-прежнему такой? Песок.

Кри-кри пригляделся.

– Нет, – ответил он. Помолчав, добавил: – Мне кажется, цвета возвращаются на свои места, сползаются обратно. Все приходит в блеклую норму. Мне даже трудно определить цвет песка, а вода просто серая.

– Это вполне нормально, – ответил я. – Это потому что ты много говорил. Речь – привычное для тебя дело, мостик во вчерашнюю доюкиковскую жизнь. Со временем мост будет становится все более шатким, но никогда не исчезнет насовсем. Порой ты будешь находить, что тебе трудно говорить, слова будут казаться тяжелыми и неуклюжими глыбами, которые никак не уложить в ряд. Но иногда на тебя будет находить и небывалое красноречие, восхитительное даже, но всегда, Кри-кри, всегда ты будешь чувствовать, что притворяешься, когда разговариваешь с кем бы то ни было…

– Ну еще. Я не стану притворяться. Теперь уж точно не стану.

– Ха-ха-ха, – я от души рассмеялся. – Ха, станешь, месье Круассан, еще как. За то время, любимый ты мой французский рогалик, что цвета вокруг сходили на нет и происходило это незаметно для тебя, ты несколько раз говорил, что тебе нравится, как мама твоя готовит кускус. Ненастоящий кускус. И вот в следующий раз, когда ты приедешь отведать…

– Неужели… Да, ты прав, Эйк.

– Но не расстраивайся, Кри-кри, в этом нет ничего такого. Все в порядке.

– Да, – тряхнул он головой и вынул новую сигарету.

– Расскажи-ка ты нам лучше о Юкико, – сказал Скинни. – Она была в черном?

– Да, весь вечер. И только серебряная цепочка поверх свитера. Ей очень шло. И вот стоим мы на улице, она взяла меня под руку, такая невесомая, а я – растерянный. И она прошептала мне на ухо: «Я очень люблю кускус, – сказала она. – У меня дома есть кускус. Я очень люблю кускус и океан. Дом у меня находится рядом с океаном и довольно далеко отсюда. Хочешь кускус?»

Теперь, когда я думаю об этом предложении, о том, как она это сказала, я не могу вспомнить, чтобы видел ее губы. Она говорила мне на ухо, а я смотрел на гуляющих людей, разглядывал их радостные лица и думал, почему же я не опьянел. «Я тоже очень люблю… океан, – ответил я Юкико. – Я здесь уже с прошлого года, – сказал я, имея в виду всего несколько последних дней декабря, – но так и не выбрался на океан». Я почему-то не удивился кускусу, но во мне проснулась жажда движения. «Хочешь съездить туда сейчас?» – спросила Юкико и крепче сжала мою руку. Не знаю, как она это сделала, потому что я не ощутил ее прикосновения. Почти не ощутил. Или даже совсем. «Очень!» – чуть не крикнул я, хоть мог бы и крикнуть – вокруг все равно был порядочный праздничный гул и меня, наверное, никто бы не услышал. «Очень, – сказал я. – Но, Юкико, прежде всего меня мучает жажда. Мы должны прикупить спиртного, поскольку путь не очень близкий, а в такси нам будет скучновато». «Не будет», – сказала Юкико и мне даже показалось, что я услышал ее голос. С этими словами она резко и властно повернула мое лицо к себе своими аккуратными, но неожиданно сильными ладошками и поцеловала…

Ветер с океана – не знаю, каким образом – подчеркивал то, что Кри-кри сейчас был один. Без Юкико.

Кри-кри курил. Я тоже закурил.

– Ну и как? – спросил я.

– Это был… Эйк, это был один из тех поцелуев, что случаются только во сне, Скинни. Пробирает с головы до ног… Нет, «пробирает» – не то слово. Пробирает скорее пошль, а прикосновение к губам девушки во сне… Это… легкая волна прокатывается по всему телу. Нет, снова не то.

– Расслабься, Кри-кри, – сказал я. – Я знаю, о чем ты. Толкуй лучше дальше.

– Да… – Кри-кри попытался вытряхнуть из головы воспоминание о поцелуе. – Но, понимаешь, как бы мне не было приятно, ее прикосновение напугало меня. Немного. Так неожиданно.

«Жди здесь, – приказал я Юкико, когда она оторвалась от меня, оставив на моем теле отпечаток себя, всей себя, я уже не мог успокоиться, хоть и был трезв, но чувствовал нестерпимую жажду, мне просто необходимо было выпить. – Сейчас я сбегаю в бар, – сказал я. – Прихвачу бутылку бурбона, если у них есть. Нам в дорогу. И мы отправимся к океану. Встречать рассвет, встречать первый день нового года или просто смотреть на океан, не знаю, что там еще с ним делают. Жди здесь, хорошо?»

Юкико медленно кивнула. Но сделала она это не по-японски вежливо, а как-то странно: ее голова наклонилась вперед, немного безвольно, и также бессильно откинулась назад, но не рывком, а несколько плавно, словно мы находились глубоко под толщей океана и голову бледной Юкико колыхнуло случайным подводным течением. Я даже подумал, она похожа на… мертвую. Но тут же решил, что это глупо, мне просто надо выпить. И рванул в бар за бутылкой. Чувствуя прежнюю усталость, истощение долгого дня, с одной стороны усилившегося многократно, но с другой стороны ставшего вдруг неважным.

Я словно абстрагировался от своего тела. И что же – мне нравилось такое ощущение? – Нет, я хотел вернуться к тяжести своего тела, к ежеминутному ощущению бренности его. Алкоголь раньше всегда помогал мне в этом. То есть, я так думаю, поскольку никогда особо не умел абстрагироваться от физического естества, но очень хорошо помнил – помню и сейчас – какую силу вдруг приобретает земное притяжение в пору сильного опьянения. Как сильно тянет к Земле, даже если лежишь на кровати. Трудно пошевелиться… Я отправился в подвал кое-как уговорил продать мне Jack Daniels бутылкой, а не стаканами. Юкико, думал я тогда, океан, неплохое начало нового года, может быть, наконец-то моя жизнь изменится, в лучшую сторону. Возможно, пришло мое время.

Если уж со мной стали японки знакомиться в барах, да не просто притираться, как это делают прочие полупьяные, а приличная Юкико. Возможно, бежать за бутылкой в первый вечер знакомства было не самой хорошей мыслью. Ну да меня это мало беспокоило. Хотелось выпить, а путь до этого пляжа казался неблизким. Из подвала я выбежал в прохладный воздух дышащих перегаром улиц. Я запыхался и начал задыхаться, так торопился поднимаясь наверх. А поднявшись, остановился – нет ни снега, ни Юкико. Снега и не было, слишком много людей ходит туда-сюда, взад-вперед, перпетуум мобили, снег если и идет, то ему не лечь, бывает только на отфотошопленных фотографиях города.

Я тяжело дышал, закололо в левом легком, со стороны спины, под лопаткой. Рука, в которой была зажата коричневая бутылка – вспотела. Я посмотрел по сторонам – Юкико не было. Как же, неужели она не дождалась меня? Она должна быть где-то рядом, должна была ждать прямо здесь, у входа в бар, да и не могла она уйти, сбежать, он же познакомилась со мной, предложила отправиться к океану. Могло ли что-нибудь с ней случиться? – Нет, эту мысль я отмел сразу. В Токио ничего не может случиться ни с кем, здесь бедных представителей якудзы в онсен не пускают, потому что их боятся вежливые, правилопокорные японцы.

Генри Роллинза третьего октября 1992-го года из-за татуировок не пустили в спортивный в зал в Осаке. Поначалу не пустили, но посовещавшись, выдали какую-то одежду, чтобы не было видно его татуировок и разрешили заниматься. Ничего не могло произойти с Юкико новогодней ночью в Токио, здесь даже гайдзины ведут себя прилично, несмотря на то, что уличные полицейские больше похожи на плюшевых медвежат, нежели на блюстителей порядка…

У-ха-ха-ха-ха-ха, – Кри-кри закашлялся и стал выплевывать сигаретный дым. – Сколько деталей, Эйк… Минус это или плюс моей новой жизни, которая все-таки изменилась, сильно изменилась, как я на то надеялся, сбегая вниз по лестнице бара за бутылкой. В лучшую ли сторону? Я не могу сказать этого так же, как хорошо ли то, что я теперь тону в безобразии деталей моей жизни. Разнообразие, безобразие, но как же это смешно! Ха-ха-ха, – снова расхохотался Кри-кри и закашлялся. – Но Юкико не было, нигде, насколько я мог судить. Вряд ли она могла затеряться в толпе – я бы ее увидел, она резко выделялась бы среди всей этой по-павлиньи женской пестрости в одежде, что зовется у японцев модой. Даже не павлинья, а скорее детская пестрость. И даже если бы на Юкико были яркие лосины под цвет электрик лимонейд, артериально красная юбка и по-венозному темные взбитые волосы, я бы все равно узнал ее, почувствовал того, кто любит кускус. Ее не было.

Я с трудом открыл бутылку (несмотря на прохладу, ладони у меня вспотели и пластмассовая черная пробка никак не свинчивалась, проскальзывала в руках). Открыл и с удовольствием сделал несколько крупных глотков. Стоял, разглядывая яркую цветную улицу, ожидая, когда алкоголь наконец возьмет свое над странно непокорным в тот день организмом. Смотрел на огни, ощущая приятную тяжесть полной бутылки в руке, но ничего не происходило. Я все не мог расслабиться, в глазах не появлялся приятный сердцу блеск, который я обыкновенно ощущал, разглядывая в подпитии уличные фонари. Нет, ничего, на свет смотреть неприятно. Я сделал еще несколько глотков, и отчаявшись найти Юкико (хотя искал я ее всего лишь стоя на одном месте, да и не пристально всматриваясь в прохожих, я скорее вел себя как радар, ожидая, что почувствую ее присутствие, но не чувствовал), решил отправиться в номер. Спать. Так как я, как и ты Эйк, хоть и почувствовал в тот день, что ощутив влажное дыхание Юкико, не смогу больше спать один, одинокая кровать будет угнетать меня…

– Погоди, почему это, как и я? У меня с кроватью все в порядке. У меня с ней человеческие отношения. Владелец и подрядчик на сон.

– Да брось, ты мне об этом рассказывал. О своей кроватофобии. Без пары дней год назад, когда мы пили водку. Да и водка-то была противной, Эйк, помнишь? Не знаю, зачем мы ее пили. Мы были пьяны. А знаешь, что забавно, что вспомнил я это только сейчас. Только сегодня… Думаешь, теперь так будет всегда, Эйк?

– Не знаю, Кри-кри, я еще не жил всегда.

– Одинокая кровать хоть и превратилась за далеко неполный вечер со свежим дыханием Юкико на щеке в ложе ада. Личного ада, – Кри-кри на секунду замолчал, – Но спать все равно надо. Сон хуже работы. И от него никуда не деться. И даже опьянеть не могу! Очень я разозлился в тот момент, представляя себе трезвое утро в пустом маленьком как все в этой стране ворованных патентов номере, видя себя сидящим в полном сознании напротив моего нового врага – пустой постели, не зная что мне делать. От работы можно отвертеться, сказаться больным, просто не прийти, уволиться в самом лучшем случае, но что ты сделаешь со сном? Приходит вечер и сон призраком поднимается в переставшем возбуждаться сознании, поселяется в суставах, уставших мышцах, вызывает ломоту… Чертов сон!

– Алкоголь помогает совершить этот переход, Кри-кри.

– Как умно, Эйк. Будто бы я и сам не знаю. Но посмотри на меня, я только в начале пути, который никогда, как я теперь понимаю, не кончится, и по которому ты идешь уже… Сколько?

– Немногим более двух лет, думаю.

– А ведь я еще ни разу не спал. Ни разу, но сон в одиночестве уже испугал меня.

– Крепись, Кри-кри. Болезнь эта, хоть это и никакая, к черту, не болезнь, а часть нового тебя, утомляет. Легко быть храбрым иногда, Кри-кри, но ежедневный подвиг засыпания в одиночестве, выматывает, истощает, изнашивает. Можно хорошенько нагрузиться, но тогда ночью ты проснешься и снова придется засыпать. А утром и большую часть следующего дня ты будешь чувствовать себя разбитым. Отойдешь к вечеру, и кровать вновь безмолвно воспарит над тобой, грозясь перебить хребет разума, если ты не напьешься. Можно иногда выпивать, иногда быть трезвым и хладнокровно храбрым, изматывать себя физически, умственно, чередовать всю эту хрень, но что делать каждый день? Скинни, ты знаешь, что делать каждый день? Я подумал, может быть ты знаешь.

– Нет, я не знаю, – ответил Скинни.

– А я знаю, – сказал Кри-кри. – Ничего делать и не нужно. Что мы можем делать в нашем состоянии? Ничего.

– Ничего, – подтвердил Скинни.

– Ничего и не хотим, – согласился я. – Расскажи лучше о Юкико.

Кри-кри провел рукой по своим замечательным, слишком длинным на мой вкус, волосам.

– У меня кончились сигареты, Эйк, – сказал он.

Я молча протянул ему Кент 6. В этой стране я обнаружил Кент 9, номер поначалу заинтересовал меня, поскольку восьмерка была на тот момент самым крепким сортом сигарет, с которым я был знаком (из семейства Кент). Но купив пачку в одном из автоматов на улицах Токио, где курение запрещено, запрет написан везде, большими буквами даже на асфальте, а на некоторых плакатах говорится, что зажженная сигарета, зажатая в опущенной руке курильщика находится на одном уровне с лицом одиннадцатилетнего ребенка… И, несмотря на всю эту херь, я ни разу не видел, чтобы хоть кого-то арестовали плюшевые полицейские за курение в неположенном месте, а смолы на один миллиграмм больше.

Протягивая пачку Кри-кри, мне и самому захотелось курить. Я бесполезно пощелкал розовой зажигалкой и, пожав плечами (чтобы выразить ничего, в силу привычки быть понятным другим людям), я выбросил зажигалку в пляжный песок. Кри-кри протянул мне огонь, тяжелотрезвый прометей на берегу большой японской воды. Я закурил. Билл Хикс умер от рака желудка, хотя по количеству выкуриваемых сигарет он уверенно и упорно шел в сторону рака легких. Нечто похожее случилось, как мне кажется, и с Максом Фришем, который тоже много курил.

– Я немного поискал глазами, – продолжил свой рассказ Кри-кри (приближаясь к завершению, я надеюсь), – не нашел ее, сделал несколько солидных глотков из бутылки Jack Daniels, не опьянев совершенно, но насладившись вкусом этого пусть и не самого дорогого бурбона, но все же очень приятного. На мой взгляд.

– А ведь ты француз, Кри-кри.

– А ведь я француз, Эйк, и я знаю толк в вине. Не разбираюсь, конечно, настолько хорошо, как это делают плешивые старички, занявшиеся изучением винного вопроса в тридцать лет, имея простую и счастливую семью, ощущающие, что им ничего в жизни особо добиваться не пришлось, спокойное существование, пожалуй, одна из самых худших ловушек человеческой жизни. И ощутив это, начавшие изучать вино, пробовать и говорить всякую хрень вроде: «О, этот виноград был собран в районе таком-то сяком-то в таком-то предположительно году» и «боже мой, как вы могли подать вино таким холодным, я не ощущаю его вкус, немедленно принесите новую бутылку!», «эй, вино не нельзя пить сразу, как только сковырнул пробку с бутылки, вино должно подышать, мон ами», шестидесятилетние, занимающиеся этим делом ровно полжизни или даже больше, бессмысленные (и это в порядке вещей, никого не осмелюсь винить за бессмысленность), но не осознающие этого, пытающиеся наполнить, именно наполнить, впихать смысл во все в жизни, и когда им это не удается, останавливающиеся на чем-то одном, на результате деятельности других людей, старые пиявки созидания, способные только бахвалиться и голодные до внимающих ушей, не готовые покончить с собой, шестидесятилетние, добившиеся среднего успеха и достатка слишком легко, понявшие так мало…

Короче, Эйк, у меня нет тридцатилетнего опыта во всем, что касается вина, вкуса и аромата, но я просто люблю хорошее вино. И тем похвальнее для бурбона, что мне нравился его вкус. После нескольких хороших глотков я, как уже говорил, решил отправиться в номер, в постель, принять, пожалуй, первый вызов одинокой кровати в своей жизни, как бы сильно это ни пугало меня, но я знал, что должен это сделать. Ха-ха, Эйк. Каждый мужчина должен это делать в среднем каждый чертов день в своей жизни, а именно, ложиться спать.

И я, ха-ха, и я должен был встретить эти проблему как настоящий мужчина. Уже ощущая запах чистых простыней, который так странно вызывал в сознании ассоциации с нежным и белоснежным нижним бельем Юкико, которого я не имел возможности увидеть. Подумать о нем ранее, не говоря уже о том, чтобы потереться носом и ощутить аромат невозвращающейся молодости. Я уже видел эти простыни в номере, приоткрытое на ночь окно, чтобы мне было чем дышать в маленьком номере, безрадостные (отныне и навсегда, чтоб эта Юкико сквозь землю провалилась). Я видел их, но все равно пошел ловить такси, которое и ловить-то не надо было, поскольку все эти желтые и зеленые машины десятками были припаркованы в строго отведенных для этого дела местах. Никому не было дела до того, чтобы перехватить клиента, проявить здоровую конкуренцию. Водители в возрасте тех французских неудачников, что имеют тридцатилетний стаж в изучении (и еще больший – в употреблении) вина, сидели ни о чем себе не думая в таких важных пиджаках, что в пору носить значимым политикам, и читали серого цвета газетки. Я подошел к одной из таких машин, которая собиралась уже тронуться с места (возможно, в поисках нового клиента). Постучал, открылась задняя дверь, я завалился на сиденье, дверь закрылась. Я ощутил что-то теплое, почти сладкое для измученного человека. Одна из моих пьяных рук, хотя я был трезвым, я и сейчас уверен в том, что весь вечер оставался трезвым, правая рука, случайно легла, даже упала, на женское колено. Теплое, ласковое, такое близкое и даже почему-то родное, что придвинуть бы к нему второе колено, положить голову и заснуть. Заснуть спокойно, и тогда уже не будет нужды заботиться о кровати в номере.