Текст книги "Гайдзиния"

Открылась дверь и в зале появилось несколько японцев. Трое или четверо, мне было трудно и лень считать. Они отряхивались от своей ебаной небесной воды, дождевых капель.

Скинни, пьяный, но имеющий трезвый вид, неотличимый от повседневного состояния, точно такой же, каким я его встретил восемь лет назад, показался на сцене.

– Наш общий друг, – сказал он, подойдя к микрофону, – его зовут Кри-кри, решил на днях, что пришло время обзавестись детьми. Именно он устроил сегодняшнее выступление, агент Пошля, наш агент в какой-то степени, наш друг. Еще неделю назад он был обыкновенным французом… В самом полном смысле этого слова, а теперь он хочет детей и я, и Эйк – не можем не скорбеть по этому поводу. Но вы… вы все в зале, вы должны радоваться. Почему? Потому что он хочет завести детей с японкой! Ха-ха-ха! – Скинни засмеялся, от души, едва не захлебнулся смехом, даже закашлялся…

Меня и самого поглотил тот саркастический тип смеха, безудержный хохот, который доступен мне и Скинни с некоторых пор. Который доступен только мне и Скинни. Мы не расисты, никогда таковыми не были, а господина Мияги из книжного магазина любим от души, по-человечески, не меньше чем Кри-кри, я же еще и уважаю его в той же степени, что и Кэндзабуро Оэ или Ясунари Кавабату, которых я уважаю безмерно. Ха-ха, но от того и смешно. Гениальное, гениально-пьяное начало от Скинни.

– Ее зовут Юкико, – продолжил Скинни, – по словам Кри-кри это самая прекрасная девушка на свете, совмещающая в себе душевную податливость и способность заставить мужчину вырабатывать тестостерон в таких объемах, что снова начинаешь чувствовать себя подростком. Лично я считаю ее галлюцинацией нашего переутомленного друга, но он обещал, что она придет сегодня на шоу, она должна сейчас находиться в зале, но это не ваше дело. Радуйтесь тому, что она японка. Ха-ха. Не знаю, как он представит ее своей маме, но зато какие у них будут дети. Надеюсь, девочки. К тому времени, как первой из них исполнится шестнадцать, мне будет тридцать девять. Хм… Неплохо. Юная дева французско-японского происхождения, вы же японцы, вы несомненно знаете толк в красоте. Именно поэтому… Ну да ладно. Француз и японка это совсем не то же самое, что японец и китаянка, верно? Для нас это, конечно, одно и то же, но вы-то… Вы же этого не станете терпеть, пока не придет время, верно?

Зал, конечно же, пошумел, но нам-то что?

– Тихо, люди с коричневыми волосами! – рявкнул я.

– Вы так сильно подвержены американской культуре, но разве Джон Бон Джови красит волосы в этот боберный цвет? Вам должно быть стыдно! – в полный голос сказал Скинни.

– И ведь как хорошо вы держите в секрете ваше главное достояние…

– Японок…

– Которых трахают гайдзины.

– И это грустная правда.

– Грустная для всех кинкикидоподобных подростков.

– Не шуметь!

– И как же хорошо вы постарались, чтобы сохранить эту бесподобную, бесподобную красоту.

– Постарались тем, что за пределами Японии прекрасные черты, божественный характер ваших девушек, затрагивающий тончайшие струны мужской души, гайдзинской души, грубо изнасилованной европейским и американским феминизмом совершенно неизвестен.

– Это открывается только здесь.

– Потому что я…

– Да я, впрочем, тоже. Что скрывать…

– Пересмотрели.

– По отдельности.

– Тонны порнофильмов.

– В многих из которых снимались японки.

– И, боже, какие же они все были некрасивые! Все как на подбор.

– И не просто некрасивые, но и еще бледные, со случайными синяками не теле.

– Намедни я купил один из тех журналов, что покупаете и вы, я знаю. Один из тех, что продается в одном помещении с величайшими произведениями литературы.

– Не только мировой, но и вашей собственной.

– Хотел убедиться – то, что вы смотрите одного качества с тем, что вы экспортируете на рынок мировой порноиндустрии. И что же я увидел? Странные уродливые девушки, непонятный видеоряд, сопровождаемый слёрп-слёрп звуками и такой музыкой, что мысленно возвращаешься в гаражную синтипоп-культуру – восьмидесятых? пожалуй, что начала восьмидесятых годов. Ну дела… Что это такое, объясните мне? Вы таким образом издеваетесь над своей отчаянно мастурбирующей молодежью? Я не понимаю.

Вот лежит японка… ну или очень восточного вида девушка, в голубом банном халате, махровом, без нижнего белья, на большой белой кровати. Поза девушки – из тех, что на Западе, культуре которого вы так упорно подражаете, – миссионерская. Глаза полуприкрыты, пара синяков, конечно же, на ногах, но вас это, видимо, совершенно не смущает. Острые коричневые соски свидетельствуют о возбуждении. Камера приближается, в кадре, который теперь заполняет то, что должно быть сокровенным, появляются мужские рук. И что же мы наблюдаем? В руках странное белое устройство. Что мы слышим? Жужжание! Больная фантазия стоматолога под музыкальное сопровождение тунц-тунц-тутунц…

Девушка, не открывая глаз, задирает ноги, наслаждаемся изгибом ее молодого тела, белое устройство, не похожее даже на искусственный фаллос соприкасается с девушкой, без всяких прелюдий, мы видим белый же провод, по которому подается питание, девушка издает похожие на плач звуки – то, что здесь принято считать стонами, вырывающимися в экстатическом пароксизме в момент наивысшего сексуального возбуждения – и мужчина без тени удовольствия, не выдавая своей извращенной радости – потому что таковая отсутствует, – принимается за дело со старанием и тщательностью акушера. О, о, о! А, а, а! Он водит прибором из стороны в сторону, вверх и вниз, не прекращая своего жужжащего занятия подается вперед и губы его охватывают ухо девушки. Мы видим, что мужчина в очках.

Камера приближается, на экране ухо и небритые мужские губы. Слёрп-слёрп-слёрп, чавканье, не останавливающееся в течение полутора или трех минут – не скажу точно, перемотал вперед, не смог смотреть. И это порно? И это то, что должно возбуждать? Должен сделать печальный вывод, дорогие зрители и слушатели – сексом в Японии действительно занимаются только гайдзины. Что я еще могу сказать? Порно, которые снимают японцы – снимают абсолютные, безнадежные девственники, которые понятия не имеют, как это делаются. И смотрят это дело точно такие же… люди. Как иначе объяснить это извращение… и даже не извращение, а нечто… нечто очень странное и определенно больное… Так себе представляют секс не нормальные люди, которым время от времени перепадает переспать и тем более не те, кто живет регулярной половой жизнью. Такое порно могут снимать только те, кто с утра до вечера занимается высокотехнологичными устройствами или просиживает задницу в офисах и на прочих дурацких работах и является при этом большим поклонником всевозможных гаджетов. Чертовы извращенцы!

– А на улицах – Шинджуку, Хараджуку, здесь, в Шибуе, где угодно – практически ни одной некрасивой японки. Каково, а? Специальный кастинг для тех, кто снимается в порнофильмах или что это такое? Иной раз смотришь на молодую токийку и думаешь, боже, как же она прелестна и юна. Густые волосы, собранные в хвост, стройное тело, такое, что в заливающем мозг порыве хочется сжать, не обнять нежно, а заключить в смертельные, сокрушающие объятия и сжимать, изо всех сил, почувствовать противостояние мужчины и женщины, сжимать до тех пор, пока она не растворится в тебе, пока вся эта игривая покорность восточной женщины, эта странная, такая изысканная нежность не станет частью тебя – не навсегда, лишь на миг слияния, вольется в кровь, обеспечит несравнимый даже с опиатным приход.

– Хы-хы, забавно было бы, если бы я, большой гайдзин разделся полностью на улице и прижал бы к себе такую женщину, девушку, подчинилась бы она мне?

– И вот ты смотришь на нее, в вагоне поезда или в метро или на улице, и она отводит глаза, старается на замечать, но знает о твоем существовании. О да, знает, этого не скрыть, потому что гайдзины в Японии как большие спидоносные обезьяны, нас трудно не заметить, верно? Любуешься ею, и вдруг к ней подбегает ребенок, мальчик, затем девочка, маленькие, обнимают ее, а потом подходит и муж… Минуту назад она казалась скромно одетой, но до щекотания в мошонке прелестной школьницей, и теперь ты понимаешь, что она вообще-то мать двоих детей. Семья. Я и не знал, что старости японки не подвержены. Есть ли хоть один минус у этой странной половины японского населения?

– Только то, что от них рождаются дети-японцы…

И мы со Скинни не выдержали, смех скрутил и меня и его, руками я ухватился за стойку микрофона, чтобы не свалиться. Алкоголь покидал мое тело, трезветь не очень приятно. Почти так же неприятно, как быть трезвым.

– Уверен, что после нашего выступления вы ни за что не купите нюхательный табак. Вся компания провалилась, но нам-то наплевать. Собственно, и Кри-кри тоже наплевать. А вам и подавно. Отлично! Немного выпить и продолжить, вот все, что нам нужно.

– Что-то никто не смеется. – В микрофон.

– Кроме нас.

– Эй, никто в Токио не смеется, зато все фотографируют. Бедные люди, как же вы жили в доцифровую эру, когда камеру требовалось заправлять пленкой, потом проявлять, распечатывать. Цифровые фотоаппараты совсем свели вас с ума, объем визуальной информации, который я даже боюсь себе представить. Распространенный образ японского туриста в Штатах, Европе, Австралии или где-нибудь еще. Человечки с фотоаппаратами величиной с генетически модифицированный арбуз. И все ходят и снимают, ходят и снимают, там и сям слышатся заранее оцифрованные, записанные звуки, воспроизводящие клик-клик старых механических фотоаппаратов. Ну ладно за границей, хотя и там непонятно, что вы станете делать с миллионами снимков по возвращению домой. Но здесь, на родине! В Токио. Вы и здесь ведете себя как туристы. Зайди в любой парк, и если там цветет сакура или позирует одетая в традиционные одежды девушка, и – чу, что это? – словно шуршание листьев на сильном ветру, пара сотен японцев – исключительно мужчин! – с большими фотоаппаратами, длинными и толстыми в лучших традициях маленького члена объективами. Многие в очках… Плешивые…

– Зачем это? Что это? Неутолимая жажда созидания или трезвое времяпровождение в одной из наиболее приемлемых обществом и не требующих работы мозга форм? О, страдальцы, разве вы не знаете, что мыслящий человек считает подобное занятие полным идиотизмом? Я считаю фотографов тупицами. Людьми, у которых нет личной жизни, в то время как им очень хочется этой самой личной жизни. Или же это просто те, кому хочется себя в чем-либо, хоть в чем-то проявить, а в голове при этом полнопресный тухляк. Инсипиды на ногах, мертворожденные городом со всеми мыслимыми удобствами, городом в котором даже в туалетах метро есть рулоны чистой бумаги, а в кабинках начинает проигрываться звук журчащей воды сразу, как только ты закрыл за собой дверь – чтобы, не дай-то ваш японский бог, другие мужчины не услышали как ты пукаешь, город, в котором девушка может в час ночи пройтись по любой улице и никто не только не изнасилует ее, но даже в глаза не осмелится взглянуть, встретив в темном переулке, город в котором якудзу не пускают в общественные бассейны и спортивные залы, потому что мертвоголовые маленькочленнофотоненасытные японцы боятся любого, у кого есть татуировки. Именно в таком городе человек лишается жизни, перестает быть собой, превращается в несоленые разваренные макароны, однородную вялую пасту средней плотности. Ударь меня и я увижу в тебе человека, сделай мне больно и я полюблю тебя, проживи в Токио пару лет и ты умрешь от простуды выехав однажды за границу…

– Никто не смеется.

– Сотрите фотографии, удалите абсолютно все снимки, что вы сделали за два последних года и начните жить! Выйдите на улицу и ударьте первого встречного, хватайте за плечи каждого, кто, проходя мимо, не посмеет посмотреть вам в глаза, трясите их, бейте по щекам до тех пор, пока слезы не выступят и сквозь слезы человеческий, человеческий взгляд наконец не проступит и соединится с вашим.

– Или если вы так любите забавляться со своим членом в одиночестве маленькой замкнутой, но чрезвычайно комфортной конуры – в каких многие из вас живут в Токио, я знаю, – забавляться под все эти жужжащие и чавкающие звуки странных порнофильмов, сделайте это сегодня на балконе, при включенном свете! Чтобы вас видели соседи. Позвольте жизни поцеловать вас, подрочите на виду у всех.

– Ладно, пожалуй, пришло время показать вам пару сценок, чтобы разрядить обстановку. Я не ненавижу Японию.

– Я тоже. Более того, я люблю эту страну и вас, люди.

– Я тоже.

– Хотите сценку?

Молчание. Я посмотрел на переводчика. Его губы не шевелились, он смотрел на нас.

– Вж-ж-ж… – Скинни изобразил муху.

– Эй, ты перевел это?

Человечек в очках кивнул.

Кто-то неуверенно захлопал, словно сухая бамбуковая палка скатились по лестничным ступеням и замерла.

– Это зарисовки о людях, что я встречал в своей жизни. Кри-кри! Кри-кри, выкатывай кресла на сцену!

Появился наш друг, руками он тянул за собой два черных менеджерских стула, с вращающимися спинками, на колесиках.

Стулья друг напротив друга. Я и Скинни, мы сели. Друг напротив друга.

– Знаешь что, друг, – начал я, – я решил изменить свою жизнь. Наконец решился, жизнь кажется такой трудной, в последнее время я не могу спать по ночам, не могу есть, еда резиновая на вкус, а дни все будничные и серые, на работе меня окружают невыразимо скучные люди, друг, и я страдаю, боже, как я страдаю, так больше не может продолжаться. Утром я поднимаюсь и иду на работу, вечером на ужин запихиваю в себя еду, делаю это через силу, затем принимаю душ, ложусь в постель и пытаюсь заснуть, но меня мучают черные мысли, которые, между прочим, и черными-то не представляются – откуда им взяться? я живу в сравнительном достатке, у меня есть медицинская страховка, на здоровье не жалуюсь, не курю и даже время от времени занимаюсь спортом, девушки находят меня привлекательным, я иногда провожу с ними ночь, – так что мысли эти скорее серые, но тем хуже. Так мне кажется.

И вот я решил скопить деньги, много денег, чтобы стать жутко богатым. Около недели назад я начал вести учет всех своих расходов, абсолютно всех, вкупе с записями о доходах я буду вести постоянный учет, чтобы найти максимально выгодный способ экономить деньги. И когда я их скоплю, то начну играть на бирже. Не столько даже играть, сколько вкладывать в ценные бумаги, получать дивиденды и богатеть. Чем больше средств у меня появится, тем больше я буду их вкладывать в новые способы обогащения, не наобум, нет, я буду все тщательно изучать, стану по-настоящему опытным мастером финансового мира. Освобожусь от офисного рабства, стану по-настоящему свободным человеком, чтобы… Тем временем я установил себе режим, которого уже придерживаюсь неделю – спать не более шести часов в сутки. Таким образом у меня остается много времени, я его могу применять и уже применяю с пользой. Не вредя при этом своему здоровью, я где-то вычитал, что взрослому человеку требуется не в среднем шесть-семь часов в день. Ложусь в двенадцать, а встаю в шесть утра. Время, свободное от работы и насильного впихивания в себя здоровой еды и полных витаминов фруктов я трачу на изучение возможностей финансовых рынков. Паевые инвестиционные фонды, ценные бумаги… Жить в таком режиме оказалось не так уж трудно, и я рад тому, что двигаюсь куда-то и недовольство непомерно давящей серостью жизни толкает меня вперед… Только за эту неделю я узнал столько нового, чего раньше не изучил бы и за год, да денег сэкономил поразительно приличное количество… Я рассказываю это тебе не для того, чтобы похвастаться, но потому… потому что ты мой друг, и мне нужна твоя поддержка. И, может быть, тебе нужна моя поддержка… Я уверен в собственных силах, ничто не столкнет меня с этого пути, ничто не уведет в сторону. Я дойду до самого конца! Стану свободным и независимым человеком… Что скажешь?

– Иди в задницу, – говорит Скинни.

Презрение на его лице. Я какое-то время смотрю на него обескуражено.

– Что?

Нет ответа. Мы одновременно поднимаемся, каждый обходит свой стул, совершает маленький, но быстрый круг и вновь садится. На прежнее место.

– Я влюбился, друг, – начинаю я, – знаю, очень хорошо представляю, как глупо это звучит, но эта девушка, девушка, в которую я влюбился, самое прекрасное существо на свете, никого более нежного, чувственного и так невероятно женственного я в не встречал на свете. Стоит коснуться ее руки, и все внутри замирает и одновременно трепещет, это лучше чем героин, сильнее чем любовь к отцу или матери, самый изысканный и долгоиграющий, бесконечно действующий наркотик в мире, я постоянно чувствую ее, рядом мы или за тысячи километров друг от друга, я ничего не могу с собой поделать, и не хочу делать ничего, что могло бы изменить мое состояние, бесподобное чувство, я знаю, что это навсегда, и даже умерев, я хочу быть с ней, ложась в кровать, я думаю о ней, и даже когда она рядом со мной, мне ее не хватает, она пахнет так, что не сравнится с кокаиновым приходом, ее голос звучит так нежно и настолько по-родному, что… я теряюсь в сравнениях, друг, просто хочу рассказать тебе о том, что чувствую и о том, как я счастлив и при этом обездолен. Я не знаю больше спокойной жизни, но и не хочу знать другого существования, кроме как быть с ней, любить ее, знать что она всегда будет со мной и – и это главное – она всегда будет со мной. Потому что она испытывает ко мне то же самое, всегда думает обо мне, когда мы вместе, смотрит на меня как кошка на сметану… Какое уродливое сравнение, но я совершенно не способен думать сейчас, не в состоянии. И что самое удивительное – я никогда не думал, что нечто подобное случится со мной. Боже, как же мне хорошо, я хочу, чтобы всем было так же хорошо. Нет, мысли путаются, я соврал, это не самое удивительное. Самое удивительное в том, что я впервые, впервые за свою жизнь захотел иметь детей. Мальчика или девочку, не так важно, главное, чтобы это было это от нее. Чтобы это был наш общий плод. Наше общее прекрасное дитя, которое наконец объединит меня с нею. Моя и ее кровь, моя и ее плоть, мы сольемся вместе, мы произведем на свет человека, который будет сразу нами обоими. И она этого хочет. И я этого хочу. Боже, этот человечек будет так любим, я научу его всему, что знаю, он никогда не будет одинок или глуп, если это будет девочка, она станет такой же прекрасной как та, кого я люблю. Если это будет мальчик, он вберет в себя всю утонченность матери. Я никогда не думал, что у меня будет семья, но я так счастлив. И буду еще более счастлив с рождением ребенка, хотя и с трудом и одновременно ярко себе это представляю. Ты понимаешь, меня, друг, понимаешь, о чем я говорю? Скажи, что понимаешь, и я обниму тебя. Скажи «Да» и я поцелую тебя, счастье переполняет меня, его хватит на целый мир, хватит и на тебя… Я так хочу поделиться всем, что имею, с тобой. Скажи, что ты понимаешь меня, ведь я так люблю ее…

– Иди в задницу, – говорит Скинни.

– Что?

Вместо ответа, повторяем наш маленький пчелиный танец вокруг стульев и вновь садимся.

– У меня никак не выходит поддерживать отношения с людьми. Не получается даже создавать их, что бы я ни делал, я просто не чувствую, что могу быть с людьми, это очень страшное чувство, друг, давящее. Мне неинтересно, о чем люди говорят, скучно быть с кем-то, но и это еще не все. Смешанное ощущение тяжелого омерзения и страха, я уже не так молод, чтобы питать надежды, будто все исправится само собой или исправится вообще, но жить с этим невыносимо, мучительно. Я человек, и мне сложно без людей. Даже у Робинзона Крузо был Пятница и еще, кажется, коза. Одиночество съедает меня, истачивает как ржавчина. Я подумывал даже о том, чтобы завести какое-нибудь домашнее животное, собаку там или попугайчика, но как только вспомнишь, что они живут – сколько они там живут? – пять, десять, двенадцать лет, то наваливается такой страх, что я не могу спать, думать ни о чем постороннем не могу. Если взять самое меньшее – пять лет для попугайчика… Что, если он мне не понравится в тот самый момент, как я куплю его? Что если уже на второй день я не смогу выносить его чириканье, порхание по комнате и постоянную необходимость кормить эту птицу, ухаживать, покупать всякую йодсодержащую хрень, чтобы попугай не умер от раздутого зоба? Я уже не смогу сдать его в зоомагазин, не смогу продать или выпустить на волю, у меня просто рука не поднимется… Что уж там говорить о семье, я совершенно не способен иметь семью или друзей, друг. Я говорю о настоящих друзьях, а не просто о знакомых. В прошлом у меня были отношения с людьми, не так много, на пальцах левой ноги можно пересчитать, и каждое из них продолжалось не так долго – столько же, сколько у меня рук или даже меньше, если считать в месяцах. Так себе рекорды, верно? Но каждый раз, когда я был с кем-то, лежал в темноте на кровати, с девушкой, которая меня, предположительно, любила, и мы пытались о чем-то разговаривать, пытались, но ничего не выходило. Я только и слышал: «Мне так тяжело с тобой.» Или: «Почему ты дрожишь?» И дрожал я действительно, а почему – и сам не знал. Какая-то черная масса собиралась во мне, внутри души и тела, и не давала покоя. Образовывалась черная чертова дыра, в которую затягивались абсолютно все положительные и даже просто человеческие эмоции, и я ничего не мог с этим поделать, чувствовал только неловкость. Бесконечная неловкость в постелях с людьми, которые меня затем бросят. В такие моменты я не мог реагировать на людей и их поступки, слова, маленькие почти незаметные движения, потому что не знал, какой должна быть ответная реакция на слова вроде «Я так люблю тебя» или «Разбуди меня завтра без пятнадцати семь, хорошо?», или «Мне так нравится аромат этих свечей, он напоминает мне о…», или «Я хочу шоколадку». То есть, я знаю, предполагаю, какими должны быть ответы на логическом уровне, на интеллектуальном, на том, который контролируется мозгом, когда он находится в том же состоянии, что и при вождении машины, например. Красный свет – остановиться, зеленый – вперед. Стрелка поворот направо, значит поворачиваем направо. Но что при этом чувствовать? Все чувства, в самый момент возникновения, зачатки их, усасывались черной дырой, полностью и без остатка, бесконечной и постоянной пульсирующей. Средь бела дня, особенно в городе или на работе, когда ежеминутно возникает множество проблем и ситуаций, в которых надо принимать решения, черная дыра работает вовсю, но ей при этом хватает материала для засасывания, так что я ее почти и не замечаю. Почти. Но ночью, особенно наедине с человеком, который мне должен быть дорог, и даже дорог, когда бытовая и будняя дрянь отступает, я начинаю чувствовать дыру во всей ее разрастающейся мощи. И начинаю дрожать, не в силах ни унять дрожь, ни спрятать от посторонних глаз. Особенно если это глаза лежащей рядом девушки. «Что с тобой?» В конце концов все люди, любой человек, чувствуют, что здесь не все ладно и пора двигаться дальше. Так я и остаюсь один. И мне было так одиноко, если бы не алкоголь! Алкоголем можно залить любую дыру, черную, зеленую, марсианскую, какую угодно. И знаешь, кого я виню во всем этом? Во всем, что со мной происходит? Своего отца. Отец никогда не любил меня, никогда не показывал этого, во всяком случае. Он был эмоциональным вампиром, мое настроение сильно зависело от того, как он чувствовал себя, но он пил, а это означало частую смену настроения. А потом он умер, когда я был подростком. И умерев, стал являться мне во сне, довольно часто. Каждый раз, когда он мне снился, я просыпался и словно зомби топал в ближайший магазин или дешевую забегаловку за выпивкой. Словно зомби. Я шел и каждую минуту спрашивал себя, зачем я это делаю, мне же это не нужно, я совсем не хочу пить, зачем я это делаю, если я выпью сейчас, то весь день будет потерян, а ведь у меня еще столько дел… Отец виноват во всем, я виню его так, как никто не винит своих родителей… Как смеет он, разрушив мою жизнь в самом детстве, когда не сформировавшийся окончательно мозг ребенка так раним, как может он являться мне во снах и мучить меня и сегодня? Как смеет он, друг?

– Иди в задницу.

– Что?

Пчелиный танец.

– У меня родился ребенок. То есть, у жены. У нас. Это произошло месяц назад, я поначалу не знал, что должен чувствовать отец, но теперь я так счастлив! Мальчик, друг, представляешь, мальчик, друг. Мы долго готовились к этому радостному событию. Я никогда не был большим курильщиком, но свои редкие сигареты я забросил подальше за полгода до зачатия, мы даже примерную дату наметили. Я никогда особо не пил, но и нечастый бокал вина в гостях я оставил навсегда и сделал это за год до священной ночи. Я теперь не курю и не пью, мы с женой даже лекарства никакие не принимали, чтобы быть как можно чище, душой и телом, в нашем союзе и без того правила любовь, какая только может быть между мужчиной и женщиной, но с того самого момента, как мы решили завести детей, настрой стал еще более положительным, невероятно положительным. Мы ни разу не ссорились даже по мелочам, всегда избегали курильщиков и не смотрели ни одного фильма, не читали ни одной газеты, в которых содержались бы нецензурные выражения. Забеременев, жена уехала в наш загородный дом, где прожила полгода. Я навещал ее каждый день, гладил ее живот, в котором зрел наш плод любви, разговаривал со своим будущим ребенком, читал ему детские и взрослые книжки. Читал ему даже «Сиддхартху» Германа Гессе, и ставил классическую музыку, чтобы наш ребенок слышал, слушал, развивался в любви. Обеспечил ему самый полный приток всего положительного, что только мог дать. Проигрывал и добрые детские песенки. Помнишь ту немецкую песенку про крокодильчика, которая была большим хитом несколько лет назад? Шнапи-шнапи что-то такое. Ее я включал наверное раз сто. А когда пришло время, я поместил жену в самую лучшую клинику, запретил врачам вводить моей жене какие бы то ни было лекарства, с чем она была полностью согласна. И – что немаловажно – сделал специальные указания, чтобы ребенка сразу дали матери на руки, положили на грудь, чтобы он не плакал, а сразу успокоился, почувствовав маму. Это очень важно, учти. Раньше так не делали, да и во многих местах сейчас так не делают.

Как только ребенок родится, его увозят от истощенной родами матери и не показывают ей в течение нескольких часов или даже целого дня. Именно в этот момент закладываются отклонения от нормы развития. Ученые установили. Ребенок при рождении обязательно должен почувствовать свою мать. Сразу же. Чтобы развиться в полноценного и уверенного в себе человека. Потом, когда его и жену выписали, я продолжил свои чтения, музыку и разговоры с ним. Это мальчик. Сын.

Но к этому я прибавил еще и опыт физического контакта. Когда он спит или когда просто не плачет, я глажу его маленькое тельце. Миниатюрные ручки, размером почти с мои пальцы, не говорю уж о его пальчиках ангелочка, ножки, животик, голову, спинку, всего. Даже целую его. Да, целую, друг, и это прекрасное чувство. Этому занятию, обогащению его физического опыта я посвящаю от тридцати минут до часа в день. Каждый день. Так советуют ученые.

Было установлено, что младенцы, которых гладят и ласкают в первые месяцы после рождения, развиваются намного быстрее, чем остальные, и более того – в жизни, уже самостоятельной и взрослой показывают, как правило лучшие результаты. Мы с женой так счастливы, я чувствую себя бесподобно. За этот месяц, что прошел после рождения – поразительно быстро – я и сам стал чувствовать себя намного лучше, и я до безумия влюбился в своего сына… У меня теперь есть обязанности, и это прекрасно, исполнять их – наслаждение. Несмотря на то, что сын уже родился, я продолжаю безупречно здоровый образ жизни. Ни сигарет, ни вина, ни даже медицинских средств, совершенно ничего. И мне жаль видеть на улицах всех этих курильщиков, не способных в во всей полноте ощутить счастье рождения сына. Я не говорю уже о тех, кто иногда прикладывается в бутылке. Мне так хотелось поделиться этим с тобой, друг, друг, друг. Это счастье, друг, друг, друг…

– Иди в задницу.

– Что?

– Иди в задницу, я сказал. – Скинни встает со стула, откидывает его (неторопливо), немного отходит назад и, размахнувшись, бьет меня своей сумасшедшей ногой прямо по лицу. Сильно. Я не просто падаю назад вместе со стулом, но скорее отлетаю и перекатываюсь через правый бок.

Ха-ха, stand up comedy от Эйка и Скинни. Такого японцы не ожидали. От всего выпитого алкоголя за последние две недели и удара меня мутит. Я неуверенно поднимаюсь на колени, верхняя губа теплеет, я провожу рукой по лицу и вижу кровь. Отлично. Все-таки кровь пошла, удар удался. Капает на грудь. Интересно, повредилось что-то во рту или в носу? Или разбита губа. Я достаю коробочку Pöschl’а, делаю две дорожки на полу, руки дрожат, но они всегда дрожат, это не проблема. Вынюхиваю Pöschl, табак проходит беспрепятственно, видимо, разбита губа. Встаю на ноги и закуриваю. Кровь, но я не намерен утираться, эффект будет не тот. Я смотрю в зал, Скинни смотрит в зал, зал смотрит на нас. Все притихли. Мне так смешно, что где-то внутри головы, в самом мозгу становится щекотно. С трудом сдерживаюсь. Щеки Скинни часто надуваются, почти пульсируют, со стороны может показаться, что его вот-вот стошнит, но я-то знаю, что он на грани настоящего, человеческого, душевного хохота. Не тортом-в-лицо-смеха, а животного (от слова живот) хохота.

Мы встаем друг напротив друга, в профиль к залу, боком к сцене.

– Я слышал, – произношу я, отбрасывая непослушной рукой сигарету, – лето будет жарким и душным, – И со всей силы бью Скинни кулаком в лицо.

Пошатнувшись, он проводит рукой по лицу, мгновение смотрит на собственную кровь и отвечает:

– Да, прогноз синоптиков такой. Это потому что зима теплая. Глобальное потепление, знаешь ли, – И, размахнувшись засаживает мне прямо в нос.

В глазах мутится, но я удерживаюсь на ногах.

– А что, – говорю я, – в таком городе должно быть душно летом. Я бы на месте токийцев уехал в пригород, поближе к океану. Или в Грецию. – Бью Скинни в левую скулу. Его разворачивает и он падает на правое колено.

Поднимается.

– Я бы тоже так поступил, но не у всех есть деньги. Зато у всех есть кондиционеры в их маленьких спальных квартирках. – Удар.

– Хорошая это штука – кондиционеры. Без них никак. Да только слышал я, что вредные они. – Удар.

– Ну, не такие уж и вредные. – Удар.

– Ага, если не каждый день включать. Летом, скажем, не включать. – Удар.

– Не такие уж и вредные, если сравнить с сигаретами, – Удар.