Текст книги "Гайдзиния"

В один из моих никотиновых походов за двери кафе Скинни вонзился своим красноречием в четыре японских ушка будущих учительниц. Я увидел это сквозь стеклянную дверь. Когда вернулся, он уже жаловался девчонкам, как плохо, когда тебя никто не понимает в этом городе, как трудно быть гайдзином (Englishman in New York), и какое это прекрасное место: «Токио, как здесь тепло и хорошо».

Собеседницы – даже, пожалуй, лучше взять это слово в кавычки – «собеседницы» продолжали заниматься своей красотой. Их мало заботил тот факт, что мы чужаки в этой стране. Белые, высокие, привлекательные парни, которым очень хочется узнать, чем девочки Бангкока отличаются от токиек.

Они не отвечали односложно. Довольно сносно говорили по-английски и старались помочь всем, чем могли. Я не запомнил их имена, но в памяти осталось то, что электронный почтовый ящик одной из них назывался a_bushel_of_love. A bushel of love. Целый бушель любви. Это что-то около тридцати шести литров, подумал я тогда. Столько и за всю жизнь не снюхать.

– Где вы уже успели побывать в Токио? – спросила нас Бушель.

– В метро, – ответил Скинни. – В TGI Friday’s, Hard Rock Cafe, Steak House, Bubba’s Shrimp и еще в куче разных баров с совершенно идиотскими названиями.

За пару дней до этого Скинни, с растрепанными волосами и красными, уставшими глазами, пролистывал снимки на своем цифровом фотоаппарате. Все в нем говорило о сильном изнеможении. Изнеможении не во благо, а просто потому, что так происходит. Отчего? Он и сам не знал. Не знал и я. Так уж повелось с года собаки, того лета, когда мы получили дипломы лингвистов-переводчиков.

Я сидел напротив него. Вагон метро. Японцы боятся садиться рядом с нами. Между мной и Скинни никого нет.

– Черт, что же это такое? – громко произносит он, не отрывая взгляд от фотоаппарата. – У нас фотографии только в метро и барах… В барах, потому что мы каждый день бухаем. А в метро, потому что мы ездим в бары. Я давно хотел спросить тебя, Эйк, что это мы каждый день пьем как скоты? Что за праздник-то такой?

Я разглядывал свои кроссовки. Ноги вытянуты в проходе так, что никому не пройти.

– Не знаю, – ответил я, мне захотелось смеяться. – Что еще делать-то?

– Тоже верно, – согласился Скинни.

Фотографии явно не удовлетворяли его, а мне очень хотелось спать, но кровати я боюсь уже не первый год. Ложиться куда бы то ни было одному, с тем чтобы поспать есть испытание, от которого меня может вогнать в пот. Холодный, а это неприятно. Однажды я так уже простудился.

– Скинни, – сказал я, поднимая глаза, – никогда не слышал, часом, о такой болезни, когда человек не может один засыпать и очень боится кровати?

– Wakamtsu-Kawada. Wakamatsu-Kawada. – сказал вежливый голос в репродукторе вагона, заиграла дурацкая музыка.

– Вакамацу-кавада, – ответил Скинни безучастно. Его тело, казалось, совсем раскоординировалось и теперь голова безвольно лежала на верхней части маленьких вагонных диванчиков. Совсем рядом с плечами, но будто отдельно, шея казалась сломанной. – Роппонги! – сказал он, делая ударение на втором слоге и выстреливая звуком «п» как из духового ружья. – Роппонги! – повторил он.

– Скинни?

– А? – Он сделал усилие и голова на короткое время задержалась в вертикальном положении. Затем скатилась на грудь.

– Про болезнь такую никогда не слышал?

– А, неа.

– В общем так, – сказала Бушель (ее подружка принялась красить ногти Бушель) -…

– Слышь, Скинни, они бы еще в волосах друг у друга ковыряться начали.

– …обязательно должны посетить Asakusa.

– Asa чего? Что это такое? – спросил я, склоняясь к тому, чтобы заказать новую рюмку сакэ.

– Это такой район Токио, самый традиционный. Это, как бы сказать, Эдо.

– Что такое Эдо? – Скинни взмахнул длинными, почти шакилониловскими белыми руками.

– Так раньше Токио назывался, – ответил я. – Старая часть города видать.

– Fussgangerzone, – сказал Скинни.

– Обязательно туда сходите, там есть beef and culture. – Бушель поменяла руку, ее подруга трудилась сосредоточенно.

– Это как? Говядина и культура? – удивился Скинни, но быстро успокоился (как всегда с ним бывало, внешне). – Ладно, говядина – это хорошо. Рыбу-то я не ем. Свинью бобер не родит, как говорится. Поедим говядину в Асакусе и посмотрим культуру. Что вы, кстати, девочки, делаете сейчас? Какие у вас планы на… – Через несколько часов наступит утро, Скинни немного сбился, и все же сказал, – вечер?

– Мы сейчас на вечеринку пойдем, – ответила подружка Бушель, а Бушель согласно кивнула, тряся ладонями с растопыренными пальцами (чтобы высохла краска).

– У нас там бойфренды, – добавила предусмотрительная Бушель.

– Ладно, оставьте свои контакты, может, как-нибудь созвонимся.

Вскоре они ушли. Подошла официантка. Вежливо поклонилась едва ли не в пояс сидящего меня и сообщила, что сейчас последний шанс заказать что-нибудь в баре, скоро закрывается. Я сидел и читал, что написано на мягкой и немного влажной салфетке (эта салфетка сделана не из дерева, а из растения keefah, которого на Земле больше чем просто до черта и которое, таким образом, является возобновляемым ресурсом, вытирайте нашими салфетками все, что хотите, друзья, заказать нас можно здесь), читал и думал о том, что у нас со Скинни совершенно разные представления о женской привлекательности, разные вкусы, которые однажды совпали (немного) и это было только к худшему…

Заказали еще по сакэ, выпили, я влил в себя остатки остывшего кофе и вместе мы хасяймасэ на улицу. Тепло, темно. До открытия метро еще пара часов, а таксисты не говорят по-английски (мне же все равно не хочется идти к кровати, хоть и устал).

Мы медленно поплелись по улице.

– She was a fine lady! – громко крикнул Скинни с акцентом Ричарда Прайора, растянув ди-какой-то-там-звук в слове fine.

Мы забрели в shot-bar, больше походивший на уличный гараж с заклинившей наверху дверью. Стоя или сидя в его маленьком помещении можно было смотреть прямо на пустую темную улицу, поскольку вход в бар не был ничем огорожен – большой черный гаражный квадрат для въезда humvee. Никаких окон не было, несколько пьяных гайдзинов курили сигары и, конечно же, разговаривали. Громко. На них были деловые костюмы (преимущественно серые), помятые к ночи рубашки розовых и белых цветов. Что-то такое на ногах, но в обуви я не разбираюсь. Как впрочем и в одежде. Salt is salty, все что я знаю.

Мы заказали по рюмке егермайстера и по коктейлю лонг-айленд (самый дешевый и объемный).

– You Americans are so loud, – сказал Скинни пьяным голосом, ни к кому не обращаясь. – You always talk and talk and talk. You always say, Let me say this! And, What I think is this!

Скоро от черного уличного проема отделился бесформенный кусок и ввалился в наш гараж. Это был толстый негр. Полный, пухлый, жирный. Не по-добродушному, а по-дурацки. У него были толстые ляжки, и толстая задница, у него был рыхлый живот. Человеку этому на вид было около сорока лет. Он ввалился, окинул всех полупьяными, полуэкстезийными глазами и принялся танцевать, зазывая себе в пару американцев. Судя по тому, что он несвязно выкрикивал, он был из штата Массачусетс. Живот негра под дешевой рубашкой колыхался.

– У него задница беременной женщины.

– Да, ни у одной японки никогда не будет такой отвратительной задницы.

И мы погрузились в пьяное наблюдение. Негр танцевал. Митхун Чакраборти.

Когда мы вышли на улицу первого января, я почувствовал себя совсем плохо. К обычному для состояния похмелья обильному потоотделению прибавилось еще и першение в горле, надоедливое и венчавшееся пульсирующей болью в легких. Накануне я скурил три пачки легких Мальборо и к утру, кажется, совсем задыхался. Не уверен, поскольку не помню как и на чем бы добрались из Roppongi в родные Iidabashi.

– Иидабашинские пацаны идут! – кричал Скинни на всю улицу, перемещаясь на своих длинных ногах как пьяный на ходулях – размашисто и неуверенно. Да он и был пьяный. Я не лучше. И выглядел устрашающе – в черно-красной куртке, голова спрятана в глубоком сером капюшоне, на ногах кеды Converse. Большие и длинные руки, которые в ужавшемся вежливом мирке Токио выросли словно на дрожжах и которыми было так легко размахивать. Скинни походил на агрессивного болельщика Арсенала или Манчестера Юнайтед.

Меня его походка и вид смешили так, что я сгибался и валился коленями на асфальт.

– Yo mite, mite, – орал я, задыхаясь от смеха и пытаясь наполнить кислородом просмоленные за вечер легкие (мне они виделись двумя грязными серыми пузырями из мертвых рыбин). – Yo mite, та похож на британского хулигана!

– Иидабашинские мы!

Теперь же мы идем в сторону подземки и я не могу перестать кашлять и отхаркивать каждые полминуты.

– Сквак! – громко произносит Скинни каждый раз, когда я схаркиваю. – Сквак! Сквак! А чего мы делать-то будем на океане? – спрашивает он.

– Не знаю… – некоторое время уходит на то, чтобы прочистить горло.

– Сквак.

– А чего еще делать сегодня? Дел вроде никаких особых нет. На океан мы просто должны съездить. Я должен, по крайней мере. Ты как хочешь.

– Какой тут океан хоть?

– Черт его знает… сквак… Тихий наверное… Только не Индийский, это точно.

– И не Северно-ледовитый.

– Ага. Атлантический еще может быть.

– Это почему?

– Не знаю… На карте мира, как я помню, он в двух местах нарисован был. То есть, он везде может быть. Погоди, я сигареты куплю.

– Ты прямо die-hard.

– Да я и курить не особо хочу. Не очень мне это нравится. Просто курю.

В желудке камни, в голове такой разброс мыслей, что я ежесекундно забываю что-то, важное и не очень.

– Какой там адрес океана? – спрашивает Скинни.

– Проспект строителей пятнадцать, квартира двадцать два. Третий подъезд.

– Бумага с адресом у тебя должна быть.

– А, верно.

Я извлекаю из заднего кармана джинс сложенный и одновременно помятый, потертый листок, на котором будущие учительницы, не очень привлекательные, аккуратно вывели в половину второго ночи слово Kamakura. Kamakura и есть адрес океана. Лишь несколько недель спустя я (прочитав) узнал из речи Ясунари Кавабата в честь получения Нобелевской премии о том, что Камакура – это нескольковековой период в истории Японии, когда у власти стояли самураи. Пользы это знание не приносит никакой. В той же речи Кавабата говорил о том, как ужасно самоубийство и что ему никогда не постичь значение сего чудовищного акта. Несколько лет спустя он закрылся в гараже, завернул трубу с выхлопными газами в салон своего автомобиля. Устроился поуютнее и отдал душу японскому богу. Но, как все в Японии сегодня, его способ самоубийства был на сто процентов американским. Наверняка позаимствовал идею у нашумевшего тогда «доктора Смерть». Я схаркнул.

– Кавабата писал, что у японок очень красивые соски, – сказал я Скинни.

– Да? А кто такой Кавабата?

– Писатель. Японец.

– Здорово было бы, если бы это написал кореец… У японок очень красивые соски. И подпись – известный кореец.

Спустившись в подземку, которая была на удивление полной (по сравнению с предыдущими днями), мы долго выясняли, как добраться до станции Kamakura. После чего кое-как добрались до чего-то такого, что называлось O-Funa и вновь принялись отлавливать служащих в униформе, которые не испугались бы нас, не убежали и хоть на каком-то английском смогли бы объяснить, как добраться до Kamakura. Для этого нам приходилось разделяться, чтобы вдвое уменьшить страх (местное население упорно настаивает, что чувство, вызываемое в них иностранцами есть смущение, но никак не страх) перед нашим чудовищно гайдзинским видом. Действовать необходимо было решительно, но очень осторожно. Нельзя слоняться или просто стоять в одном месте, выстреливая налево и направо громогласным «Do you speak English?» поскольку это в лучшем случае приведет к тому, что зазевавшийся японец, случайно проходящий мимо тебя на расстоянии вытянутой руки отскочит в сторону, как испуганный заяц, и поскорее засеменит вперед. Обыкновенный же результат – полное игнорирование твоего присутствия.

В первые дни мы быстро ломались: двадцати минут упорных попыток наладить контакт хоть с кем-нибудь (желательно, чтобы это были девушки) было достаточно, чтобы мы сдались и погрузились в море истеричного, беспомощного хохота.

– Какого черта, – громко произносил я сквозь смех, глядя как нас люди обходят стороной, не осмеливаясь поднять глаза, посмотреть на эпицентр почти конского ржания. – Какого черта. Какого черта.

– Ну ненавидьте нас! Ненавидьте! – прикрикивал на проходящих Скинни, то вытягивая вперед свои длинные ноги, то приседая, отчего мне становилось еще смешнее и я начинал бессмысленно размахивать руками. – Мы с тобой как человек-слон, – говорил Скинни и, сгибаясь, воздевал руки кверху, – никто нас не любит, никто не замечает, все настойчиво игнорируют и втайне потешаются тем, что мы не такие как все. Мы наверное им кажемся страшными уродами, переростками, больными акромегалией, радиоактивными мутантами… А-а-а, аргх! О, ненависть, за что ты нам в это чужом краю…

– Сюр.

– Сюр.

Однажды в субботу, когда мы искали парк недалеко от станции Shinjuku (там, по словам Рейми, с которой мы к тому времени уже не общались, должен был до обеда располагаться блошиный рынок), мы брели по пустой улице, чувствуя внутренними эхолотами, что идем не туда. Метрах в ста от нас виднелся вход в какой-то парк, скорее всего не тот, что мы искали, уж очень пустым он казался. А недалеко от парка стояла японка, одна, непривычно высокая (ростом чуть ниже меня, но в черных сапожках, скрывающих ее стройные ноги до самых колен, на высоких каблуках). Она стояла рядом с аккуратно постриженными кустами, фотографировала нечто, похожее на цветок, и была всецело поглощена этим занятием. Ветер не колыхал ее длинные, гладкие и, конечно же, коричневые волосы, нежно спускавшиеся на плечи. Ветра не было.

Был ли цветок красивым и каким образом он рос в конце декабря в центре Токио (хоть и в безлюдном переулке), я не знаю. Сегодня в мире столько фотографов, что они множат визуальную информацию в наш постиндустриальный век со скоростью вечно ненасытной саранчи. Знаете ли вы, что есть налет саранчи на поле, скажем, колосящейся пшеницы? Это не загубленный урожай. Это то, что остается после. Тонны д… Ладно, не мое это дело… И все же – поле, огромное поле, по которому так хорошо человеку бегать, вдыхать свежий воздух, чувствовать аромат будущего хлеба, наслаждаться видом тяжелых, густо посаженных колосьев, блестящих золотом на солнце, – поле в каких-нибудь полчаса, за которые темная, громкая туча миллионов маленьких безмозглых паразитов, тупо и ненасытно сжирающих красоту ради собственной жизни, превращается в вонючее, вязкое болото коричневого дерьма, покрывающего землю толстыми слоем. Саранча не ходит в туалет. Люди покупают фотоаппараты.

Волосы девушки не развевались.

– Смотри, какой-то парк впереди, – сказал я Скинни. – Не похоже, чтобы там собирался блошиный рынок. Мой эхолот мерно пикает: «Пиу… Пиу…» Мы не т…

– Шшш… – шикнул Скинни. – Я уже задолбался ходить.

– А чего делать-то, Crazy Legs?

– Да не шуми ты так, – шепотом произнес он. – Вон стоит девушка, видишь?

– Ага, – тихо ответил я.

– Не спугни ее. Сейчас попробую подобраться поближе и спросить, куда нам все-таки идти.

– Хорошо. Бумага с названием парка у тебя с собой?

– Ага, – шепнул он, – Ветра нет. – Скинни повел носом, – Это хорошо. Не учует опасность раньше времени.

– Давай. Я в сторону отойду, чтоб не маячить.

Девушка стояла к нам боком. На ней была черная лайкровая шапка (а может, и шерстяная, они тут мерзляки). Черная куртка, короткая, привлекательный изгиб нижней части спины. Вероятно, она мнит себя художницей или еще кем-то… созидателем. А неплохо ей было бы оказаться в нашем со Скинни обиталище. Как можно так долго фотографировать один дурацкий цветок? Как можно вообще фотографировать цветок?

Мне нравится, что волосы с мотни Скинни окажутся на обложке чьего-то сингла. Здесь нет никакого фетиша. Меня привлекает сама мысль.

Скинни медленно, напряженно, с какой-то животной, почти тигриной грацией (его ноги вдруг перестали быть неловкими, превратились в естественное продолжение тела) стал подбираться к девушке с фотоаппаратом. Я, стараясь не глядеть прямо, чтобы ненароком не спугнуть пристальным взглядом, искоса наблюдал за ними. Шаг-шаг, тихо скользил Скинни в своих конверсах. Мне не надо было напрягать слух. В ожидании я стал различать десятки окружавших нас звуков. Птиц не было слышно, ясно раздавались звуки проезжающих на соседней улице машин, где-то открывались и закрывались двери магазинов, доносилось едва слышимое «хасяймасы-ы!», где-то тихо и часто шлепал ребенок, сопровождаемый глухими шагами тучного родителя (скорее всего, отца). Шаг-шшаг, приближался Скинни. Щелк… щелк… реагировал на нажатие кнопки заранее записанными и протестированными в лаборатории специалистами звуками фотоаппарат девушки. Шаг… шаг… шаг… шаг… шаг.

Вдруг девушка обернулась, намереваясь положить фотоаппарат в сумочку. В двух метрах от нее стоял огромный и ужасный Скинни. Жертву парализовал ужас. Она не дышала, ноздри ее хорошенького носика превратились в два тревожных колечка, готовых трансформироваться в мощный кислородный пылесос, чтобы помочь жертве уйти от неминуемой угрозы. Когда успел этот чужеземный, извергающий огонь и СПИД великан вырасти перед ней, здесь, рядом с тихим невинным цветочком?

Скинни, наученный опытом прошлых дней, не стал делать резких движений. Он медленно протянул вперед руку с бумагой, на которой было написано название парка, и произнес как можно отчетливее, тише и спокойнее.

– Вы не знаете, где находится этот парк?

Перед округлившимися от ужаса глазами девушки пронеслась вся ее жизнь. За какие-то сотые доли секунды ее успело постигнуть горькое разочарование, что она еще так молода, у нее есть любимый человек и она еще так многого не сделала в жизни. Она почувствовала всю тяжесть тупого, давящего, нескончаемого горя, которое испытают ее милые отец и мать, узнав, что она, такая невинная и совсем не видевшая жизнь, пала от рук жуткого, огромного, жестокого и бесчеловечного гайдзина. Зазевавшись над цветочком, она была оплевана килограммами инфицированной мокроты, заражена всеми известными на свете венерическими заболеваниями, начиная триппером и сифилисом и кончая СПИДом, затем обуглена, испепелена и всосана гайдзином вместе с прекрасным цветком, этим случайным и благородным украшением ее жуткой смерти. Прощайте, мама-сан и папа-сан. Прости, о, цветочек!

– Парк? – еще раз произнес Скинни, сократив вопрос до одного, как он надеялся, понятного слова, и хищно вытянул вперед шею.

Девушка встрепенулась. Смерть блестела в ее глазах. В отчаянии она выкинула руку в сторону, будто указывая на вход в пустой парк, затем резко сорвалась и побежала что есть сил на подкашивающихся ногах. Высокие каблуки мешали ей и цокали. Длинные ноги, казавшиеся такими стройными и привлекательными, когда она была поглощена созерцанием и фотографированием цветка, теперь выглядели очень нескладными. Цок-цок-цок-цок-цок-цок-цок… Девушка пробежала мимо меня, ее наполненный адреналином мозг больше не воспринимал мелкие опасности, образ огромного Скинни преследовал ее, лизал пятки ядовитым огнем преисподней. Цок-цок-цок-цок-цок…

Улица была прямой, как вытягивающаяся логарифмическая линейка моего отца. Она никак не кончалась. Девушка бежала и бежала. Мы со Скинни молча, не в силах выпустить раздражение смехом, добрых пять минут (и это не клише) взирали ей вслед… И даже когда она скрылась из виду, до нас еще какое-то время доносился легкий и тревожно частый стук копыт этой испуганной лани.

Я подошел к Скинни. Не разговаривая, мы, два уродливых человека-слона, вошли в пустой парк, на который указала девушка. Здесь было тихо, много зеленых кустов, деревьев и даже травы, но ни единой живой души. Только мы.

– Бля! – громко крикнул Скинни и швырнул на землю смятый клочок бумаги. С животной яростью придавил его ногой. Растоптал

На станции O-Funa (название это мне почему-то напоминает рыбу, какой-нибудь причудливый сорт; у Скинни аллергия на рыбу, все ее виды, кроме тунца. Странный организм, в котором отражается весь мир, странная беспорядочность и сюрреалистичность его; почему именно тунец? Несмотря на то, что век на дворе – двадцать первый, сегодня еще можно сказать, что морская живность довольно разнообразна. Съедобных ее и полезных для человеческого желудка видов можно найти много, на маленькую энциклопедию набежит, но почему случилось так, что Скинни без вреда для своего организма может переварить именно тунца? И что вообще такое тунец? Я его видел только в виде кашицы, вкусной, сероватого цвета.

Скинни говорит, что любит рыбу и очень сожалеет, что у него на нее сильная аллергия, но как можно любить нечто, отчего тебе становится плохо? Поистине, сама жизнь скрывается в Скинни, его организме и желудке; жизнь, на станции O-Funa мы разделились и стали отлавливать синеворотых служащих метро. Мы не стояли на месте, как я уже упоминал, но делали вид, будто куда-то идем, отдельно друг от друга, порой в разные стороны, расходясь метров на двести и теряя друг друга из виду. Шли с занятым видом, но не торопясь, и, проходя мимо этих живых синих подземных билетовыдавателей, мягко улыбающихся тем, кто имел японский вид (и говорил тоже по-японски, так как японцами стараются также выглядеть и корейцы, но японцы смотрят на них сверху вниз, так же, впрочем, как и на китайцев, да только китайцам на это наплевать), обращались к служащим, оставаясь на почтительном расстоянии (чтобы не спугнуть), и задавали вопрос: как проехать к станции Kamakura.

Прежде чем задать вопрос, я останавливался примерно в двух с половиной метрах от субъекта и вежливо, стараясь не делать резких движений, махал рукой, чтобы привлечь к себе внимание. От фразы «Do you speak English?» мы к тому времени уже отказались ввиду ее очевидной бесполезности. Уверен, что даже те редкие японцы, которые способны изъясняться на английском, в большинстве случаев предпочтут с восточной вежливостью и потупленными глазами отрицательно помотать головой, нежели сказать простое «Yes». Как бы то ни было, я вернулся из охоты за информацией ни с чем, а Скинни – с указаниями как наконец добраться до океана.

Мы сели, как нам показалось на тот поезд, куда нам указали, и отправились.

– Теперь уж без пересадок, – сказал Скинни.

– Ага, – ответил я, и мы поехали.

Напротив меня сидел японский дедушка, почтенного вида, в очках и деревянных сандалиях. Если бы не шум метро, подумал я, было бы слышно, как он цокает при ходьбе.

– Смотри, – сказал я Скинни.

– Ага, – ответил он, зевая. – Я таких и раньше видел. Похмелье.

Дедушка был в белых носках, раздвоенных, чем лично мне напоминал ниндзю в отставке. Седые волосы, не очень толстые, но крупные стекла очков, худое лицо, но не изможденное (вероятно, и в молодости был худым, не в коня корм), очень важный вид и серое просторное кимоно с узким белым поясом вместо одежды. В руках у дедушки был бумажный подарочный пакет с белыми пластиковыми ручками. Из пакета торчала стрела, деревянная, толстая, оперением вверх.

– Дед пострелять ездил, – заметил Скинни. – Почетный луковец… Как они там называются? Арбалетчик, стрелок из лука.

– Ага. Да только не у одного него такая стрела. У многих по одной.

Правда, некоторые пассажиры были с подобными предметами. У многих стрелы были перевязаны цветными блестящими ленточками (прямо как на дискотеке семидесятых).

– И не стрелы это вовсе, – сказал я, – а палки какие-то. Есть только оперение, а вместо наконечника – обрубок.

– Елки-палки, – сообщил Скинни безучастно. – По соображениям безопасности, вероятно, не носят острые стрелы. Люди высокой культуры.

– Ну. Нельзя курить на улице, потому что зажженный бычок в опущенной руке курильщика находится на одном уровне с глазами восьмилетнего ребенка. Безопасность.

– Откуда такая информация? – спросил Скинни, широко раскрывая рот в огромном зевке.

– На большом плакате в одном из отведенных для курения мест было написано.

– Да, дела-а-а, – протянул он. И заснул.

Я стал смотреть на дедушку, а он никак не хотел смотреть на меня. Достоинства однако не терял. Наверное, это такая традиция, дарить на первое января подарки в виде стрел. Наконечники им отрубают, чтобы в метро можно было возить. Не самая бредовая мысль, пожалуй, в стране, где и стар и млад выигрывают огромные ведра стальных шариков пачинко. Играют с утра до вечера, засовывая в автоматы тысячи йен, и не получая в обмен на выигранные шарики живых денег, так как азартные игры в Японии запрещены, а миллионами автоматов пачинко заведует корейская мафия. Корейская мафия, как можно понять из названия, состоит из корейцев – людей, кого японцы считают третьесортным народцем и которые научили тех же самых японцев есть вонючие чесночные корешки. Думают ли японские мужчины, пожилые и молодые, и подростки о том, что за пачинко стоят презренные корейцы? Вероятно, не думают, поскольку в игровые залы приходят именно за тем, чтобы не думать.

Виной всему – прекрасные японки.

Цервус рассказывал, как однажды стоял в субботу после регулярного футбольного матча в составе любительской команды на ухоженном поле и трепался о всякой ерунде с австралийцем, американцем, немцем и двумя японцами.

– Звучит как начало анекдота, – сказал я Цервусу, когда он вспомнил ту субботу. Мы стояли в столичной, снежно-болотной грязи, наспех истоптанной тысячами ног приезжих нелегалов и местных чванливых человечков, за много тысяч километров от Токио.

– Так вот, мы стояли на том чистом, аккуратно подстриженном зеленом поле, и немец заговорил о том, как хорошо и приятно встречаться с японками. «Это, конечно, очень расхолаживает и балует европейца… пардон, белого человека, – С этими словами немец, которому было слегка за тридцать, посмотрел на американца и австралийца, – Но какого черта, могу я себе позволить немного побаловаться после всех этих лет с эмансипированными широкоглазыми женщинами, которые вынимают тебе мозг на пустом месте, и ничего не значащие сексуальные отношения с ними стоят сотен, если не тысяч мертвых клеток. Вреднее алкоголя».

Тогда у этого немца уже была постоянная женщина, партнерша, японка, с которой он сожительствовал. Но ранее, за несколько лет обитания в Японии, он успел, что называется, хорошенько погулять. «Довольно легко снять японку в каком-нибудь баре и сразу же провести с ней ночь. Прошу заметить, что я с большим уважением отношусь к культуре этой страны и почти с благоговением к ее главному достоянию – женщинам, таким чистым и прекрасным. Секс в первую же ночь знакомства в наших с вами, уважаемые, странах расценивается как… Ну, вы знаете, как расценивается.

Однако здесь женщины совершенно иначе относятся к мужчинам. Безропотно, покорно и так нежно, что только здесь я понял, какими чудесными могут быть отношения мужчины и женщины. Какой дурак… Пардон, какая дура только могла придумать эмансипацию и распространить эту заразу на большую часть цивилизованного мира? Женщины и мужчины есть совершенно разные люди. Наша планета так многообразна, что пытаться сравнять между собой все ее проявления есть самое что ни на есть дурацкое, в некотором роде извращенное занятие. Никто же не решил, что, скажем, кролик и морская черепаха должны вести себя одинаково и вместе обитать в прибрежных водах Тихого океана или в лесу. Так почему женщины и мужчины должны быть равными? И как мужчина может быть мужчиной, ощущать себя как мужчина, совершать мужские поступки, если женщина ведет себя тоже как мужчина? Как часто я слышал в свою европейскую бытность восклицания вроде: Перестань, веди себя как мужчина! Но что, помилуйте, я могу ответить на это, если женщина, эмансипированная феминистка, ведет себя тоже как мужчина? Какая из нас может получиться пара? Все равно, что человек с одной парой правых ног и с двумя правыми руками, сгибающимися в одну сторону! Нет ни симметрии, ни гармонии. Глупость одна. И довольных в результате нет.

Мужчине поведение хоть и не ярой, но все же феминистки – феминистками я считаю всех белых женщин – кажется очень нелогичным. Женщине же жутко не нравится поведение мужчины. Результат – слезы, разводы, горе, идиотизм, алкоголизм. Два разнополых человека, пытающихся влезть в одну штанину… Япония же – благословенная страна. Здесь женщины знают свое место, и место это, заметьте, не конура скулящей домохозяйки, а пьедестал нежной любви. Это не поклонение, но страстное обожание. И все счастливы. Я обожаю японок.

Взять, к примеру, тот случай, один из многих, когда я познакомился с одной очень прелестной молодой токийкой в баре и провел с ней первую же ночь. Прекрасную ночь… – Немец мечтательно посмотрел на свежее небо, скоро пойдет легкий дождь – Я, знаете ли, люблю поспать, особенно если… в общем, я спал крепко и проснулся ближе к одиннадцати утра. Моей очаровательной и нежной любовницы уже не было, она, по-видимому, рано встала и ушла. Но… моя маленькая квартирка была убрана так чисто и аккуратно, как этого никогда не сделал бы я сам. А я, прошу заметить, самый что ни на есть стереотипный немец, во всем люблю порядок. Когда я встал, то увидел на журнальном столике записку. На ней значился осторожно выведенный номер ее телефона, а под ним – такая фраза: Позвони мне, – дальше крупными буквами, – если захочешь… Вы только представьте! Ну как здесь не испытать нежности к этим удивительным, таким милым существам – японкам!»

Ощущая приятную усталость в телах и ясно осознавая, что жизнь, по меньшей мере личная ее сторона, удалась, американец и австралиец согласно кивали головами. Да и Цервус улыбался. В этот момент он вчетвером, не сговариваясь, посмотрели на двух японцев, неосознанно полагая увидеть их довольными, но узрели лишь грусть… Невысокого роста, уже не юные и даже не молодые, эти японцы были одинокими. Жили одни. И после футбольного матча, когда гайдзины возвращались в теплые объятия нежно любимых токиек, эти двое шли играть в пачинко или, приняв на скорую руку душ, отправлялись в один из многочисленных баров. Платили за вход, и принимались за пиво Kirin, Malt’s или шлепали рюмки Johnnie Walker, надеясь забыться. Страждущие.

Всем стало неловко, включая самих японцев, которые из вежливости не любили, когда другим неловко.

– А я однажды попытался в баре прикинуться иностранцем, – сказал один из двоих, – когда знакомился с девушками. Не европейцем, конечно, никто бы в это не поверил. Китайцем.

– Ну и как, дружище? – спросил австралиец.

– А, пустое… – японец смущенно поводил ножкой по траве. – Я, признаться, и по-китайски-то не говорю.