Текст книги "Гайдзиния"

Большие люди, мужчины и женщины, надрались быстро, вели себя мирно, не агрессивно, но очень надоедливо. И это казалось странным, потому что мы летели в Японию, а не ехали местным автобусом в столицу на заработки в качестве нелегальных строителей.

– Надо выспаться, – сказал я, – Не хочу терять завтра время на сон, надо так много сделать за две недели…

– Ага, – ответил Скинни, – но только не могу я спать в самолетах.

Я пожал плечами.

– У меня, кстати, есть фенибут, – сказал Скинни.

– Серьезно?

– Ага.

– Откуда он у тебя? Это вроде транквилизатор, не самый слабый, его только по рецепту выдают.

– Да? Я не знал. Он у меня давно уже. Много лет, я его когда-то с собой от аллергии брал. В Штаты. Никто не остановил на таможне.

– Дай мне.

Скинни достал сумку из багажного отсека над головой, порылся, вынул вскрытую упаковку. Блистер. Протянул мне.

– Транквилизаторы – именно то, что мне нужно. Сам-то будешь?

Скинни покачал головой.

Я выдавил все таблетки и по очереди закинул их в рот, запил водой.

– Мы вроде как должны проговорить или даже придумать номера своих выступлений stand up comedy. На пошльвский промоушен от Кри-кри, – сказал Скинни, – У тебя там что-то было заготовлено?

– Ага, было. С собой даже. Надо достать… Но неохота.

– Хрен с ним.

Я наслушался Ричарда Прайора, Билла Хикса, Джорджа Карлина, Эдди Иззарда, в познавательных целях погонял Сэма Кинизона (он не понравился ни мне, ни Скинни), Ленни Брюса и еще много других.

– Есть у меня всякие идеи, некоторые записал, – сказал я Скинни, – Выйдем на сцену, доверимся судьбе и будь что будет.

– Я в своей жизни никогда на сцене не выступал.

– Я тоже, но уверен, что это мне понравится. Мне уже нравится. Я чувствую.

– Ага. Мне наверное тоже.

«Все будет так, как мы захотим,» – говорил я Анне и она соглашалась. Верила ли она мне? Смотрела она на меня, как это может делать только очень молодая, влюбленная, непосредственная, может быть, невинная, и довольно храбрая девушка. С задором и любовью. Но невинной она не была. Как не был я человеком сильной воли. Но мы закрывали на это глаза.

Как-то я лежал на полу, рядом сидела Анна, блестящие глаза, близость двух человек противоположного пола, молодость, желание, проходящее волнами по телу и душе, самодостаточность, потому что мы вдвоем и ничто нас не разъединит. Волосы Анны были убраны в косу (потому что мне так нравилось), однако к тому моменту, когда мы уже спокойно могли находиться рядом друг с другом, часть волос выбилась, они смешно стояли над ее лбом и топорщились в районе висков, даже походили на легкий, полувидимый венок, придавали Анне такой смешной и милый (не подобрать более подходящего слова) вид. Я не мог не улыбаться, глядя на нее.

Анна мягко задрала мою футболку и положила руку на живот.

– Ты, иноземное существо, – сказал я, не переставая улыбаться, – Как только ты согласилась полюбить меня, простого смертного?

Анна протянула руки и обняла меня, прижалась головой к моей груди. Потом поднялась к лицу, придвинулась близко, от ее теплого дыхания защекотало нос.

– Нет! Нет! – полушепотом сказала она, – Это ты… иноземное существо. Я так люблю тебя! Я так люблю тебя!

Часто она напоминала мне маленькую девочку, любознательную. Когда протягивала руки, чтобы обнять меня, когда подолгу не отрывалась от меня, когда задорно смеялась и дурачилась, делая нарочито глупое лицо или показывая пьяную муху, когда… И тем сильнее был контраст с реальной жизнь, о которой я ничего практически не знаю и которая мне кажется театром абсурда. Плохо срежиссированным, с пустоголовым клоунами, не лопающимися как силиконовые груди, но назойливыми. И тем сильнее был контраст с тем, что происходило потом. Да и было до меня, и во время отношений.

Японцы очень любят маленьких девочек, как мне кажется. Не берусь утверждать, но тот, кто придумал школьную форму японок, был человеком неординарным. Сколько мы видели школьниц на улицах Токио, не счесть. Неизменно короткие юбки, не обтягивающие, но тем лучше. Зимой в Японии бывает ветрено… Гольфы, черные или белые, высокие и облегающие юные ноги, девичьи, привлекательно полные, не худые (следствие культурного вторжения Америки, фастфуд закусочных в частности). Румяная от зимней прохлады (+15С) плоть от колена и выше. К чему тут вид с Фудзиямы или цветущая сакура (да, я гайдзин, невежественный), когда по улицам ходят праздные или куда-то спешащие школьницы? Созревают ли они рано, как южные девушки или просто обожрались гамбургеров, но я или Скинни с легкостью обхватили бы руками эти ноги, чтобы почувствовать тепло плоти, прижаться небритой щекой к нежной коже и сказать, глядя снизу вверх, задирая кромку плиссированной юбки жадным до чувственных наслаждений носом: «Watashi-no Gaijin. Watashi-no chin-chin-wa ookii-desu».

Поголовное увлечение молодых токиек (и токийцев, которые нас, однако, не интересовали вовсе) краской для волос цвета шерсти свежеосвежеванного бобра совсем не портит их. Скорее делает похожими на смешных и невероятно притягательных сексуальных животных из сказочной страны. Сексуальность, забавный вид и чувство нереальности – смесь, которой я не встречал более нигде, никогда в жизни. Только во снах времен юности и сопутствующего ей полового созревания, когда секс был в диковинку и часто ассоциировался с любовью; мне тогда могла присниться какая угодно ерунда, связанная с мучительным и сладким возбуждением. Но я не Мисима, не будет в этом рассказе детальных описаний извращенных фантазий, потому как таковых никогда не было. Не смогу я препарировать и свою душу – ее попросту нет. Я писатель. Мое имя Эйк.

– Эйк. Эйк. – Скинни, художник, легко потряс меня за плечо, – Есть будешь? Еду разносят.

Я открыл глаза, но ничего не увидел. Темно. С трудом поднес руку к лицу и поднял на лоб маску для сна.

– А?

Кажется, я ворочался в неудобном кресле, все пытался устроиться так, чтобы ничто не мешало спать, хотел вытянуть затекшие ноги, но не выходило, и уснуть у меня не вышло. Но я проспал несколько часов. В теле слабость от фенибута, ничуть не схожая с физическим или умственным истощением, но приятная, как после трезвой и здоровой часовой тренировке в бассейне. Очень спокойное чувство, никаких метаний мысли, никакой мозговой активности. Хочется вновь погрузиться в сон, не выплывать из него еще долго.

– Эйк.

– А?

– Стюардесса-японочка, та, что свой маленький язычок так мило прикусывает, еду разносит. Скоро до нас дойдет. Есть будешь?

Никаких зевков под фенибутом, потому что лень.

– Буду, буду… Не уверен, что хоть когда-то видел японок вблизи…

– Да я тоже.

– Но примерно год назад почему-то захотелось, чтобы у меня была японка. Довольно симпатичная эта стюардесса…

Она была миниатюрной и худенькой. Мне такие никогда не нравились. Под плотью у людей кости. А я не люблю кости, их любят собаки. Это может быть и заблуждением, собаки не умеют говорить, а люди им все дают кости. Кости-кости-кости-кости-кости, даже игрушки делают в виде костей; а тюленям в зоопарках и цирках дают мячи, чтобы те игрались, – это сумасшедший мир, а дадаисты и сюрреалисты были шарлатанами, пытались строить из себя созидателей безумия, симулянты. Вид тюленя, набивающего мяч черным усатым носом – ой-ой, тук-тук, ой-ой, мокрым лапами-плавниками шлеп-шлеп есть картина более безумная, чем те же плавящиеся часы.

Стюардесса надела очки, а это последний предмет одежды, который мне хочется видеть на женщине. Если бы был выбор между девушкой в очках и худенькой девушкой, я бы выбрал последнюю. Хоть худенькие и не в моем вкусе.

Я снял маску для сна и кинул на свободное сиденье между мной и Скинни. За время сна салон самолета превратился в душную раздевалку. Туши больших людей вокруг нас пьяно храпели.

– Я бы эту японочку… – Зачем я это сказал?

– Да я бы тоже, – ответил Скинни.

Он заказал обезвоженную курицу с лапшой, когда стюардесса подошла. Попросил стакан воды.

Скинни художник, его последнее творение – серия абстрактных картин со множеством тонких, плавно извивающихся линий. Всем нравится, даже мне. Какая-то группа, инди, вероятно (сегодня все инди), хочет использовать одну из этих картин в оформлении последнего альбома. И меня это радует и забавляет одновременно, потому что Скинни сказал:

– Если бы все эти неудачники, кому нравятся мои картины, знали, как я их делаю, – С этими словами он почесал промежность, – Я фотографирую волосы на лобке, затем переделываю фотографии в произведение искусства и даю работе какое-нибудь дурацкое название. Вроде «Immune System Strikes Back». И все в восторге.

– Раскроешь свой секрет на вручении Грэмми за лучшее оформление альбома года.

– Было бы неплохо. Такое бывает?

– Не знаю. Наверно. Как говорил Джордж Карлин: «Shit, they got all golf on television. What the fuck.» В этом мире все бывает. Кроме здравого смысла. Даже закоренелые трезвенники, и те с ума сходят.

Даже закоренелые трезвенники с ума сходят. Если вы вдруг узнаете, что кто-то из ваших знакомых не пьет (никогда не пил или бросил насовсем, не ушел в ремиссию, а бросил), как вы к этому к отнесетесь? Я не имею в виду стандартную реакцию вроде «Молодец!» или «Дурак» или «Так не бывает». Как вы в самом деле относитесь к таким людям? Может быть, вы один из них? Тогда не стоит и пытаться смотреть на себя со стороны. Бесполезно. Посмотрите на других.

Как будто алкоголь или наркотики – единственные вещи в мире, способные повлиять на сознание человека, изменить его навсегда. Неужели и сегодня кому-то сущность человеческая представляется чем-то незыблемым, не способным измениться самому по себе и подверженному только прямому влиянию человека на себя или человека на другого человека? Люди курят, пьют, употребляют наркотики и психоактивные вещества (я имею в виду психоделики, сильные и слабые, средние тоже), потому что есть такая опция, не более того. (Дуг Стэнхоуп: «Alcohol does not get credit where credit is due. And it’s not the best drug, it’s not even in the top five, but it’s the easiest one to get… And alcohol is a very convenient drug. If this were… If this was an ecstasy bar, I would come in and I’d order a large… I’d be drinking Evian right now, right? But it ain’t that easy to get. And at the same time, if drinking required that I had to sit in the fucking parking lot for two hours in the middle of the night, waiting for my friend Alan to answer his voicemail and finally show up just to drop off a six pack, I’d never drink again. A lazy fuck, that’s what I am», – Но это к делу также мало относится).

Человек меняется чаще, чем дышит. Даже ежесекундный счет не поможет измерить всю скорость изменений, происходящих в человеке. Кровеносные тела, эндорфины, адреналин и поглощаемые адреноблокаторы, вдыхаемый воздух, окружающая среда в физическом и эмоциональном ее выражении, огромные потоки информации или стук дятла в лесу, память, работа мозга, фаза быстрого сна с тревожными движениями глазных яблок, постоянное изменение зрачков во время бодрствования, смотрит ли человек на яркий свет или сидит в темноте, жмурится от ветра, хочет есть, пить, работает. И прочее. Прочее. Где во всем этом трезвость? Мир человека безусловно состоит из людей, не может быть в мире трезвости, как не существует утопии, дистопии или постоянства.

Да и посмотрите на детей, так любимых многими, зачастую женщинами или теми, кто не нашел себе лучшего призвания, как тр… Когда сексуальные отношения слегка приелись, и пара решила осознанно завести детей (планирование семьи), то это лишнее теперь уже свидетельство того, что человек меняется. Регулярный секс с удовлетворяющими друг друга эмоционально и физически (и склонных к рутине или не очень молодых) партнеров ведет к появлению детей. Надежда на логическое завершение чего-то существенного (как таким людям кажется), что в первую очередь и не являлось существенным, значимым.

Так взгляните на детей. Посмотрите на эти куски мяса из хороших семей, родители в которых не были склонны к злоупотреблению или употреблению вообще каких-либо так порицаемых в наше время веществ и имеют хорошую наследственность, умны, но не заумны, поднимают обе руки за здоровое питание, но не сходят по этому поводу с ума.

Посмотрите на ребенка из подобной семьи (возраст может быть любым, от нуля до бесконечного количества лет). И скажите, как часто идеальный ребенок плачет (злится, будучи в возрасте постарше; огорчается, расстраивается; и снова плачет. находясь в десятке лет от смертного одра)? С какой регулярностью у него меняется настроение? Бывает ли так, что у него выступают на глазах слезы, текут ручьями и в младшем возрасте он воет, как подрезанное животное или же берет очень высокие тона, когда закладывает уши? А через несколько минут смеется, показывая молочные зубы. Спит. Молча вбирает в себя образы незнакомых людей на улице (широко раскрытые глаза), слушает родителей с открытым ртом или беспокойно бегает кругами, когда хочет в туалет. Чистый ребенок у чистой и здоровой матери, порождение идеальной и счастливой семьи, трезвый, трезвый, трезвый априори. Что он есть такое, мало отличающееся поведением от алкоголика, уличного забулдыги, в пьяном угаре размахивающего плохо слушающимися руками?

Что есть трезвость? Самый трезвый человек, возможно, есть героиновый торчок с замороженными чувствами, или я на четырех таблетках фенибута. Не знаю.

Цервус, мой друг, человек, в квартире которого мы намерены жить во время нашего пребывания в Токио, никогда не употреблял алкоголь. Также он никогда не чувствовал себя пьяным в привычном нам смысле (да и в любом другом тоже, я подозреваю). Он должен принадлежать закрытому для большинства людей клубу «Трезвые представители человечества», но такого не существует.

Мы знакомы с Цервусом со времен учебы в лицее, когда мы сидели за одной партой и мне было четырнадцать лет, а ему двенадцать. Сейчас мне двадцать шесть, а Цервус живет в Японии, не имеет ни малейшего желания попробовать алкоголь хоть раз в жизни. Один из самых трезвых людей на планете, по широко распространенному в наше время определению (не употребляет значит трезвый). У Цервуса светлые волосы, он носит бороду, не ходит по улицам голый, какое-то время занимался барабанами, но записи его музыкальных экзерсисов вгоняли меня в такое угнетенное состояние, что вспоминать тяжело. Однако писал же я об Анне, почему бы не написать и о медленных, слепо бредущих, бесцельных, тащащихся барабанных ритмах Цервуса?

Он занимался два раза в неделю, по два часа (в среднем), с персональным тренером, у которого в свою очередь была полуджазовая банда (он с ней выступал несколько раз в клубах, бесплатно, и всегда получал определенное количество билетов, которые надо было продать, чтобы получить час неоплачиваемого времени на сцене) и который имел десятки маленьких способов извлечения прибыли из околомузыкальной деятельности: репетиторство, сдача в аренду помещения с барабанами, ксилофоны на прокат и еще много всего.

Перебравшись в Японию, Цервус купил электронную барабанную установку и поставил ее в своей миниатюрной однокомнатной квартире, имея твердое намерение продолжать заниматься музыкой, но с трудом представляя (вернее, совершенно не представляя), зачем ему это. В свое время он часто говорил об американском физике по имени Фейнман, о том, какой гениальной и развитой личностью был этот ученый. Особенно Цервусу нравилось (как мне тогда думалось), что Фейнман не ограничился крупными открытиями в области физики (за которые он был удостоен Нобелевской премии), а проявил интерес и к другим сторонам человеческой деятельности. В частности, играл на барабанах.

Профессиональные музыканты удивлялись его мастерству, отмечая однако отсутствие врожденного таланта к созданию аудиоряда, но признавая, что его организованность, дисциплинированность в музыке, умение держать ритм и темп достойны более чем простой похвалы и делают его если и не выдающимся, то по меньшей мере ставят на один уровень с хорошими профессиональными барабанщиками. Как барабанит Фейнман я никогда не слышал, но Цервус, имея почти маниакальную склонность к упорядочиванию и правильным формам (однажды он заметил, что у него рука не повернулась бы сделать что-то из пластилиновых брусков, поскольку они и так находятся в идеальной прямоугольной форме и правильно расположены в коробке), играл по-школьному старательно, будто с высунутым языком и пытаясь не потерять концентрацию. Звук выходил вялый. Я бывало выпивал что-нибудь после прослушивания его треков и пытался скорее заснуть.

Цервус всегда был подвержен сторонним влияниям, но подвержен в малой степени, никогда не сходил с ума. Он трезв. Не сумасшедший.

В тот год случилось так, что мы жили с ним в одной комнате в грязном общежитии и имели общие планы разбогатеть и вырваться из корпоративного болота, офисного рабства. Тот год был две тысячи шестым, мы возвращались поздним вечером в комнату, и Цервус сказал в зимней темноте:

– Я не то чтобы не думаю о родителях, я о них думаю, но дело в том, что жить нам всем осталось не так много.

– Что ты имеешь в виду? – Я почувствовал, как голова становится тяжелой и гнетущее чувство раковой опухолью расползается по телу. Я сам двухгодичной давности представляюсь себе намного более наивным и неискушенным, не слишком размышляющим об очевидной абсурдности мира. В тот момент я испугался того, что может дальше сказать Цервус. Заявление о том, что жить нам осталось не так много, скорее всего, может принадлежать человеку сумасшедшему, одержимому, начавшему медленно, но неудержимо как многотонная глыба льда, скользить к глубокой пропасти безумия.

С Цервусом у меня во многих вещах совпадали интересы, мы имели в некоторой степени общие планы, и он сказал:

– В две тысячи двенадцатом году наступит конец света, Апокалипсис. Мир в привычном нам образе исчезнет. А может исчезнет вообще. В любом случае, все те ценности, что существуют сейчас, испарятся, перестанут быть. Деньги, человеческая жизнь, электроэнергия и всякие другие энергии и источники их также исчезнут, доступ к ним навсегда будет закрыт для человека. И это только при условии, что человек как физическое существо вообще останется на планете.

– Ты наверное шутишь? – Какой бы дурацкой ни была эта фраза, что еще я мог спросить, зная, что он не шутит, мельком увидев это на его лице, на которое взглянул всего лишь раз во время беседы (мы шли бок о бок), Цервус смотрел под ноги, не желая поднимать глаза. Да и не хотел я смотреть в его глаза.

– Нет, не шучу. Что-нибудь да обязательно произойдет в две тысячи двенадцатом. На Земле и в глобальном человеческом обществе существует более чем достаточное количество предпосылок к мировому коллапсу. Будет ли апокалипсис результатом всемирного потепления или перенаселенности планеты, недостатка ресурсов, каких-нибудь экономических явлений или чего-либо еще. Я точно сказать не могу. Да и времени не хватило бы, чтобы рассказать обо всем сейчас.

– Я и слушать не хочу.

– Тем более. Но конец света придет. По этой причине, наверное, у меня стремление к деньгам не такое сильное, как у тебя. Я имею в виду их количество. Мне не надо очень много или даже много. Меня устроит всего лишь достаточная, вероятно, без усилий возобновляемая сумма, чтобы я мог независимо и спокойно пожить, поездить по миру.

– Ага, по миру, до конца которого осталось всего шесть лет. – Мне хотелось, чтобы трезвенник Цервус перестал говорить ерунду.

– Да, шесть лет, – очень серьезно, но без пафоса ответил он. – Как видишь, время сейчас имеет большую ценность, нежели деньги. Чем скорее я приобрету независимость от офисной работы, и не так важно какой в денежном выражении будет эта независимость, тем лучше.

Какое-то время мы шли молча.

– Твоя семья знает о твоих взглядах?

– Да. О конце света мне рассказала мама…

Так бывает жаль терять человека. Так жаль. Никак не могу привыкнуть. Лучше бы я слушал его барабанные мелодии, чем этот дурацкий «Апокалипсис»…

Квартира находилась в районе Shinogawamachi, который Цервус определил как спальный. Высоток здесь не было, как мы отметили со Скинни, наблюдая из окна такси. Зато было много иероглифов, что очень забавляло.

Цервус договорился со своей девушкой – японкой, что она будет нас ждать в его квартире. Она должна была передать нам ключ, показать что где находится, где можно снять наличные с кредиток и провести экскурсию по Токио, возможно.

Таксист, пожилой человек в очках и форме, сказал что-то по-японски и показал пальцем на экран навигационной системы, где подмигивал анимированный указатель в виде облизывающейся и играющейся кошечки. Рядом с указателем мигало сообщение. Какое-то. Черт бы побрал эту иероглифическую письменность. И зачем только они у китайцев заимствовали все эти значочки, не могли обратиться к культурной Европе… Впрочем, я не знаю, какой то был век, как и вообще что происходило в мире тогда. Давно это было.

– Приехали, видать. Вон там чего-то натикало на счетчике, это ему и отдадим.

– Цервус говорил, что больше трех тысяч йен от центра до его квартиры не возьмут. А здесь больше показывает.

– Надул наверное, скотина.

– Цервус?

– Таксист.

Мы выгрузились около пятиэтажного, кажется, здания. Какой-то переулок, не такие уж широкие пространства между домами, нет тротуара, люди ходят там, где ездят машины, а воздух намного мягче того, к которому мне в силу обстоятельств пришлось привыкать последние два с половиной года.

– Японцы ходят… – сказал Скинни, оглядываясь.

Я закурил.

– Ну и чего, куда дальше-то?

– Раз он здесь нас высадил, значит мы около дома уже.

– Sainte Million Mansion, – прочитал я на ближайшей к нам стеклянной двери. Особняк святых миллионов.

– Цервус ничего такого не упоминал?

– Неа, не припомню. Вон смотри, мужик на дворника похож. Достань распечатку с иероглифами адреса, сейчас у него спросим, что все это значит.

Худой японец, лет сорока на вид, в круглых очках с толстыми стеклами, непонятно чем занимавшийся у высокого мусорного бака. Выглядел он как низкооплачиваемый рабочий.

– Эй, мистер! – Мы со Скинни подошли к нему поближе. – Вы говорите по-английски?

Он поднял глаза вверх, ростом нам по грудь.

– Немного, – смущенно ответил он и показал это самое «немного» большим и указательным пальцами.

– Нам нужно сюда, – я протянул рабочему распечатку с адресом квартиры Цервуса, написанным иероглифами. – Нам нужно сюда, понимаете. Куда нам нужно, не покажете?

Рабочий повертел худой головой по сторонам, затем сделал шаг назад от бака и, держа бумагу в руках, побежал на полусогнутых ногах, громко пришаркивая.

Мы со Скинни засмеялись.

– Куда это он?

Скинни пожал плечами. Мне стало еще смешнее. Мне вообще часто бывает смешно.

Рабочий тем временем вежливо обежал нас, не переставая шаркать, добрался до стеклянной двери, на которой было выгравировано Sainte Million Mansion. От того места, где первоначально находился он (а теперь мы) до двери было не более пятидесяти метров.

– Хир! Хир, – негромко позвал нас рабочий. – Саинте Миррион, хир!

– О, спасибо, сэр!

Подъезд этого «особняка», воздух города и наличие японцев напомнили мне почему-то Гонолулу. Сказывалась, вероятно, близость океана, общая благоустроенность и чувствовавшееся буквально во всем отсутствие криминала. Не было похоже на то, что путь Такеши Китано к мировой славе начался в Токио, этом городе мишек Гамми и жадных до сказок, искушенных и разочарованных искушенностью гайдзинов.

Когда мы забирали бумагу с адресом у рабочего, он нам несколько раз поклонился. Когда мы поднялись на четвертый этаж, дверь открыла Рейми, девушка Цервуса.

До этого я ее видел всего лишь раз, и то на фотографии, случайно. Хотел перед поездкой найти эту фотографию, не вышло. Так лицо и забылось. Теперь Рейми стояла перед нами в узеньком коридоре квартиры.

Черные волосы (мне показались крашеными; крашеными, но коричневыми, как у остальной части унисексуальной Японии), странный клетчатый платок на плечах, непонятное платье, похожее на сарафан из плотной материи и теплые чулки с рваными дырочками в районе ступней. (Я вспомнил, как чистил зубы в аэропорту после десятичасового перелета и сменил футболку). Рейми не заботили точно такие же вещи, которые не стали бы заботить Цервуса. Он и раньше говорил мне, что нашел родственную душу. Чему я искренне рад.

Я и Скинни по очереди пожали Рейми руку, не особо соображая, что еще с ней делать. Рейми чувствовала себя, должно быть, неловко. Цервус сразу предупредил нас, что она интроверт. «Вот ебаная интровертка!» – сказал позже Скинни. Цервус мне всегда казался немного замкнутым, но его девушка…

Однокомнатная квартира была настолько маленькой, что вытянув руки в разные стороны можно было коснуться противоположных стен. Я не удивлен тому, что в Токио так много баров, забегаловок, клубов и еще всевозможных мест социальной жизни. Если у большей части населения квартирки такого вот размера, то не стоит особо раздумывать и о том, с какой легкостью японцы кончают с собой или сходят с ума.

Мало того, что нам со Скинни предстояло здесь ночевать четырнадцать дней подряд, в этой же комнате стояла еще и электронная барабанная установка. Одна кровать и запах несвежего белья. Пока Скинни принимал душ, я пытался говорить с Рейми. Вспоминал вымученные мелодии, что барабанил Цервус, и мне было нехорошо, очень не по себе. До чего же абсурдна жизнь трезвого человека (и не менее абсурдна – пьяного).

Рейми не говорила ничего, кроме:

– Да… Нет… Я не знаю.

Провели мы с Рейми всего два первых дня, в течении которых мучились, выдумывая, как бы от нее избавиться. Но и за эти два дня я услышал столько этих «Да…», «Нет…», «Я не знаю…», что на меня и по сей день нападает уныние, стоит только вспомнить. Я, да и Скинни тоже, всегда знал, когда Рейми скажет «Я не знаю…», поскольку перед этим ответом она сначала покачивалась из стороны в сторону. В этом процессе участвовали не только голова и шея, но также плечи и негибкое тело. Затем следовало это «Я не знаю…» Еще Рейми смеялась. И ходила широко расставляя ноги. Тело ее не было стройным.

– Кхра-кхра, кхра-кхра, – говорил Скинни, изображая Рейми, – Мамаша-гусыня, ходит как утка. Вот интровертка чертова!

Как мы ни пытались, так и не смогли разговорить Рейми. Ее молчание, особенно молчаливое присутствие, нас очень раздражало. То, что она была лишней, я очень ярко ощутил в первый же день, когда Скинни приспичило позвонить домой. Он стоял в телефонной будке, ругаясь и пытаясь разобраться, зачем ему кланяется электронное изображение девочки на аппарате. Рядом стояла Рейми, а чуть поодаль от нас разговаривали две молодые токийки. Улыбались. Я видел их ровные белые зубы, на удивление правильные и очень привлекательные черты лица. Одна из них – та, что особенно привлекла мое внимание – стреляла в мою сторону глазами, была одета в светло-бежевое пальто, короткое, с поясом, подчеркивавшим ее привлекательное судя по всему тело. Пальто, не достигавшее и колен, не скрывало ноги, оказавшиеся вопреки слухам и тому, что говорил Цервус (у которого зрение минус четыре), очень стройными.

Я знал, что токийки любят гайдзинов, когда летел в Японию. Но я никогда не думал, что они так легко завладеют моим сердцем, окажутся настолько способными вызывать нежное влечение. Европейские женщины по сравнению с японками похожи на истеричных мужчин, грубых, глупых, громких, кичливых и настолько бессмысленных в своей эмансипации и желании считаться людьми, что Скинни возможно добавит их в свой многострочный список вещей, которые он ненавидит в этой жизни.

То была одна из множества (великого) красавец-токиек, которых мы со Скинни наблюдали (и не только) в течении двух недель, и которые надолго (возможно, навсегда) изменили наши вкусы (а они у нас всегда были разными, нам никогда не нравились одинаковые девушки).

Что и говорить, себя я так и не сделал… Я очень хорошо понимаю последствия этой фразы, напечатанной на бумаге, еще и под моим именем. Понимаю, но, видимо, недостаточно ясно представляю, если все-таки решился написать. Многие писатели из числа успешных (к ним я пока не отношусь, едва свожу концы с концами на работе, которую ненавижу – хм, вот еще одна фраза из тех, что я должен бояться) в какой-то момент свой карьеры замечают, что некоторые вещи из тех, что они пишут, имеют свойство воплощаться в жизнь.

Опостылевшее мне уже за пару последних лет выражение Наполеона Хилла – «What a mind can conceive and believe, it can achieve» – находит на редкость извращенное выражение в жизни писателя.

Как-то раз, в поздний период моих отношений с Анной, когда все очень быстро катилось к тому, к чему в конце концов прикатилось – очень тяжелому концу, разочарованию, безудержному пьянству и одиноких истерик, обильно подпитываемых зачищенными алкоголем чувствами, – я встретился с ней (Анной) в Макдоналдсе в моем и ее родном городе. Она подошла ко мне и, прежде чем сесть за стол, поцеловала, очень легко, автоматически, скорее потому, что я потянулся к ней не в силах сопротивляться близости, чем если бы она этого хотела (как в прежние времена, о которых вспоминаю без сожаления; не сожалею о том, что было, но и радости не испытываю, не чувствую ничего; за полтора года одиночества, по-настоящему замкнутого образа жизни, я разучился понимать многие чувства, слетели как пыль; я не знаю, что значит сожаление, пустой звук, очередное порождение бессмысленного мира, которое я не имею ни малейшего желания понять). Анна поцеловала меня, я ощутил знакомый запах, привкус, такой родной и мучительный из-за недоступности, отдаляющийся все дальше и дальше, ежесекундно.

Облизав губы, посмаковав вкус (какая женщина не делала этого, лизнув задницу своего новорожденного, оборачивая его в мягкие одноразовые подгузники?), я спросил Анну:

– У тебя м… м… У тебя критические дни?

– Как ты догадался? – С удивлением и улыбкой спросила она.

Улыбку Анны я помню до сих пор. Вероятно, это была одна из причин, по которой я влюбился в эту девушку. Улыбка делала ее совершенно другим человеком, не выдавала ее сущности. Она казалась простой и естественной, открытой, привлекательной. Открыто улыбаться человека заставляет сам дьявол. Я и сам часто делаю это, и люди считают меня нормальным, своим, спокойным, не очень сложным человеком, с которым можно поговорить на любые темы, и – самое главное – рассказать ему о себе.

Стремление к самоидентификации посредством бесконечных душевных излияний и выражением своего мнения по любому поводу всегда поражало меня. В восьмидесяти процентах случаев я просто не слушаю людей, смотрю на них, улыбаюсь, говорю: «Да, ага, конечно, угу, ты прав (а), очень умный ход, верный поступок, я бы сам до этого не додумался, как это здорово и правильно, очень умная мысль, друг (дорогая, сэр, парень, имя, красавица)», – но в действительности просто не слушаю и тем более не запоминаю. Все эти истории и мнения о множестве самых предсказуемых и невероятных вещей я слышал уже сотни (а может, и тысячи) раз…