Текст книги "Гайдзиния"

Из Shibuya, из этого дурацкого Crocdire’а мы вернулись в Roppongi, место, где всегда навалом гайдзинов и где можно напиться без всяких проблем с языком.

В какой бы бар мы ни заходили – всегда выбирали места за барной стойкой. Таким образом можно было познакомиться с новыми людьми. Ну, мы на это надеялись. Молоденькие девушки, мужики в возрасте, местные алкоголики – кто-нибудь, кто угодно, нам по большому счету было наплевать. Завести новые знакомства хотелось со всеми. Не знаю, откуда берется это чувство. Но оно есть. Впрочем, я об этом уже писал, делал предположения откуда это стремление.

В Hard Rock Cafe по левую сторону от Скинни сидел американец лет под пятьдесят с красным лицом алкоголика и прожилками на носу.

– Это мой четырнадцатый год в Азии, – сказал он. – И седьмой год в Японии.

– Нравится? – спросил Скинни.

Тот пожал плечами и выдал привычно позитивный ответ:

– Да, очень. – В таком возрасте, однако, проведя четырнадцать лет за границей, вряд ли можно понимать, нравится что-то или нет. Когда-то ему нравилось, я уверен, но спустя столько времени… – До этого жил в Таиланде и Китае. – Его глаза были мутными от алкоголя. – А теперь вот здесь. Все хорошо. – Он снова пожал плечами: что еще сказать? все хорошо; этого из меня не вытравить до конца жизни; все хорошо.

Кевин разговаривал с тем, кто выглядел как индиец – размером с японца, темный и сухонький, черные блестящие волосы, прямые. Разговор их был оживленным, но слышно было в основном Кевина, он то и дело говорил «марихуана, марихуана».

Когда индиец оставил опустевший бокал, накинул куртку и с видом крайнего утомления на лице ушел, Кевин обратился к нам (я сидел к нему ближе, чем к Скинни).

– С новым годом! – сказал он.

– Ага, тебя тоже, – ответил я, ненадолго оторвавшись от лонг-айленда. Большая часть дня, проведенная в утомительной трезвости на кладбище Tama Reien и вечерние, не менее сухие поиски клуба Lacoste, черт, Crocodire, то есть, Crocodile, совсем лишили меня сил. Я торопился хорошенько нагрузиться. Через пару часов, судя по тому, что с нами разговаривают только типы вроде Кевина (молодых токиек попросту не было), придется возвращаться в квартиру Цервуса и принимать очередной вызов пустой постели.

Скинни вяло махнул Кевину рукой. Тот снял очки и протер их. Почему они запотели в баре? Я не знаю.

– Откуда вы? – прямо спросил он. – Из Штатов?

– Неа.

– Из Австралии?

– Нет.

– Из Англии?

– Нет.

– Германия?

– Нет.

– Эх, сдаюсь. Откуда же вы?

– Попробуй угадать.

– Так ведь попробовал уже. Не вышло.

– Сейчас мы со Скинни поговорим на родном языке, а ты послушаешь и угадаешь, идет?

– Давай, – согласился он.

Мы со Скинни заговорили. Не прошло и десяти секунд, как он в точности определил страну.

– Меня зовут Кевин, – сказал Кевин и глотнул пива.

– Я Эйк, – ответил я. – А это Скинни.

Скинни так же молча и устало махнул рукой.

– Я из Штатов, – сказал Кевин. – Но родом из Чехии.

Как выяснилось, он всем так представлялся. «Я живу в Штатах, но родом из Чехии». То же самое он некоторое время спустя сказал и краснолицему алкоголику по левую сторону от Скинни. Для этого Кевину пришлось едва ли не лечь грудью на стойку, чтобы они могли увидеть друг друга. Мы его случайно (хотя вероятность была очень маленькой) увидели пару дней спустя в Shibuya. Он шел в дурацкой синей шапочке, с рюкзаком и в дешевом на вид, расстегнутом пуховике, поминутно сверяясь со своим КПК или каким-то еще дурацким гаджетом такого же размера и со стилусом. Мы тогда направлялись в TGI Fridays, где уже бывали пару раз, и где официантка по имени Мами (очень симпатичная, танцовщица R’n’B, подверженная общенациональной чужеземной культурной гегемонии в стране) нравилась Скинни. Я собирался отвалить ей неплохие чаевые. Без определенного смысла. Просто так.

– Смотри, это Кевин, – сказал я, завидев человека в очках и синей шапочке.

– А-а-а, – разочарованно протянул Скинни. – На хрен он нам сейчас нужен, привяжется еще.

И он действительно привязался (ничего особого против него не имею; он заплатил за нашу выпивку и сделал это будучи абсолютно гетеросексуальным, в отличие от оборзевших мальчиков из бара Motown).

– Из миллиона людей, – сказал Кевин, завидев нас на улице. – Из миллиона людей, я встретил вас. Куда направляетесь?

– В TGI вон на том углу. – Я показал в сторону поднимающейся вверх дороги. Показал, но не стал предлагать пойти с нами. Кевину этого и не было нужно. Во время его рассказа о своей жизни он показал себя человеком, который не станет ждать предложения.

– Я завтра улетаю, – сказал он. – Но самолет у меня в обед, так что еще куча времени. Зачем вам в TGI?

– Горло промочить. Основательно. Подцепить кого-нибудь, если повезет. Официантка там симпатичная работает.

– Да? – Кевин выключил КПК и сунул его в карман дурацкого пуховика. – Ну что ж, пойду с вами. В Штатах TGI – совсем скучные заведения, там можно только перекусить, не более того. Пока я в Токио, ни разу не заходил.

– Да брось, здесь неплохо. Плюс, не надо давать чаевые.

– О, несомненное преимущество. Платишь за то, что видишь на ценнике. А сервис не хуже.

– По сравнению с тем местом откуда мы со Скинни, здесь сервис гораздо лучше. В Стейк Хаузе, здесь же, в Шибуе, официантка, очень красивая, но не такая… Привлекательная, но не как шалава. В чистой, выглаженной синей рубашке она была, и даже ворот не расстегнут, плотно застегнут под самое горло. Ничего открытого, только ладошки и такое, знаешь ли… не знаю до чего… до чистого и моментального сексуального возбуждения милое лицо. Мы сидели на столом, не на полу, понимаешь, а на стульях, а она подошла, сказала что-то – наверное приветствие японское, хасяймасы какие-нибудь – голосом, наполненным покорностью, не животным смирением, Кевин, понимаешь, а покорностью, такой покорностью, которая делает женщину женщиной, мужчину – мужчиной, и все, на хрен, счастливы. Сказала и мягко опустилась перед нами на колени, подала сырые салфетки, чтобы мы могли освежить руки перед едой. Есть мы не собирались, но намеревались пить. Она спросила, будем ли мы что-нибудь заказывать. Мы попросили дать нам время, чтобы выбрать коктейли. Впрочем, Скинни склонялся в сторону пива, а я потом заказал какой-то чай, караибский или техасский. А может, и просто лонг-айленд. Когда она во второй раз подошла к нам, то принесла большой кусок свежего хлеба на деревянном противне, с маслом, с аккуратно воткнутым в хлеб ножом. Хлеб она подала тоже стоя на коленях. Еду мы не стали заказывать, она принесла выпивку, и мы стали (продолжили) нагружаться, а девушка была действительно красивой. Что делают с красотой, Кевин? Я откинулся тогда на стуле, и услышал, как два белых мужика (лет под сорок на вид, как я потом разглядел, краснолицые) разговаривали о фильмах, точнее о боевиках, о Жан-Клоде Ван Даме и делали это всерьез, были хоть и навеселе, но не настолько пьяны, чтобы действительно считать подобную тему для разговора не то что важной, но вообще достойной обсуждения, как хорош был Стивен Сигал и куда он делся, и что если бы Ван Дамм и Дольф Лундгрен поменялись местами в «Универсальном солдате». Говорили и говорили, увлеченно, а я смотрел в зал, наблюдал за нашей официанткой, иногда терял ее из виду, поскольку алкогольная усталость давала о себе знать, и я с трудом представлял, сколько еще баров понадобится обойти (бесцельно) и как далеко добираться до Иидабаши, то вновь находил, до чего же она мила. Такой чаевые хочется всунуть насильно, Кевин. Среди всех совокупляющихся, стремящихся совокупиться, считающих, что в этом есть свобода или намеревающихся таким образом подчинить себе кого-то, унизить (но если возвысить, то только себя, ненадолго), эта прелестная японская девушка работает официанткой и остается самой собой. Какая женственная! Самая женственная из всех, кого я когда-либо встречал. Была у меня одна девушка, так однажды схватила в яркий дневной свет мое недостойное достоинство зубами, не больно, но так решительно, будто сейчас сомкнет челюсти и привет. Да еще так при этом смотрела на меня, что всякое сомнение через уши усочилось куда-то. Так мы и лежали, голые, то есть, я лежал (ровно что на хирургическом столе с таблеткой валидола под языком вместо настоящей анестезии), а она на широко расставленных коленках передо мной и оперлась о кровать не локтями, а ладонями, руки выгнуты в напряжении, и мало того, что мой шматок во рту, так еще и улыбается при этом, дерзко, настоящая хищница, в лучах дневного солнца на груди ее, вокруг сосков, редкие, почти невидимые, но я все же разглядел – черные волосики. Уверен, что у японок такого не бывает. Их груди чистые и нежные, нобелевский лауреат врать не станет, верно? А у этой европейской бабы были эти чертовы черные, почти не заметные росточки. Могла бы и выдернуть их, прежде чем член мой в рот брать, но нет, не станет она такого делать – почему это она должна? Не двадцатый, как говорится, век, феминизм и эмансипация давно уже из моды вышли и стали нормой жизни. Депиляция груди (то есть, грудей) – неприятный, болезненный и вредный процесс. Да и вообще это все естественно, почему это я должна этим заниматься? Мало ли что кому нравится, я самостоятельная независимая белая женщина, делаю, что захочу, ложусь в постель с кем захочу и никто мне не указ. Дура, в общем, была. Один из тех неприятных, полных горьчайшего разочарования моментов, когда я поверил женщине: решил, что она готова сомкнуть челюсти. Так смотрела на меня, хищница. Главное что сказать не могла, что все это значит и что она от меня хочет, рот-то занят. Отпустила она меня скоро, спина и задница мокрые от пота, возбужден однако как в пятнадцать лет во время первого полового контакта (просто сравнение, не стоит относить на личный счет). Что за, спрашиваю, шутки? Что стоит за сиим актом, каков смысл его? Не говорит, несмотря на то, что рот свободен. Я это к тому, что нет смысла пытаться мужчине характер показать, особенно если такого не имеется. Глупостью зачастую от таких дел тянет как плесенью. Можно сколько угодно обнажаться, оголяться, пальчиком перед свиданием наносить на шею легкий, едва уловимый, очень нежный и возбуждающий аромат, одеваться соблазнительно, говорить, говорить всякие умные вещи вроде «Ингмар Бергман и Бьорк сквибиди-ду» или загадочно («загадочно») молчать, но не сравниться, никаким образом не сравниться с японкой, которой в самой что ни на есть строгой одежде достаточно склониться перед мужчиной, чтобы покорить его… Ты со мной согласен, Кевин Дураж?

– Мне бы сейчас пончик с марихуаной. Спина что-то разболелась.

– Шлепнем по егермайстеру, все будет хорошо. То есть, не будет.

Мы дошли до TGI, поднялись на второй этаж, обе скамейки были заняты курящими джиггерами и косплеевскими девочками, выполнившими себя в виде причудливой мозаики, недоступной пониманию Кена Кизи, будь он молод или хотя бы жив.

– Очередь, – безучастно сказал Скинни.

– В ТЖИ? – удивился Кевин.

– Ага, я скажу хосту, то нас трое. Придется подождать, наверное. Тебя за барной стойкой устроит?

Кевин кивнул. Облокотился о поручни, отвернув лицо от курящих японцев. Кевин не курит. Еще бы. Его устраивает пиво, марихуановые пончики, которые он, может, и не употреблял никогда, но сама мысль о том, что в Калифорнии их можно получить легально – достаточно обратиться к врачу – его заводит. Заводит так, что он рассказывает об этом всем встречным и поперечным. И нам рассказал, и индийцу в Hard Rock Cafe рассказывал, и тому мужику с четырнадцатилетним стажем жизни в Азии рассказал. Хоть и молодо Кевин выглядит, но принадлежит он непонятному времени – слишком молодой для веселых проказников, но слишком старый для легальной марихуаны. Что такого, в конце концов, в легализованной марихуане? Если уж на то пошло, то в Штатах и многих европейских странах корвалол считается запрещенным веществом, а у меня бабушка его принимает. И я время от времени вместе с таблеткам от давления. Даже детям, думаю, корвалол дают. Ничего особенного, в общем. Все дело в…

– Правда, что японки такие красивые? – спросил Кевин, когда вернулся от хоста – худенького и вежливоулыбчивого японца в черном пиджаке, в руках у него были сверкающая, бижютеревая ручка и регистрационный журнал, «Ваше имя?» – вежливо поинтересовался японец, «Эйк», «Простите, Ваше имя?», «Эйк», «Простите, Ваше имя?», я задрал рукав на правой руке и показал татуировку, «Три буквы, уважаемый, Эйк». – Правда японки такие красивые?

– Что? Э-э-э, Кевин, наш дорогой друг издалека, – сказал я. – Ты же в Японии, разве не находишь японок привлекательными?

– Пожалуй, – пожал плечами он.

– Нет, нет. Видел ли ты когда-нибудь более привлекательных женщин, девушек, черт, даже девочек чем здесь? Подчас и не разобрать возраст – так молодо и хорошо все выглядят.

– Мне кажется, что я тоже молодо выгляжу.

– Ага… Но как здесь можно размахнуться! Были бы у меня деньги… – сказал я.

Так вот, в Hard Rock Cafe, познакомившись со мной, Скинни и махнув рукой краснолицему мужику, Кевин сказал:

– Удивительно, что делается с марихуаной, вы можете в это поверить? В Калифорнии, где я живу, вдоль шоссе везде висят крупные плакаты: Марихуана легальна! Вы чувствуете усталость, стресс, жизнь кажется слишком быстрой, необходима короткая передышка, но нет времени или денег, чтобы взять отпуск и где-нибудь отдохнуть? Марихуана, обратитесь к врачу! Понимаете? Ну разве это не занятно.

– Ага, занятно, – согласился я, изобразив заинтересованность на лице (как, между прочим, это делается? я немного поднял брови и притворился, что сосредоточил взгляд, как это делает внимательный слушатель; заинтересованность легкая, не хотелось переигрывать, потому что Кевин не был ни красивой девушкой, ни полезным контактом, хоть и жил в Калифорнии).

– Сэр, сэр! – Кевин снова лег на стойку, чтобы обратиться к мужику с прожилками в носу. – В каком штате вы жили, пока не уехали в Азию?

– В Калифорнии. Как и вы.

– Так вот, теперь марихуана там легальна!

О черт.

– Разве не здорово?

– Не знаю, – ответил мужик. – Я в родных краях не был лет десять.

А все Шварценеггер. Кто он там – губернатор или сенатор? Легализовал это дело и теперь разговор нам портит.

Кевин говорил с сильным акцентом.

– Я, видите ли, программистом работаю. И от того, что так много времени провожу за компьютером и уже не так молод, как вы, друзья мои, у меня временами побаливает спина. Да еще у меня этот карпал синдром. Знаете, такой, как у людей, которым много пальцами работать приходится, печатать там и все такое. Так марихуана еще как помогает!

– И чего, – спросил я, закуривая и жалея о том, что рядом нет никого интереснее этого чеха по имени Кевин (впрочем, в тот раз я ошибся, полагая, что Кевин придурок; ошибся, как в последнее время часто ошибаюсь, вынося окончательное решение о людях по первому впечатлению). – Можно прям у врача траву курить? Медицинские косяки в пакетиках выдает или просто рецепты выписывает, король Рекс, и в аптеке обналичить это дело можно?

– Нет, курить нельзя. Ни там, ни сям. В Калифорнии даже в барах курить нельзя. Вообще нигде курить особо нельзя, хотя раньше в кинотеатрах можно было. Курить-то вредно, такое врач никогда не выпишет. Марихуана, насколько я знаю, дается во всяких там съедобных штуках, чтоб через желудок, понимаешь. Плюшки, печенье, не знаю, пончики.

– Я в школе это дело в виде молока с сахаром пил, – сказал я. – Даже вкусно было.

– Ага, в виде молока, наверное, тоже дают. Только я еще ни разу не пробовал. Все как-то руки не доходили к врачу обратиться.

– Так ты чего… Еще не того? Не воспользовался официальной возможностью попробовать чистого каннабиса? – удивился Скинни, который всегда довольно прохладно относился к траве и которому было совершенно наплевать на это дело, как и всем нам, кроме чистюли Кевина.

– Нет, – ответил Кевин, ничуть не смущаясь. – Руки все не дошли. Да и не так давно они это дело внедрили.

– А-а-а, – протянул я, не зная, что сказать еще.

– Программист, часто бываю занят. – Пояснил Кевин свое упущение насчет рецептов.

– Через несколько лет программисты все к чертям вымрут как класс. А те, что останутся будут никому не нужны, – сказал Скинни. – Здорово, да? Все эти интроверты чертовы очкарики, что сейчас разъезжают на машинах, а как дело дойдет до чего-нибудь исконно мужского – девочку там завалить, побоксировать или выпить, последнее, конечно, совсем не обязательно – так сразу в кусты. И черте знает чем занимаются – серверы, всякие штуки покупают и ставят в своих комнатах, раутеры и прочее дерьмо, название которому я не знаю и знать не хочу. Был у меня знакомый один, толстяк с дебильными шутками, в Штатах тоже жил и живет, но не американец. Так он мне предлагал раутерам торговать. А другой мой знакомый в то же время предлагал дизайном и продажей мебели заняться…

– А кем ты работаешь?

– Иллюстратор. Свободный художник. Я вот только удивляюсь, откуда такое дерьмо в голове у людей берется? И не просто берется – начинают этим заниматься, и часто еще куча придурков находится, готовых в том же направлении бежать. Так вот я и думаю, даже уверен, ничто не вечно, и придет программистам и прочей ИТ шушере каюк скоро. Морковку перед осликами уберут, потому что где это видано, чтобы всякие задроты столько денег делали и балом правили, а другие задроты ими восхищались?

– Да? – удивился Кевин. – И когда же конец нам придет?

– Кевин, я ничего против тебя не имею, – сказал Скинни. – Но не я этой жизнью правлю, не я правила устанавливал.

– И все-таки, когда?

– Несколько лет. Я ж не Нострадамус. Но подумай, действительно подумай, попытайся представить, как все эти сальноволосые интроверты окажутся на улице… Как же смешно будет. Со своими маками, асерами, линуксами, юниксами, виндами, эскуэлями, куда они подадутся?

Скинни и вправду рассмеялся. Интересно, что раньше наступит – ИТ коллапс или две тысячи двенадцатый год? Действительно смешно получится, особенно если первое по стечению обстоятельств наступит раньше второго и чертовы айтишники огребут по полной. Хы-хы. И жены их пострадают – они-то выходили замуж за тех, кто делал неплохие деньги и был ни на что больше негоден, но в глазах их был если и не прекрасным принцем, то хотя бы стабильным князьком, а в результате оказался сморчком. А потом вообще, на хрен, придет цервусовская Энтропия 2012, и те, кто вчера жил в деревнях и пил самодельные кралкнапы станет гражданином нового мира, основательно встряхнувшейся Земли. Прочий люд скопытится. Айтишники хоть и интроверты и стишки пописывают, может даже, про Артюра Рембо в курсе, да только смерть принять у них кишка тонка.

– Так, ясно. А ты чем занимаешься? – подозрительно спросил Кевин.

– Занимаюсь?.. Хм, писатель я, что ли. Черт знает. Но у меня есть и дневная работа. Тоже в софтовой компании. Отдел технической поддержки. Первые полгода задницы пользователям вылизывал, которым заняться было больше нечем, как только письма писать и звонить. Потом стал чем-то другим заниматься. Чем именно и сам не соображу. Уволят меня, подозреваю, скоро, к чертям собачьим.

А в отдел, где я работал, приходили запросы от всяких людей. Мне очень нравился один мужик, Пол Смит. Он писал, что его парализовало и лежит он в больнице на койке, подключен к системе жизнеобеспечения, ни черта не видит, говорить не может и функционирует у него всего один палец. На смертном одре, короче. Родных у него либо не было, либо сволочи они были и неинтересным им представлялось приходить к умирающему в больницу и разглядывать его шевелящийся палец. Вот этим пальцем-то он и писал нам запросы, тратил долгие часы на то, чтобы составить письмо и еще уйму времени на то, чтобы прочитать canned-responses. Все выспрашивал подробные инструкции о том, как пользоваться программой, как создать с ее помощью резервную копию жесткого диска. А мы читали его письма и смеялись да спрашивали друг друга, когда же он умрет и внесет там самым вклад в улучшение статистики закрытых кейсов. Впрочем, над такими мы никогда не смеялись зло. Мы, по меньшей мере я, хорошо относились к ним, это точно. Не самое ли это прекрасное занятие, когда в ухо тебе уже залез ледяной и острый язык смерти, еще чуть-чуть и мозг пронзит?

И, как ни странно, таких вот типов – парализованных, с мозговыми аневризмами, смертельными травмами после аварий – набиралось довольно внушительное количество. Не в процентном соотношении, конечно, но все же.

– Сколько получаешь?

– Две тысячи долларов минус налоги. А ты?

– Больше десяти тысяч в месяц. Часто выходит и больше, чем больше десяти тысяч.

– Нормально.

– Ну, не так чтобы очень, но все же больше, чем у тебя, Эйк. К тому же, п…

– Ладно.

– Ладно так ладно. Ну и что бы ты сделал, если бы у тебя было много денег? – спросил Кевин.

Я подумал, но ничего не придумал. Что бы я сделал из того, что можно сказать Кевину? И что бы я сделал вообще?

– Пошел бы в соупленды, – ответил я просто для того чтобы что-то ответить.

– Куда?

– В местные банно-прачечные комбинаты, где тебя тысяч за семьдесят йен не только помоют, но и вообще сделают все что ты хочешь. Прекрасные чистые девушки, если ты меня понимаешь, винк-винк.

– М-м-м, – заинтересованно сказал Кевин, поправил очки. – Никогда ни о чем таком не слышал.

– Ну как же. Мы вот намедни со Скинни пытались в такой зарулить, в дешевые правда, где, если верить вывеске, мытье обошлось бы всего в пять тысяч йен.

Мы и правда забрели в самый что ни на есть последний и дешевый из соуплендов здесь же, на Шибуе. Но ничего из этого не вышло, потому что гайдзинские лица нам не скрыть, а гайдзинов в такие места не пускают. Косоглазый (не в уничижительном смысле, его глаза действительно косили) хост сначала радостно прокричал нам хасяймасы, глядя Скинни в живот, потом перевел взгляд мне на грудь, и только после этого сообразил, что гости высоковаты, посмотрел на лица и живая улыбка приветливого работника вмиг всосалась в каменное лицо. Он что-то вежливо забормотал и показал руками крест, потом сказал что-то еще и опять показал крест. Один из гостей, которого уже обслужили и от которого приятно пахло шампунями, умаслителями, увлажнителями и не очень приятно несло недавним сексом, – не очень приятно, потому что посетитель этот был старым, одет по-чиновьичьи и на вид ему было лет семьдесят, – так он недовольно на нас покосился, но ничего не сказал, молча продолжил расплачиваться. Каким образом, интересно, ему представили счет? Чек с перечнем всех услуг?

– Приличным гайдзинам даже помыться негде, – сказал Скинни.

– Не пустили нас, – сказал я Кевину. – Но это все сраная Шибуя и отсутствие денег. Если б были полные карманы, то я пошел бы в другой район и все было бы в порядке. Сакин факин мо сакин. Проституция в Японии запрещена, Кевин, так же как и азартные игры. Чистенькая страна. И понатыканы такие вот моечные. Большое преимущество в том, что в дорогих местах работают только японки. Никакого Таиланда, Кореи, Китая и прочего, понимаешь? А ты знаешь, как ценятся японки?

– Не знал, не знал… я про соупленды. Был я в подобном месте в Мексике. Сели в такси и говорю водителю – вези меня, мучачо, сам знаешь куда. Съездил, но мне не особо понравилось. Потому что с мексиканками, сколько ни пробовал, никогда не знаешь, внутри ты или снаружи, если понимаешь о чем я.

– Понимаю… Даже очень хорошо представляю. С японками все совсем не так, – я понятия не имел, каково это с японками, но продолжал говорить, – с ними ты всегда будешь знать, где ты находишься, дружище. На небе.

Нас позвал хост TGI. Он высунулся в коридор и с поклонами неизвестно кому закричал: «Акесана, Акесана». Я даже не обратил поначалу внимания, полагая, что ему ничего от нас не нужно, но Скинни сказал: «Наверное тебя, Эйк».

– Акесана! Акесана!.

Черт, у этого парня сейчас припадок случится.

– Иду.

Усевшись за барной стойкой, мы наконец смогли выпить. Я между Кевином и Скинни, по правую сторону от Скинни две молодые девушки, токийки, вероятно. Одна очень полная и в черном платье, ее груди, страдающие той же, почти детской полнотой (почему страдающие? – они ей не шли, не было аккуратной и чертовски соблазнительной ложбинки молодой стройной девушки, вместо этого – грубое нагромождение плоти) постоянно просились наружу и она то и дело подтягивала лиф, делала это как без естественного смущения, так и без милой непосредственности, скорее походила на мужика, спокойно почесывающего промежность и рыгающего после пары кружек пива и рабочего дня на ферме. Платье явно мало, желеобразный живот, стесненный жестким корсетом (часть платья) выпирает. Ее спутница – более стеснительная, худенькая, но не так чтобы очень, скорее в самый раз – обладала хоть и типичного цвета длинными волосами, но все же ближе к платиновому, чем традиционно свежешкурному оттенку. Они курили и неторопливо делали маленькие глоточки из своих коктейлей. В целом, стандартная пара – привлекательная девушка и ее тяжелый балласт – некрасивая подруга. Правда характерами судьба их одарила противоположными, толстая – общительная, стройная – нет.

Кевин по-американски кивнул им, никто не ответил. Прежде чем приступить к коктейлям, я позволил изголодавшемуся мозгу ощутить удар первой рюмки егермайстера. Скинни составил мне компанию и закурил. Кевин начал с пива и заказал салат. Столько лет, проведенных не на родине – половина жизни, полагаю. Он не может не есть, когда рядом еда.

– Ну так вот, о чем мы говорили? – спросил Кевин.

– Не помню, – ответил я.

Скинни с отрешенным видом оглядывал зал, вероятно, раздумывая, кого можно было бы затащить ночью в квартиру Цервуса, но не питая особых надежд по причине так и не состоявшегося до сих пор хотя бы одного акта межкультурной коммуникации. Хотя бы одного акта. Заиграл Джон Бон Джови, Скинни поморщился.

– Сколько ты уже живешь в Штатах? – спросил я.

– Шестнадцать лет, – ответил Кевин. – Но до этого я еще жил в Канаде.

– Ого.

– Да. Только мне там надоело. Все совсем как в родной Чехословакии…

Несколько раз затянувшись сигаретой, я поискал глазами в поисках пепельницы. Единственная был рядом с толстотонкой парочкой. Секунду подумав, я протянул руку и скинул пепел к ним, решив, что все равно не будут возражать, из вежливости или смущения перед гайдзинами.

– Снег-снег, – сказал Кевин. – Постоянно снег. Зимой, я имею в виду. Валит и валит, никуда от него не деться. Как в Чехословакии зимой. Тоже. Утром, понимаешь, встаю, выхожу к своей машине, а вместо машины – сугроб. И что делать? Лопатой приходилось работать совсем как в армии, да и в армии-то я, признаться, лопатой не работал.

Я снова воспользовался чужой пепельницей, краем глаза заметив, что на меня смотрят с неприязнью. Тоже мне, удивили. Не первый день в Японии. Сейчас как рыгну своим чудовищным гайдзинским огнем разрушения – одни головешки останутся. Впрочем та, что потолще тлеть будет как добротная свеча. Жир.

Кевин пьянел. Скинни курил и, не обращая ни на кого внимания, постукивал время от времени сигаретой о стенки все той же чужой пепельницы. Я, наверное, тоже пьянел, но не привык замечать это так скоро. Принялся за лонг-айленд. Кевин, доев, заказал такой же коктейль. Мы со Скинни решили добавить еще по егермайстеру.

– А что ты делал в армии?

– Не убирал снег так, как в этой Канаде. Настоящий ад, – сказал Кевин используя затырканное английское слово, которое очень редко, почти никогда не соответствует настоящему аду. Достаточно было языку стать мировым, как способность его жалить или вызывать красочные образы растворилась в миллионах (уже миллиардах?) луковичных голов. Сколько раз в сутки выстреливает слово hell на нашей движущейся на полных порах к энтропии Земле? – Не выстреливает, наводняет.

– Десять, пятнадцать, а то и все двадцать минут мне приходилось каждый дурацкий день перекидывать килограммы снега. Туда-сюда, как дурак. К тому времени как автомобиль наконец появится на свет…

– Ты веришь в бога? – спросил я.

– Атеист, – не вдаваясь в подробности бросил Кевин и продолжил: -…я успевал окончательно взмокнуть. Полностью. Хоть рубашку меняй, а менять уже времени нет, и не очень это удобно, потому что в таком случае пришлось бы душ принимать и я вообще бы не успел на работу. Несколько зим я так промучился, а потом решил, пусть канадцы этим бесполезняком без меня занимаются и эмигрировал в Штаты.

– Только поэтому?

Кевин хорошенько присосался к лонг-айленду. Не для того, чтобы обдумать ответ, а потому что почувствовал жажду.

– Конечно. Разве нужны еще или другие причины?

– Мне-то откуда знать. Так просто эмигрировал?

– Ага. У меня на бумагах об официальном принятии гражданства… или официальном датии гражданства… А, не знаю, как это говорится. Короче, там подпись Буша стоит. Настоящая.

– Это того, который президент?

– Ага.

– Факсимиле, думаю.

– Нет, настоящая. Я тогда даже во всяких демонстрациях в его поддержку участвовал. Ходил с плакатом «Поддержим Буша» или что-то такое. Точно не вспомнить уже. Правда, как только получил гражданство, я переключился на противобушевые марши. «Долой Буша, нет корпоративной Америке».

– Не стыдно?

– Э-э-э… Почему мне должно быть стыдно.

– Извини, не то спросил, – сказал я, в очередной раз стряхнув пепел перед девушками. – Не все ли равно? Зачем тебе вообще эти демонстрации?

Толстушка не выдержала. Обратилась к официанту. Просит новую пепельницу для себя, подумал я.

– Ну как же, – ответил Кевин. – Как я могу не принимать участие в жизни своей страны. – Сказал он это без всякого сарказма.

– Вы не возражаете, что я пользуюсь вашей пепельницей? – обратился я к девушке с черным животиком.

В этот момент официант принес новую пепельницу, толстушка поставила ее передо мной.

– Ничуть, – ответила девушка на удивление без всякого акцента. – Не было других, но вот вам новая.

– О, спасибо.

Она кивнула. Ее робкая подруга сидела потупив глаза. Скинни подмигнул стройной, но она этого не увидела. Впрочем ему, кажется, не было дела.

– Как ты вообще в Штатах оказался?

– Простите, вы говорите по-английски? – проигнорировав мой вопрос обратился Кевин к толстушке.

Она привычным движением подтянула лиф.

– Да.

– Вы из Токио?

– Ага. Но я два года училась в Штатах. В Калифорнии.

– Так вот в чем дело. Понятно. Я тоже живу в Калифорнии…

Ну и акцент у него, пьяно подумалось мне, шестнадцать лет, а говорить так и не научился. Даже грамматика обыкновенных, ежедневных разговорных выражений у него страдала. Вечный турист и при этом гражданин США.

– …но вообще родился в Чехословакии, – не изменяя своей привычке прокрякал Кевин. Если он хочет постельнуть кого-нибудь (и не только в этой стране), ему просто необходимо перестать заявлять всем, что он из Чехословакии. То есть, если бы он был чехом, то все в порядке. «А вы откуда?» – «Из Чехии» (с достоинством или обыденным тоном), но так вот выплевывать даже когда тебя не спрашивают… «Я живу в Штатах, но родился в Чехословакии» – сразу навевает много неприятных ассоциаций, особенно если произнесено так, как это делает Кевин, слишком по-дилетантски для его возраста.