Текст книги "Гайдзиния"

– А вот пошль совсем безвреден, – Удар.

– Потому что в нем нет продуктов сгорания! – Скинни влепляет мне так, что я совсем перестаю соображать, в глазах – темнота человека, верующего в Бога, в ушах – высокое гудение падающего самолета. Это один из тех ударов, от которых не отлетаешь в сторону, а падаешь на месте как срезанная соломина. Руки-макаронины, я оказался на коленях. Зрение вернулось, и я увидел подошву конверса. Хрящехруст. Я растянулся на полу, но сознание никуда больше не уходило. Только странное приятное облегчение, что все закончилось, все удалось. Странное потому, что я наслаждался каждым моментом этого выступления. Только глазом моргнул, перед выходом на сцену и вот уже лицо в свежей крови. Я облизнулся.

Кри-кри нашел нас за кулисами. Он был не один. Я и Скинни по очереди ходили в туалет умываться, но кровь не останавливалась. То есть, ее не было так много, как полчаса назад на сцене, но и совсем не ушла. Только все пачкала.

– Ха-ха, – сказал я, глядя как Скинни попеременно перекладывает полотенце с левой скулы на правую и обратно. Ему это надоело, и он приложил оба конца полотенца одновременно, обернув вокруг подбородка. – Ты похож на бабушку-алкоголичку.

– Ага. А у тебя губа телячья.

– Я чувствую.

– Да и над бровью будто татарской саблей полоснули. Не знал я, что кулаками можно такие дела натворить.

– Кулаками много чего можно. Правда, может, это ты ногой…

– Не ногой я твой нос превратил в тайсоновский.

– А, ясно. У тебя, кстати, не лучше. Блин блином.

– Да видел уж. – Скинни махнул рукой.

– Кхм, – кашлянул Кри-кри.

С каких это пор он стал таким вежливым?

– Кри-кри здесь, – сказал Кри-кри.

Он был не один.

– Да видим уж, – заметил Скинни, обыкновенное безразличие которого несколько сошло. Результат ударов, обоюдных. Выступления, одностороннего.

– Эйк, – голос Кри-кри казался непривычно мягким, – зачем я оранжевую краску доставал? Сам же просил, помучаться мне пришлось. Да еще эта бандура за сценой. Ничего ты не использовал…

– А, хотел в конце выступления вымазать голову оранжевой краской и сделать вид, будто повесился. Высоко, под чтоб меня, оранжевоголового, висельная веревка под самый потолок утянула. Но за последним ударом наступило чувство усталости и удовлетворения. Как у художника, Скинни вот подтвердит, когда знаешь, что картина завершена и даже если есть, что добавить, лучше этого не делать. Мазок высокомерия и жадности, оказавшийся на картине после последнего, все портит. Неизменно.

– Да уж, картина… Какая картина, Эйк? Какая картина, Скинни?

– Сам не знаю, отстань.

– Ага, – подтвердил Скинни.

– Впрочем, мне понравилось, – задумчиво протянул Кри-кри. Он выглядел трезвым. Перед нашим выступлением, за кулисами, я помню, он пил. А теперь казался слишком обычным, слишком трезвым.

– Уволят тебя теперь, – сказал я, почти сожалея.

– Наплевать…

– Ага, – сказал Скинни.

– К чему только это повешение с оранжевой головой? – спросил Кри-кри. Как будто ему все остальное было совершенно понятно, наделено смыслом, абсолютно рационально.

– Это сцена из романа Оэ Кэндзабуро-сана, – подала голос Юкико. Это была Юкико. Юкико была красивая. – Как же назывался его роман? Футбол эпохи Ман-ен. Тихий крик. – Юкико была еще и умная.

– Это Юкико, – представил Кри-кри Юкико.

– Да уж видим, – сказал Скинни.

– Я читал этот роман как Футбол 1860-го года.

Стало быть, Юкико всегда существовала. Стало быть, мы со Скинни вновь остались одни. Кри-кри все же был хорошим другом. Уходи с миром, Кри-кри.

– Да-а-а… – Скинни на следующее утро разглядывал себя в зеркало. Я его не видел, но отлично слышал это протяжное «да-а-а», которое значило, что за ночь лицо его расцвело синяками, набухло кровавыми почками.

Мое наверняка тоже, я думал о том, что надо встать и пойти в тесную ванную комнату, когда освободится. Принять душ, постараться привести лицо в порядок.

– С такими лицами мы так и уедем из Токио, не совокупившись с местным населением, – громко сказал я, чтобы Скинни услышал.

– И я о том же. Нехорошо как-то получается. Чувствую себя так, будто конфету у маленьких девочек отнимаю.

– Ну и черт с ними, обойдутся. Последний день. Поехали лучше в Хакухинкан. Человечков покупать. И еще всякую хрень, у меня почти три малолетних племянника. То-то обрадуются, когда я им привезу игрушки из страны, про которую они никогда не слышали и на которую им насрать.

– Поехали.

Hakuhinkan – так назывался магазин игрушек, кто-то нам о нем рассказывал, не вспомнить кто. Там продавались маленькие электронные человечки, которые жили в кубиках. Кубики были намагниченные по бокам, продавались по отдельности, и если их соединить вместе, то человечки начинали общаться, взаимодействовать. Не помню, где я видел эти кубики, но точно в Токио. Неизвестно теперь уже кто сказал нам, что они продаются в Hakuhinkan. Жители кубиков запросто воровали друг у друга всякую дрянь и дрались, используя иногда палки. Они мне сразу понравились, хорошие друзья, подумал я, поселю нескольких в своей комнате и пусть забавляются у меня на глазах.

Утренняя чашка кофе и апельсинового сока, сигареты и кусочки сырой копоти, выплевываемые мной по дороге в кафе.

– Щиплет, – сказал Скинни, прикладываясь к большой термопластиковой кружке горячего чая с молоком.

– Ага, у меня более того – прямо жжет. – Я осторожно прихлебывал правой стороной рта, опасаясь, как бы не открылась рана на разбитой губе. – Радуйся, что не через скулу чай пьешь, хы-хы, вот было бы дело.

– Я радуюсь, – подтвердил Скинни.

Он сидел за столиком, не снимая капюшона. Я тоже. Наши капюшоны были серые. Утренние сине-черные японские костюмы вокруг нас (редкие) пили кофе, курили, читали газеты. Никто, казалось, не торопился на работу. Никто не смотрел на нас.

– Теперь нам точно на улице никто не подскажет, как пройти к Хакухинкан.

– Ага… Очки бы купить, черные.

– Да. Не то что бы я стеснялся.

– Да я тоже, – вздохнул Скинни. – Мне жаль фражильные души окружающих травмировать. Они ж кроме пачинко ничего не видели. А тут два гайдзина с рожами футбольных фанатов.

– После победы команды.

– Или после проигрыша.

– Ага. Потому что разницы никакой.

– Верно.

Закончив с поеданием завтрака, превратившегося в довольно сложное и нудное занятие, мы вышли на улицу. Родной район Iidabashi, где здесь купить очки?

На стенд с дешевыми пластиковыми очками мы набрели на углу улицы… Не знаю, какой улицы. Там было кафе, еще закрытое, в названии которого была буква, похожая на Ф и висел цветной плакат со немолодым гитаристом, одетым в безвкусную серебристую рубашку, в таких даже на дискотеки люди не ходили еще до моего рождения. Да, а напротив было высокое современное здание, офисное или банк, гладкий, почти полированный фронтон с широкими непрозрачными окнами.

Продавец не подал вида, что испугался нас или ему неловко, просто молча стоял рядом со стендом, боком поглядывая на нас. Пока мы выбирали, он не выдержал и поднял со стула газету, сделал вид что читает, зыркая, как бы гайдзины не сперли чего. Потом стал просто обмахиваться газетой. Зима.

Я купил большие красные очки. То есть, у них были широкие пластиковые душки красного цвета. Стекла были не стеклами, а темным пластиком, хорошо закрывающим едва ли не половину лица. Очки хорошо сидели. То что нужно.

– Ты выглядишь в них как спившаяся голливудская звезда, – заметил Скинни.

– Я назову эти очки кокаиновыми. Мои кокаиновые очки.

– Почему кокаиновые?

– Не знаю. Смысла нет никакого.

– Не знаю, что лучше. Ходить в таких вот красных очках или с разбитой мордой.

– Я тоже не знаю. Мне очки понравились.

Скинни долго выбирал и мерил. Больше очков с красными душками не было. Не было и с зелеными. Не было очков с охотник. Не было с желает, не было с… где. И с сидит тоже не было, как впрочем и с фазан.

Скинни хотел зеркальные очки с круглыми стеклами. Но и таких не было. Потому он купил какие были. И мы направились к подземке, не взяв сдачу у продавца.

Хотел бы я сказать, что каждый смотрит на мир под своим углом. Но это совсем, совсем не то, что я хочу сказать.

Часа четыре спустя, а то и все пять, которые мы провели переезжая со станции на станцию, пугая токийцев и токиек, молодых и среднего возраста – без разбору – своими «не подскажете, как пройти к Hakuhinkan, мы ищем магазин игрушек», мы были совершенные weary travellers, как в очередной раз выразился Скинни, гудение ног отдавалось в ушах, от частого и непрерывного запрещенного на улицах Токио курения меня укачивало во время ходьбы. Это очень неприятное чувство, с которым я боролся при помощи пива и кофе, все в жестяных банках, все чередом. Не могу, правда, сказать, что я принимал все это, чтобы почувствовать себя лучше.

Однажды, за несколько месяцев до поездки в Японию, летом, я перестал пить, курить, нюхать и заниматься прочей ерундой, не скажу, что это особо помогло. С алкоголя и сигарет я просто перешел на кофеин. Никогда не определяя себя как кофемана, не испытывая к этому особой тяги, начал накачивать себя кофеином и таурином как изношенный водопойный конь после скачек. Выпивал пару хороших кружек крепкого натурального кофе по утрам, а затем переходил на банки Red Bull и Adrenaline Rush, и сидел как полный идиот, стараясь не шевелиться, чувствуя, как кровяной ток набирает в организме обороты, словно ЦЕРНовский ускоритель частиц). Ладони и пальцы рук отчего-то холодели, а поход в туалет превращался в приключение девяностолетнего паркинсоновского старика, задавшегося целью непременно добраться до унитаза, хотя бы сегодня, самостоятельно. Я держался рукой за стену, слишком резкие движения покрывали спину и живот холодной росой пота. От груди, через шею, в голову пробирался странный холодок, я думал, что на хрена все это делаю, но кофеин гоняет в туалет не хуже пива, и я подчинялся. С утра начинал все снова. Но скоро понял, что глупо так гробиться веществом, которое даже не расслабляет. Понял и прекратил, чтобы вернуться к алкоголю, другу одиннадцатилетней давности. Хы-хы, кто из вас может похвастаться тем, что видится со старыми друзьями чаще, чем я – со своим?

Не могу сказать, что я принимал и принимаю все это, чтобы чувствовать себя лучше. Я это делаю, чтобы чувствовать себя.

Добравшись, наконец, до станции Цпуньмушмань (не помню точного названия), в районе которой предположительно находился магазин, мы нашли стенд с картой. Все объекты на ней были обозначены по-японски и красная надпись, подкрепленная для верности красной стрелкой, радостно гласила: «You are here!» Мы долго смотрели на стенд, не снимая очки, будто хотели силой задурманенного жизнью разума высосать из карты необходимую информацию.

– Мы здесь, – наконец сказал Скинни и ткнул пальцем в стенд, отчего тот зашатался.

– Я никогда не мог читать карты. Мне сама концепция непонятна. Как можно понять, куда тебе идти, глядя на изрисованную всякой хренью бумагу? Налево, обратно, прямо? Откуда мне знать, что нужно повернуть направо, если карте перед собой всегда можно придать любое из трехсот шестидесяти положений, отсчитываемых градусами… И это только в одном направлении.

– Ну-ка, Эйк, глянь, что на том здании написано. – Скинни махнул рукой в сторону.

Я посмотрел.

– Там есть символ, похожий на человечка с переломанными ногами и руками. Вот. Ищи теперь на карте.

Стоит отдать должное, Скинни упорно и с пристрастием криптолога-египтоведа изучал карту минут десять.

– О-о-о… – застонал он наконец. – Это путешествие никогда не закончится. Weary travellers! Я жрать хочу.

– Так и магазин скоро закроется, надо найти магазин.

Не в силах больше заглядывать в карту, но и – утомленные, в нервном напряжении – не в силах отойти от маленького красного якоря You are here, что хоть и бесполезно, бессмысленно, но все же хоть как-то определял наше географическое положение в этом городе, измученные, мы стали ходить вокруг карты, не зная что предпринять, без смущения разглядывая прохожих, но не в состоянии пугать их просьбами.

Подошла девушка, с дамской сумочкой и пакетом (видимо, с покупками), очень прелестная, красота из тех, что была не в моем вкусе, пока я не встретил Анну, некричащая, очень аккуратный макияж, почти незаметный, минимум, в сером плаще, юбка, уверенно, но отнюдь не широко, с чувством, шагает в черных туфельках на каблуках. Не обращая на нас внимания, она стала разглядывать карту.

Мы со Скинни разглядывали ее в немом восхищении, разглядывали не исподлобья или искоса, но уже естественно нагло, привыкшие, что никто в этой стране не смеет поднять на нас взор. Представляю, что было бы с нами в нью-йоркском гарлеме.

Девушка повернулась к нам.

– Я могу вам помочь? – спросила она с небольшим акцентом. По-английски.

Мы слегка оторопели. Никак не угадать, сколько японкам лет. На вид я бы дал ей двадцать один. Как же она красива.

– Мы ищем Хакухинкан.

– Как?

– Hakuhinkan, – постарался как можно тщательнее выговорить я.

– Это магазин игрушек, – поддержал Скинни. – Мы уже часа четыре бродим по городу в поисках. Вышли наконец на этот район, цель близка, но где именно – не знаем. Где-то здесь.

– Может быть, на карте написано, – сказал я. – Hakuhinkan…

– Hakuhinkan, – повторила она задумчиво, будто бы при этом вопрошая, кротко, мягко, правильно ли она поняла мужчину, древнего деятеля жизни, властителя, неутомимого созидателя, которого может укротить только она, сама женственность. До чего же приятен ее голос. Всего одно слово, Хаку-нахрен-хинкан, и кровавые плоды вчерашнего вечера рассасываются, исчезают, перед тобой – бесконечное милосердие и любовь…

Мы смотрели, как она изучает карту. Мы даже не просили ее делать это. О, женственность. Не врал, стало быть, Кри-кри, не врал. О, Япония.

Сцена из жизни.

ПАРЕНЬ: Подай мне воды.

ДЕВУШКА: Сам возьми, вчера же пил как лошадь.

– Так, – Она развернулась на своих туфельках, движение, винтом заводящее нас, меня, по крайней мере, как она это сделала? сотни лет, – Вам надо спуститься вниз, – она показала рукой в сторону здания с переломанным человечком, маленькая ладошка с пальчиками. – Спустившись, идите прямо, затем направо и снова вниз. С левой стороны должен быть магазин.

– Спасибо большое.

– Откуда вы? – спросила она.

Скинни ответил.

– О, так далеко. И давно вы в Токио?

Я ответил.

– Скоро уезжаем, – добавил я, неизвестно зачем. – Завтра.

– Что же вы хотите купить в магазине игрушек? – с улыбкой спросила она.

– Электронных человечков, – сказал Скинни. – И потом, это же Япония. Там наверняка столько интересного.

Наши изувеченные лица совсем не смущали ее. Наши очки не смущали ее.

– Что ж, теперь вы знаете, как пройти. И как вам в Японии?

– О, очень хорошо. Великолепно. Но никто не говорит по-английски.

– Я говорю. – И снова улыбка. Кроткая. Никакого обольщения, но от того еще более соблазнительная.

– Прекрасно говоришь!

– Ты живешь в этом районе?

– Нет, просто приехала за покупками.

Мы помолчали.

Я снял очки. Скинни снял очки. Мы просто смотрели на нее, а она – на нас. Молчание, молчание.

Молчание.

– Счастливо вам добраться до магазина, – сказала наконец девушка, нисколько не смутившись открывшимся синякам на наших лицах.

– Спасибо.

– Спасибо.

Она повернулась и пошла прочь. Исчезала. Исчезла.

Почему мы не остановили ее? Она одна, а нас двое – ну и что? Она живет в Токио, а наша виза заканчивается завтра – ну и что? Она красива, молода, способна любить, это чувствуется в каждом движении, слове, в том, как ее грудь скрыта под строгим серым плащом. Наш мир, пустой, без детей, любви и иллюзий, мир, в котором солнце часто светит зеленым, а вода становится масляно фиолетовой, этот мир вытягивает нас словно магнит железные стружки из песка повседневности, из пыли чужой жизни. Мы не можем быть счастливы, но и не в состоянии сокрушаться.

Что могло произойти в самом лучшем случае? Каким был бы самый идеальный сценарий? Отношения с одним из нас, с двумя сразу? Или бы предложили ей встретиться с нами вечером в кафе, она привела бы прелестную подругу, всем было бы хорошо, любовь с первого взгляда, четыре одновременно вспыхнувших огня? И ночь вместе, и расставание или нерасставание утром, и свадьба или несвадьба потом, и дети спустя какое-то время или просто любимая собака. Счастливая семья?

Нам надо идти дальше, покупать электронных человечков. Я куплю четыре кубика, их пиксельные жители будут есть, спасть, выгуливать собаку, драться друг с другом, воровать друг у друга, пакостить, издавать электронные звуки. Я поставлю их в своей комнате, они будут моими друзьями. Я буду наблюдать за ними, курить при них. Пить.

Четыре этажа и дети такие же, как везде – плачут, дуются, радуются, тянут мам за руки и с неудовольствием слушаются пап. По лестнице, так и не сообразив как пользоваться лифтом, мы поднялись на самый верх, со спокойной душой прошли мимо плюшевых зверюшек и шумных паровозиков, просмотрели весь ассортимент, и Скинни сказал:

– Какой маленький магазин, даром, что четыре этажа, а все равно маленький. Ничего особенного нет, кроме человечков.

Мы снова спустились на первый этаж, Скинни купил себе друга – розового дельфина в виде авторучки (именно так, а не наоборот). Если нажать дельфину на белый плавник на спине, он открывал рот и издавал свои животные дельфиньи звуки на разные лады. Говорил, в общем-то, также непонятно и бессмысленно как луковичные головы, но у него из горла (есть ли у дельфинов горло?) вырывался красный свет. А это много значило.

– У моего флиппера есть характер, – сказал Скинни и нажал на плавник. – Мне это нравится.

Я же приметил нескольких собачек Rocobo, томагочи нового поколения, как было написано в английском варианте сопровождавшей их инструкции. Собаки механически хлопали ушами, как кукурузники с перебитыми крыльями, и раскачивались. Вместо морды – электронный монохромный экран. Квадратный. Очень это дело походило на Каина из «Робокопа 2». Голос – тоже электронный, еще менее осмысленный, чем у нового друга Скинни. Напоминал скорее мелодию на часах Montana, которые мне отец подарил на день рождения в седьмом классе. Электронные часы. Сломались несколько месяцев спустя.

Ничего, подумал я, племянников это должно устроить. Электроника, все же, да еще и уши шевелятся.

Но не это привлекло мое внимание в магазине, не собачки, а то, что было рядом с собачками – разноцветные маленькие шарики, не узнать которые было невозможно, хотя я их раньше и не видел вживую, только на фотографиях да в новостных и критических статьях (которые не были особо критическими, потому что шарики только в прошлом году стали абсолютным хитом среди детей – от четырех и выше, как предупреждала надпись на упаковке – стран Европы и в США). Желтые, зеленые, красные и всякие другие – такие привлекательные, не удивительно, что некоторые недомерки проглотили эти шарики, а их родители подняли… В общем, это не мое дело. Это были Bindeez.

Вот уж, горе от ума, хотя это ко мне и не относится.

Интересно, какого производства эти пятимиллиметровые цветные таблетки?

Bindeez производит австралийская фирма, насколько я знаю, даже не производит, а является владельцем торговой марки, прав, патента на игру или черт его знает, не разбираюсь в этих делах, не вникал в подробности. Придумали, вероятно, эту игру тоже австралийцы, в стране которых, кажется, ничего больше не происходит. Урожаи кукурузы, пожалуй, в новостях и все. Так, по крайней мере, кажется тем, кто живет на другом конце света, в неспокойной Европе, например, где людям мало бурлящей политики, расовой нетерпимости и прочих нарывов тесной и «цивилизованной» жизни, они еще и за футбольные клубы болеют, бывают, шеи за это дело скручивают как курам на праздник. Не знаю. Как бы то ни было, производство Bindeez в какой-то момент (возможно, сразу) переместили в Китай. Конечно, куда же еще. Вопрос: в Австралии тоже все производится в Китае, как в Европе и Штатах? (В Штатах на четвертое июля мне вручили несколько небольших, размером с сигаретную пачку наклеек в виде американского флага, чтобы я вместе со всеми ходил и клеил флажки куда ни попадя, и радовался. На каждой наклейке было написано made in China, сбоку, поперек полосок первых восьми Штатов. Неужели гордые представители don’t mess with the US не в состоянии распознать китайский сарказм? Не мое дело). Смею предположить, безосновательно, что австралийские бизнесмены не очень знакомы с особенностями китайской мануфактуры, дешевые подделки которой под автомобили БМВ и Лексус на дорогах Европы складываются в кровавые жестяные гармошки. Иначе они подумали бы тысячу раз, прежде чем переносить производство игрушек для четырехлетних детей в страну желтой реки. Тем не менее, китайцы, несмотря на богатое духовное наследие, в частности в виде высокохудожественной (вероятно), сложнейшей (бесспорно) и особенно бесполезной поэзии, оказались чрезвычайно прагматичным народом и стали наполнять бусины Bindeez прекурсором GHB, называющимся 1,4-бутанодиол. Вместо какого-го другого химически неактивного, нетоксичного и во всех смыслах безопасного для человеческого существа соединения. Как бы смешно это не казалось, но никто, кажется, не ожидал, что дети «от четырех и выше» соблазнятся проглотить маленькие цветные шарики и потом впасть в беспамятное состояние, очень схожее для непосвященного человека с комой.

Я смотрел на прилавок с Bindeez, пара комплектов которых была разобрана и предоставлена в общее пользование. В качестве рекламных целей. Тут же находилась бутылка с водой, которой можно было побрызгать на шарики и склеить их в любую причудливую или совершенно лишенную воображения фигурку, вроде цветочка.

После разразившегося в прошлом году скандала с детскими отравлениями, игрушка эта была отозвана с рынков. Бутанодиол заменили безопасной смесью, а шарики на всякий случай (скорее для того, чтобы попытаться восстановить репутацию и общественное доверие) стали покрывать битрексом – горьким нетоксичным веществом.

Вот я и подумал, интересно, какого производства этот комплект? Я посмотрел на Скинни, он забавлялся со своим новым другом дельфином, сунул ему в рот сигарету.

Я поднял желтую бусинку и лизнул. Не горчит. Битрекс я почувствовал бы сразу. Тогда я зажал шарик между костяшками указательного и среднего пальцев и выдавил в рот, теперь горечь была явной. Отлично, вкус бутанодиола, который должен перевариться в GHB.

Зачем вообще наполнять склеивающиеся под воздействием воды бусины каким-то веществом?

Я собрал несколько зеленых шариков и, хорошенько обрызгав их водой, построил человечка со сломанными руками и ногами. Похож на японский иероглиф, мы его так часто видели на шоссе Токио. Кажется, это означает съезд, но предположение абсолютно эмпирическое, не могу быть уверен. Да и наплевать. В качестве головы я прикрепил человечку красную бусину. Посмотрел на него, немного помахал в воздухе, чтобы фигурка высохла и все соединения закрепились, а затем откусил моей минискульптуре голову, раздробил ее зубами и выплюнул красную оболочку на пол. Гойя.

– Spitzen Sie, – сказал подошедший Скинни и крякнул дельфином.

– Ага, – ответил я, размазывая горечь языком по небу.

– Хочешь попробовать? – спросил я.

– Давай, – сказал Скинни, особо не задумываясь, что это такое мы можем жрать в магазине игрушек.

Я отломил кусочек ноги и подал Скинни.

– Разгрызи, – сказал я, – и выплюни оболочку. Будет горько, но потом, надеюсь, будет неплохо.

Скинни послушался, поморщился.

Я посмотрел по сторонам, и, убедившись, что посетители по-прежнему остерегаются подходить или просто находиться рядом с двумя гайдзинами с развороченными мордами, стал набивать карманы цветными бутанодиолами. Взял сделанный кем-то из бусин цветочек, ребенком вероятно, и тоже сунул его в карман.

– Ты как? – спросил я Скинни. – Не возьмешь себе пару горшней?

– Не-e-e, – Скинни махнул рукой.

Я расплатился за трех собачек Rocobo, купленных для своих племянников, из которых только один является родным по крови. Ему собачка не очень понравилась. Потом.

Покупки нам завернули в пакеты, залепили верх липкой лентой и липкой лентой же обмотали ручки, чтобы удобнее было нести. Поклонились. Когда давали сдачу, высыпали мне мелочь прямо в руку, страхуя ладонью, чтобы монеты не просыпались. Снова поклонились. Мы вышли на улицу, магазин закрыл за нами двери, мы оказались последними посетителями. Ничего особо не изменилось, все то же чувство, вечное, не исчезающее, но с которым иногда, кажется, можно свыкнуться, как человек с деревянной ногой привыкает к тому, что он хромает, но забывает об этом когда идет на работу или смотрит фильм, читает книгу, но нога от этого не становится живой, протез никуда не исчезает, – чувство, что мы не принадлежим этому миру. Вечер, заходящее солнце светит по-зимнему безумно, холодное и даже не красное, затрудняюсь определить цвет.

Я думаю о том, что не чувствую бутанодиол, не говоря уже о GHB, не то, чтобы мне этого хотелось, но раз уж принял, да еще и на пустой желудок, в котором несколько последних часов бултыхалось только пиво и кофе, раз уж принял, так можно было бы что-нибудь и почувствовать, иначе придется весь закат видеть это солнце, не только на улице, но и в подземке, в баре, везде…

Я остановился, поставил пакет на чистый асфальт, тротуар, стоя на котором нельзя курить, вынул сотку Мальборо, прикурил…

– Rauchen Sie, – сказал Скинни.

Я достал несколько цветных бусин, разгрыз их и проглотил содержимое. Выплюнул кусочки пластика или из чего там состоит это дело на асфальт. Затянулся сигаретой, чтобы перебить горечь. Затем вынул из кармана еще несколько шариков, стараясь определить на глаз одинаковое количество, чтобы мы со Скинни были на равных.

– Прими, – сказал я ему.

Скинни закинул бусины в рот и снова сморщился.

– Какая гадость, – только и сказал он. Несколько раз поплевал, избавляясь от разгрызенных оболочек.

– Есть охота, – сказал я.

– Ага. И выпить не помешало бы.

Может и помешало бы, подумал я, но не стал спорить. Мне и самому хотелось выпить. Электронных человечков мы так и не купили, заходящее солнце меня пугало и вообще я не чувствовал себя хорошо, несмотря на прекрасное лекарство Bindeez (которому еще рано было действовать, или же количество вещества, скрывавшегося в пятимиллиметровых шариках было слишком мало, а может мы просто были гораздо старше возраста от четырех и выше… нет, такому делу все возрасты покорны).

Не в силах выбирать, искать что-то новое, предельно уставшие, раздраженные и даже расстроенные маленькой площадью магазина, который мы искали часов пять подряд, мы решили отправиться в излюбленное место, поближе к посольству. В Roppongi.

Я не знаю, можно ли смешивать это дело с алкоголем, но с ним, кажется, все смешивается прекрасно… Даже любовь. Что уж там говорить о GHB.

В Roppongi мы отправились прямиком в ставший уже родным TGI Fridays, к ребятам-барменам, почти друзьям, но на расстоянии, очень стеснительным, имена которых, по мнению Скинни, были похожи скорее на окончания, чем на полноценные слова. Уо, Кöнт, Шио, Енп.

Пара пива для начала, нас мучает жажда, затем по паре рюмок егермайстера, чтобы лицо перестало саднить, вечные сигареты от скуки, и снова несколько веселых таблеток Bindeez, начали ли действовать которые или нет, было не понять. Алкоголь точно подействовал, я почувствовал, что устал так, как не уставал с тех пор, как за ночными бутылками портвейна ждал звонка от Анну, пил, рисовал акварелью, знал, что она никогда не позвонит, но тем не менее готов был лизать ей пятки, лишь бы все прекратилось и стало так, как хотелось мне. Хотелось, хы-хы.

И все же начиналась последняя ночь в Токио, усталость казалась чем-то само собой разумеющимся.

– Эй, Уо, – сказал Скинни, обращаясь к одному из наших барменов-друзей, к тому, что был повыше ростом, в черной шапочке и рубашке в красно-черную полоску (впрочем, весь обслуживающий персонал здесь носил такие рубашки, жертвы американского джингоизма… да ладно, размусолил уже эту тему, и так понятно). – Эй, Уо, – позвал Скинни. – Как дела?

– Окей, хорошо, спасибо, – ответил наш друг и показал большой палец, не средний, большой, поднятый вверх, широко улыбнулся. Уо хороший парень, у него высшее химическое образование, как он рассказал нам, знает Альберта Хоффмана, не лично, конечно, читал его лекции, а работает вот барменом в Roppongi, и, кажется, радуется жизни, зарабатывает около двухсот двадцати тысяч йен в месяц, и года ему двадцать два, младше меня, стало быть, и моложе Скинни, намеревается участвовать в соревновании барменов, под названием Flair, в феврале, мы не сразу поняли, как именно называется соревнование, думали, что он хочет выиграть Феррари, он говорил «Frer. Frer», мило улыбаясь, непременно смущаясь, а мы переспрашивали «Феррари? Феррари? Ты хочешь выиграть Феррари?», в конце концов он написал в моем блокноте «Flair», и хотя это ни черта не прояснило ситуацию, мы успокоились, хороший парень Уо, я и его люблю. Скинни, думаю, тоже.

Мы продолжили пить, время от времени лузгать разноцветные бусины как испанские орешки, отчего во рту постоянно горчило, и приходилось пить больше обычного (в самом деле, не станем же мы пить в баре воду). Уо тем временем жонглировал бутылками, не обращая на нас внимания, а мы разглядывали прочих посетителей TGI, вертели головами, никого, кто заинтересовал бы нас, не нашли, и стали пристально следить за ловким Уо, отчего тот засмущался, не выдержал нашего взгляда (пусть пьяного) и пару раз уронил бутылку, которая между прочим не разбилась, но лишила Уо остатков уверенности, потомок самураев, хотел бы я посмотреть, как его прапрапрапрапрапрарпрадед рубил врагам головы или чего они там рубили.

– Эй, Уо, – сказал Скинни. – Будешь так себя вести на конкурсе в феврале, ни хрена не выиграешь. Где твоя мужественность? Уверенность в себе? Постарайся, друг, я верю в тебя, Эйк верит в тебя, мы хотим, чтобы ты выиграл этот конкурс.

– Окей, хорошо, спасибо, – сказал Уо, не переставая улыбаться, хотя губы его дрожали от смущения, не уверен, что он на ура понимал нас.

Скинни вырвал из моего блокнота листок и написал адрес своей электронной почты.

– Вот, – сказал он. – Напиши мне письмо в феврале, хорошо?

– Окей, хорошо, спасибо.

– Напишешь?

– Спасибо! Окей!

– Короче, я хочу результаты узнать, понимаешь? Какое место займешь в соревновании, понимаешь, мой друг? Первое, обязательно первое. Так и напишешь мне, Скинни, мой дорогой товарищ издалека, я занял первое место в токийском конкурсе с французским названием Flair, о чем и сообщаю с уверенностью, что ты от души порадуешься за меня и разделишь со мной сей счастливый момент жизни, один из тех, каким судьба одаривает нас и тогда мы непременно делимся теплом маленького счастья со своими друзьями, просто хорошими людьми. Ну, как-нибудь так. Напишешь, понимаешь? Хорошо, понимаешь? Главное, напиши.