Текст книги "Гайдзиния"

– Окей, – ответил Уо. – Понимаю, – серьезно сказал он и пожал руку Скинни. Потом – мне. – Понимаю, – повторил он. – Спасибо. Спасибо.

Уо, будучи человеком, работающим в сильно огайдзиненном районе, то есть в Roppongi, был довольно европеизированным. Он нам ни разу не поклонился. Я следил за ним, он никому не кланялся. Это было приятно.

– Эй, Уо, – сказал я. – Раз ты химик, знаешь, что такое GHB?

– А?

– GHB… Ну, или хотя бы бутанодиол? Знаешь, что такое бутанодиол и что он превращается в организме в GHB, а затем еще во что-то, сам не знаю, во что. Вот у тебя хотел спросить…

– GHB?

– Ага, верно. GHB, всего три буквы, во что они там дижестируются в желудке, вот мне что интересно. Ты не знаешь, часом?

– Я не знаю, что такое GHB. Мне очень жаль. Мне очень, очень жаль, – почти сокрушенно покачал головой Уо.

– Ну ладно. Напиши свою почту. Электронный адрес. Вот сюда,. – Я открыл блокнот на той странице, где было написано Flair. – Мне тоже интересно про соревнование. Мне ты можешь не писать, я сам тебе напишу. Только ты мне адрес свой напиши, куда писать, напишешь, друг?

– Спасибо, напишу. Спасибо.

– Напиши.

Он написал. И вернулся, с видимым облегчением, к своим обязанностям. Отошел от нас. А ведь мы всего лишь были дружелюбными, хотели такими быть. Как же они любят говорить «спасибо»! Ну что за прекрасная страна…

– Эй, Кöнт, – позвал Скинни того, что выглядел в точности как севшая после стирки копия Уо. Только менее разговорчивый. – Кöнт, дай прикурить.

Кöнт дал прикурить.

– Сколько женского полу вокруг появилось, – сказал Скинни.

Я огляделся – и правда. Неведомо откуда, неизвестно каким образом, но зал вдруг заполнился всякого рода существами, источавшими женственность, без сопровождения парней, кавалеров, мам или пап (конечно же).

– И правда, – сказал я.

– Пишешь что-нибудь? – спросил Скинни.

– В эти дни?

– Ага.

– Нет вроде. А вообще пишу. Или только собираюсь написать, – ответил я. – Не помню. Этим мне и нравится табак. Табак без мяса, как говорили древние персы, что кофе без соли. То есть, наоборот. Кофе без табака, что мясо без соли. Не знаю, к чему это я. Боже, какая ясность сознания! Смотри, на улице птица!

Скинни слез с табурета и подошел к окну:

– Go away, bird! – крикнул он. – There ain’t no place for you here, bird…

Он вернулся к барной стойке.

– Эй, Уф-Фуф, – позвал он одного из наших друзей. – Уф. То есть, Уо, Кент, друзья, как вас там. Еще два егермайстера, пожалуйста.

Нам налили. Мы выпили. Свело зубы.

– Я вот что думаю, Скинни, дружище. Я напишу роман, он будет называться «Марсианские войны». О самом смешном конце света, который только можно представить.

– Энтропия две тысячи двенадцать, куда уж без нее, – кивнул Скинни.

– Ага, – кивнул я. – Это будет не столько роман, сколько предсказание. Нострадамус. Мы с тобой Нострадамусы нового поколения. Тот только предсказывал, а мы творим реальность. Или не творим, но идем параллельно с ней, не знаю, как это описать, но уверен, что ты понимаешь меня.

– Вероятно. – Скинни закинул несколько китайских капсул Bindeez в рот, проглотил не прожевывая. – Товарищ Кент, майне камераден Кент унт Уо, еще пива, кудасай. Цвай. – Длинными пальцами музыканта и художника он показал знак победы. Военачальник. Цвай. – Рассказывай, – сказал он мне и отвернулся, оглядывая заполнивших зал девушек, разноцветно одетых, молоденьких, румянощечких, наполняющих наши тела опьянением мужской силы, вседозволенности и непреодолимым желанием подмять под себя женское тело, окутанное настоящей или притворной (без разницы) стеснительностью, мнительностью, отводом или опусканием глаз, обнажающими белые зубки сочногубкими улыбками, превратить это тело в пластилин, отпечатать себя на нем, превратить соитие в ночную скульптуру собственного, не нужного ни мне ни Скинни самоутверждения и уйти без сожаления. Сделать это только ради маленькой, почти пресной любви к искусству. Скинни художник и музыкант, а я хм… Я ХМ!

– Были времена Оруэлла и войн, когда люди, все эти ебаные луковичные головы, хотели жить вместе и жить хорошо, в мире, политические строи и революции. Свободу людям, говорили они, равноправие, кричали и забрызгивали окружающих луковичными слюнями. Короче, не задумываясь о том, на черта это нужно, они хотели внешней свободы. Потом, кажется, некоторые начали задумываться на черта это нужно, Олдос Хаксли перекинулся мостом от старого средневекового и даже еще более древнего мира, не исключая первую половину двадцатого века… Ты следишь за мной?

– Конечно.

Я закинул еще пару Bindeez.

– Перекинулся мостом во общее стремление обрести внутреннюю свободу со всей этой мескалиновой хренью и памятным велосипедным днем в Швейцарии. Ха-ха-ха, когда я думаю об этом, не могу не смеяться. ЛСД и всякое дерьмо, которое изобретал Шульгин, а малообразованный Август Оусли Третий подсмотрел на его лекции и распространял.

Несмотря на поднимающуюся мягкую эйфорию и чувство по-зимнему ясной мысли, я понимал, что выражаюсь несколько туманно. Схема рыбьеголовой жизни мира очень четко предстала в моем сознании, но выразить было не так просто. Впрочем, я и не старался.

– И все начали употреблять, читать тибетские книги мертвых и мнить себя чем-то большим, чем они на самом деле являлись, духи, чужие и параллельные миры, прочь от материальной собственности, вперед к духовному просвещению и богатству. Ха-ха, ну что за тупая, упертая, близорукая ограниченность! Деменция высшего порядка. Деменция высшего порядка это максимум, на что может рассчитывать любая луковичная голова, считающая, что она к чему-то идет, стремится! Они, блядь, автобусы изобретают, и считают при этом, что короли мира. Атомы научились расщеплять, да кому эти атомы на хрен нужны. Тогда людишки давай внутрь себя смотреть, принимать ЛСД и штурмовать небеса внутреннего мира, пытаться пройти в какие-то двери, будто те на самом деле существуют. А они не существуют. Конечно, я в точности не могу предсказать будущее, да это и не так важно. В качестве разгонной площадки я возьму какой-нибудь год… О, я возьму две тысячи первый год. И наплевать, что дата эта может отвернуть многих людей, ослы пусть отворачиваются сколько влезет, мне-то что? Итак, башни-близнецы падают, трагедия, шок и прочее, а у мэра Джулиани другие проблемы – как восполнить многомиллионную дыру в бюджете, которую пробил сентябрьский теракт? Он думает, думает, у него мало времени, чтобы думать, и потому он думает не очень долго. Он вспоминает как в каком-то году последний генсек СССР Горбачев снялся в рекламе Бургер-Кинга. Вот это да, вспоминает он, как же так, думает Джулиани. Глава такого сильного, хоть и рухнувшего в экономическую и социальную выгребную яму государства решил отдать три минуты своей жизни рекламному ролику сети американских закусочных, и взял деньги не себе, а принес их на благо своей страны, партии или чего-то там жутко филантропичного? Как же так? Или не думает он об этом, а просто говорит себе: «Какого хрена, Горбачев не сдался в трудную годину. Неужели я хуже? Э нет, здесь должно проявить хитрость!» И он созывает своих подчиненных, ассистентов, советников и говорит: «Господа, – говорит он. – Настал трудный час не только для страны, но вообще-то и для нашего любимого города. Символа Америки, практически. Это та частность, за которую я отвечаю головой и не подведу любимых мною, всей душой, горожан. Вот что мы сделаем – вместо того, чтобы тратить деньги на уборку руин близнецов, выбрасывать таким образом финансы в бездонный колодец и идти тем самым на поводу у этих жутких исламистов, талибов, террористов, вместо всего этого мы станем продавать руины. Да, господа! По кусочку руин всем, размером три на три дюйма. Скажем, ну, а тем, у кого кошели потолще, тем и куски побольше. Кусищи. И будем их продавать нашим любимым добропорядочным американцам! Только представьте, сколько денег мы соберем! Враз выведем экономику Нью-Йорка на новый уровень! Но и это еще не все, кусочки руин со следами крови можно продавать в арабские страны. Вообще во все страны, граждане которых радуются этому жуткому событию, этой трагедии, навсегда оставившей незаживающую, вечно кровоточащую рану в наших сердцах. Да, мы будем продавать обломки и осколки и шлак рухнувших башен в страны, которые ненавидят нашу свободу! Я рассчитываю получить довольно приличный поток капитала из-за границы в результате такого способа, и затем мы используем этот же капитал, чтобы ударить по тем странам, что раскупили у нас куски руин, которые разойдутся как горячие пирожки! Гениально! Своего рода радиоактивные пирожки, меченые пирожки, которые покажут, какая страна ненавидит нас больше остальных! На три первых государства, что сделают большее количество покупок мы обратим праведный гнев, утопим их в их жалкой, ненавидящей наши свободы крови!» Ну, в общем, кто-то шокирован, кто-то удивлен, кто-то восхищен, но все аплодируют и в результате план Джулиани принимает полный ход. Долго ли, коротко ли, короче, план проваливается и все начинают ненавидеть мэра Нью-Йорка, бывшего до этого момента одним из самых популярных и симпатизируемых мэров за всю историю города. Джулиани, в презрении и позоре уходит с поста, и его место занимает какой-нибудь образованный, абсолютно гомосексуальный афроамериканец с одной ногой. В общем, негр. Америка же свободная страна, верно? Ха-ха, тут-то все и начинается. Новый глава города без зазрения совести использует приличные капиталы, полученные в результате распродажи обломков, не на свое благо, а чтобы запустить новую космическую программу по переселению людей на другие планеты. Две тысячи двенадцатый год близится, и, несмотря на то, что новый мэр не очень хорошо представляет, что же означает энтропия, образ конца света довольно живо и подчас надоедливо держится в его сознании.

Десятки лет голливудской гегемонии тому виной. Прав был Троцкий, считавший, что Голливуд есть одно из самых величайших достижений США. Примерно так, точно не помню. Так вот, конец света близится, программа запущена, и участники программы мэра Нью-Йорка быстро начинают осваивать новые планеты, сотни космонавтов, астронавтов, экстратеррестриалонавтов, как их только не называют, находят иные формы жизни, гуманоидные и почти достаточно цивилизованные, чтобы жить на своих планетах, но недостаточно развитые в рациональном, научном и техническом планах, чтобы совершать космические путешествия. Первопроходцы мэра, состав которых не только международен, но и богат расами, поскольку к программе быстро подключаются и другие государства Земли, создают новые населенные пункты на открытых планетах, устанавливают контакты с местными жителями. Люди начинают переселяться на такие планеты, всех охватывает раж, берут всех подряд, без разбору. Вселенной хватит на всех.

Наркоманы, алкоголики, психически больные, просто одинокие люди, романтики, молодые, здоровые и сильные идеалисты, целые семьи, бездетные и с маленькими детьми, животные, домашние и дикие, худые индийские коровы – короче, все, что есть живого на Земле, все переселяется. «Братья, – говорит мэр Нью-Йорка, – хватит быть притесняемыми белыми людьми, пришло время прекратить унижения, все на новые неизведанные планеты, мы построим лучший мир, лучшие миры, вся вселенная в нашем распоряжении!» И вот, Земля понемногу пустеет, но не полностью, примерно наполовину, остаются в основном зажиточные загорелые и ровнобелозубые представители человечества, которым неохота ехать туда, где деньги ничего не значат, остаются и обыкновенные люди, узколобые или просто спокойные, довольные своей судьбой, желающие прислуживать богачам до конца своих дней. Наступает две тысячи двенадцатый год, наступает с ним и конец света, но это самый смешной Армагеддон, который только можно себе представить. Огромные подземные плиты расходятся, вызывая землетрясения, магма извергается на поверхность, вулканы оживают, ледники тают, всемирный потоп и прочая дребедень, но люди Земли, из тех, что остались, только смеются. В их распоряжении достаточно техники, технологий, знаний и прочего дерьма, чтобы справиться с этим концом света. Земля суть природа, а люди – коварный ебаный разум, давно победивший природу. Вулканы тушатся при помощи ловко перенаправленных наводнений, растаявшие ледники снабжают людей мириадами галлонов пресной воды, там, где землетрясения, земляне уходят на массивные водные пространства и под воду, там, где нет землетрясений, люди тушат магму, а когда она затвердевает, строят из нее себе жилища или просто продают куски по баснословным ценами за пределы Земли. «Ха-ха-ха, – смеются люди, – и это все, что ты можешь сделать, Земля?! Это даже не смешно, но мы смеемся над твоей глупостью и беспомощностью. Пара нейтронных и атомных бомб размером с большой орех могли бы уничтожить нашу планету гораздо быстрее и эффективнее. Тоже нам, конец света. Это дерьмо, а не Армагеддон». Проходит время, Земля успокаивается, не в силах стряхнуть с себя людишек, которым, между прочим, тоже становится скучно и они начинают переселяться на новые планеты. Тем временем, развитие в новых иноземных государствах, во главе которых стоят люди, идет во всю, невероятный экономический подъем, за что бы ты ни взялся, ты можешь стать богатым всего за неделю. Нет больше проблемы с переработкой отходов, да и вообще с отходами как таковыми – их сбрасывают на пустеющую с каждым днем Землю. А когда Земля им надоедает, отходы принимаются сбрасывать на Марс, Венеру, на множество других необитаемых планет. Следуя не придававшегося гласности завета чернокожего мэра Нью-Йорка, негры во всех новых инопланетных государствах занимают руководящие позиции, помогают друг другу. Местное население, чужеразумные туземцы порабощаются и работают на человечество. Когда их становится недостаточно, тотальное порабощение настигает и прочие, нечерные нации бывшей Земли. Белые, желтые, метисы, мулаты, все земные соцветия становятся рабами братства черных, от которых (самые активные) бегут на другие планеты. Кто-то принимает свою судьбу, кто-то начинает лизать задницы, прочие же спиваются, скалываются или совершают самоубийства. Те же, что убегают на далекие планеты, принимаются медленно, но верно строить свои государства, будущие цивилизации, используя при этом все те же древние способы экспансии и рабства необразованных гуманоидов. И это прекрасно! Целая огромная вселенная, с мириадами планет, которые можно засорять, засирать, завоевывать, разрушать до бесконечности! Изобретается эликсир бессмертия, и люди активно трахаются, размножаются, остаются вечно молодыми, никто не умирает от старости, только в результате несчастного случая, суицида или эвтаназии, количество людей и их неперерабатываемых отходов множится даже не в геометрической, а в неподдающейся разумению прогрессии, но вселенная бесконечна, она принимает всех, не в силах справиться с человечеством, как в свое время это не смогла сделать Земля. Вселенная бессильна, бездонна, неограниченна. Бесконечность людского размножения и поглощения, пожирательства всего, абсолютно всего встречается с бесконечностью Вселенной и ничего не происходит. О, что за удивительный, прекрасный мир опьяненного свободой вируса! И опьянение это не проходит никогда! Это будет чудесный мир для луковичных голов, Скинни, завораживающее меня будущее.

– Хэрроу, Эйк!

Это еще кто?

– Хэрроу, Эйк.

А?

– Хэрроу, – ответил я. – Кудасай кудасаевич кудасаев.

Рядом с нами сидели две девицы, одна по левую сторону Скинни, другая – по его правую, мою – левую. Скинни времени не терял, слушал меня (мне кажется) и попросил прикурить, склеил японских скво.

Девицы, не розовощекие, но юного вида, наверное, просто молодые, решил я, помня о матери двух детей и ее муже, что мы видели в вагоне метро. Все здесь так хорошо выглядят. У одной пышные волосы сами знаете какого цвета, у другой – гладкие и длинные той же масти. Короткие юбки несмотря на зиму, голые, но загорелые ноги и ноги в лосинах ярко-бирюзового цвета. Маленькие, почти детские пальчики держат большой бокал с пивом.

– Хэрроу-хэрроу, – повторил я. – Тебя зовут Юкико? – спросил я ту, что была ближе ко мне, в лосинах, соски проступали сквозь ее топ, цвет которого мне не вспомнить, но легко оценить привлекательность.

– Нет, – ответила она по-ангрийски (Engrish), – меня зовут Изуми. – Юкико это моя подруга. – Изуми погладила свои волосы, слегка потрепала – универсальный женский жест. Хотел бы я посмотреть на парня, который, если ему нравится девушка и он с ней разговаривает, немного смущаясь, невольно рисуя постельные сцены в своей голове, и пытаясь угадать, насколько плотно трусики собеседницы облегают ее попу, врезается ли резинка в нежную плоть, есть ли у нее незагорелые места на теле, короче, хотел бы я посмотреть, как такой парень стал бы гладить свои волосы, и, если они достаточно длинные, правый-левый локон руками.

– Меня зовут Юкико, – сказала Юкико, наклонившись над стойкой, чтобы ее лучше было видно, помахала рукой, разрез, из которого выглянула сочная плоть, тонкая шея.

– Меня зовут Скинни, – сказал Скинни. – Эй, Эйк, – он тоже помахал рукой, – привет, Эйк.

– Привет, Скинни.

– Ты много говоришь, – сказала Изуми и подняла стакан с пивом. – Сугой, хи-хи.

Засмеялась и Юкико. Пышные волосы, не очень длинные.

– С новым годом, – брякнул я, не зная, что сказать еще. Мы выпили. Потом выпили еще, и Скинни погладил Юкико по голове.

– Мне нравятся твои волосы.

Снова девичий смех.

– Мне нравится твоя нога, – сказал я, мягко положив руку на ее бедро и проведя по нему. Тепло девичьего тела под гайдзинской ладонью. Я почувствовал себя неуютно в баре.

Мало кто знает о том, что GHB является очень приятным афродизиаков, влияющим не только на эмоциональную сторону, но также и физически. Хорошо, что я был в джинсах. Скинни был в матерчатых штанах с кучей карманов, но не такой плотной материей. Он был в просторных штанах. Эрекция проступила отчетливо.

– Что это с тобой? – спросила Изуми.

– А, ничего, – махнул рукой Скинни. – Вспомнил я одну историю.

Юкико что-то сказала Изуми, или наоборот.

– Мы сейчас вернемся. – Изуми боком посмотрела на меня. Наверное, она при этом немного прищурилась, но – ха-ха – не могу сказать этого точно. Эквивалент поглаживания волос.

Они аккуратно слезли с барных стульев и, стуча каблуками и хихикая, отправились в сторону туалета (или автомата с сигаретами), скрылись из глаз.

– Эй, Кент, – Скинни позвал нашего друга. – Кент, Кент.

Кöнт, протирая бокал, нагнулся к нам.

– Как ты оцениваешь наши шансы на нампа-нампа с этими девочками?

– О, нампа! Напмпа это очень хорошо, – засмеялся Кöнт, закивал головой.

– Конечно, хорошо, я это и сам знаю. Я имею в виду вот этих, что с нами сидели. Они симпатичные на твой взгляд?

– О, очень симпатичные.

– Думаешь, согласятся к нам поехать? В наше жилье, я имею в виду.

– Поехать к вам?

– В Иидабаши. У нас там квартира, мы там живем.

Лицо Кента стало серьезным.

– Не знаю, – ответил он.

– Ладно, дружище, спасибо, – сказал я и дал Кенту тысячу йен. – Это тебе за совет. – Никакого совета, конечно, не было, но я не знал, что мне еще делать с оставшимися йенами. Менять не хотелось. Да черт знает, где их обменивают. – Принеси-ка еще четыре хугардена и четыре егермайстера.

– Хорошо.

Бокалы и рюмки появились перед нами раньше, чем Юкико и Изуми.

– Где ж они ходят?

– Может, совсем ушли?

Мы помолчали.

– Куда думаешь зарядить? – спросил Скинни, наблюдая за тем, как я задумчиво рассматривал выпивку перед нами.

– В егермайстер, пожалуй. В пиве может горчить, а рюмка и без того обжигает горло. Не заметят ничего.

– Согласен. Хороший выбор.

Я отсчитал в кармане четыре капсулы, дал их Скинни. Вынул еще четыре для себя. То есть, для Изуми. Действуя как синхронные пловцы, мы выдавили GHB в две рюмки. Скинни облизал пальцы.

– Горько, – сказал он.

– Горько! – поддержал я.

Появились девицы, девочки, девушки, не знаю, как их лучше назвать. Скво.

– Есть такая традиция, кричать на новый год «Горько!», после этого выпивать и целоваться, – сказал Скинни.

– А? – удивилась Изуми.

– Горько, – сказал я. – Скажи «Горько!», – приказал Изуми.

– Го… го…

– Горько, горько, горько, это священное слово для нас, оно выражает уважение к девушке, с который ты разговариваешь, восхищение ее красотой, девушка просто обязана принять такой знак внимания, его выражают не так часто.

– Горько, горько, скажи «Горько!», – приказал Скинни Юкико, которая теперь сидела рядом с Изуми, между нами. Эйк и Скинни по краям.

Девушки переглянулись.

– Горько, – сказала одна.

– Горько, – повторила другая.

– Горько – уже более уверенно.

– Горько! – крикнула Изуми, затем аккуратно облизнулась. Я представил, как эти губы прикасаются к моему телу, ее свежее, горячее дыхание, как между ними появляется стеснительный нежный язычок, оставляет на мне робкий влажный след.

Мы захлопали.

– Горько, горько, – сказали мы со Скинни, подняли чистые от GHB рюмки и показали девушкам на заряженные. – Теперь пьем и целуемся.

Они со смехом переглянулись, послушались. Прекрасная страна. Выпили.

Изуми подставила щечку, ароматную, возбуждающую, девичью, я непременно должен попробовать ее упругость, с внутренней стороны, своим налитым GHB и кровью инструментом, потереться о нее, заставить принять форму своей тяжелой как маленькое горячее ядро головки. Мне захотелось лизнуть эту щечку. Что толку от невинного поцелуя? Не по мне тыкаться сухими губами в такой очаровательный дар природы и родителей, кормивших Изуми молоком в детстве, работавших только для того, чтобы дочка могла пойти в университет, выбиться в люди, любить их и уважать, подарить внуков, возможно, нет, такую щечку я просто обязан лизнуть, сделать с ней все, что в моих гайдзинских силах. Но это потом, а сейчас, непременно более солидное вложение, чтобы вечер развился максимально быстро и в нужном направлении.

Я мягко повернул голову Изуми, закрыл глаза (невольно и будучи в крайнем возбуждении, ощущая энергию и задор девушки, стремясь высосать из нее жизнь), приник к губам.

В квартиру Цервуса на Iidabashi мы приехали на такси, метро уже было пару часов как закрыто, а водитель в машине был вежлив и молчалив и стар. Скинни дал Юкико (от разных частей тела которой он к тому времени уже не отнимал рук) бумагу с распечатанным адресом квартиры. Объясняться с таксистом не пришлось. Очень удобно.

Алкоголь, усталость, сигареты и в какой-то степени бусины Bindeez клонили мой разум к бредовому сну, но те же самые бусины и запах и близость Изуми поддерживали если и не огонь, то точно жар и силу в самой значимой части моего тела на тот момент. Юкико разместилась на переднем сиденье, позади нее – Скинни. Изуми в середине. Я закурил и высунул левую руку в окно. Правой же изобразил рот (или утиный клюв, или неведомое существо без глаз) и произнес, шлепая рядом из четырех о большой палец:

– Watashi-no chin-chin-wa ookii desu. – Единственная фраза из тех, которым меня учил Цервус и я смог вспомнить. «У меня большой член». Не уверен, что правильно произнес. Однако Изуми поняла и засмеялась. Моя рука стала приставать к ней, целовать ее шею, забираться между грудей и снизу под топ, прижимаясь к животу, еще ниже, сверху, под юбку.

– Это самое, – сказал Скинни, левая рука которого ожила в виде точно такого же похотливого безглазого существа (на самом деле, это его существо), – у меня тоже chin-chin-wa bery bery big.

Мы вдвоем стали обрабатывать бедную Изуми. Не такая уж и бедная, она себя прекрасно чувствовала, ее молодой жар проступал сквозь юбку. Две гайдзинские змеи извивались вокруг ее тела, пытаясь исследовать каждую его часть, опьяненные слепым вожделением, похотью, не способные сдержаться. Они сквозь топ покусывали ее соски, твердые словно пуговки, как голодные удавы пытались захватить, заглотить ее ноги, подбирались к самой заветной точки и, немного поколебавшись у входа (ноги Изуми к тому моменту были раздвинуты, юбка между ними натянулась), из которого пахнуло жаром жизни. Наши руки одновременно устремились внутрь, чтобы найти сок молодости. Изуми, дыхание которой было учащенным, а глаза – широко раскрытыми и не смеющимися, судорожно скинула короткую курточку и положила на колени, пытаясь скрыть от водителя происходящее, не выпуская нас.

Четыре японских соска оказались почти одинаковыми и почти коричневыми. Сосков было четыре, потому что кровать была всего одна и никто не возражал (скорее, не думал) против того, чтобы всем разместиться на ней. Как голодные безмозглые дети, управляемые лишь инстинктом жизни, мы прижались ртами к твердым соскам. Пот, слюна, желание, отсутствие смеха, звучные вдохи-выдохи, приглушенное рычание.

Оргазм под GHB рождается в районе таза, чем больше и активнее двигаешься, тем бесподобнее удовольствие, неистовым щекотанием разливающееся по всему телу и взрывающееся в голове. Становится невозможно себя контролировать, если ваша партнерша не принимает противозачаточные, то сразу стоит забыть о прерванном полом акте. Ничто не в состоянии заставить вас вынуть член не только в ответственный момент, но и после. Тело начинает содрогаться, почти извиваться против вашей воли, будто вы бездарная актриса в плохом порнофильме. Каждое движение приносит такое удовольствие, что если бы вы, скажем, не трахались целый год, а затем оказались среди дюжины рано созревших, но еще девственных пятнадцатилетних девочек, голодных до любви, обнаженных, со ртами богинь, и то испытанное трудно было бы сравнить с GHB-оргазмом. Вашей единственной целью становится удержать конвульсирующее тело так, чтобы член (не желающий опадать) оставался внутри девушки, необходимо чувствовать ее плоть, не отрываться от нее, чего бы то ни стоило.

– О, ты только посмотри на это! – воскликнул Скинни, стянув бирюзового цвета трусики с Изуми (Юкико), впившись взглядом в обнаженное лоно.

– Что? – спросил я, занимаясь хихикающей Юкико (Изуми), я плохо разбираюсь в женской одежде, а тем более – в белье. Юбка девушки задралась до живота и превратилась в тугой пояс. – Ты можешь дышать? – спросил я ее, прижавшись носом к мягкому животу. – Сними юбку, надо снять юбку, я должна снять юбку? – Я чувствовал как ее живот пульсирует, спустился ниже и прижался лицом к последнему оплоту перед пьяными иностранными захватчиками, скрытому трусиками, лицо стало скользким и липким от живой влаги, я старательно поводил из стороны в сторону, размазывая этот концентрированный сок по лбу, щекам, подбородку, носу, шее. Юкико (Изуми) извивалась подо мной, пытаясь освободиться от свернувшейся юбки, торопясь предоставить мне возможность проникнуть в нее, насадить себя на мой изнемогающий гайдзинский член. – Что? – спросил я Скинни.

– Ха, нет, кто бы мог подумать… Ты только посмотри на это! Оказывается, влагалище у японок расположено не вертикально, как у всего остального отвратительного мира, а горизонтально!

Я посмотрел на девушек в изумлении. Они похохатывали, но это уже не был тот заискивающий в желании понравиться, заигрывающий смех, что мы непрерывно слышали в баре и потом в такси. Теперь это были взрывчатые горловые звуки, вдохи и выдохи, полные желания, широко (широко!) раскрытые глаза, ноздри маленьких, очень милых и симпатичных, но находящихся в крайней степени возбуждения животных. Преображение, достойное мультфильмов о покемонах.

– Горизонтально?

Скинни грубо схватил Изуми (Юкико) за ноги и повернул ее на бок, резко, оставив на весу, не опуская на постель, не отпуская сладко извивающуюся девушку.

– Смотри! – сказал он и повернул предмет обсуждения ко мне, затем вытянул ричардсиммонсовский язык и прижался им к правой стороне живого, почти самостоятельно сокращающегося влагалища, с длинным звуком слерп, смачно, провел языком вверх, к левой стороне. Девушка охнула.

– Скинни, возьми меня! – почти завыла она.

Скинни отпустил ноги, девушка неуклюже шлепнулась, не изменяя положения, она раздвинула ягодицы, налитые желанием половые губы разошлись.

– Скинни, возьми меня, возьми меня, Скинни, возьми меня, – запричитала она.

Наплевав на юбку, в нетерпении я стянул трусики с Юкико (Изуми).

– Так вот, в чем секрет девушек из Японии?

Не переставая часто дышать, Юкио (Изуми) кивнула и подставила влагалище близко к моим губам, носу, ловя горячее дыхание, раскрываясь ему, как цветы – летнему солнцу.

Как бы то ни было, насытившись, Скинни, не одеваясь, уселся за барабаны Цервуса и стал выстукивать ритм Kalamazoo. Я посмотрел на лицо Юкико (Изуми), кто из них был кем, не различить, очень дурацкое клише, возможно, но как иначе передать чувство насытившегося гайдзина? – А вот как: Ясунари Кавабата наврал. Или же в его времена прекрасные японки были другими. Эти же, нынешние, или же только эти две – обычнососочные и даже коричневососочные. Кавабата, видимо, как ни старался сохранить Японию самобытной (как же он это делал? хм, писал книжки. не самый лучший способ добиться чего-либо, если это не деньги или популярность, да и то – такие вещи срабатывают скорее с Гарольдом Роббинсом и ему подобными, нежели с кем-то другим). Слова – я не знаю, что они значат, ха-ха.

Юкико (Изуми) лежала спокойно, но тень желания, готовность снова зажечься не покидали ее. Лицо говорило об этом, полуоткрытые губы говорили об этом. Она томно проводила языком по внутренней стороне щек.

– And she ain’t from Kalamazoo! – крикнул Скинни.

Я сменил партнершу на Изуми (Юкико), поставил ее, мягкую и податливую, но полную энергии и ненасытного желания ощутить в себе мужской член, на четвереньки. Изуми (Юкико) изогнувшись по-кошачьи, подняв вверх то место, где отвалился дарвиновский хвост, потерлась грудями, чувствительными на пике полового возбуждения сосками, о подушку. Стон.

Прежде чем войти в нее, я хлопнул девушку по правой ягодице, по левой, остались красные следы, но не это привлекло мое, затуманенное возбуждением, алкоголем, GHB, сигаретами и вообще жизнью, внимание. – После хлопка влагалище раскрылось как цветок, в тот момент казавшийся мне прекрасным. Раскрылось быстро, как в телепередаче о природе, о том, как по утрам раскрываются цветочные бутоны, в быстрой прокрутке. Завораживающее зрелище. Подождав, пока половые губы сомкнутся, я повторил трюк. Достаточно одного хлопка, и бутон раскрывается мне навстречу. Тогда я наклонился, облокотившись о постель, и подул между сочных девичьих ягодиц. Губы медленно разошлись. Ну разве не чудо?

– Эй, Скинни, посмотри на это чудо.

В автобусе до аэропорта Нарита мы заняли передние места, места для инвалидов, пожилых и беременных. Каждый по два. Из-за водительской спины хорошо была видна дорога. Перед нами занял место маленький красный автомобиль, пежо или рено или еще какая-нибудь ерунда (я в автомобилях полный ноль). Водитель, которого было видно с затылка (конечно), одной рукой держался за руль, другой брился. Автобус шел медленно, бреющийся японец исчез из вида, уехав вперед. Его место занял зеленый автомобиль такси. Заднее окно было полностью занято фотографией Роуэна Аткинсона в роли мистера Бина. Вокруг головы – облако разноцветных иероглифов.