Текст книги "Гайдзиния"

Парень же был с клеем в волосах, в светло-синей клетчатой рубашке с короткими рукавами, и имел молодые тренированные руки. Одной из них он осторожно поглаживал девушку по спине. А она всхлипывала и говорила:

– Как они могли такое про меня подумать? Я же дочь их. Они мои родители. Неужели нельзя не ругаться? Он ведь самые близкие мне на свете люди. Разве они не могут на меня положиться? Я не знаю, доверять мне? Это очень больно. По-настоящему больно. Я же уже взрослая. Не могу же я вечно оставаться при них…

Речь девушки перемежалась всхлипываниями. Теми всхлипываниями, что не похожи на настоящие. Не знаю, откуда это взялось (у меня нет слуха, как, впрочем, и особой любви к людям, но фалшь есть нечто, отчего меня невольно передергивает с самого детства; я даже лимон мог съесть не поморщившись, но если человек говорил очевидную чушь или просто вел себя как придурок, у меня появляется ощущение, будто в горло напихали сухих стерильных бинтов, по телу прокатывается озноб и меня начинает тошнить). Всхлипывания девушки были один в один со звуком мокрой тряпки, шлепающейся на пол в общественном туалете. У меня большую радость вызывают сырые, склизкие комки пресной и холодной овсянки, нежели неестественный человеческий плач.

– Ну успокойся, успокойся, пожалуйста, – отвечал ей парень со склеенными волосами и легко касался спины девушки, не зная, что предпринять.

– Ну, боже, как ты не понимаешь? Разве можно так поступать с собственной дочерью. Я так люблю своих родителей. Я многим им обязана, а они этого не понимают. Совершенно не понимают. Я, конечно, уже взрослая, но мы же одна семья. Понимаешь?

– Я тебя прекрасно понимаю. Но попробуй и ты встать на их место… – он запнулся, не зная, как продолжить фразу. – Тебе нужно просто успокоиться и поесть. Все будет хорошо, я уверен.

«Все будет хорошо, я уверен», – пьяно усмехнулся я про себя и насадил парочку новых сигарет на вилку. Я не люблю подслушивать чужие разговоры. Вряд ли я когда-либо в сознательном возрасте делал это нарочно. Но мы сидели скучные, пьяные, погруженные в самих себя и молчаливые. Я не люблю погружаться в себя, потому что там, кажется, ничего нет, неглубокая лужа. Все снаружи, как и у остальных людей – разваренных луковичных голов.

Бокалы девушки и парня опустели наполовину. Подали салат с маленькой пластиковой тарелочкой соуса. Девушка сразу придвинула тарелку к себе.

– Ну нет же, нет, – сказала она, вытирая руки влажной салфеткой и поднимая вилку. – Так не должно быть, – всхлипнула она, нанизывая на вилку зеленые листья салата и кусочек поджаренной курицы. Прежде чем отправить еду в рот, он обмакнула ее в соусе. – Не может такого быть. Так не должно быть, чтобы между мной и родителями не было понимания. Я люблю их.

– Ну, не переживай. Успокойся. Поешь. Пожалуйста. Все будет хорошо, – попугаил парень, не зная, что сказать еще, не имея опыта того, что нужно говорить или делать в таких ситуациях. Он не был уверен, стоит ли ему продолжать успокаивать девушку, но был слишком робок, чтобы бросить ее здесь жрать куриный салат кейджин и фальшивить. Он был неопытен.

Девушка, несмотря на кажущееся расстройство (может быть, горе в ее узкомирковом понимании), обладала отменным, животным аппетитом. Она ела и ела. Ела. Делала это аккуратно, как и подобает девушке. Отправив всякий раз очередной кусочек в свой рот, она вытиралась салфеткой. Накалывала курицу, салат и еще всякие овощи на вилку, обмакивала все в соусе, тщательно жевала. Не нервно и неторопливо, как это делает человек, пораженный горем (если таковой ест вообще), но делала все ровно, мерно, заботилась о том, чтобы оставаться чистой, говорить и следовать установившемуся графику всхлипываний.

Курица и горе, горе и курица.

Глядя на то, как девушка с красноватыми слезными припухлостями способна наслаждаться едой, мне и самому захотелось салата.

– Что-то я есть захотел, – сказал я Скинни.

– Я тоже, – ответил он.

Девушка запивала пивом. Парень сидел рядом и не знал, что сказать еще. Не смел убрать руку с ее спины, и на что он надеялся – неизвестно.

Десять минут ходьбы. Юкико и пожиратели салата скрываются под слоем табачного дыма, оседающего в сознании. Они еще появятся потом, в неподходящий момент. Дьявол со старательностью Цервуса записал в свой гроссбух, чтобы позже включить их в пьяную или трезвую, путаную, страшную ассоциацию.

Океан был как океан. Грязный пляж, повсюду окурки и обертки от неизвестных мне вещей, помеченных иероглифами. Дорога до этого места заняла у нас добрых три часа, и что здесь делать – мы не представляли.

Я открыл пачку сигарет Филип Моррис (сотки), которые прихватил по дороге. Попытался прикурить от розовой зажигалки с рычажком в виде белого шарика на тонкой ножке (зажигалку эту я нашел накануне в клубе, где мы со Скинни напились и терлись о нетрезвых и не очень скромно одетых японок, совершенно не возражающих и не представляющих, что такое «сексуальное домогательство» в сочетании со словом «гайдзин»; делали мы это в компании с немцем, который познакомился с нами в метро: мы ехали неизвестно куда, рассчитывая выйти поближе к центру Токио и развлечься в новогоднюю ночь, которая уже много лет как перестала быть особенной; мы ехали, а у немца была большая дыра на правом колене, рваные джинсы и ровные американские зубы, немного грязная куртка; если бы не зубы и очки с диоптриями, которые не выглядели дешевыми, хотя я в этом и не разбираюсь, можно было подумать, что это бомж, что, впрочем, тоже было бы занятно – увидеть опустившегося и бездомного, не владеющего японским гайдзина в Токио. Правда, мы уже увидели семейную пару негров в парке Уэно – они стояли около искусственного пруда правильной формы и на их черных лицах были белые марлевые повязки. Впоследствии мы со Скинни еще не раз морщились, встречая гайдзинов в этих масках вежливости и хирургической стерильности; так вот, немец этот заговорил с нами, спросил не из Германии ли мы, потом спросил не из Австралии ли мы, затем – не из Англии ли мы, не из Америки ли мы, ли мы, ли мы, мы все время отвечали «нет» и решили вместе отправиться в клуб в Roppongi. Где, как немец, живущий уже не первый год в США, я все ж не ошибся насчет его зубов, выяснил, можно заплатить всего три тысячи йен за вход и пить сколько хочешь. Хоть до утра, напитки бесплатные. Это, конечно, меня устраивало, а Скинни всегда любит встречать новых людей. Как и я впрочем, но у него это лучше выходит.

В Лионе, если вы помните, именно с него началось наше короткое знакомство с Кри-кри; немец оказался хорошим человеком, его звали Йохан и он чувствовал себя неловко с дырой на джинсах, под которой виделось недавно разбитое, но уже заживающее и покрытое коркой колено, при каждом удобном случае он прикрывал дыру и руками пытался сложить рваные края так, чтобы они закрывали кожу. Йохан рассказал нам, что с ним случилась небольшая авария, когда он спускался на большой скорости на арендованном велосипеде по горной дороге. Он упал и разбил колено, получил несколько синяков на теле, но велосипед не повредился и это было хорошо, потому что велосипед был арендованный. Местные азиаты были очень дружелюбными, подняли его на ноги, на скорую руку залечили, хоть и были совершенно посторонними, незаинтересованными людьми и не говорили по-английски; «I love backpacking», – сказал Йохан, а я подумал: «Еще бы,», – впрочем, без неприязни, немец мне понравился. «Отчего не купить новые джинсы?» – спросил я его, скорее для того, чтобы поддержать разговор, нежели из истинного интереса.

«Я все равно завтра днем улетаю обратно в Штаты», – ответил он. Мне стало интересно, сколько уже дней он ходит с этой дырой, в особенности по Токио, заходит в закусочные, приятно осознает, что не надо платить чаевые – очередной плюс Японии: красивые и самые вежливые на свете официантки, часто преклоняющие перед тобой одно или два колена, чтобы принять заказ или протянуть сырую салфетку для рук, и никаких чаевых – и пугает добропорядочных японцев коркой гаидзинской плоти, враждебно выглядывающей из дыры.

В первые дни нашего пребывания в Токио по вечерам часто начинался неприятный дождь, продолжавшийся до самого утра и пропитывающий наши тела и сигареты сыростью. Пока мы перебегали по ночным улицам от бара к бару, неизвестно на что надеясь, но планомерно напиваясь, у меня было все в порядке с кроссовками, а обувь Скинни неизменно промокала и не успевала высохнуть за время нашего короткого сна, несмотря даже на то, что он связывал ботинки шнурками и вешал их на самодельную бельевую веревку под самый кондиционер. Тогда Скинни купил новые кроссовки; а немец оставался немцем, и если бы он знал, что Скинни купил новые кроссовки только потому, что старые промокли, он никогда бы не спросил нас, не из Германии ли мы, не в первую очередь, это уж точно; как бы то ни было, в клубе мы забрались на табуреты за высокий столик и начали с местного пива Asahi, его Йохан очень любил и не стал ни с чем смешивать, только пригубил в двенадцать ночи бокал шампанского, машинально поглаживая разбитое колено – японки в баре на колено не реагировали, то ли из-за полумрака, то ли из-за выпитого, а может и потому, что он был привлекательный гайдзин и колено его совсем не портило;

«Я был женат, но мы развелись, – сказал Йохан равнодушно, но поскольку он это сказал, то все-таки хотел сказать. – Моей дочери сейчас, наверно, чуть меньше чем вам, ребята». «Что же ты делаешь в Штатах, Йохан?» – «Работаю в компании, занимающейся консалтингом в логистике. Мне когда-то предложили там должность, ну я и переехал» – «Я всегда думал, что европейцы, особенно немцы и французы не любят Штаты». – «Да, но это стереотип. Я тоже так думал, пока не переехал. – Здесь он прибавил пару прописных и пресных истин: – Везде есть хорошие и плохие люди. И, в конце дня, все люди – люди. У меня много друзей там, где я живу. У меня есть девушка и все в порядке. Относительно.» – «А с дочерью часто видишься?» – «Нет»; так мы и напились, потом начались танцы.

Еще в начале вечера я спросил Йохана, когда он заговорил о фашизме – немцы, я заметил, чуть что начинают говорить о фашизме в самых негативных тонах, будто это кого-то волнует в современном мире – я имею в виду не сам фашизм, а то, что думают о нем немцы, в этом плане занятнее всего реакция мира на заявление Гюнтера Грасса о том, что он служил в Waffen SS и сообщил об этом через восемь лет после получения Нобелевской премии по литературе. Массы возмутились вместо того, чтобы порадоваться – этот писатель в жизни оказался точно таким же, как в своих толщах букв. Ну да ладно, Йохан говорил о том, как чувствительны немцы ко всему, что касается фашистского прошлого страны. Тогда я спросил, нет ли у них официальных выходных дней на девятое мая, а он спросил, что это за день такой, а я ответил, что это День победы над фашистской Германией и мы всегда радуемся этому дню и отдыхаем, гуляем и пьем. Йохан ответил, что у них нет такого дня и вот, как мы видим, он честно признается, что не знал о существовании такой даты. Мы сказали, что все в порядке, и что он хороший человек, и потом мы напились и стали танцевать и тереться о японок, который сами о нас терлись, а нам можно было просто стоять и особо не двигаться в то время, как аккуратные женские руки очень по-гайдзински, потеряв всякий стыд в эту новогоднюю ночь ощупывали нас, людей было очень много, мне приходилось держать бесчисленные сигареты у себя над головой, чтобы курить не переставая.

Было душно, но, в общем-то, хорошо, как всегда бывает в обществе прелестных молодых японок. Скинни, отплясывая своими сумасшедшими ногами, пьяно оттягивал подтяжки со значками марихуаны и шлепал ими по своей широкой груди в белой футболке. Йохан тоже отирал телом всех подряд представителей женского пола и со многими фотографировался, чтобы потом, вероятно, залить все это на фликер. Мне вдруг надоело все, как это всегда бывает, когда я напьюсь, холодное раздражение пришло вслед за очередным опустошенным стаканом «белого русского», от которого уже начало урчать в животе и который последовал за лонг-айлендом, которому предшествовал коктейль из калуа и молока, предшественником которому была смесь из какого-то красноватого и приятного на вкус ликера и пива, перед которым был мохито, которому предшествовали несколько бутылок Asahi и Coors и Malt’s.

Ощутив раздражение я понял, что мне надо освежиться рюмкой егермайстера. Так я и сделал. Хотя к барной стойке было трудно пробиться и меня, как и всех остальных мужского пола гайдзинов, продолжали щупать жадные девичьи и женские руки. Егермайстер меня не освежил, тогда я заказал еще одну рюмку, опять свело зубы. Напиток был что ключевая вода в тенистой роще жарким летом. Тогда я понял, что пора со всем этим делом завязывать и опять проснулся в пьяном сознании образ Анны. Мне это очень не нравилось, и я, не вполне осознавая, что и зачем делаю, стал прикидываться швулем и показывать всем японкам, намеревавшимся упасть в мои недружелюбные объятия и прижаться к груди, характерный знак, который лично мне напоминает что-то из тетра Кабуки, – но что я знаю? Я же невежественный гайдзин.

Знак заключался в том, что надо было вертикально приложить слегка вывернутую руку к лицу, изображая крайнее смущение. Удивление на лицах японок показало мне, что знак этот я показал правильно и что он трактован верно. Спасибо Цервусу, который в свое время просветил меня на этот счет, а потом я, оставшись один в толпе разгоряченных, но не совокупляющихся людей, почему-то упал. На полу лежала эта розовая зажигалка с рычажком в виде белого шарика на тонкой ножке. Она там лежала и я тоже лежал, а мое пьяное сознание не могло сообразить, куда я дел свою зажигалку. Поэтому я, не поднимаясь, взял розовую и с трудом засунул ее в карман.

– Rauchen Sie? – сказал Скинни.

– Rauche ich, – ответил я. – Только прикурить никак не могу. Газ, наверное, кончился.

Здесь, на грязном пляже, ветер был сильным, я встал за спиной Скинни, но прикурить все не получалось. Низко летали птицы. Из океана выходили японские серферы в черных облегающих костюмах, бережно клали доску на песок и принимались разминаться (или не разминка это была), резко и коротко выдыхая при выполнении каждого упражнения, иногда подключая к этому голос. Потомки самураев, жертвы или благодарные приниматели (но не преемники) культурного гедонизма чужой страны.

Серфинг, американская борьба, скачки, огромные стадионы для игры в бейсбол и бейсбольные команды, состоящие целиком из японцев, местная баскетбольная лига, в которой однако полно тех, кто традиционно хорошо играет в баскетбол – тут уж народ, воспетый в книгах Ясунари Кавабаты не смог справиться своими силами. И еще много всего, между прочим.

В конце декабря и в начале января на бейсбольном стадионе Tokyo Dome проходили концерты некой группы, называющейся Kinki Kids. Такого количества молодых девушек (да еще в такой концентрации) ни я, ни Скинни не видели до того в жизни никогда. Огромные очереди как к различным подходам на стадион, так и в женские туалеты.

– Что за массовый исход?

Люди все прибывали и прибывали, отовсюду. Служащие стадиона не успевали проводить всех внутрь, вовремя выстраивать очереди (хоть и старались очень, громко кудасайничали, активно махали руками в белых перчатках и повсеместно переводили мужские туалеты на женское обслуживание). Маленькие, того же однако размера, что и их идолы, потребители громко переговаривались, смеялись, нервничали, не сумевшие достать билеты плакали и стояли в этом людском тесте с высоко поднятыми бумажными листами, на которых что-то значилось по-японски. (Как мы поняли, это мольба продать или раздобыть им билеты. – Пиу-пиу).

– Девочки, девочки… – Скинни развел с разочарованным видом руками, когда увидел плакаты тех, кого этот чудовищных размеров (и такой же жуткий по составу) сползающийся термитник, призванный неслышным гласом Джонни Китагавы намеревался пожрать. Серебристыми буквами на черном плакате размером с три этажа жилого дома значилось Kinki Kids.

– Ну и название. Что Mr. Children, что Bump of Chicken. Теперь еще и Kinki Kids, неправильно проспелленные. Тот, кто придумывал это название, должно быть, не озадачивался возможностью экспортирования группы.

– Да ты посмотри на этот женский муравейник… Их и тут с истерикой пожирают вместе со всеми придатками. Сколько в Японии население?

– Откуда мне знать…

– Я к тому, что у них прибыли и популярности и тут хватает.

– Да и кто их экспортировать, к чертям, будет? То есть, импортировать. Это в Японию весь музыкальный отстой так легко сливается. Взять того же Джона Бон Джови.

– Эйк, а куплю-ка я тебе бас гитару, выучишь пару приемов и рванем в турне по этой самой стране. Два гайдзина, да еще гитариста. Будем такие же стадионы собирать.

– Давай.

Да только за Kinki Kids стоял некий Джонни Китагава и его «офис». И любил Джонни быть очень приземленным стереотипом крупного музыкального продюсера – он вступал в половые отношения со своими милыми биданшами (переводится как «симпатичный мальчик» с языка урду, шучу, с японского).

Намного более полувека назад Джонни был простым японо-американским мальчиков, родившимся и выросшим в Калифорнии…

Загадка от Эйка и Скинни

Вопрос: Что японцы делают в Калифорнии?

Ответ: Они там рождаются.

(Кого бы мы ни встретили, практически все, включая Рейми, говорили, что родились и провели раннее детство в Калифорнии).

…а чуть более четырех десятков лет назад Джонни все еще являлся никем. Ему и мальчики-то не грезились, потому что он сам считал себя биданшем (а может, и не считал; давно это было, не разберешь). Японию Джонни впервые посетил во время службы в армии США и по окончании срока решил остаться в стране. Чувствуя себя американцем, он заделался бейсболистом, но вряд ли имел хоть какие-то шанс стать звездой в этом виде спорта. И тогда случилось… ничего особенного не случилось. Однажды в составе бейсбольной команды Джонни посетил мюзикл West Side Story, который шел в Токио (в основном для того, чтобы ублажить проживающих там завоевателей). После посещения шоу, Джонни и его «товарищи» по команде почувствовали острую потребность в созидании, забросили бейсбол и на скорую руку переквалифицировались в танцоров.

Не знаю, как танцуют бейсболисты, но вновь созданная группа, имеющая слабое представление о том, что есть искусство и зачем оно нужно (не могу оспорить этот момент, потому что разглагольствования, пустые или нет, суть чушь и несет луковым смрадом) достигла некоторого успеха на местном уровне. Это навело молодого Китагаву на мысль: зачем работать, истаптывать на сцене на потеху другим ноги в кровь, когда можно заставить это делать кого-то более талантливого и получать за это деньги. В 1963 году появилась компания Johnny’s Jimusho («офис Джонни») – агентство по поиску талантов. Думаю, что в те времена Джонни представлялся окружающим ветреным молодым человеком, сменившим США на Японию, бейсбол – на танцы, а танцы – на какое-то странное образование, очень далекое от шоу-бизнеса. Себе же он, вероятно, виделся амбициозным парнем, поскольку назвал компанию своим именем. Успех не оказался само собой разумеющейся субстанцией, нарастающей на компании, как мякоть на персике. Думал ли немолодой уже Джонни о персиках, когда много, очень много лет спустя разглядывал обнаженные задницы своих любимых мальчиков? Первые пять лет он едва сводил концы с концами, пока в 1968 году не произвел на свет группу Four Leaves – команду из мальчиков, продержавшуюся на плаву плодотворную десятую часть века и принесшую Китагаве миллионы йен. После успеха Four Leaves офис Джонни породил или даже пародил – от слова «пародия» – целый выводок поп-групп, состоящих из японских биданшей.

Поточность-сан и по-генри-фордовски-фабричность-сан, Джонни ведет дела очень просто. Компания разыскивает невинных, не начавших еще цвести мальчиков и оценивает их по двум параметрам – внешность и характер. Отобранных кандидатов, будущих звезд направляют на усиленную тренировку, которая включает в себя обучение светским манерам и стилю, риторику, пение, танцы, актерское мастерство, гимнастику и прочую ерунду, безусловно необходимую в условиях глобального потепления, стремительно приближающегося мирового коллапса и энтропии 2012. В компанию ежемесячно приходят тысячи писем от молодых персиков (и их родителей), надеющихся стать закуской для женского термитника страны. Мальчики подписывают контракт с компанией в среднем на тринадцать-четырнадцать лет, а минимальный возраст для приема – девять лет. Какой, должно быть, сочный период.

Телевидение есть неотъемлемая часть деятельности Китагавы. Поскольку спрос на самые успешные продукты компании (Kinki Kids, например) никогда не падает, Джонни использует его для того, чтобы «засветить» своих новых и пока никому не известных питомцев. Поначалу новички появляются на телевидении в качестве подтанцовки или просто участвуют в незначительных эпизодах. Относительная известность за счет общенациональных телепередач приходит к биданшам еще до выпуска первого диска или полновесного живого выступления. Далее мальчиков Китагавы начинают пользовать и так и сяк и об косяк – они задействованы во всем, что хоть в какой-то степени является шоу-бизнесом и приносит деньги: от театральных выступлений и ролей в исторических телепостановках до участия в рекламе, собственных кулинарных шоу, фильмах и выступлениях stand-up comedy.

Биданши содержатся в жесткой дисциплине и связаны контрактом по рукам и ногам. Им не разрешается даже заводить отношения с девушками, не говоря уже о том, чтобы жениться. Агенты Китагавы всегда тщательно следят за имиджем звезд и стремятся, чтобы те выглядели как очень привлекательные, но при этом доступные и приличные молодые мальчики, на которых наверняка клюнут девочки, девушки, их мамы и, возможно, бабушки. Японские.

Еще во время существования Four Leaves биданшам не позволялось носить длинные или крашеные волосы, однако со временем это правило было устранено. Мода изменилась, изменилась и компания. Джонни всегда следит за тенденциями поп-культуры мира и бессовестно копирует их, создает национальные клоны мировых звезд и внедряет в массы путем огромного количества рекламы и общей ротации на телевидении. Журналы Японии наводнены фотографиями и статьями о группах Джонни. Именно Китагава, а не его «звезды» обладает правами на все записи группы, видео, образы, а также имена.

Местное население судачит о том, что Джонни Китагава имеет более, чем просто близкие отношения со своими биданшами. Подобные слухи появились с самых первых дней существования компании. Начиная с семидесятых годов, на Китагаву стали подавать в суд за «непристойное поведение», однако все обвинения снимались и, как правило, улаживались вне стен суда. В 1988 году Коджи Кита, один из бывших участников Four Leaves, написал автобиографичную книгу, в которой рассказал о том, как Китагава регулярно содомировал его начиная с шестнадцати лет. Коджи Кита никогда не имел ни гомосексуальных, ни бисексуальных наклонностей, и отношения с Китагавой стали первым половым опытом в его жизни.

Схожие заявления и обвинения появляются в национальных средствах массовой информации регулярно и в больших количествах. Но, как бы странно это ни казалось европейцу, этот факт совершенно не вредит бизнесу Китагавы и не мешает преимущественно женской части населения вожделеть кумиров.

Япония, однако, не Европа, и не стоит удивляться отношению Китагавы к своим подопечным. Напротив, то, что на него подают в суд за нечто, считавшееся в стране традиционным в течение многих веков, есть скорее результат смешения западной и национальной культуры.

Wakashudo – путь молодости, гомосексуальная связь между старшим наставником и его молодым учеником.

Bi-do – прекрасный путь.

Nanshoku – любовь самурая.

Shoujin zuki – ценители мальчиков, которые тем не менее женятся и вступают в половые отношения с женами или любовницами.

Onna-girai – женоненавистники; те, кто не разделял бисексуальных вкусов shoujin zuki.

Tobiko – бродячие артисты театра Кабуки, подрабатывавшие по ночам.

Есть еще много всяких терминов, полагаю, как названий для различных оттенков белого у эскимосов или черного – у африканцев. Когда мы в один из дней, навеселе, но в абсолютно клишированном значении этого слова. Потому что в действительности нам совсем не было весело; часто кажется, что мне не постичь смысла вечного расстройства и недовольства этим миром мной и Скинни, а также многими другими, испытывающими то же самое или очень схожее людьми. Откуда это взялось? Этот абсурд и сюрреализм.

Близкий друг, который будто бы чувствовал то же самое, но темной ночью начавший бредить энтропией 2012, изменявшийся с каждым словом, менявший цвет кожи с чуточку румяного и по-молодому белого, на серо-металлический, превратившийся в чужака, тронутого безумием, с сумасшедшим взглядом. Расстройство, недовольство, накапливающееся ежедневно, ежесекундно, отсчитывающее время до очередной пьянки и увенчивающееся алкогольной истерикой, но не проходящее, бескатарсисное, заставляющее потеть от страха, заставляющее замирать перед собственным безумием похмельным утром, когда сознание возвращается разом, колокольным ударом по голове, в которой возникают образы всего, что было и должно было произойти во время в запоя, но ты уже не в состоянии отличить реальность прошлого от истерики утонувшего в принятых веществах и алкоголя сознания: что я делал, что я говорил, случилось действительно то или это или ничего не случилось, но тогда откуда все эти пятна на футболке и синяки на теле?

Пьяной ночью, рядом с оглушенным абсурдностью жизни телом, на одинокой тахте спала Анна. Прижимаясь, успокаивая, она делала все, чтобы утром сознание горько сожалело обо всем случившемся, включая собственное бессилие и исчезновение Анны более года назад.

Навеселе, навеселе, мы закатились в тот же бар, где я спросил немца: «Нет ли у вас официальных выходных дней на Девятое мая?» Вход был бесплатным, а напитки – платными. Знакомая официантка, с относительной свободой говорящая по-английски, выглядящая по-европейски и давно уже привыкшая к гайдзинам, стояла за стойкой. Она устало и натянуто улыбнулась, отбросив в сторону японскую вежливость (и правильно – гайдзины этого не ценят). В баре Motown мы заказали рюмку сводящего от холода зубы егермайстера и калуа с молоком, Скинни – лонг-айленд. Рядом сидели пьяненькие молодые японцы. Выглядели они несколько скрюченными – то ли так развезло, то ли устали или имели слишком офисную работу. А может, просто пили редко. Сутулые спины, нога закинутая на ногу так, словно они только с занятий по йоге и не успели или не могли разогнуться. Мы со Скинни обвели помещение бара глазами – редкие гайдзины и немолодые тетки.

– Скукота-а-а… – протянул Скинни.

Полностью соглашаясь с ним, я опрокинул рюмку и вставил маленькую вонючую сигаретку Хоуп в мундштук. Затянулся густым дымом.

– Тухляк, – подтвердил я.

К нам обратился один из трех скрученных, он пьяно хихикал.

– С Новым годом! – сказал он.

– Ага, тебя тоже, – ответил я с улыбкой.

Занятно, что какое бы сильное (всегда невольное) отвращение я ни чувствовал к людям, я всегда с удовольствием знакомлюсь с новыми. Независимо от места или того, кем они являются: полупьяные и часто не совсем адекватные уборщики на вокзалах, которым я предлагаю несколько дорогих по их понятиям сигарет, жалующиеся на жизнь старички в метро и пригородных поездах или полностью обработанные родительскими деньгами девушки, загорелые, отдыхающие в дорогих бунгало и мало интересующиеся мной как собеседником.

Три пьяных япончика, похожих на погнутые в аварии колеса humvee? Пожалуйста, почему бы нет?

– Тебя тоже с Новым годом, – сказал я.

– Хи-хи-хи, можно твою сигарету?

Я подивился такой не свойственной стране голубых с выбритыми проплешинами самураев наглости, но с радостью угостил его сигаретой Хоуп (они очень маленькие и даже с фильтром, выкуриваются быстро, никотина в них – ровно один миллиграмм, а смолы столько, что можно черным от копоти пальцем написать на побелевшем лбу – carbon monoxide).

– Хи-хи-хи, – отозвался мой новый друг. – Можно прикурить?

– Конечно.

Я щелкнул зажигалкой и поднес огонь. Несколько вдохов.

– А ты откуда? – спросил японец.

– Из Осаки, – отозвался я.

– О-о-о, – удивленно протянул он (традиционно).

– Шучу. Я из другой страны. Из далекой.

– А, понятно. С Новым годом! – повторил он весело и хихикнул. Закашлялся, побледнел. Сигарета оказалась слишком крепкой, но он не решался затушить ее. – А твой друг? Он тоже из другой страны? Кха-кха.

Японец через силу поднес сигарету ко рту, совсем чуть-чуть и сразу выдохнул, боязливо.

– Ага. Не мучайся, – посоветовал я ему.

– А?

– Слишком крепкая для тебя. Погаси сигарету.

– Слишком крепкая, – согласился он. – Очень-очень крепкая. (Его very по-английски звучало как bery, а strong как sotorong).

Старательно потыкал сигаретой в черной пепельнице, пока не осталось угольков.

– Меня зовут… – представился он, но я не запомнил его имя.

– Очень приятно. Меня – Эйк. А это Скинни.

– Очень, очень приятно. Хи-хи. Хи-хи.

Мы немного помолчали, японец переменил ноги и повернулся к своим товарищам, что-то быстро проговорил, вероятно, представляя нас. Они потянулись к нам: «С Новым годом! С Новым годом!». Пьяные, дружелюбные, показавшиеся слегка заискивающими улыбки. Помахали нам руками, неловко и по-женски держа пальцы вместе протянули нам со Скинни маленькие ладошки. Мы их пожали.

– Ага, вас тоже.

– Ну и как вам тут?

– О, очень хорошо.

– Очень хорошо, очень хорошо. Хи-хи. Хи-хи.

Японец оперся руками о стойку и потянулся к официантке (она была очень высокой для японки). Официантка наклонилась. Он что-то быстро прошептал ей и протянул деньги. Она кивнула.

– Хи-хи, очень хорошо в Токио. Очень хорошо здесь. – С этими словами этот маленький сутулый япончик вдруг протянул руку и положил ее мне на плечи, приблизил лицо к моему (пахнуло пьяной кислятиной). – Очень хорошо здесь.

– Ага.

Он вновь повернулся к своим соплеменникам, не убирая руку с моего плеча. Скинни глядел по сторонам, надеясь на более приятную встречу, желательно с девушками.

Японец снова повернулся ко мне и забормотал что-то невнятное, но судя по тону – дружелюбное. При этом его рука спустилась с моего плеча на спину и стала накручивать на ней неловкие быстрые круги. Он гладил меня, пытался приласкать и постоянно хихикал, вероятно, удивляясь собственной наглости.