Текст книги "Гайдзиния"

– Что?

– Кри-кри не смогла прийти, я говорю.

– Как это не смогла? – вместо Кри-кри я взглянул на Скинни. Он пренебрежительно пожал плечами. – Ты же здесь. Как это не смогла?

– Э-э-э… – протянул он. – Не Кри-кри, я же сам Кри-кри, точно. Я имею в виду Юкико.

– А. Ясно.

– Но она придет на само выступление, не беспокойтесь.

– Ага.

– И я познакомлю вас. После шоу. Сразу же представлю ее вам.

– Ага.

Мы помолчали. Я устал извиваться и перестал. Не давая себе отдышаться, закурил.

– Ты с ней виделся с того дня?

– Ага… Она… глупо звучит, но она замечательная… Может, мне остаться здесь? Наделаем японских детишек, все будет хорошо. – Кри-кри говорил с нами так, будто признавался в предательстве, одновременно сожалел и не сожалел о нем. Раскаянно пасквильный тон. Примерно так. – Мне кажется, я буду любить ее даже беременной. И любить детей от нее тоже буду. То есть, наших детей. А может, во Францию увезти? Сам-то я, конечно, в разъездах постоянно… Вечные разъезды. Переберемся из Лиона в Анси, ей там понравится. Альпы, чистая вода. Представить только какой станет ее и без того идеальная кожа, когда она примет ванну в Анси… – Кри-кри замечтался о теле Юкико.

– Как же ты ее нашел?

– О, Юкико. Юкико сама нашла меня.

– Ты пил?

– Ну, только что глотнул с вами.

– А до этого?

– Да… Конечно, а что такого? К чему это? Эйк, какое тебе вообще дело? Может, ты с Юкико знакомиться не хочешь?

– Хочу, хочу, друг. Ты же мой друг, так? Ну вот я и хочу познакомиться с твоей девушкой.

– Она не девушка мне, она моя люб… – Кри-кри запнулся. Собравшись с силами, решив быть твердым, сказал: – Любовь. Вот так вот. Она моя любовь.

– Я рад за тебя, – сказал я. Откровенно, пожалуй. – Ага, так познакомимся с ней вечером. После шоу. Отлично. Подай-ка мне теперь краску, хочу попробовать.

Кри-кри неторопливо исчез за кулисами

– Ты как, хорошо себя чувствуешь? – обратился я к Скинни.

– Да уж лучше, чем Кри-кри.

Наш французский друг, один из тех, предков которого Кутузов не добил почти двести лет назад, вернулся с пластиковой канистрой. Пришлось потрудиться, чтобы свинтить крышку. Краска была не очень густой, но очень яркой. От нее ничем не пахло. Мне понравилось, как выглядела жидкость.

– Смываемая?

– Да. – Кри-кри кивнул.

Я макнул палец и помахал им в воздухе, чтобы краска высохла. Лизнул – ничего не чувствуется. Даже маслянистости нет. И спирта на вкус тоже нет. Палец довольно быстро высох. Я потер. Краска сошла. То что нужно.

– Еще табака? – предложил Кри-кри.

– А есть малиновый?

– У меня все вкусы есть.

– Малиновый хоть и дерьмо, а ради разнообразия можно и им заправиться.

– А мне давай вишневый.

Из черного чемодана, который наверняка был стильным, да я в этом ни черта не смыслю, появились два цветных кругляшка с табаком разных вкусов.

– Сам не шмыгнешь?

– Нет. От этого дела, говорят, волосы в носу растут.

– О, как мы заговорили… – ухмыльнулся Скинни.

– Ничего не растет. Наоборот все перестает расти. Пошль – лучшее средство от волос в носу! – выдал я рекламный слоган.

– Пошль – по крайней мере от него не потолстеешь! – присоединился Скинни.

Я спародировал голливудскую улыбку и поднял баночку на один уровень с лицом.

– Мне-то наплевать, – заметил Кри-кри. – Можете не стараться. Даже если завалите. Я процент с продаж на японском рынке получать не буду.

– Но ты же нас нашел. Дадут тебе под хвост, если после нашего выступления вообще никто этот табак покупать не будет.

– Ну, я вас предложил только потому, что вы показали, как это дело через трубочку втягивать. Глупость, конечно, но никогда такой глупости прежде не наблюдал. Да и потом, когда я письмо дирекции про вас составлял, пьяный был. Они, наверное, тоже пьяные были.

– Да ладно, а кто не пьяный-то?

– И вот вы здесь.

В общем, мы говорили о всякой ерунде. Читал я как-то интервью с Берроузом для Paris Review. Оно было помечено каким-то шестидесятым годом. Не помню уж каким. Так он там высказывал идею о том, что сейчас называется Product Placement. Да так ясно и хорошо все описал, что я, читая его слова в декабре две тысячи седьмого не мог не подивиться его проницательности. А вы говорите – героин, наркоман… Малярия. Впрочем, правильно говорите. Но это я так – к слову.

Перед выступлением мы приняли еще по несколько рюмок Jack Daniels. То есть, пили мы не из рюмок, а из стаканов, которые откуда-то взялись, но я не знаю, как это дело измерять. Не скажешь же, мы выпили несколько стаканов. Втроем, Кри-кри не возражал, несмотря на то, что был в какой-то мере (полностью?) ответственным за шоу, за то, чтобы оно прошло на ура, и пара пьяниц на сцене, вынюхивающих Pöschl так, что в ушах звенеть начинало даже у зрителей, не то что у нас, вряд ли могли познакомить будущий многомиллионный рынок японской молодежи с табаком в выгодном свете. С другой стороны, мы были молодыми пьяницами, а это могло сработать. Жалкое, недостойное воплощение героев прошлых лет, но миру осталось совсем мало, и на планете, где в зоопарках содержатся трупы животных, мучительно мертвые, но не разлагающиеся, да еще в стране, где старая тренированная задница Джона Бон Джови сверкает на каждом углу, на каждом постере, а его it’s my life голос – в любом баре, одним словом, в таком месте это могло произвести должный эффект. Не знаю, что было на уме у Кри-кри, в его хорошенько сдобренной гелем, как свежий круассан кремом, голове, но только он надрался вместе с нами и все было в порядке. Должно было быть. Он наверное думал о своей абсолютно делирийной Юкико. Но напился с нами, хотя мы и пить-то не хотели и даже не нервничали, просто делать было особо нечего, а когда пришло время и он, зажмурившись, проглотил карамельно-коричневые остатки славного двенадцатилетнего виски Johnnie Walker (ни в коем случае не смешивать, иначе не поймете, о чем я), закурил и прохрипел:

– Пора!

– Чего?

– Пора, пора. – И, схватив меня за руку, потащил в левую сторону, вытолкал на сцену…

Ого, сколько же здесь людей.

– Эй, – крикнул я по-английски Кри-кри. – Когда же они успели набежать? – Я оглянулся, но Кри-кри не было рядом. Он остался за кулисами.

Японцы, не поняв ни слова из моего пьяного возгласа, вежливо похлопали. Ну конечно, куда уж без этого. В моей руке была пустая бутылка, я только теперь это обнаружил.

Доковыляв до микрофона и ухватившись за него свободной рукой, я произнес:

– Привет. – Странно было слышать свой пьяный голос в микрофон. Я вдруг вспомнил, как раньше стены иностранных языков в моем сознании вдруг становились плотными, звукоизолирующими, совершенно непрозрачными каждый раз, когда я напивался. Это был забавный эффект. Иностранцы в те времена – в разные годы это были преимущественно турки, американцы или англичане – что-то мне говорили и я им тут же отвечал на их языке, но сам никак не мог понять, что говорю. Будто мое активное Я тоже перемещалось за стены и меня самого, пьяного, удрученного и при этом странно блаженно раздавленного алкоголем оставляло только наблюдать за происходящим. Ни контролирования, ни хоть какого-то понимания того, что происходит. Абсурдно занятно и немного стыдно полутрезвым утром (я редко просыпался полностью трезвым). Уверен, что многим знакомо это чувство – я про общение в глубоко интоксицированном состоянии. А кому не знакомо – советую попробовать. Если понравится, здорово. А нет – так может и с алкоголем надолго завяжете. А если повезет, то и навсегда (возможно ли такое? – ведь придется заводить любимую жену, не менее любых сердцу детишек и каждый день ходить на работу). В общем, сплошные плюсы при любой развязке. Отец мне в детстве говорил: «Нельзя, сын, конечно, нельзя. Но если очень хочется, то все-таки можно».

– Э-э-э… – Где же Ски

Щуплый невзрачный человечек поднял руку и с вежливой улыбкой несколько раз кивнул. Кивал он так, будто кланялся. Быстро что-то проговорил в микрофон.

– А, хасяймасы, дружище! – Я помахал ему рукой с бутылкой, и сразу вспомнил о ней – пустая бутылка.

– В этой стране на удивление много пьют, – сказал я, чувствуя, что все же владею голосом. Старые времена ушли. Прочь. Прочь. – И курят. – Где же Скинни? – Знаете какую рекламу я бы поместил на плакаты с сигаретами? Представьте, хорошенькая полуодетая девушка. Не знаю, в мехах там или еще в чем-нибудь, главное – чтобы плоский, дегидрированный и наамфетамининный живот было видно – сейчас такие в моде, а поскольку мы в Японии, то это должна быть непременно американка. Такая, знаете ли, худенькая нонсенсная американка с глазами большими и непропорциональными. С общей конституцией – такой, знаете ли, в стиле, я два пальца в рот каждое утро, пока желудок не растянут и принадлежу элитному клубу Освенцим. Членство добровольное и бесплатное, потому что миру все равно скоро придет конец. Ледники перевернутся. Всех затопит. Солнце все выжжет и вообще настанет энтропия, но меня это не расстраивает. Потому что я устрою ад еще раньше, устрою его на земле, для себя, потому что не буду есть, стану принимать всякую химическую хрень, чтобы обожравшиеся собственным, мнимым величием модельеры могли вешать на меня свое дерьмо, которое они называют одеждой, которую все равно никто не носит, в доме который построил Джек. Но мне мало собственного ада, потому я устрою ад и своим родителям, на их глазах, единственных близких мне людей – а ведь я могла бы в радости и спокойствии с ними провести те несколько коротких лет, что нам остались – на их глазах я буду угасать и таять, до тех пор, пока вспышка очередного фотоаппарата не переломит мою анорексийную талию и я умру на руках моих дорогих мамочки и папочки. Но и этого мало!

В дни своей славы я буду вынимать мозг каждому – каждому – парню, который захочет присунуть мне или – что еще хуже – жениться на мне, любить, носить на руках и прочее… Хи-хи. Потому что смысла нет, культурный ренессанс, духовное возрождение давно превратились в физическую агонию. Еще каких-нибудь семьдесят лет назад Джордж Оруэлл всем своим храбрым и благородным сердцем хотел, чтобы людям, всем-всем-всем людям было хорошо и покойно и справедливо, а сегодня… Сегодня вы даже не знаете, кто он такой. Не знаете? Зато прекрасно знаете Снуп Догга! – Последнюю фразу я произнес, почти крикнул, в стиле Майкла Баффера (ну или жалкого конферансье рангом пониже) и, изогнувшись, вполоборота, показал двумя руками на кулисы.

Зрители замерли, не веря своему счастью, неужели Снуп Догг и правда появится? Но Скинни не вышел. Впрочем, этого не было в плане. Никакого плана, в свою очередь, тоже не было. – Но кто такой Снуп Догг… – медленно сказал я. – Разве может он сравниться с Баста Раймс! – Во мне опять заговорил Майкл Баффер. Снова оборот, руки в сторону кулис. Японцы любят рэп, вот уж удивили. Чего они не любят, хотел бы я знать. Скинни не появился, я по-прежнему оставался на сцене. – Ладно, шутки в сторону, это Канье Уэст, – бросил я уже без выражения. Кто-то, не сдержав порыва, в восторге захлопал. – А, хватит уже. Лудакрис. – Опять редкие, полные надежды хлопки. – Никого не будет. И не стыдно вам? Эти и многие другие животные хотят только денег, а Оруэлл хотел для всех хорошей и равной и ровной жизни. Да, да, и для вас тоже, хоть вы в то время и хотели ходить с Гитлером за ручку по неарийским, хрустящим под армейскими башмаками черепам. И приветствуете теперь хрюкающих свиней. Впрочем, я пошутил насчет Гитлера. То, что вы сотрудничали с ним во время Второй Мировой – это все сказки, большая теория заговора, такая же как 911 в Нью-Йорке. Неужели вы всерьез полагали, что здоровые светловолосые голубоглазые фашисты будут наравне с вами править миром? Они вас просто обдурили. Германия была маленькая страна, они предполагали захватить весь мир, а до вас далеко да и размножаетесь быстро, ну вот и решили – скажем-ка этим япошкам, что ариец их большой белый друг. Вы и уши развесили. Ура. Мы теперь будем садиться в самолеты, заправленные только на половину пути и станем на хрен гробиться во вражескую технику, морскую, сухопутную и в неприятельские войска. Бжж! Бжж! И назовем это дело как-нибудь поэтически! Камикадзе – божественный ветер! Фу, то есть уф. В общем, фу, о чем это я говорил, между прочим? Господин переводчик, вы успеваете переводить? – Человек в костюме кивнул несколько раз, не голова, а аппарат для кивания. – Отлично. Так вот… А, верно, сигареты. На плакате я бы изобразил девушку с сигаретой, не японку, поскольку, здесь очень хорошо продаются неяпонские образы. В этой сфере, по меньшей мере. Что? Вы спрашиваете, какую именно сферу я имею в виду?

Никто ничего не спрашивал, зал молча слушал меня, большинство зрителей сидели в наушниках с синхронным переводом. Они сосредоточенно смотрели на меня, пытаясь не упустить визуальную часть пьяного представления, и при этом старались прислушиваться к тому, что вещал переводчик. Множество двузадачных систем, даже мультизадачных, если подумать о том, что кому-то из них в этот момент просто хотелось в туалет, кто-то размышлял на фоне происходящего о своих проблемах, о том, что можно купить в этом районе магазинов и безопасных развлечений. Shibuya, зачем они вообще выбрались сюда, хотели перехватить взгляд камеры, изредка прохаживавшейся по зрителям и прочее и прочее. Подобное выступление с переводом вообще изначально не было хорошей мыслью, особенно с переводом на язык, в котором одно только местоимение «я» обозначается шестью разными словами в зависимости от ситуации, окружения или чего-то там еще (не знаю, чего именно). Но не мое это дело. Приятно иметь кучу дел, не относящихся к тебе непосредственно, несмотря на то, что являешься ключевым их участником.

– Я говорю о продаваемых образах. Камерон Диез на огромных плакатах с рекламой сотовых телефонов и кучей иероглифов. К черту, вы понимаете, о чем я. Так вот, я бы поместил на плакат с курящей девушкой такой слоган: «По крайней мере, это меня не толстит!» Ха, вот было бы здорово. Два замечательных образа, нет, даже три – женская красота, сигареты и всеобщая одержимость похудением, захватившая абсолютно все страны, где рядовой гражданин может позволить себе купить бутылку газировки. Черт бы подрал Сталлоне, с которого началась мужская одержимость тренированным, чудовищно противоприродным обезжиренным телом, когда он обнажил торс в «Рокки» семьдесят шестого года.

С тех пор каждый парень, у которого недостаточно денег, чтобы просто ни черта не делать и быть богатым, должен сгонять семь потов, чтобы затащить в постель девушку или хотя бы чувствовать себя хорошо в новой одежде. И все это ради нескольких минут секса… Впрочем, не мое это дело. А ведь Сталлоне не был первом в этом деле. Мисима двадцать лет подряд месил свою плоть и лепил из себя святого Себастьяна, да только с ногами ничего не сделал. А что было в конце? Вспорол живот и даже стихи своей кровью не написал. Голову ему его мальчик-фаворит так и не смог нормально отрубить. Вместо того, чтобы враз прекратить страдания умирающего, он превратил их в настоящую агонию. Вы же знаете, кто такой Мисима, верно?

Человек, – я махнул рукой моему аппарату для кивания, – переведи это. Переведи. Хорошенько переведи. Ладно. – Я все еще сжимал пустую бутылку в руке. – Да, к слову о пьянках. Знаете сколько калорий в Джеке Дэниелсе? Двести двадцать на сто грамм. А в столь любимом вами, да и мной тоже, двенадцатилетнем Джонни Уокере? Двести двадцать восемь. В него добавляют карамель. Что же это значит?

Четыре хороших глотка, от которых еженедельно – преимущественно по пятницам и субботам – разминающийся потребитель не опьянеет в том смысле, в каком требует эта сраная жизнь, чтобы были силы и дальше просиживать в офисе по меньшей мере сорок часов в неделю, зарабатывать прыщи на заднице и заниматься совершеннейшей ерундой, не опьянеет, а только развеселится. Так вот, четыре таких хороших глотка – и считайте что вы сожрали один биг мак в Макдоналдсе. Здорово, правда?

Уверен, что вы этого не знали. Или не задумывались об этом. Хороший способ бросить пить, если вы всерьез считаете, что с журнально-глянцевым телом у вас есть все шансы на хорошую жизнь. Которых, кстати, нет, потому что в две тысячи двенадцатом году настанет конец света. Вы не знали этого? Ну так я вам говорю. Мне об этом сообщил по секрету один хороший друг, в чьей квартире я остановился. Я знаю, о чем вы сейчас думаете – конец света через четыре года? Но что же случится с одеждой, музыкой и фильмами? Голливуд ведь выживет, верно? И манга, и хентай – комиксы же все равно будут выпускать, верно?

– Ха, ха… А вот ни хрена! Ни черта подобного. Я хочу еще выпить. Кри-кри! – Кри-кри хороший человек. Из-за кулис показалась его славная французская ручонка с длинными пальцами недобитого в двенадцатом году аристократа. В руке был наполовину полный стакан с коричневой жидкостью. Я подошел и взял стакан. Понюхал.

– Джек Дэниелс, – объявил я в микрофон. – Никогда не думали о том, есть ли проблемы у алкоголиков? – спросил я у зала. – Нет? Не смотрите на меня так. – Я отпил половину. – Я-то откуда знаю. Я же не алкоголик. Ха-ха. Нет, не алкоголик. Но еще я не тот, кто свысока смотрит на зависимых людей. Кроме чертовых обжор, конечно. На этих я всегда смотрю свысока. Однажды я был на… Как же это называется? Есть такая традиция в некоторых странах, может быть, и у вас. Хотя если бы нацисты победили во Второй мировой, не было бы у вас такой традиции. В общем, если парень и девушка задумали пожениться, то парень берет нечетное количество родственников, включая родителей, и близких ему людей и отправляется в дом к невесте. Чтобы получить одобрение, благословение и прочее. Полуофициальная процедура, в процессе которой полагается выпить весь привезенный алкоголь.

Случилось мне побывать на таком мероприятии. Чтобы помочь другу – ну и просто выпить хотелось – стал я пить. Водку. Рюмку за рюмкой, мы хорошо хряпали с отцом жениха, потому как мы мужчины и близкие ему люди. Напротив меня сидел толстый парень, лет на пять моложе. Толстый, но по-ребячьи толстый, по-современному жирный, из тех, что кажется – ткнешь иголкой, и жир из него, жидкий, потечет и потечет, потечет так, что не остановить. На несколько тысяч сковородок хватит, чтобы зажарить голодающих в Африке. Он жрал и жрал, а я пил, а он все жрал, а я все чокался с сухоньким папашей жениха и пил. Наконец парень нажрался, нажрался и я. Не так, чтобы не мог ходить. Ходить я мог, мог и говорить. Даже язык не заплетался.

Парень этот откинулся, отодвинул тарелку рукой, уставшей работать вилкой, и сказал: «Жаль, что у меня только один желудок». А потом посмотрел на меня и сказал: «Напился уже, Эйк? Хорош. Видно». И столько было глупости и луковичного, одновременно детского чванства в его глазах, что мне захотелось ткнуть его пальцем в живот и посмотреть, как он ходит волнами под дешевой синтетической футболкой. Я люблю океан, давно не видел океан, а тут толстый человечек мог доставить мне удовольствие посмотреть на медленные, хорошие и величественные волны…

И вот странное дело. – Я залпом опрокинул остатки, что болтались в стакане. – Те, кто переедает, люди с одышкой, проблемами с сердцем – будущими или настоящими – не способные показаться на пляже без футболки, раздевающиеся только в темноте, если предстоит кого-то трахнуть, не готовые заняться этим на свету, электрическом или под солнцем, эти же люди с укоризной смотрят на пьющих. «Ой-ой-ой, как это плохо, что он пьет, а ведь мог бы быть таким хорошим парнем, человеком, мужем, золотые руки, ой-ой-ой». И прочее дерьмо.

С насмешкой смотрят на тех, у кого от ежедневной пьянки мутнеют глаза, и почесывая неохватные бока говорят: «Тю-тю-тю, ой-ой-ой, как это грустно, что он пьет». Ебаные бурдюки с жиром! И в это же время алкоголики не говорят: «Ой-ой-ой, как это грустно, что он жрет, как свинья». Ну так кто же умнее? Кто смотрит шире на мир? Вы можете представить себе компанию, скажем, из трех человек, постепенно в течение вечера пожирающих всякое дерьмо, начиная чипсами и кончая стейками, которая – компания – чувствовала бы всю абсурдность мира? Чтобы эти люди, сжирая биг тейсти или лосося под нежным кремом с ломтиками молодого картофеля, глядели друг на друга и были братьями по одну сторону зоопарка, отделенными клетками от луковичных голов, которым принадлежит мир и которые раздирают его на части своими чванливыми я, я, я, я, я! Нет. Так кто умнее? Кто видит больше?

Алкоголик никогда не станет насмехаться над обжорой, не станет делать это зло. И не только жирдяи, обжоры, все в этом мире против алкоголиков. По неизвестной мне причине. Даже опиодные наркоманы и любители спидов. Все говорят, пересядешь с наркоты на алкоголь, и ты потерянный человек. Жизнь твоя закончится быстрее, чем если бы ты употреблял что-нибудь, все что угодно другое, но только не алкоголь. Возможно, с физиологической точки зрения в этом есть смысл. Но! – Какого черта? Неужели есть хоть какой-то – хоть какой-то, ебать вас в рот! – смысл в продлении жизни?

У меня была одна знакомая девушка. «Девушка», я скажу это в кавычках, отсосавшая больше членов, чем я видел оголенных женских междуножий в жизни, и даже она назвала меня алкоголиком. Ха, смешно, не правда ли? Смешно, как каждый, со своей сраной зависимостью находит противника, своего рода барометр, против которого он или она может мерить – фиктивно! – свою жизнь. Например, эта девушка. Она жила когда-то в одном городе со мной. В моем родном городе. А потом уехала в Штаты, надолго или навсегда, я не знаю, я не знаю, я не прожил так долго. И она рассказывала о том, как здорово жить в полной свободе, трахаться с кем угодно, каждый сраный день, когда у нее нет месячных.

Она говорила, с удовольствием, о том, какие члены сосала, прямые, искривленные влево или право, с неизменно свисающим левым яичком – информация, полученная не из медицинской энциклопедии, но из личной практики. Например, например, она рассказывала мне о том, как ее трахал владелец какого-то магазина одежды в захолустном городе; она просто зашла в этот магазин, потому что ей было скучно в субботний вечер и было нечего делать, кое-что чесалось. Она взяла какое-то платье, чтобы примерить. Никого больше не было в магазине и владелец его, обычный франшизный неудачник, семейный, считающий, что он добился всего, что ему предлагала жизнь, явился, мистер средневозрастный член, и сказал ей: «Есть у меня кое-какое платье, которое тебе стоит примерить». И она сказала: «Окей» – Кстати, все это мне говорилось сугубо конфиденциально, а я теперь вещаю на всю страну, классно, да?

Все это говорилось мне по большому секрету, в то время, как она посасывала мой член, а я думал: «Когда же это все на хрен закончится? Мой член в ее рту, но мне так противно, что я не уверен, произойдет ли раньше эякуляция или рвотные позывы сделают свое дело и я наконец-то блевану?». Да, о чем это я?

Так вот, этот владелец магазина сказал ей: «С прозрачным платьем, что на тебе, ты должна быть без нижнего белья. Совершенно без ничего». Она повиновалась, как она сама мне рассказывала. Повиновалась и сняла с себя абсолютно все, что на ней было, кроме этого сраного полупрозрачного платья, и он, средневозрастный семейный неудачник, стал иметь ее. Она мне рассказывала об этом с таким удовольствием: «Он имел меня и спереди, и сзади, такой твердый…» Короче, ей нравилось трахаться в Соединенных Штатах Америки, как многим девушкам, женщинам, шалавам, называйте их как хотите, нравится это делать в Штатах или где угодно еще вне пределов своей родины, и даже она назвала меня алкоголиком.

«Ты слишком много пьешь», – сказала она, отсасывая у меня, не потому, что я ей нравился, а потому, что ей нравился приап как таковой. Неплохо, правда. Кажется, в современном мире лучше делать все что угодно – трахаться в задницу, принимать наркотики, обжираться, быть просто придурком, иметь любой тип зависимости, чем быть алкоголиком. Черт подери, как же все эти зависимые придурки ошибаются! Ха, мне хочется смеяться, когда я думаю об этом. Чему равняется стоимость, ценность жизни в современном мире? В моей шкале – ничему. Все остальные всегда обращаются к козлу отпущения – по крайней мере, я не пью!

Неплохо, неплохо, но также бессмысленно, как считать Мадонну воплощением сексуальности. Ну, или что там вас заводит, сраные бессмысленные трезвенники… В общем, все что я хочу сказать – Япония, страна, в которой вы живете есть идеальное государство, подспудно тоталитарное, но внешне свободное. Хотите ебаться – пожалуйста! У вас есть хентай и прочее дерьмо, пикселизованная порнография, на которую вы можете мастурбировать. У вас есть деньги благодаря патентам, которые какой-то умный человек скупил в свое время, есть идиотские должности в идиотских компаниях, которые дают вам деньги, чтобы тратить их на всякую дрянь… И вы считаете себя государством, но в действительности не стоите ничего… Очень приятно, да? А теперь реклама Пошля! Понюхаем немного и отъедем немного. Через трубочку.

В этот момент наконец появился Скинни. На сцене, вихляющей походкой, на своих сумасшедших ногах.

В один из дней мы забрели в бар в теперь уже не вспомнить в каком районе Токио. Не возникает в голове и название бара, кажется, он находился на втором этаже. Здания. Темноватое и мрачное помещение, в черных и серых тонах. Бледная, безусловно европейского вида женщина за барной стойкой. Судя по разговору, английский был ее родным языком. Судя по цвету волос, родина – Ирландия или Шотландия. Точно, на вывеске значилось что-то вроде Ye Ole Pub или что-то еще с упоминанием Ирландии. А, могу ошибаться. Мы сели за стойку, я вынул пачку сигарет и поискал глазами пепельницу. В нескольких местах мелом было написано «У нас не курят. Не выражаются нецензурно. За каждую просьбу принести пепельницу вам придется расплатиться десятью отжиманиями. Каждый вопрос, где находится туалет, наказывается десятью отжиманиями. Ругайтесь на улице, а у нас слушайте хорошую музыку и так же хорошо проводите время».

– Это место похоже на комнату голливудского психопата. Все стены высокопарным дерьмом расписаны, – сказал я, наблюдая за бледной женщиной. Она поглядывала на мою пачку Мальборо.

– Desperation is in the air, – подтвердил Скинни.

Женщина была довольно молодой (на вид), чуть за тридцать, самое большое. Я бы не удивился, если бы она оказалась моей ровесницей – работа, даже не работа, а прислуживание в таком месте кого угодно лишит энергии, жизни, оставит срезанным, высохшим на солнце грибом (странный образ, ну да ладно; бледность женщины напомнила мне о грибах, а цвет ее волос – о лисичках). Белая блузка, черные брюки и черный же фартук (все что ниже пояса я заметил, когда она выходила из-за стойки, чтобы обслужить двух японок в дальнем конце зала). Улыбка женщины не была даже вымученной, скорее безжизненно растягивающимся, уже давно не причиняющим боли шрамом. Бледные губы. Еще она казалась запуганной, но смирившейся со своей участью. Женщина, которую сейчас бьет муж, а в детстве ее любили и баловали (но не чересчур) родные мама и папа, когда она выросла – стали относиться к ней с уважением, но жизнь оказалась совершенно не той, какой представлялась в детстве, в уютной кроватке, в тепле, в обнимку с плюшевым животным, мягким.

– Ну что за дерьмо! – сказал Скинни.

Мы заказали по пиву. Кроме нас и двух молодых, но на удивление некрасивых японок, в помещении никого не было.

– Я чувствую себя как в плохом мультфильме, – продолжил Скинни. – Нет посетителей, бизнес у них наверняка убыточный, а они везде это высокомерное дерьмо понавешали. Не курить, не ругаться, пепельницу не спрашивать.

– Одно из самых угнетающих мест в Токио, – согласился я.

– Эй, леди, можно пепельницу! – обратился Скинни к бледной европейке. – И что она только здесь делает? – сказал он мне.

– У нас не курят. – Безжизненный шрам по-рыбьи вытянулся, уголки с трудом приподнялись. Инфузория-туфелька так под микроскопом передвигается, бесцветная медуза в сточной канаве плавает. Человек так не улыбается даже нарочно. Самый странный пример профессиональной улыбки, который я когда-либо видел.

«Хи-хи-хи, сугой-сугой,» – запронзили детскими голосами японки за дальним столиком, они почти терялись во мраке бара, на улице шел дождь, отчетливо были видны только их сотовые телефоны, разноцветные (их ни за что нельзя выпускать из рук) и почти монументально проступающее уродство, вылепленное из темноты, выбитое на плотной стене отчаяния.

– И откуда она? – спросил Скинни.

– Нет ни малейшего желания выяснять. Что-то мне даже парой слов с ней перекинуться не хочется.

Открылась служебная дверь по ту сторону барной стойки, вышел средних лет японец в очках. Довольно высокий для этой страны. Ростом с женщину.

Ее муж?

Не улыбаясь и не глядя на нас, он что-то бросил по-японски. Ему никто не ответил. Только привычный страх в глазах женщины. Не преувеличиваю и не драматизирую, такие вещи трудно не заметить. То было начало вечера, мы еще не успели хорошо надраться.

Японец – от пояса и ниже его закрывал белый, не совсем чистый фартук – прошел к проигрывателю пластинок, извлек виниловый диск откуда-то из-под стойки, сдул с него пыль как в дебильных американских фильмах, и аккуратно, с осторожностью человека, ничего не добившегося в жизни и направившего свою энергию вшиво в русло клишированного дерьма, которому подвергалась Япония последние десятки лет, поставил диск на вращающуюся пластину проигрывателя. Заиграла музыка, но я не узнал мелодии. Даже Скинни, музыкант и эрудит всего, что касается семи нот во всех возможных вариациях, не узнал. Бледная женщина смотрела в никуда, не задумчиво, но испуганно. Японец в очках слушал мелодию и выглядел полным придурком, одним из тех, над кем сначала издеваются в школе, потом в университете и одним из тех, который несмотря ни на что вырастает и становится взрослым. О, смотрите все, у меня собственный бар, где нельзя курить и нецензурно выражаться! А еще у меня белая женщина… Поистине, у луковичных голов нет национальности.

– O, desperation in the air! – почти воскликнул, но все же сказал Скинни.

Я посмотрел на него пьяным и оттого очень богатым эмоциями взглядом. Сколько я помню, Скинни всегда оставался внешне в одном и том же состоянии. Было время, когда он не пил. Было время, когда он пил наравне с алкоголичным мной. И всегда оставался одним и тем же, человеком, но не луковицей, всегда одним и тем же Скинни. Одинаковым, в одном и том же состоянии, Скинни, одним и тем же Скинни.

– Desperation is in the air, – повторил Скинни.