Текст книги "Гайдзиния"

Девушка кивнула. Ей было наплевать.

Я заказал еще пару егермайстеров. Для себя и Скинни, но Скинни отказался.

Из нас троих Кевин сидел дальше всех от девушки, но это не помешало ему согнуться над барной стойкой, чтобы лучше видеть своих новых собеседниц и сказать:

– А вы знали, что в Калифорнии разрешили марихуану?.. Ее выписывают врачи…

И дальше по накатанной. Я опрокинул рюмку. Как же сильно замораживают здесь егермайстер, зубы сводит.

Пока Кевин крякал, ничего не происходило, я и Скинни разглядывали официантку Мами, которая, как и все японцы, кажется, родилась в Калифорнии. Калифорния, Калифорния, это слово за последние десять дней я слышал чаще чем Токио.

В конце концов под нестройные тирады Кевина девушки попросили счет и ушли. В его компании нам точно ничего не светит. Я был непрочь даже с этой толстушкой, потому как в конце одно и то же, и не так важно с кем ты. Тем более мозг в голове после многодневных егермайстеров, коктейлей и пива размяк в болото, над которым плотной дымкой осел табак, нюхательный, курительный, разных сортов.

– Рад был познакомиться! – кинул Кевин вдогонку девушкам, когда те направились к выходу.

Они вежливо, но всего вполоборота кивнули.

– Симпатичные были девушки, – обратился Кевин к нам. – Жаль, что так рано ушли.

– А тебе самому не пора ли? То есть, у тебя самолет завтра, верно? Вещи там собрать, выспаться.

– О, не переживайте, друзья. Я уже выспался и вещи собрал. Большую их часть. Скоро пойду, конечно. Вот еще немного посижу.

– Как же ты в Штатах оказался?

– Из Канады переехал.

Несколько последних минут я сидел, укрывая рюмку егермайстера руками, пытаясь передать жидкости свое тепло. Теперь пришло время опрокинуть в себя.

– Короче, расскажешь свою историю или нет? – спросил я, зубы свело от холода. Зря старался согреть. – Почему ты Чехословакию покинул? Тебе там не нравилось?

– Конечно, не нравилось. Что там может нравиться? Тем более под таким давлением Советского Союза.

– Ты читал Кундеру? – спросил я, понимая, то такой вопрос человеку, родившемуся в Чехословакии, покажется слишком… привычным, не знаю, распространенным.

– Это что такое? Дэн Браун?

– Нет, какой еще Дэн Браун? Милан Кундера. Твой соплеменник в каком-то роде. Писатель. Ему тоже Советский Союз не очень нравился.

– Да и кому это дело могло нравиться! – воскликнул Кевин. – За тобой вечно все следили, ни с кем нельзя было поговорить по душам, даже с собственной матерью. Полное тоталитарное дерьмо! Специальный отдел следил за политически непригодными гражданами и я был одним из них. С самого детства, знаешь, когда я был еще совсем несмышленым, я всегда был за Америку, носил заграничные бейсболки и футболки, которые трудно было достать. Ну и конечно за мной начали следить. И это были даже не чехи, это все Советское правительство свои порядки установило…

Не сомневаюсь, что чехи не стали бы заниматься такой параноидальной тоталитарщиной. Не поверить в это, глядя на Кевина. Вспоминается еще и история, о которой мне рассказывали современные корпоративные туристы, посетившие Чехию в один из своих официальных отпусков. Где-то там, то ли в Праге, то ли еще где, сейчас уже не вспомнить, висит на городской стене деревянное колесо. Колесо это – местная достопримечательность, у него есть своя история: однажды два чеха не помню уже на что, но на какую-то ерунду поспорили, что один из них не сможет за один день срубить дерево, выстрогать из него колесо и не руками, а при помощи палочки пригнать это колесо к городской стене. Оказалось, что смог. Сделал и пригнал. Колесо повесили, теперь его показывают и рассказывают о нем туристам.

И что народ с такими достопримечательностями должен был делать с Советской властью? Огромной, давящей, репрессирующей, местами хорошей, сильной и доброй, но никогда не бывавшей пассивной, не занимающейся пустыми мелочами.

Я хорошо отношусь к чехам, хоть и знаком поверхностно всего с несколькими из них. Но у меня худо с историей и пробел этот восполнять нет никакого желания. И все же я не очень представляю как Кевин, которому совершенно определенно не может быть более сорока лет, мог попасть в списки каких-то там тайных отделов. Даже если молодость его пришлась на восьмидесятые, а скорее всего на начало девяностых. Ну да что я знаю? Только то, что не было Русско-японской войны.

– У многих, кто эмигрирует в Штаты, да что там Штаты – у тех, кто никуда не эмигрирует, у всех есть свои истории, Эйк. Советские солдаты, кстати, были самыми несчастными людьми, каких я когда-либо видел в своей жизни. Без шуток. Даже мексиканцы в Мексике не производят такое удручающее впечатление. Когда я служил в армии – меня призвали так же, как всех, насильно, потому что я был обыкновенным здоровым парнем и должен был защищать родину. Отдать свой долг не столько Чехословакии, сколько Советскому Союзу, представители которого помимо параноидальной слежки и ежедневной, неутомимой политической агитации, постоянно пили. И это не способствовало искоренению этой чертовой паранойи, довлеющей над всей страной. Как я мог там жить? Сейчас все кажется нереальным, далекое прошлое.

– Все в этой жизни кажется нереальным, – заметил Скинни. – Даже вчерашний день или наше существование всего минуту назад. Сплошной абсурд. Но зато всегда есть над чем посмеяться.

– Поверь, мне тогда было совсем не смешно. Собственная мать могла донести на меня, и так, насколько я знаю, и сделала. Не похохочешь, ну да я-то не дурак – я тоже потом донес на нее. Но потом. До этого я был в армии, именно там я решил, что все это мне совершенно не нужно и надо валить из страны. В самой армии мне, между прочим, жилось довольно хорошо.

У меня были кое-какие деньги. Чехословакия обеспечивала довольствием своих солдат. В отличие от тех, кого призвали в Советском Союзе. У них не было вообще ничего, кроме формы да всяких котелков и окопных лопаток. Их даже кормили очень плохо. Помню, когда мне поручали какое-нибудь бредовое армейское задание – выкопать яму или перетащить бревна, ящики, мешки с одного места на другое, я всегда нанимал на это дело русских рядовых. За какие-нибудь гроши или вообще за еду…

Кевин улыбнулся. Не самодовольно, просто вспоминая старые времена, свою молодость. Сомневаюсь, чтобы он получал удовольствие, заставляя таких же несчастных, раздавленных системой, пусть и из другой страны, выполнять работу за себя. Не сказать, чтоб не нравилось, но не было в этом ничего приятного. Однако это не значило, что он не должен был делать сам то, что мог заставить делать других. У него были какие-то деньги, у других – не было. Средства кочевали из кармана в карман. Миникапитализм в краю, застрявшем в топком социализме. Товарищи! Товарищи!

– Очень быстро, правда, такое положение дел мне надоело. Сколько можно бессмысленно болтаться? И я решил, что пора рвать оттуда. Но я не хотел быть дезертиром, понимаешь, Эйк? Во всем нужно использовать голову. Я всегда отличался сообразительностью и одновременно основательным и рисковым подходом ко всему, что делал.

– Это как?

– А вот слушай…

Кевин уже достаточно опьянел, чтобы перестать следить за собой и выплевывать историю своей жизни наружу, сдабривая это дело пьяным бахвальством. Не таким явным, впрочем. Все мы подвержены этому.

– Я взял в библиотеке медицинские и административные книжки и принялся изучать, по какой болезни меня могут комиссовать. Освободить от военной службы… – Здесь Кевин рыгнул. – Что это за пустые рюмки у тебя? Егермайстер?

– Ага.

– Еще хлопнешь со мной?

– Давай. Скинни, ты как? Присоединишься?

– Ага.

Кевин заказал три рюмки егермайстера и сказал официанту, что заплатит за нас. Я воспротивился, но наш «родом из Чехословакии» настоял. Ладно. Я всегда с уважением отношусь к людям, готовым оплатить чужой счет. Женский пол или еще какие-либо соображения выгоды здесь не в счет. Как стоит относиться к эмигрантам? Ненавидеть ли их, презирать, уважать или завидовать? А может, просто относиться никак? Предпочитаю последнее, мне просто наплевать, но всегда интересовал один момент – как же родители? Неужели можно просто бросить свою мать, в некоторых случаях – отца и оставить их умирать одних, в старости, без опоры, поддержки, без никого? Или, скажем, в семье два брата и одна сестра. Один из них, самый старший, махнув на все рукой, обладая большими амбициями или просто считая, что его труд стоит большего, в ранней молодости двигает далеко за границу и никогда не возвращается… что должны делать его брат и сестра, оставшиеся при родителях? Когда уезжает старший (которому, кстати, при рождении досталась вся свежая любовь к первенцу, любовь еще не забывших молодую пылкость отца и матери), то он, особо не раздумывая, полагается на младших – придет время и будет кому позаботиться о родителях. И сестра выходит замуж. Это очевидное дерьмо в современном мире, остается тогда один ребенок. Средний или младший брат, неважно, и никуда ему не деться, да и не захочет он уйти от родителей, совесть не позволит, а если и позволит, то он в глазах окружающих окажется последней скотиной. И в собственных глазах тоже, хоть и не всегда.

– У тебя есть братья или сестры? – спросил я Кевина.

– Нет, никого. Да и мать с отцом я не видел с тех пор, как покинул Чехословакию. Если ты намекаешь на угрызения совести, – каким-то пьяным образом он понял, о чем я, – то родители никогда ничего особого для меня не делали. Они, хоть и были чехами, но насквозь пропитанными советской идеологией. Матери не нравилась моя увлеченность Америкой, а мне не нравилось, что она донесла на меня.

– Хм, ты уверен, что она донесла на тебя?

– Нет, как я могу быть хоть в чем-то уверен? Но мне кажется, что она донесла. И я потом тоже. Но это нормально. Тогда все этой ерундой занимались, чтобы заслужить доверие власти. Так вот… о чем я там…

– Ты не куришь? Хочешь сигарету?

– Нет, спасибо. Курить вредно, – сказал Кевин с усмешкой превосходства. – В Калифорнии курить даже в барах запрещено. Я полностью поддерживаю эту политику моей страны. Моего штата.

– Ладно. – Я закурил. – Ты говорил о том, как решил освободиться от службы. В армии.

– А, верно. В общем, я изучил несколько разных книжек, включая медицинский справочник, и стал рьяно симулировать симптомы определенного недомогания. Даже болезни.

– Ха, неужели сработало?

– Сработало, но не так, как ты мог подумать. В общей атмосфере недоверия и принуждения в стране, никто, естественно, мне не поверил. Но что они могли сделать с рядовым, постоянно жалующимся на боли в груди, достоверность которых они в те времена не могли никак проверить, не имели достаточных технических средств. И тогда меня направили на операцию.

– На операцию? – удивился Скинни.

– Да, – беззаботно ответил Кевин. – Мне вскрыли грудную клетку, что-то там сделали, может, удалили даже, и зашили.

– Но ведь у тебя ничего не было? – спросил я.

– Неа. Здоров как… как все. Обыкновенный парень, я же говорю. Хорошая наследственность, ничего необычного.

– И ты решился на такое, просто чтобы свалить из армии? Сколько тебе оставалось отслужить?

– Года полтора. Вот, смотри. – С этими словами Кевин оттянул ворот своей по-айтишному неопрятной футболки и показал заплывшую жиром грудь программиста.

Огромный, бледный и неаккуратный шрам, след низкооплачиваемых армейских мясников. Сантиметров пятнадцать, а то и больше. Редкие черные волосы вокруг.

– Ого… Тебе палец в рот не клади.

– Это жизнь, Эйк, Скинни. Это жизнь, что тут сделаешь? Пойти на операцию показалось мне тогда лучшим способ перестать терять время. И знаете почему?

– Почему?

– Потому что это было единственным способом. После операции меня без лишних придирок комиссовали.

– Ты женат?

– Нет. Было несколько женщин в моей жизни, две последние – мексиканка сначала, а потом китаянка. Ничего хорошего с ними не вышло. Вели они себя совершенно одинаково. Постоянно просили всякие дорогие украшения вроде колец с драгоценными камнями, колье. А потом я узнал, что у мексиканки уже был парень, жених, и она трахалась со мной только ради денег. Отпустил я ее на все четыре стороны. Хотела она от меня денег и драгоценностей – так она их и получила, хоть и обошлась мне дороже стандартной шлюхи. В Калифорнии полно таких. Китаянка тоже только и делала, что деньги выкачивала. У нее не было никого кроме меня, но откровенной любовью, как я потом догадался, здесь тоже и не пахло. Она на эти деньги помогала своим родным в Китае или еще где-то. Мне все надоело и с ней я тоже разошелся.

– Или она с тобой.

– Или она со мной. Какая разница? Где-то в сегодняшней Чехии у меня есть дочь. Она ваша ровесница. Я ее видел только с момента рождения и примерно до двухмесячного возраста. А потом улетел на Кубу.

– Не жаль было расставаться с дочерью?

– Нет. Ее мать сама виновата. Я не хотел ни детей, ни вообще брака. Она меня обманула, та девушка. Однажды сказала, что у нее критические дни, понимаешь, и можно все делать до конца. А сама зачала дочь.

– Она так сильно хотела от тебя ребенка, что пошла на это?

– Не знаю, что она хотела. Да только хоть и обманула она меня и хотела перехитрить, в конце концов я остался в выигрыше. Видишь ли, когда я вернулся из армии, то был тверд в своем желании эмигрировать. Никому об этом не сообщал – родным, близким – никому. Даже с друзьями, которых знал с детства, нельзя было говорить откровенно. Ни с кем нельзя было. Однажды так случилось… Ну, не то чтобы случилось, ушло довольно много времени, но я все-таки смог познакомиться и войти в доверие к человеку, у которого был доступ к досье на меня. Малоприятное досье, где были расписаны все мои антисоветские настроения и высказывания, свидетельствовавшие о политической неблагонадежности. И знаешь, что кажется смешным теперь, но тогда было в порядке вещей?

– Что?

– Досье это было написано карандашом! Полностью, с самого начала и до конца. Когда мой знакомый, считая меня другом, принес это досье мне по моей же настоятельной просьбе просто чтобы показать, у меня не было при себе ластика… Я мог разом избавиться от всей мерзости, что сраные агенты там понакарябали, но одновременно и не мог, потому что у меня не было ластика.

– Да…

– Да, да. Но я не остановился. Купил несколько разных ластиков и всегда носил их с собой, благо они маленькие. Еще несколько месяцев ушло на то, чтобы наконец упросить этого моего знакомого снова принести мне досье. Пришлось помучаться. Чего только я ему не обещал. И говорил, что ничего не сделаю с досье, просто мне хочется еще раз взглянуть на то, что там про меня понаписали. Говорил, что хочу исправиться и все-такое. А этот мой знакомый все бубнил, что у него будет миллион проблем, если хоть кто-то узнает, что он показал папку мне, и если с бумагами хоть что-то случится, то тут вообще конец настанет его гражданскому существованию. Долго же я старался… – Пьяные глаза Кевина смотрели вникуда, вглубь бара. – И все-таки он поддался моим увещеваниям, просил только, чтобы я ничего там не изменял, а я сказал – конечно, как можно, мы же друзья, разве я стану подставлять друга? я только взгляну и все, – и все стер на хрен. Много там было, пришлось попотеть и время от времени подчищать концы ластиков о стол, чтобы графитная грязь на бумаге не размазывалась. Какие-то бумаги, Эйк, но в результате я стер все, что порочило меня. Порочило в кавычках, Эйк. Я оказался чист, да еще и после операции, с зашитой грудью, женой и ребенком. Все было отлично! Но заокеания по-прежнему оставалась недостижимой. Это сегодня ты можешь получить визу и поехать куда тебе вздумается…

– Нам это по-прежнему недоступно, потому что всякие засранцы остаются нелегально во всех странах на свете, а нам, на хрен, в визах отказывают.

– В любом случае, во времена моей молодости это было еще сложнее. Попросту недоступно. И я начал участвовать во всех демонстрациях и мероприятиях в поддержку Советской власти, какие только можно представить. Вступал во всевозможные «правильные» организации, даже сам делал просоветские надписи на футболках и носил их с псевдогордостью на себе. И постепенно отношение ко мне стало меняться. И это смешная вещь, если ты вдумаешься в это, Эйк, и если тебе интересно, Скинни. Происходило в точности то же самое, что и с моей операцией на груди. Никто мне не верил, но при это не мог не поверить мне на официальном уровне. Тоталитарное дерьмо выместило настоящую жизнь и чувства. Неплохо, правда?

Правда, все знали, думаю, что Кевин – прозападный ублюдок, но зарубать его не посмел бы никто, на футболках его лозунги в поддержку прекрасной Советской власти, а досье его чисто. Женат и есть дочка. Ха, Оруэлл написал свой роман около сорока лет назад, да всем насрать. Почему бы и нет?

– И вот, какое-то время спустя, когда меня ну просто нельзя было обвинить ни в чем неправильном. Ну просто ни в чем. Я подал заявление на то, что хочу, в составе туристической группы, посетить Кубу. Куба в то время была самой что ни на есть правильной привлекательной и идущей верным курсом страной.

– Зачем же тебе нужна была Куба?

На дворе две тысячи восьмой год, стоит заметить.

– Я и сам не знал в точности. В любом случае, Куба была ближе к Штатам, чем Чехословакия. Там было легче, как мне казалось, показать характер, свалить. После того, как я подал заявку, со мной встретился один из моих бывших друзей детства, как бы случайно, но никому нельзя было верить и встреча не могла оказаться ненарочной. Я сидел в столовой и он подсел ко мне, заговорил со мной. Но я только крякал советскими лозунгами, ничего личного не сообщил, только кря, кря да кря. И он от меня быстро отстал. Понимаешь, все знали, что я неблагонадежный, прозападный ублюдок, но их же система работала против них и в мою пользу. Раз я был такой хороший и чистый, как могли они не включить меня в туристическую группу на Кубу? Никак. Так я оказался в самолете, международном. И знаешь, через какую страну летел самолет? Через Канаду. Через Канаду, которая в то время легко принимала эмигрантов, а самолет не мог совершить прямой перелет, нужна была дозаправка. Здорово, верно? Я предусмотрительно не сдал свои вещи в багаж, все было на руках, и в канадском аэропорту я просто сошел с самолета и закрылся в туалетной кабинке. Когда пришло время вылета, диспетчер стал объявлять мое имя по громкой связи, мол, самолет ждет вас, товарищ. Но в задницу товарищей, товарищи остались позади и возвращаться к ним я был не намерен. Никогда. Ни за какие коврижки.

– И как же твое имя звучало в канадском аэропорту? – спросил я. – Кевин?

– Хы-хы, – похмыкал Кевин. – Это имя я взял уже в Канаде. А в Штатах добавил к нему Томас. Единственное, что сохранилось от моего чехословацкого имени, так это Дураж. Кевин Томас Дураж зовут меня сегодня. А тогда я был просто Владимир. Так назвала меня мама на родине – Владимир.

– Так ты Владимир. Ну, ясно… – не знаю, что мне было ясно на самом деле. Ничего. К тому же, несмотря на мою возросшую толерантность, я опьянел.

– Так вот, сошел я со своими вещами, заперся в кабинке, решив никуда не выходить до тех пор, пока самолет не улетит без меня. И знаешь, что стали делать сопровождавшие нашу группу секретные агенты? Они, не обыскивая аэропорт, прямиком двинули в мужской туалет и стали открывать все кабинки подряд. Как в дурацком голливудском фильме. Когда добрались до меня, до моей закрытой, спасительной, но вряд ли прочной дверцы, то не стали ее выбивать и тащить меня за волосы в самолет, к прекрасной, надеющейся на пресловутый, не сбывшийся социализм, коммунизм или какая у них там была религия. Нет, ничего не стали делать, меня это удивило, но я был рад. Они спросили: «Ты хочешь остаться здесь?» – я твердо ответил: «Да.» – «И никогда не вернешься на родину?» – «Нет.»

– Я предполагал, что они окажутся более настойчивыми.

– Я, если быть откровенным, тоже. Но вот видишь, так легко меня отпустили. Потом, когда самолет покинул аэропорт, я заполнил иммиграционные бумаги и даже получил небольшое денежное довольствие, которое, впрочем, было все же больше, чем в армии. А прожив несколько лет в Канаде, я, как уже говорил, решил перебраться в Штаты…

И стоило это всего, подумал я. Стоили все эти старания, подставы, дерьмо того, чтобы этот Владимир или Кевин работал каким-то сраным программистом в Калифорнии? Японцы, рождаясь в Калифорнии, возвращаются в Токио. А Кевин стал программистом, и даже если он зарабатывает десять и более тысяч долларов, то все равно это смешно. Ему, черт, грудь разрезали. Впервые он побывал в Чехии, как признался, семь лет спустя своего кубинско-канадского побега. Программист. Только и делает, что всем говорит, что из Чехословакии и что в Калифорнии по медицинской страховке можно марихуану раздобыть. Ну какого черта? Неужели это стоило того? Я бы не удивился, принял бы это за должное и был бы прав, если бы Кевин после всех своих стараний стал голливудской звездой первой величины, мультимиллионером или еще чем-нибудь таким. Но он работает простым сраным программистом и проводит свободное время в путешествиях. Какого черта.

Утром, когда мы пили кофе в кафе Exelsior на станции Iidabashi, я курил, наслаждаясь горячей жидкостью, смягчившей горло и тем, что утренняя мокрота прошла по дороге в кафе, Скинни замер, пристально разглядывая официанток, находившихся на пол-этажа ниже, неторопливо занимающихся своими делами, перекидывающихся мягкими фразами, нажимающих кнопки на кофе-машинах, пишущих что-то неразборчивое на доске с сегодняшним меню. Зрачки Скинни расширились, он сидел будто слепленный из мокрого песка, недвижный, но при этом расплывающийся. У него был очередной флешбэк прошлой жизни на грядке с луковицами, где все мы выросли. Я впервые видел его таким. Я знал, что такое случается с ним, со мной, с некоторых пор и с Кри-кри, но со Скинни никогда этого не происходило при мне. Все в его поведении пары последних лет выдавало принадлежность к нашему общему миру, и все же теперь… Словно что-то случилось с резкостью, его сознание оступилось и рухнуло глубоко в океан, я смотрел на него с поверхности и видел как мой друг идет на дно, наша жизнь проступила в нем так отчетливо, что мне захотелось смеяться, но я побоялся нарушить его маленькое путешествие, утреннее, неожиданное. Не было ни удивления на его лице, ни отрешенности, с какой тухлые рыбьи бошки обыкновенно рассматривают семейные фотографии в тепле домашнего очага, вспоминая людей, что ушли, чувствуя груз лет и не в состоянии ни о чем думать; в такие моменты они кажутся окружающим важными и одновременно «человечными» (как принято говорить у луковичных голов), близкие и те, что повнимательнее притихают, чувствуют себя неловко и стараются не следить за отрешенным взглядом человека, те же, кого связывают половые отношения и несколько лет жизни, разглядывают лицо «любимого, любимой». Нет, взгляд Скинни был не таким. Его глаза, не дырки в черепе, но сознательные щупы, следили за искаженными, мало похожими на людей официантками, этими цветными, в ярких красках девушками с вытянувшимися лицами и разной длины конечностями, которых было больше чем четыре. Эти существа за прилавком, который теперь выглядел таинственным гротом, смешно и неловко передвигались, совершая таинственные, полные потребности жить движения. Они сталкивались друг с другом, переплетались, иногда даже перетекали одна в другую и глаза их постоянно меняли форму. Яркие, светло зеленые, почти салатовые пятна на их телах расплывались, превращаясь в пурпурные, а потом и темно-фиолетовые кляксы. Это было красиво, Кевину такого не увидеть даже если он триста раз собственными руками вырежет себе ребром за ребром, а потом снова вставит в грудь. Такое не купишь за деньги, такое не придет за предательство, какое бы оправдание ты ни приводил в защиту или объяснение. Сколько бы ты ни пытался найти выгоду в жизни, как бы сильно ни рвался вперед, или ни сидел на одном месте, довольствуясь тем, что есть, в тепле близких, самоутверждаясь в задушевных беседах, как бы ни старался быть добрым ко всем, или справедлив к окружающим, строгим к себе, день за днем, час за часом придерживаясь принципов или наплевав на все и бултыхнувшись в свободу, являющуюся на самом деле бесконечной, истощающий эякуляцией собственного эгоизма, что бы ты ни делал, у тебя не случится флешбэк. Жизнь, эта цепочка сраных случайностей, сама приведет к тому, чтобы однажды увидеть похожую картину, которая никогда не повторится, но случившись раз, обязательно вернется еще, раскроит череп занимательным калейдоскопом, когда этого не ожидаешь.

По себе знаю, как занятны и чудовищно (чудовищно) красивы бывают такие картины. Много всяких сраных историй о том, как у людей после клинической смерти или сильной аварии, в общем, после околосмертельных переживаний, открываются невероятные для заурядного человека дары. Так вот, хрень это собачья. Вряд ли стану сомневаться в том, что такое существует, но все эти случаи по сравнению с тем, как я, Скинни и Кри-кри попали туда, где мы находимся сейчас, можно сравнить с грубым, выбивающим из седла трезвости употреблением водки, тогда как в нас жизнь медленно, ежедневно закачивала вино. Иногда большими порциями. Так, что мозги сворачивало. Чаще – медленно, позволяя созревать, мучаться, вылупляться из кокона, чтобы, освободившись, мучаться дальше. Короче, писал я уже об этом. И не стоит думать, что я тут, я, я, я, я, я да я, я. Нет. Просто рассказываю о том, как в Японию ездили и все дела. Скинни моргнул, сделал глоток из чашки.

– Сегодня у нас выступление, – сказал он. – Надо б что-нибудь подготовить.

Я вышел на сцену, где уже находился Скинни и смешно переставляя ноги ходил из стороны в сторону, оглядывал помещение. До начала шоу еще около двух часов. Не очень-то большой зал, сколько же человек здесь поместится? Триста, пожалуй, четыреста, если все набьются как куча оголодавших в условиях приближающейся энтропии и общего экологического коллапса рыбок в огромное вспоротое брюха мертвого кита. Неужели через четыре года и китов не станет?

– Эй, Crazy Legs, – крикнул я Скинни, прислушиваясь к раскатившемуся в пустом зале голосу.

Скинни, не оборачиваясь, махнул рукой и замер на месте, не перестав шевелить ногами и изгибать их как вернувшийся с кладбища домашних животных Элвис Пресли. Или как Майкл Джексон на экстази и морфине, с переломленными коленными чашечками.

Я подошел к микрофону.

– Включен? – спросил я Скинни.

– Ага, – ответил он, положив руки на колени продолжающихся шевелиться ног.

– У тебя ноги змеятся, друг, – заметил я.

– Здорово.

– Черт, как там это делается… – Я постучал пальцем по черной головке микрофона. Отвесил ей несколько щелбанов. Глухие звуки выстрелили в зал.

– Хреново он настроен, – заметил извивающийся Скинни.

Выглядел он потрясающе. Мне тоже захотелось извиваться, я представил себя свежим трупом в живых волнах Тихого океана. Тело привычно и послушно перешло в неровный ритм.

Я вообще люблю извиваться, если кому интересно. Время от времени только тем и занимаюсь, что извиваюсь. Это дело неплохо напоминает о плоскости своего тела. Возвращает в физический мир движений и предметов. Примерно так.

– Раз-раз, – сказал я в микрофон. – Раз-два-три. – И запел: – Lately I feel we’re having a problem, you don’t love me no longer I know, and maybe there is nothing that I can do to make you do, Mama tells me I shouldn’t bother, that I ought just stick to another man, a man that surely deserves me, but I think you do! So I cry, and I pray and I beg to love me love say that you love me, fool me fool me, go on and fool me…

– Хреново ты поешь, – сказал Скинни и, не останавливая свои движения (как, впрочем, и я), подковылял к микрофону. – Тебе лучше рэп читать. Ну, не рэп, а что-нибудь такое. Как Зак де ла Рока, что ли. В общем, ты меня понял.

– Ага… Hey, you ok, you ok, you ok Annie, hey you ok, will you tell us that you are ok, there’s a sign in the window, that he struck you – a crescendo Annie.

Скинни принялся изображать из себя сопровождающий оркестр, его рот превратился в целый набор гармонично сменяющих друг друга музыкальных инструментов. У него это дело гениально выходит. Он вообще прекрасно владеет всеми частями своего тела. И член у него большой, без всякой иронии. Ну да это не мое дело, просто решил увековечить сей факт, раз уж о талантах заговорили.

На сцене появился Кри-кри. В деловом костюме, с легкой, тщательно отстилизованной щетиной.

– Разминаетесь, мон ами, – бросил он.

– Краску достал? – спросил я

– Конечно, на меня всегда можно положиться.

– Тогда гони ледяную бутылку Джонни Уокера, черный лейбл, как у нас в райдере записано.

– Ни хрена у вас такого не записано, – ухмыльнулся Кри-кри; сделал это довольно элегантно, будто кусочек свежего круассана проглотил.

– Ну тогда просто так дай, по-дружески.

Кри-кри выудил из сумки бутылку Jack Daniels.

– Знал, что вам понадобится.

– Дружище, – протянул я.

– Да перестаньте извиваться, что за хрень?

Кри-кри свинтил пробку и сделал бесцеремонный глоток прямо из бутылки. Передал мне. Я выпил и передал Скинни. Скинни выпил и передал Кри-кри.

– Кри-кри, – сказал я.

– Чего?

– Табак свежий, вот чего. Давай.

На пачке Кента 6, соток, я сделал две коричневые дорожки табака Pöschl и впылесосил их в две ноздри.

– Тебе сделать? – спросил я Скинни.

– Давай.

Кри-кри, глядя на то, как мы отираем ноздри от табачной пыли, недовольно повел носом – чистенький гладкий козлик с белоснежной шерстью в тибетских горах.

– Чем это здесь пахнет? – спросил он, недовольно морщась.

– Японцами, – брякнул Скинни.

Мы втроем рассмеялись, чисто и от души. В нашем мире нет места мизантропии и оскорблениям. Никто из нас не испытывает особой любви к детям, но ни один, тем не менее, не стал бы отнимать у маленькой девочки любимую куклу – или что там у вас вызывает умиление-негодование. Более того – не далее как вчера Скинни уступил в метро место пожилой японке. Проявление вежливости и почтения, которого мы ни разу за две недели не видели у местной молодежи. Ох уж эти луковичные головы, только и знают, что обижаться, да плакать то от горя, то от радости. Бывают даже такие, что их достаточно обнять, так они сразу в слезы от переполняющих чувств. Или отомстить грозятся. Или – совсем уж непостижимое дело – прощают. Как будто кому-то нужно их прощение, пустой, неведомый акт, физически выражающийся… чем он там выражается? а нечем.

– Кри-кри, – виновато сказал Кри-кри и облизнул губы так, будто до отвала наелся маминого кускуса, но хотел еще.