Текст книги "О людях, котах и маленьких собаках"

Про подарки

Звонила приятельница.

Делилась горем.

Она на днях сообразила, что неумолимо приближается двадцать третье февраля, и засуетилась.

Причем я давно советую ей принять мой способ на вооружение. Мы с ребенком регулярно покупаем какую-нибудь радующую штуковину вроде хороших перчаток или складного ножа и вручаем отцу и мужу со словами: папа/любимый, это тебе на двадцать третье февраля. Таким образом, год заполнен подарками, врученными авансом, и подарками, врученными постфактум. Непосредственно же двадцать третье февраля проходит тихо и спокойно, без всякой беготни.

Но приятельница меня не слушала и на этом погорела. Потому что супруг ее, как многие никогда не служившие в армии мужчины, придает этому празднику сакральное значение и ждет подарков. Всякий раз для его жены это большая проблема и головная боль.

Но только не в этом году. Потому что приятельница нашла отличную штуку: радиоуправлямый вертолет. На радостях купила самый большой.

Он оказался даже больше, чем она ожидала. Здоровенную коробку привезли ей нынче утром, и целый час приятельница в задумчивости ходила вокруг нее. Ее грызли сомнения. Не полетит, думала она со свойственной некоторым женщинам логичностью, не полетит же эта громадная хреновина.

И она решила проверить. Хотя на коробке было ясно сказано: не запускать в квартирах. Но что же делать, если нужно убедиться!

Приятельница проделала все полагающиеся манипуляции, затащила вертолет на стол и включила какую-то кнопочку на пульте. Или две. Или все сразу, она не уверена. Как бы там ни было, вертолет взлетел, и не просто взлетел, а с громким жужжанием рванул навстречу хрустальной люстре (подарок свекрови), сбил ее и гордо свалился сам с осознанием выполненного долга.

Пока обалдевшая приятельница стояла в окружении хрустальных осколков и думала, как сложить из них обратно люстру, позвонил муж. И по голосу ее заподозрил неладное. А заподозрив, начал допытываться.

– Саша, я люстру разбила, – честно призналась приятельница.

Муж не сразу поверил. Люстру? Мамину люстру?!

– Как? – взвыл он. – Как ты это сделала?!

Приятельница оказалась в сложном положении. Сказать про вертолет означало угробить еще и подарок. Она принялась выкручиваться. Как это обычно бывает у правдивых людей, получалось у нее неважно.

Сначала она сообщила, что вытирала с люстры пыль. Потом – что хотела украсить люстру к приезду его мамы.

– Не ври мне, Люся, – дрожащим голосом потребовал муж, отлично знающий о ее отношении к уборке и к его маме.

По-видимому, ему представилось что-то невообразимо ужасное. Люся, подтягивающаяся на люстре с целью натренировать бицепс? Люся, кувыркающаяся на ней же с любовником-акробатом дю Солея? Люся – адская кунфу-панда, сшибающая люстру в прыжковом поперечном шпагате?

Этого нам уже не узнать. Поняв, что муж воображает себе одну картину страшнее другой, и все ведут к разводу, моя приятельница сдалась. Саша, я купила тебе в подарок радиоуправляемый вертолетик, жалобно сказала она, и пыталась его запустить. А он врезался в люстру!

Она ожидала, что это объяснение снимет всю напряженность, скопившуюся в телефонной трубке за последние пять минут. Что супруг рассмеется. Или посочувствует ей. В крайнем случае – спросит, что это была за модель.

Вместо этого последовало несколько секунд гробового молчания.

– Ты запускала мой вертолет, – прошептал, наконец, муж. Юлий Цезарь, услышав его, переиграл бы свое «И ты, Брут!», потому что теперь у него был бы образец Самой Трагичной Фразы. Смоктуновский, репетирующий Гамлета, пытался копировать бы эту интонацию безысходности.

– Мой вертолет… – повторил бледнеющий – по голосу было слышно, что бледнеющий – муж.

И обреченно уронил трубку.

И только тут Люся осознала, что совершила.

Его вертолет. Свежий. Нелетавший еще! Она. Своими липкими от варенья пальцами или что она там ела. Осквернила. Он, может быть, всю жизнь мечтал о вертолете. О том, как он распакует коробку (первым). Дотронется до холодного металлического корпуса (опять-таки, первым). Погладит стрекозиные лопасти пропеллера, которые до него никто не трогал. Мягко, но решительно переведет рычаг в положение «вкл». И машина взлетит, послушная его воле, и помчится в небо, рассекая холодный воздух своим горячим стальным телом.

А надо было соврать про любовника, нравоучительно сказала я подруге. Глядишь, и обошлось бы.

Про реквизит

Прочитала о профессии, которая называется «люди-реквизиты». Семья поселяется в доме, выставленном на продажу. Платит какие-то несущественные деньги за проживание в роскошном, как правило, особняке. Люди-реквизиты поддерживают там чистоту. Едят. Купаются в бассейне. Но не имеют права приводить гостей и обязаны немедленно исчезнуть, как только потенциальный покупатель захочет осмотреть комнаты.

Дело в том, что, по наблюдениям риэлтеров, дом, где живут люди, лучше продается.

Я представляю себе этот просторный бледно-желтый особняк с высокими окнами, с оранжереей на заднем дворе, с тропинкой, вытоптанной в траве, с качелями, возле которых никогда не тает облако детского смеха. Мама смахивает пыль с фортепиано, с роскошной как цветущий каштан люстры, собранной из осколков света и радуги, с библиотечных шкафов, откуда с напыщенной важностью смотрят потертые тома. Папа запекает баранину в духовке. Это блюдо умеет готовить только он. Мама, конечно, тоже умеет, но старательно делает вид, что нет, и папа благодарен ей за деликатность. Брат и сестра носятся вокруг качелей, и каждый, пробегая, захватывает и раскачивает их, так что к концу погони на деревянном сиденье как будто возникает кто-то третий, невидимый, и взлетает, хохоча, почти до самых небес.

Стоит солнечный день – не день, а летний пирог, пропитанный свежескошенной травой, всплесками листьев, глупым голубиным воркованием, ежевикой и медовой смолой. В такой день людям очень легко забыть, что они – реквизиты. Что их поселили сюда совсем ненадолго, и этот дом, по сути, вовсе не для них. Это они – для дома. Он должен выглядеть жилым, в нем должно пахнуть яблочным пирогом и запеченной бараниной, в нем должны хлопать двери, а в зеркалах селиться отражения. Мама. Папа. Девочка с пластинками на зубах. Мальчишка в бандане с черепашками-ниндзя.

Вот только собаку нельзя, но они надеются, что в следующем доме будет можно.

Они привыкают жить как хозяева, а ограничения и запреты – что ж, у кого их нет! Их тщательно выпестованное легкомыслие иногда, в хорошие дни, становится почти неподдельным – и тогда они счастливы на полную катушку. «Хе-ей, это все наше!» А дети счастливы просто так, на то они и дети.

Постепенно мысль о том, что все это не для них, а для кого-то другого, отступает в тень. И там, в тени, торчит нелепым пугалом. Ну правда же, странно считать себя реквизитом. Они не говорят об этом друг с другом, избегают неприятной темы по взаимной молчаливой договоренности. Но все сильнее проникаются уверенностью, что они здесь надолго.

Может быть, навсегда.

Конечно, бывает, что им приходится уйти погулять на целый день, а когда они возвращаются, двери хранят прикосновение чужих рук, а комнаты – отзвуки чужих голосов. Но люди – такие мастера иллюзий, что Гэндальф съел бы свою шляпу от зависти, столкнись он с их способностями. Старикану просто повезло. Да и шляпе, как ни крути.

А потом все заканчивается. Совершенно неожиданно и как-то очень обыденно. Спасибо, говорят им. Ваш контракт закончился, говорят им. Есть тысячи мест, куда вы можете переехать, но здесь скоро будут жить настоящие хозяева.

«А кто же были мы?» – повисает невысказанный вопрос.

И тут они все вспоминают.

Некоторое время после их отъезда дом стоит пустой. За вычетом людей, в нем все остается по-прежнему. «И весна, и весна встретит новый рассвет, не заметив, что нас уже нет», – процитировала бы мама, любящая к месту и не к месту вспоминать Брэдбери.

В комнатах никого нет.

В саду никого нет.

В оранжерее пусто.

И только кто-то невидимый по-прежнему раскачивается на качелях, взлетая все выше и выше, все дальше и дальше от тающего облака детского смеха.

Про позитивных людей

Недавно по чистой случайности проводила время в компании позитивных людей. Таких, которые щедро брызгают на вас энтузиазмом, стоит вам оказаться в радиусе двух метров. Если прежде я от них просто уставала, то с возрастом начала еще и побаиваться. А эта компания, словно нарочно, принялась обсуждать книгу какой-то Луизы Хей – кажется, она называлась «Позитивное мышление на каждый день» или что-то в этом роде. Приводили душевные цитаты. Например: «Я принимаю свою уникальность». Фееричное зрелище: стоят кружком четыре чувака в одинаковых костюмах, с одинаковыми прическами и одинаковыми улыбками и обсуждают, что лучше сделать для принятия своей уникальности. И это люди, у которых даже геморрой, я уверена, растет строго симметрично. Мы, говорят, не боимся заглядывать в себя!

Ну, не знаю. На их месте я бы побаивалась. Сдается мне, за жизнерадостной оболочкой позитивных людей зияют черные провалы кошмаров, мыслей о суициде и таких жутких размышлений, которые вы никогда не заподозрили бы. Ни одна личность, которая выглядит депрессивной, не содержит в себе ничего сверх ожидаемого – то есть только неизбывную мрачность, глухую тоску, неразделенную любовь и постоянное ощущение тщеты сущего.

Не то – позитивные люди. Живчики с блестящими глазами, бойкие девушки, улыбчивые молодые люди в строгих костюмах или улыбчивые молодые люди в мятых шортах. Развивающиеся, уверенные, смело глядящие навстречу новому дню! Они пугают меня. В их присутствии я начинаю ощущать себя каким-то депрессивным хорьком из читинского зоопарка, хотя вообще подобное самоощущение мне не свойственно.

И лишь одно средство спасает меня. Я вспоминаю своего давнего приятеля: он глубоко презирал этот мир, бухал два месяца из трех, в перерывах же между запоями был собран, зол, молчалив и распространял вокруг себя такое мощное поле чистой белой ненависти, что даже гопники обходили его стороной, чуя неладное. Стоило моему приятелю немного выпить, как он светлел лицом и начинал задвигать. Его речи были образцом ораторского искусства и колоссального манипулятивного воздействия на слушателей. После них даже сангвинику Портосу захотелось бы заколоться шпагой, поскольку он осознал, что все вокруг гадость, мерзость и тлен.

По этой причине, кстати, моего приятеля никто не слушал дольше десяти минут. Собутыльники отползали, затыкая уши, как от пения сирен, ибо инстинкт самосохранения внезапно принимался вопить в них со страшной силой. Тогда мой приятель уходил на край оврага и там с лестницы, кроша батон, проповедовал птицам. (Уверена, что массовые самоубийства голубей скрывались потом властями от населения, дабы не сеять панику).

Так вот, у меня есть лишь одно спасение от позитивных людей. Я воображаю, что их закрыли в клетке с моим приятелем, и пытаюсь представить: кто кого?

И пока я мысленно наблюдаю эту эпическую битву, мутный взор мой становится светел и чист, и солнечная улыбка наконец-то озаряет мое лицо.

Про паука

У паука было толстое тело, похожее на наполненный водой мешочек, и восемь длинных ломких ног. Он пересчитал их два раза, пока вытирал руки, как будто от этого что-то могло измениться. Например, паук бы исчез.

Но паук не исчез, конечно же. Паук так и сидел за тазиком, или, может быть, стоял – он не знал, что делают пауки за тазиками. И могут ли они, например, лечь на брюшко.

Он снова тщательно вытер руки и даже зачем-то помазал детским кремом, морщась, как будто от сладковатого запаха, хотя крем почти не пах.

Мать ненавидела пауков и всегда заставляла его убивать их. «Этих тварей в доме быть не должно!» Много лет назад, наткнувшись на паука в своей комнате, он испугался и прихлопнул его тапочкой с такой силой, что от мерзкого существа остался только рисунок на стене, напоминавший неумело изображенное ребенком солнышко. Он смотрел на солнышко в каком-то оцепенении, а потом дернулся и быстро вышел из комнаты. Попросил мать отмыть стену. С тех пор он не трогал пауков. Просто ухитрялся как-то избегать их все эти годы.

Но этот, тонконогий, забрался в его квартиру и сидел за тазиком, в котором дочь вечером собиралась пускать кораблики. Он вытер жирные руки полотенцем, оставив на них след от крема, и с жалкой надеждой подумал, что, может быть, Катя прервет шаманство на кухне и убьет паука сама, но, еще не дойдя до конца этой мысли уже понял, что нет, не убьет. «Знаешь, в ванной паук». «Так пойди и убей его!» И все. Нужно будет идти и убивать. Проще сделать это сейчас.

Он намотал на руку полотенце и шагнул к тазику. Паук сидел, не двигаясь, но когда он наклонился, торопливо отбежал к стене и замер, хотя здесь был как на ладони. Теперь надо прихлопнуть его.

Он глубоко вдохнул, задержав взгляд на одной оттопыренной паучьей ноге, сдернул полотенце с руки, набросил на сушилку и вышел, и закрыл за собой дверь, и не забыл выключить свет, мысленно уговаривая паука убежать, пока темнота.

Тихо вошел в нагретую кухню и уставился на блестящий желтый ком, который жена, пыхтя, возила по припыленному мукой столу.

– Там в ванной паук, – выговорил он, чувствуя себя отвратительно, просто отвратительно.

– Паук? – она бросила на него рассеянный взгляд, дернула плечом, убирая со щеки прядь, не отрывая рук от теста. – Надеюсь, ты его не тронул? Пауки – к деньгам.

Он моргнул, постоял, развернулся на автомате, вернулся в ванную комнату и сел прямо на пол. Сидел, смотрел на паука возле тазика, пока не заглянула жена и не спросила, что это он тут лыбится как дурак, пока она мучается с тестом.

Про игрушки

Мне нужен был фонарик, и я забрела в магазин с названием, которое сейчас уже не вспомню – «Вещи Будущего» или что-то вроде того.

За покупателями ходил высокий парень с лошадиными зубами и жизнерадостной физиономией, как у осла из «Шрека». Демонстрировал светящиеся ручки и микроскопические вентиляторы. Женщине лет сорока пяти с утомленным лицом и такими глазами, как будто уже три года ноябрь, предложил набор чашек-непроливаек.

Женщина сказала, что она не пьет чай. А кофе? И кофе не пьет. Парень сник, но тут заметил в отдалении меня и устремился навстречу.

Фонариков не было, но он разложил передо мной весь их ассортимент, отдающий трескучим безумием напрасно заполненной пустоты. Настольные лампочки, термосы, автомобильные смайлы, головоломки… И, наконец, видя, что я вот-вот уйду, снял с полки корзинку – такую невысокую корзинку для маленьких собачек.

И в этой корзинке действительно спала маленькая собачка. Йоркширский терьер, очень милый и трогательный. Один нос закрыт лапой, шелковистый бок поднимается вверх-вниз.

Я так изумилась, что могла только спросить:

– Это ваша?

Парень удовлетворенно загоготал и предложил мне ее погладить.

– Зачем? – говорю. – Я не хочу ее будить.

И тут он мне сказал, что это игрушка.

Я не сразу поверила. Потом потрогала и поняла, что да, игрушка. Удивительно реалистичная. Сопит во сне, и животик поднимается-опускается.

– А что, – спрашиваю, – она делает?

– Да ничего. Просто лежит и спит!

– А зачем она такая нужна?

Парень посмотрел на меня с сожалением.

– Вот представьте! – говорит. – Приходите вы домой с работы. А живете-то одна. Ну то есть вообще никого у вас нету. За окном темно. Вас никто не встречает. Родителей нет, мужа нет, ребенка нет. Вы проходите на кухню, – тут он расцвел всем лицом, – а там собачка! Лежит, спит, дышит! Понимаете?

– Понимаю, – сказала я.

– И вам вроде как веселее!

– Веселее, – согласилась я.

– То есть вас как будто кто-то ждет! – чуть менее уверенно сказал он.

Я кивнула.

– А сколько она стоит? – вдруг тихо спросили рядом.

Я обернулась и увидела женщину – ту самую, которой парень пытался всучить чашки-непроливайки.

Он назвал цену.

– Я возьму, – сказала она. – Не надо упаковывать, у меня внизу машина.

Протянула руку и очень осторожно, очень нежно, очень издалека коснулась мягкой шерстки на боку.

Когда она вышла, мы с парнем немного постояли молча.

– Черт, – сказал он наконец. – Как-то неловко вышло, да?

– Почему же неловко? – сказала я. – Представьте: она приходит домой с работы. Дома ее никто не ждет. Она живет одна. Ни родителей, ни мужа, ни ребенка. Заходит на кухню, а там…

– Хватит, – вдруг сказал парень.

Он больше не улыбался и был совершенно не похож на осла из «Шрека».

Мы еще постояли немного, потом я кивнула ему и пошла из их магазина с вещами будущего.

Все равно у них не было фонарика.

Про романтиков

Я люблю романтиков. Вернее, я стала любить их во взрослом возрасте, когда можно уже расслабиться и не пытаться получать удовольствие, а со здравой практичностью черпать материал для наблюдений.

За удовольствием – это не к романтикам, нет. Качественный романтик способен накормить свою оголодавшую женщину восемью видами мороженого, от фисташкового до малинового с лепестками роз. Он станет неторопливо подносить ложечку к ее губам, любуясь тем, как мило она приоткрывает ротик – птичка, вылитая птичка! – в то время как его птичка будет жевать мороженое и мещански желать борща.

Настоящий романтик, представляя себе романтичный поступок, видит в первую очередь себя в ореоле этого сказочного действия. Если он тащит любимой охапку лилий, в его мыслях – он сам, выступающий с белоснежным букетом и сногсшибательный, как Синатра. Аллергичную младшую сестру, живущую в одной квартире с предметом его обожания и чихающую рядом с цветами так, что кот писается от ужаса, он легко выносит за скобки.

Если вектор внимания вдруг перемещается с субъекта на объект, романтический позыв становится уже заботой. А забота – это так скучно, так приземленно. Ну, накормил ты ее борщом. Снял с ее подбородка кусок вареной капусты. И что? Откуда взяться красоте, когда твоя любовь сидит, сыто и бессмысленно таращась перед собой, как обожравшийся килькой кот, а на губах у нее вместо шоколадного сиропа пошлая сметана?

В юности мне везло на романтиков. Один мой знакомый спустил всю свою месячную зарплату (заработанную не абы где, а на стройке) и притащил мне игрушечного медведя размером с лифт. У медведя была шерсть цвета давленого сникерса, глаза убийцы и голубой бант на шее. Да, и боксерские перчатки на лапах – каждая с мою голову.

В нашей тогдашней квартире только микробы могли поселиться без ущерба для личного пространства окружающих. Медведь не помещался нигде. После долгих пререканий его с трудом запихнули на шкаф в прихожей, откуда он несколько месяцев улыбался нам ободряющей улыбкой существа, только что закусившего отрядом бойскаутов. Когда гости, крутясь в узком коридоре, поворачивались и внезапно натыкались взглядом на его огромную смятую рожу, они издавали разные, преимущественно горловые, звуки, а иногда и связные восклицания. Эти выкрики сильно обогатили мой словарный запас и развили склонность к образному мышлению, поэтому в конечном итоге от медведя, пожалуй, была некоторая польза.

Другой мой знакомый юноша выкинул номер, который до сих пор вспоминают старожилы нашего подъезда. Внешне все выглядело совершенно пристойно. Просто однажды в декабре у нас сломался лифт и не работал целую неделю. Лестница же была по проекту вынесена далеко от квартир и отделена от каждого этажа длинным коридором и балконом.

Я пожаловалась юноше, что нет ничего отвратительнее, чем спускаться каждое утро по этой грязной, мрачной, темной лестнице, где ни одна лампочка не живет дольше полуночи.

На следующее утро, едва выйдя из квартиры, я услышала крики.

Что, собственно, сделал мой прекраснодушный друг? Он проник в подъезд ранним утром и на каждом этаже, начиная с моего шестого, расставил горящие свечи.

То есть вы понимаете замысел, да? Девушка, торопясь в институт, выбегает на лестницу – и ах! Вокруг свечи! Мрак раздвинулся, побежденный их разноголосым сиянием! Она мчится по ступенькам в золотистом свете, и улыбка блестит в ее глазах, а с губ срываются слова благодарности и любви.

Увы, увы. Первой в то злосчастное утро на лестницу выползла наша немолодая соседка Тамара Алексеевна в компании пуделя Руфуса. Увидев горящие в полумраке свечи, она здраво рассудила, что в подъезде ночью случилось жертвоприношение. В газетах тогда как раз много и с упоением писали о сатанистах.

На визг Тамары Алексеевны сбежались соседи. Лестницу обыскали, расчлененный труп, к всеобщему разочарованию, не обнаружили. Народ оскорбился в лучших чувствах. Бросились искать козла, который едва не сжег сто квартир, и материть старшего по подъезду.

К счастью, у юноши хватило ума смыться по-тихому, пока его не линчевали при колеблющемся свете его же собственных огарков.

После этого случая на лестнице вкрутили яркие лампочки и поставили антивандальные плафоны. Так что, если подумать, от моего друга со свечками тоже был прок.

Но самый роскошный экземпляр романтика случился у моей подруги. Он вымачивал ее в ванне с лепестками роз (плюс двести к скиллу выковыривания лепестков из труднодоступных мест). Поливал ее тело тонкой струйкой теплого шоколада в качестве прелюдии к сексу (минус один комплект нижнего белья от «Эстель»). А на годовщину знакомства (у большинства романтиков эйдетическая память на самые бессмысленные даты) повез ее кататься на лошадях, где она отбила задницу и прикусила язык, пытаясь на рыси донести до окружающих, не ущемляя их самолюбия, что ей больше нравится ездить в машине.

На день рождения подруги приглашенный художник долго и вдумчиво писал ее портрет. В готовой картине прослеживалось сходство одновременно с Анжелиной Джоли и Аленой Апиной. Подруга ждала, что этот противоестественный гибрид ее возлюбленный заберет себе на память, но тот возжелал повесить его на стену в ее квартире и лично вколотил гвоздик возле зеркала в прихожей.

Поначалу подруга вздрагивала, встречаясь с портретом глазами. А потом ничего, привыкла. Ласково называла его Жоляпиной, и, по необъяснимой прихоти фантазии, это же прозвище прилипло к ее возлюбленному.

К счастью, у них все закончилось хорошо. Они не поженились, у них не родились дети, они не завели собаку и котика, и жили долго и счастливо, никогда больше не встречаясь.

От этого романтика, пожалуй, не было никакого прока. Для подруги, разумеется. Я-то запихала его в книжку, где он пришелся очень кстати.

Полагаю, лучшее применение для романтиков сложно найти.