Текст книги "О людях, котах и маленьких собаках"

Про сантехника

У меня есть приятельница Муся, у которой шестеро детей. Старшему – четырнадцать, младшему – три, остальные распределены равномерно в этом промежутке. Экспериментальным путем Муся вывела, что рожать детей ей легко, а воспитывать – сложно. Поэтому она их и не воспитывает, бережет себя. Максимум – швырнет чашку в стену, да и то души для, а не увещевания ради.

Из всех живых существ, появлявшихся в их квартире, с сохранной психикой остался только джунгарский хомяк. И тот лишь по той причине, что успел удрать раньше, чем его посадили в банку. С тех пор его слышали иногда, но не видели (из чего я делаю вывод, что все вранье про скудный ум хомяков).

Неделю назад к Мусе пришел сантехник: устанавливать новый унитаз.

Прежде мне казалось, что сантехники – морально устойчивые люди. Помнится, однажды у нас дома в два часа ночи унитаз забулькал, а потом пошел извергаться что твой Эйяфлатлайокудль и примерно с такими же последствиями в масштабах одной семьи. Полчаса спустя по вызову пришел бородатый сантехник и застал нас с мужем, похожих на двух ополоумевших птичек, перепачканных в нефти: то же мучительное непонимание во взгляде – за что?! – и предчувствие ужасной близкой гибели.

Сантехник оглядел нас, пряча лукавую улыбку в бороду, и сообщил, что «говно – к деньгам».

– Это только во сне! – взвилась я. Мне не хотелось никаких денег, мне ничего не хотелось – только чтобы меня по-человечески захоронили в земле, а не в нечистотах.

Но сантехнику было не привыкать иметь дело с буйными пациентами. С той же кроткой улыбкой он произнес фразу, которая вышибла из меня способность к возражениям.

– А вы представьте, что спите, – ласково посоветовал он.

И пошел бороться с потоками фекалий, насвистывая «Александра, Александра, этот город наш с тобою».

Так о Мусе.

Их сантехника встретили дети и помогли ему дотащить новый унитаз до ванной комнаты. Они пошли с ним и копошились вокруг, пока он возился, снимая старый. Сантехник притащил новый унитаз в Мусину квартиру на своем горбу и очень переживал, как бы его не разбили.

– Это все ваши дети? – угрюмо спросил он, когда Муся заглянула в ванную.

– А вы хотите кого-то взять? – обрадовалась Муся.

Сантехник пробурчал что-то неразборчивое, и Муся упорхнула. А дети остались.

Кто-то пел песенки, чтобы ему не было скучно, кто-то висел на бачке, а двое подрались из-за его разводного ключа. Сантехник чувствовал себя хуже, чем Маугли, попавший к бандерлогам. Он попытался их выгнать, но невоспитанные дети отказались уйти.

И тогда он призвал на помощь педагогику. Достал какую-то блестящую металлическую фиговину, показал детям и сказал, ухмыляясь:

– Кто первый свалит отсюда, тому подарю эту штуку.

Ну, дальше можно не рассказывать. Шестеро детей ломанулись наружу и расколотили новый унитаз, стоявший у стены.

Больше всего мне понравилась реакция Муси. Придя на грохот и найдя побагровевшего сантехника над фаянсовыми останками, она укоризненно заметила:

– Мне до сих пор удавалось ограничиваться чашками.

– Мужественный человек, – восхищенно рассказывала мне потом Муся. – Представь, унитаз он нам все-таки поставил. Только предупредил: никаких детей, пока он работает. Хотел прийти в себя, бедненький! И что ты думаешь? Когда он снял наш несчастный толчок, на него откуда-то выскочил джунгарский хомяк.

Мне представился сантехник, трясущимися руками снимающий унитаз, и красноглазый хомяк, пираньей выпрыгивающий на него из жерла трубы.

– И что с ним стало? – сочувственно спросила я.

– Помер с перепугу, – небрежно сказала Муся. – Дети устроили ему пышные похороны под каштаном.

Прошло несколько секунд моего остолбенелого молчания, прежде чем я поняла, что она говорит о хомяке.

– А сантехник?

– Когда уходил, смеялся, – неопределенно ответила Муся.

Я не рискнула уточнять, был ли то смех душевно здорового человека, или тень безумия коснулась сантехника мягкой хомячьей лапкой.

У Муси день рождения через неделю, мне предстоит провести в их квартире не меньше трех часов. Если что – устройте мне пышные похороны под каштаном.

Про терьера

Однажды Муся шла с четырьмя детьми и коляской через парк. А навстречу ей шла дама с четырьмя лопоухими собачками на поводках.

Муся – дог-фри (а также кэт-фри, берд-фри и вообще фри-все-живое, кроме детей, разумеется). Она не стала бы держать в доме даже одну собачку, а уж четырех и подавно. Поэтому, поравнявшись с дамой, она посмотрела на нее с нескрываемым сочувствием. А где-то и с ужасом.

А дама, поравнявшись с Мусей, тоже посмотрела на нее с сочувствием. И даже, как показалось Мусе, с ужасом.

На миг они застыли, отражая друг друга, а потом дети и собачки растащили их в разные стороны.

Вспоминая об этом случае, Муся сказала: «Забавно было так явно оказаться для кого-то другим глобусом». Подумала немного и прибавила с глубокой уверенностью: «Но все-таки эта женщина не в себе».

Кстати, Мусина нелюбовь к собакам возникла не просто так.

Год назад подруга отдала ей на передержку взрослого кобелька породы джек-рассел-терьер. Симпатичный такой песик, кривоногий, прыгучий. «Он любит играть с детьми», – напутствовала Мусю подруга, уезжая в отпуск. Муся представила, как шесть ее отпрысков будут с утра до вечера заняты играми с собакой, и согласилась. К тому же песик выглядел таким безвредным…

Потом она признавалась, что только с появлением в их квартире Флая осознала истинный смысл слова «активный». До этого времени Муся считала сверхактивными четырех своих детей из шести.

Для начала песик оторвал кусок линолеума в прихожей. И пришел пред ясные Мусины очи с линолеумом в зубах (я до сих пор считаю, что это был намек на необходимость ремонта). Муся разгневалась, отобрала кусок и принялась прилаживать его на место. Флай исчез, но через некоторое время явился снова. Из пасти его свисали семейные трусы Мусиного мужа (затрудняюсь сказать, на что он намекал в данном случае).

Дети засмеялись. Муся нахмурилась, изъяла трусы и собрала семейство на прогулку.

Через три минуты она пожалела, что они вообще вышли из дома.

Возле подъезда гуляла бабушка с коляской. Флай молниеносно взлетел в коляску, вцепился в кружевное одеяльце и поскакал с ним прочь, похожий на герцогиню Кембриджскую, удирающую из-под венца с фатой в зубах. Дети помчались за ним, Муся помчалась следом, взывая к коллективной детско-собачьей совести.

Одеяло отобрали, перед бабушкой извинились, Флая отругали и посадили на поводок.

Он немедленно обмотался вокруг каштана и захрипел. Его отстегнули. Освободившийся Флай попытался вскарабкаться на дерево, почти преуспел и упал сверху на маленького Тимошу. Тимоша зарыдал.

Измученная Муся попросила детей покидать собачке апорт. Первым апортом дети попали в бабушку с коляской, вторым Лиза без затей стукнула Ефима. Бабушка устроила скандал, Ефим зарыдал, а Флай сидел рядом и злорадно ухмылялся.

Тогда Муся нашла пустынную улицу, где не было ни бабушек с колясками, ни каштанов, они посадили песика на поводок и чинно пошли вдоль по улице.

Но Мусе не везло в этот день. В канализационном люке, отгородившись от мира красными предупредительными знаками, обитал сантехник. Поравнявшись с люком, Флай внезапно осознал, что джек-рассел-терьеры были выведены с одной целью – охотиться на сантехников. Он сунул голову в круглую нору и оглушительно облаял сидящее там животное.

Сантехник с удивительным проворством выскочил наружу и в ответ басовито облаял Флая, а также Мусю и ее потомство. Потомство не осталось в долгу, завязалась перепалка, в ходе которой Муся со смешанными чувствами узнала, что словарный запас ее детей куда больше, чем она предполагала.

И так продолжалось всю прогулку. Муся сказала, что никто еще не вносил в их жизнь столько сумятицы, включая бабушку ее мужа, которая раз в год приезжает из Армении и устраивает в их квартире филиал Араратской долины.

Когда они вернулись домой, Муся в изнеможении упала на кровать, закрыв глаза, чтобы не видеть ни собственных обормотов, ни гнусного терьера.

И вдруг кто-то нежно погладил ее по лицу.

Муся растрогалась. Ей даже пришло в голову, что не все ее дети бесчувственные поганцы. Что и от них можно дождаться поддержки, а может, чем черт не шутит, и стакана воды в старости.

Она открыла глаза, чтобы благословить доброе дитя, и обнаружила над собой глумливую собачью морду, сжимающую в зубах семейные трусы ее супруга.

С тех пор Муся недолюбливает всех собак скопом. И когда подруга второй раз попросила взять ее Флая на пару дней, Муся сказала, что с радостью, но только в обмен на всех ее отпрысков. И неплохо бы успеть родить к ним еще парочку.

Для паритета.

Про штору

Моя приятельница купила в интерьерном салоне английскую штору. Это была светло-синяя штора в мелкий цветочек.

В поступке не было бы ничего странного, если бы не сопутствующие обстоятельства. Ее семья в то время практически бедствовала. Двое маленьких детей, съемная квартира, муж, потерявший место и мыкавшийся по случайным работам… Она зарабатывала, но этого едва хватало на еду. Добавьте недружелюбный северо-восточный город, вычтите десять лет из нынешнего времени.

Им было тяжело.

И вдруг она получает премию. Это была, по нынешним меркам, очень небольшая сумма. Но для них – подарок небес. Можно было купить теплые куртки детям. Или обувь. Или еще что-то совершенно необходимое.

Она купила штору. Немыслимой, запредельной цены.

Настолько запредельной, что денег едва хватило на одно полотнище. То есть второй шторы не было. Когда она принесла домой и повесила эту половинчатую штору, выяснилось, что длины тоже не хватает – примерно сантиметров десяти до пола. Из-под безумно дорогой шторы стыдливо выглядывала копеечная кисейная занавеска.

На этот кусок ткани ушла вся ее премия.

Вы догадываетесь, что сказал ей муж. Самое мягкое было: «Как ты могла?»

Я потом тоже спросила ее: «Зачем? Что ты хотела?»

Она сказала:

– Ты знаешь, было так плохо. Мне казалось, что это навсегда. Что мы не выберемся. А тут вдруг эта штора. Из другой жизни. Из такой, знаешь, где дом с окнами в сад, а в саду розы, а на веранде белые плетеные кресла.

Я просыпалась, смотрела на эту штору и думала, что у меня все это будет. И дом, и веранда, и кресла.

Каждое утро смотрела. Смотрела и видела, к чему идти. Не от чего, а к чему.

И это меня спасло.

Подумала и добавила:

– Ну и еще мне на нее дали целых двадцать процентов скидки. Как было не купить? Мне ни разу в жизни не давали скидку в двадцать процентов!

Про подаренное и отнятое

Однажды я работала в конторе, которая находилась под патронажем дьявола. Или просто состояла у него на очень хорошем счету. В реестре подотчетных фирм наша занимала бы первое место в разделе «Доведение сотрудников до острой невосприимчивости к радостям жизни».

А у меня случился день рождения. Коллеги заранее спросили, что мне подарить – у нас это было принято.

«Книга – лучший подарок!» – промямлила я. Мне и в самом деле так казалось. И потом, не просить же каждого из них пустить мне пулю в череп: это было бы расценено как грубое нарушение корпоративных норм.

Робкие подозрения у меня закрались, когда первый же встреченный коллега преподнес книжку «Как перестать беспокоиться и начать жить». При этом он широко улыбался, блестел глазами и выглядел до того похожим на человека, у которого за пазухой спрятан колун и вот-вот пойдет в дело, что я не осмелилась шутить по поводу его подарка.

Как показало будущее, правильно сделала.

Потому что следующий положил мне на стол Рэнди Гейджа: «Почему вы глупы, больны и бедны…». Я принужденно улыбнулась и стала гадать, чем меня порадует третий.

И он не подвел. Точнее, она. Главбух, женщина безжалостная, свирепая и имевшая склонность к рубке правды-матки в промышленных масштабах, подарила книгу «Основы макияжа: путь к красоте».

Если бы даритель был один, я бы даже не задумалась. Но вместе эти книги произвели мощный синергетический эффект. Я заключила, что на данном этапе своей жизни выгляжу: а) невротиком, б) больным невротиком, в) больным уродливым невротиком.

Некоторое время я обдумывала, как можно использовать все советы сразу. Сначала, допустим, накраситься. Потом что-нибудь себе излечить. У меня незадолго до этого был сломан нос, осталась некрасивая горбинка. Хорошо бы избавиться от нее, размышляла я, а там и с душой разберусь. И вот уже я иду, прелестная, накрашенная как Наоми Кэмпбелл, ни о чем не беспокоящаяся, и распространяю вокруг флюиды сногсшибательной уверенности и эманации ошеломляющего успеха.

Несколько долгих минут счастье казалось почти возможным. Еще утром я с предусмотрительностью человека, наученного богатым опытом, убрала подальше псевдо-водостойкую тушь, не переносившую никаких слез. Теперь я готова была бросить ей вызов. Да, в зеркале до сих пор отражается бледная немочь со взглядом Элли, у которой только что прикончили Тотошку и показательно спалили фургончик. Но в моих силах положить этому конец!

Воспрянув духом и буквально восстав из пепла, я порхнула фениксом навстречу четвертому дарителю – и получила от него, разумеется, книгу.

Она называлась «Плетение из лозы».

Лозой-то меня и пришибло.

Подари он мне руководство по одновременному использованию мыла, веревки и табуретки, это не оказало бы такого воздействия. В некотором оцепенении открыв книжку на первой попавшейся странице, я машинально прочла, что инструмент для очистки ивовых прутьев от коры называется щемилка.

Только щемилки мне и не хватало. Феникс истошно крякнул напоследок и издох, оставив за собой пригоршню грязного пепла. Я похвалила себя за то, что не накрасила ресницы.

Ничто не могло явственнее доказать, что на всех моих мечтах поставлена жирная печать: НЕИСПОЛНИМО. Плетение корзин – вот мой потолок. Скажи спасибо, что не поклейка коробочек.

И как-то все это окончательно связалось в один узел, даже не узел, нет – пузырь, наполненный тоскливейшей сырой зимой без капли солнца и волшебства, какими-то гуру с жизнерадостным оскалом, начальством с синдромом Туретта, прокуренными кабинетами, дрожащими от страха лампами дневного света, и перемешалось в мутную колышущуюся массу. А где-то внутри нее задыхалась я, опутанная лозой, и не имела сил даже на то, чтобы биться в стенку этого пузыря.

– Ну, это, того… – сказал коллега, уставившись на меня глазками профессора Выбегаллы, – когда, значит, бухаем-та?

Лицо его отливало бледной синевой, как у утопленника. Все дело в лампах, сказала я себе. Мы все здесь выглядим как ожившие утопленники, за исключением руководящего звена с повадками упырей.

Мой взгляд упал на разворот, где был нарисован куст ивы, и я прочитала под иллюстрацией: «Если вы немедленно не просушите прутья, они потеряют ценность: потемнеют и могут даже загнить».

Могут даже загнить, повторила я про себя. Если вы немедленно не просушите.

Внезапно мне открылось, насколько полезная книга оказалась в моих руках.

Я молча встала, не слушая бухтение коллеги, вышла из кабинета и постучалась к начальству.

– А, мля, именинница! – поздравило начальство.

– Иван Сергеевич, я увольняюсь, – сказала я.

Начальство вздернуло губу, оскалило клык и облизнулось.

– Дура! – сообщило оно. – Куда ты нахер денешься? Вас, молодых юристочек, как дерьма. А я из тебя слеплю…

– …снеговика, – сказала я. – Спасибо, Иван Сергеевич. Я заявление сейчас напишу.

– …….! – сказало начальство. – Долбанулась что ли? Кто тебя возьмет? Чем ты будешь заниматься?

Вот на этот вопрос у меня внезапно был ответ.

– Буду плести из лозы, – сказала я.

Я бы хотела добавить, что в тот же день закрыла за собой дверь нашей фирмы навсегда. Но мне пришлось проработать там еще целый месяц, прежде чем я смогла, задыхаясь и кашляя, выбраться на берег и отползти от кромки гнилой воды. На эти тридцать дней моей настольной книгой стало «Плетение из лозы». Как только я чувствовала, что воздуха снова не хватает, я открывала ее на любой странице и погружалась в успокоительные сведения о видах плетения, о заготовке ивняка, о том, как плетут замкнутые окружности, как вымачивают прутья и отбеливают с помощью хлорной извести… Хлорная известь, я чувствовала, мне непременно понадобится.

Лоза, едва не утащившая меня на дно, каждый день из этих тридцати протягивала прутик помощи и держала меня крепче, чем канат. В глазах сослуживцев я выглядела опасной умалишенной, помешавшейся на плетении: когда однажды у меня без спроса попытались взять книгу, я замахнулась на коллегу гражданско-процессуальным кодексом. И если бы он в испуге не вернул мое сокровище на место, встреча его с законом была бы неизбежной.

В конце месяца я вышла, унося с собой в пакете мягкие рабочие туфли, глиняную фигурку овцы, подаренную на прощание главбухом (я же сказала, правдолюбивая женщина) и свою магическую книгу о лозе. Три других успели перекочевать ко мне домой еще раньше.

Гейджа в итоге утащила случайная мамина знакомая. Карнеги канул в неизвестность. «Искусство макияжа» забрала моя подруга и была очень рада: она любила эксперименты с внешностью.

«Плетение из лозы» осталось лежать у меня на полке. Я больше ни разу не брала ее в руки. Тем удивительнее, учитывая количество переездов и то, с какой маниакальной страстью я избавляюсь от ненужных вещей, что лоза кочевала со мной последние пятнадцать лет и в итоге осела в моем книжном шкафу.

Пусть там и остается, думаю я каждый раз, расчищая шкаф.

На всякий случай.

P.S. «Следует учитывать, что летом в период бурного роста побегов (вегетации) древесина довольно хрупкая. Прут не столь гибок и дает до тридцати процентов поломок. Поэтому лучшим для заготовки прутьев считается время с конца осени и до ранней весны».

Про кактус

Было время, когда я жила одна. И как у многих одиноких людей, у меня имелась целая компания собеседников.

Поначалу единственной, с кем я разговаривала, была стиральная машинка. Я садилась на пол и слушала, как она флегматично пережевывает мое белье. Стиральную машину звали Зорька, потому что я запускала ее под утро: тогда электричество дешевле.

Потом в моей жизни появился тостер Сонни Корлеоне. Он был скуп на эмоции, но заботлив: тосты получались в меру обугленные и с отчетливыми, однако не чрезмерными, следами физического воздействия на румяных боках.

Электрический чайник отличался способностью к активному слушанию и булькал всегда в тему. Правда, долго не выдержал такого режима, спекся, и пришлось мне кипятить воду в синей эмалированной кастрюльке, которая была дура и умела только старчески однообразно дребезжать крышкой.

Однажды ниоткуда возник Кактус. Он был без имени, породы и национальности, просто Кактус: материализовавшаяся в пластиковом горшке идея кривобокой грязно-зеленой лепешки с тремя свирепыми колючками врастопырку. Ни до, ни после я не встречала настолько несимпатичного растения. Долгое время оправданием его уродству и ожесточенным попыткам процарапать мне руку до кости служила смутная, но волшебная перспектива его цветения. Пусть мерзкий, думала я, пусть некрасивый, пускай даже вредный и злобный, как престарелый скорпион. Но ведь случится же в конце концов чудо, озарится сиянием хмарь, расступятся униженно скептики и будут посрамлены, ибо это растительное чмо разродится прекрасным лучистым цветком, нежно-розовым, как подгузник.

И я поливала Кактус, разговаривала с ним, даже удобряла, невзирая на его усилия причинить мне максимум острой боли всякий раз, когда я оказывалась в зоне досягаемости. Как большинство женщин, ожидающих награды за свой вклад в отношения, я проявляла евангельское терпение, а смирением превосходила дядю Тома из известной хижины.

Пока, наконец, мне в руки не попался справочник комнатных растений, где я прочла, что данный сорт кактусов цветет раз в тридцать восемь лет, да и то если сочтет, что был достаточно обласкан судьбой за все предыдущие годы. Учитывая характер моего экземпляра, можно было ожидать, что он разродится цветком только к моим похоронам. Никакие иные события не удовлетворили бы его в достаточной степени.

В тот же день я вынесла Кактус в наш тусклый подъезд с осиплыми сквозняками, где на подоконнике уже приютились ничейные фикус и щучий хвост. Кактус не мог поверить в происходящее, брюзжал, что он единственный, кто еще худо-бедно соглашался меня терпеть, ты посмотри на себя, кому ты будешь нужна в свои потрепанные девятнадцать, опомнись, войди в разум, потом ведь станешь каяться и землю целовать, но поздно будет!

Я аккуратно пристроила его на подоконнике, он ухитрился напоследок изловчиться и вонзить в меня колючку, и я вернулась в квартиру, слизывая кровь с запястья.

Стиральная машинка пробормотала вполголоса что-то одобрительное. Тостер рявкнул, что давно пора было гнать засранца, и будь его воля, он бы ему горшок закатал в цемент. Кастрюля забренькала было истошно про милосердие, второй шанс и «мы всегда в ответе за тех, кого приручили», но когда я убавила под ней газ, растеряла весь свой гуманизм и прекратила экзюперить.

Месяцев пять все шло как обычно. Фикус и щучий хвост забрали. На их месте появились новые цветы, и им в свое время тоже пришел черед обрести подходящих владельцев. На подоконнике организовалось нечто вроде стихийного клуба по обмену изгнанными комнатными растениями, и каждому рано или поздно доставалось свое счастье.

Но как бы ни изменялся групповой портрет нашей подъездной флоры, одно оставалось постоянным: грязно-зеленый Кактус с тремя колючками врастопырку. Он сильно потускнел, утратил задор, и даже иглы у него обветрились. Чем дальше, тем яснее становилось, что он понемногу загибается.

Сырым мартовским вечером я остановилась напротив него. «Пойдем, – говорю, – чудовище». Не то чтобы мне стало его жалко или проснулась совесть. И даже не порыв человечности залетел в мою душу вместе с весенними сквозняками. А просто стало ясно, что вреда от него больше не будет, а раз так, то почему бы и нет.

Кактус смотрел с опаской. Как будто он тоже читал справочник комнатных людей, и там говорилось, что данный сорт женщин расцветает раз в тридцать восемь лет, наделав прежде изрядно гадостей окружающим кактусам, причем цветение крайне непродолжительно и не способно удовлетворить изысканный вкус.

В конце концов, он согласился вернуться на шкафчик в моей кухне.

Логика текста требует красивой развязки, но что ж поделать, если с цветением так и не сложилось. Я пересадила Кактус в приличный горшок, но и тогда он не снизошел до этих ваших мелкобуржуазных радостей. По-прежнему ненавидел все живое и даже зеленел в мою сторону с отвращением, как будто состоятельный господин с бобровым воротником, брезгливо морщась, подавал на опохмел приставучему алкашу.

Иногда, правда, я ловила на себе заинтересованный взгляд. Мол, как ты там – не зацвела еще? Так я и думал. Дождешься от вас. Жлобье!

Потом мы расстались. Кактус уехал к моей знакомой любительнице кактусов, а я, захватив с собой тостер, перебралась в другую квартиру.

Когда мы в последний раз виделись с Кактусом, он выпирал из горшка во все стороны, точно Ниро Вульф из своего кресла, раздражительный и брюзгливый. По старой памяти кольнул меня, но без особой злости, скорее чтобы не растерять навык. Была в этом обнадеживающая привычность, успокоительное следование ритуалам. Думаю, если бы я увидела его смирным и в цвету, то испугалась бы, что что-то идет не так.

Но, думаю, мне это не грозит. Есть вещи, которые не меняются или меняются до того синхронно с вами, что уловить метаморфозу почти нереально. Можно поймать расфокус зрения и правым глазом увидеть себя в настоящем, а левым – в девятнадцать лет, в пустой квартире на четвертом, где рвано гудит стиральная машинка, выстреливает хлебом тостер да Кактус щурится со шкафа в надменной уверенности, что ничего путного от меня не дождешься.

Не так уж он и неправ, думаю я, сдвигая крышку облупившейся синей кастрюльки, в которой по старой памяти периодически грею воду.

Впрочем, у меня есть еще целых два года.