Текст книги "Иресиона. Аттические сказки"

IX. Дом на Юру

I

Ночь и буря. А ведь даже днем выглядит мрачным Киферонское ущелье, по которому, грозно завывая, торит себе дорогу Киклобор к нашей родной Скиаде. Тропинка змеей вьется среди деревьев и скал; даже днем нужно смотреть в оба, чтобы не споткнуться и не сорваться в горный поток. Хорошо, хоть молнии часто освещают дорогу.

Ночь и буря… Бедная Нера! Зачем она забрела на Киферонский луг – о том знает лишь она сама и кое-кто еще.

Она так ждала полнолуния; но тут набежали тучи с белоснежных хребтов и окутали гору двойной пеленой тумана и ночного мрака. Ужасно это ущелье, но еще ужаснее то, что ей предстоит.

Вдали слабо мерцают огоньки Скиады. Их только три. Один – это негаснущая лампада пританея, маяк для путников; о втором она не говорит – это дом на юру. Третий зажгла старушка Мнезифила; хотя уже поздний час и на дворе буря, не завесит она окон и не ляжет спать, пока не вернется дочка.

– Я здесь, матушка, я здесь! Уже миновала страшное ущелье, остался только последний участок, по ровной дороге.

О да, дорога ровная, но она предпочла бы десяток таких тропинок и десяток таких ущелий.

Это дорога среди гробниц; справа и слева лежат в огромных каменных саркофагах деды, прадеды, множество поколений усопших жителей Скиады. Дорогие, дорогие предки, потомки любовно берегут ваши могилы, и сама Нера не раз находила утешение у могилы своего отца. Но теперь…

И надо же было такому случиться, что поход сыновей Пандиона совпал с праздником Генесий. Мужчины честно сражались под стенами Фрии Элевсинской; их жены и сестры с трепетом в сердце ожидали вестей о своих воинах; некогда было думать о покойниках.

И те разгневались; добрые стали злыми, а злые еще больше озлобились. Перестав получать жертвоприношения, они потеряли покой в своих гробах. Разорван оказался договор между миром мертвых и сообществом живых.

Ночь и буря… Да, это их ночь. Справа, слева, повсюду видит их Нера. Свешиваются с черных тополей жалкие останки белых тел; свешиваются, и срываются, и летят дальше. Жуткий вой разносится в пространстве, но это не ветер воет.

– Могучая Геката, смилуйся!..

Не слышит. А сама она мчится вперед в черной мгле, падающей с Киферона в долину, и яростный собачий лай слева сливается с воем потока, с воем ветра… и с тем третьим, самым страшным из всех. «О боги, боги! Что со мной будет…»

Призраки окружают. Их всё больше и больше. Что это за лязг, что за скрежет? Это медленно-медленно сдвигаются тяжелые крышки огромных каменных саркофагов; высовываются оттуда невидимые, но сильные руки… Невидимые? Нера видит их отчетливо. Руки, головы, тела… Злые, безобразные, страшные.

– Матушка, матушка, я здесь.

Осталось небольшой участок преодолеть, дальше будет полегче. Но вот гробница, которая страшнее всех. В ней тлеют древние кости Скелебриды-отравительницы. Громадный белый саркофаг слабо виден в тумане. Неужели и в нем что-то шевелится, неужели не обратилась еще в прах старая злодейка прадедовских времен? О, хвала богам, кажется, крышка не сдвинута и никого нет. Быстрее проскочить мимо, быстрей!

Вспышка молнии. О нет! Все-таки крышка сдвинута, все-таки сдвинута! И кто-то там затаился, выглядывает из-за края; два зеленых огонька так и светятся сквозь черное покрывало распущенных волос, сквозь ночную тьму. Это она! Худшая из злодеек, Скелебрида-отравительница! Вылезла, впилась в Неру своими зелеными глазами. Бежать! Прочь, прочь! К тем прежним призракам, к ущелью, к Киферону!

– А-а-а!..

II

Молодой Аристофонт, сын демарха Скиады, проводил симпосий по случаю своей победы в беге на Немейских играх. Победный трофей играл заметную роль в торжествах. Это была большая глиняная кратира с изображением Немезиды, слева – петух на колонне (символ запасов), справа – бегущие юноши, а наверху надпись: «Я – из Рамнунтских Немезий». Кратира уже не третий, а пятый или шестой раз наполнялась вином, в таких случаях «Кубок Обиды» иногда давал о себе знать, но все же до существенных стычек дело не доходило. Присутствие Немезиды сдерживало страсти: суровая богиня своим выставленным вперед локтем напоминала присутствующим о важном жизненном правиле: «соблюдай меру». Небольшие недоразумения быстро разрешались товарищами.

– Фрионика, сыграй гимн мира! – обратился Аристофонт к флейтистке.

Поплыли протяжные торжественные звуки старинного гимна в честь Ирины. Молодежь начала скучать.

– Давно ли тут появилась эта Фрионика? – спросил у Аристофонта Лампрокл.

Лампрокл был, как это называлось в Спарте, айтесом Аристофонта; отношения их были такими, которые у других нередко, становясь чрезмерно страстными, вызывали порицание старцев и кару закона. Но между ними все было чисто. Для Лампрокла Аристофонт был образцом благородства и мужества, и он старался подражать ему во всем; со своей стороны и Аристофонт, чувствуя на себе постоянно взгляд своего почитателя, избегал всего, что могло бы уронить его в глазах младшего товарища. Родители обоих, видя добродетельный характер их тесной дружбы, не только не ограничивали ее, но всячески ей способствовали. Пиршество в честь победы Аристофонта было первым, на котором присутствовал Лампрокл. До Кубка Обиды ни один из них не добрался.

– Давно ли появилась Фрионика? – повторил Аристофонт вопрос Лампрокла. – После нашей славной фрийской победы под предводительством царя Эгея, значит, около месяца назад. Прежде она звалась Метиадуза и под этим именем играла на пирах Метионидов в Афинах. После их разгрома предпочла покинуть город и переселиться к нам. Мать же дала ей при рождении имя Ионобула, из чего ты можешь заключить, что родилась она в царствование незабвенного сына Аполлона. Сколько ей лет, сказать тебе не могу, она этого не любит.

– А где она живет?

Аристофонт со смехом махнул рукой.

– Даже не зная этого, легко догадаться: дом гетеры на юру. – Потом, видя, что младший товарищ не спускает глаз с флейтистки, добавил: – От кого другого я бы тебя предостерег, но Фрионика добрая женщина и не научит ничему дурному.

Разговор прервали крики пирующих:

– Коттаб! Коттаб!

– Сейчас, дорогие гости, – отозвался Аристофонт. – Коттаб с бокалами! Ксантий, принеси всё, что требуется.

Старый слуга поставил на пол большую миску, наполненную водой, и принес несколько серебряных бокалов без подставок. Бокалы осторожно пустил вплавь по воде.

– Ну, теперь по очереди. Начинай, Кратипп!

Кратипп взял кубок в руки, но встать не решился.

– Моей возлюбленной! Помоги, о Афродита!

Ловко и звучно он выплеснул из кубка остаток вина. Жидкость попала в один из бокалов на поверхности воды и утопила его, при этом он стукнулся о дно миски.

– Поздравляем, Кратипп! Полная взаимность. Счастья вам обоим!

– Алкамен, твой черед.

– Моей возлюбленной! Помоги, Афродита!

– Не повезло. Ну, теперь ты, Лизаний!

– Тоже мимо.

– Ты, Аристофонт.

От любимца Немезиды все ожидали чего-то особенного – и не ошиблись. Остаток вина, выплеснутого из кубка, разделился в воздухе на три струйки, каждая из них попала в отдельный бокал и утопила все три.

Лампрокл радостно захлопал в ладоши.

– Все на дне! Ксантий, установи их заново, – распорядился предводитель симпосия Антидор, наливая себе седьмой кубок.

– А теперь, счастливцы, назовите имена!

– Имена, имена! – подхватили остальные.

– Тебя, Аристофонт, не спрашиваю: сами видели. А ты, Кратипп, обязан ответить: кто твоя возлюбленная?

– Тоже незачем спрашивать, – брякнул заплетающимся языком Демоник. – Он жених моей сестры Демофилы.

– Счастья Демофиле! – прокричали все хором.

– Вот вы и ошиблись, – ответил Кратипп. – Не Демофилы, а Неры.

– Что? – крикнул Демоник, моментально протрезвев. – Как ты смеешь позорить мою сестру!

Но его перекричал Перимед, хватая за плечи Кратиппа:

– Как ты смеешь позорить мою невесту!

– Какая она тебе невеста!

– Невеста по законам всей Эллады.

– И моя по законам всей Эллады.

– Ты лжешь! Весь Киферон знает о моей любви!

– А о моей – тополь на дороге туда.

Оба сошлись в схватке. Остальные бросились их разнимать.

Фрионика внимательно наблюдала за происходящим. Не укрылось от ее внимания, что, когда Кратипп упомянул Неру, не только Демоник и Перимед, но и Алкамен с Лизанием гневно сорвались со своих мест. Она грустно покачала головой.

– Летите, мотыльки, летите на пламя. Все будете там, где теперь Неант… Жаль мне беднягу, хотел и он сюда прийти, да канул как камень в воду… Ох, молодежь, молодежь!

Ill

В доме на юру горел привычный огонь. В главной светлице слышался веселый смех, песни и трели флейты.

А в сенях старушка Клитагора отчитывала красивого светловолосого эфеба:

– Молод ты еще, погоди! Молоко на губах не обсохло, а так уж тебе приспичило!.. Твое время еще впереди, постреленок!

Серебряная совка блеснула в руке эфеба и перескочила в жадно протянутую руку Клитагоры.

– Достанется мне от хозяйки; ну да ладно уж, иди!

– Нет, попроси ее выйти сюда.

– Попроси, как же! А гости?

Вторая совка последовала за первой. Старушка ушла. Флейта умолкла. Через минуту Фрионика вышла к эфебу. Узнав его, добродушно рассмеялась.

– А, Лампрокл, так я и подумала. Ты ведь пожирал меня глазами на симпосии у Аристофонта. Напрасно, мой красавчик, ты уж не прогневайся, но я тебя выпровожу. Не хочу ссориться с демархом и всеми отцами благочестивой Скиады.

Лампрокл смутился.

– Извини, я совсем по другому делу. Скажи, Кратипп у тебя бывает?

Фрионика провела рукой по густым волнистым волосам юноши.

– Лампрокл, ты ведь знаешь, кто я и чем занимаюсь.

– Знаю, – тихо ответил Лампрокл.

– Тогда должен знать и то, что нам таких вопросов не задают. Откуда я могу знать – может, тебя прислала Демофила. Хорошо же я буду выглядеть, если обо мне, пришелице, пойдет слава, что я отбиваю женихов у девушек-гражданок.

– Ты и права, Фрионика, и не права. Да, я задал этот вопрос по поручению Демофилы, но не с враждебными намерениями. Наоборот: если Кратипп у тебя, то Демофила просит, чтобы ты задержала его подольше, до самого рассвета.

Фрионика снова рассмеялась.

– Это прелестно! «Подольше, до самого рассвета». Первый раз слышу такую просьбу из уст невесты.

И тут же умолкла. При свете лампады, горящей в сенях, всем известной лампады Фрионики, Лампрокл заметил, как горькая усмешка исказила ее всё еще прекрасные черты. Она сердито ударила себя по щеке:

– Чему смеешься, глупая? И правда первый раз. Нетрудно понять: теперь Фрионика выглядит уже меньшим злом. Когда-то она была грозой для невест и молодок – теперь уже стала их союзницей.

Она подняла глаза – Лампрокл увидел в них слезы.

– Ничего не поделаешь, Киприда, пила я вино из твоего кубка, выпью и мяту. Подожди минутку, Лампрокл.

Она ушла в светлицу, но скоро вернулась.

– Я и рада бы услужить Демофиле, но не могу, не действуют мои чары. Кратипп сидит у открытого окна, мало с кем разговаривает и только пьет. Отрывается от кубка только для того, чтобы посмотреть, скоро ли посветлеет небо над хребтом Парнета. Когда я стала уговаривать его, чтобы остался у меня, сказал, что привел его ко мне Дионис, выпроводит же Афродита. Так и скажи Демофиле.

Однако Лампрокл не спешил уходить.

– Что-то еще?

– Да. Демофила дала мне свое поручение, зная, что я собираюсь к тебе.

На лице гетеры засветилась радость.

– Ко мне? А зачем?

– Хотел увидеть, потому что полюбил тебя. Очень.

Она склонила свое набеленное и нарумяненное лицо. Непритворная нежность заблестела в ее подкрашенных черным глазах.

– Тогда пойдем. Что нам тут стоять на сквозняке!

IV

Фрионика взяла эфеба за руку и привела в беседку у края площадки, на которой стоял ее дом. Оттуда можно было сквозь виноградные заросли увидеть и контуры Парнета, четко выступающие на фоне бледного неба, и погруженные в глубокий мрак склоны Киферона.

Радость Фрионики уже угасла. «Даже не покраснел, – подумала она, – и голос не дрогнул. Разве так проявляется любовь?»

Она указала ему место на мягкой плетеной скамье и сама уселась рядом.

– Ты хотел мне это сказать, – повторила она с нажимом, – а потом, видно, охота прошла?

– Объясни мне это ты, Фрионика, потому что я сам себя не понимаю. Поверишь ли, целый день места себе не находил; сердце замирало в ожидании вечера. И вот, наконец, солнце зашло. Заблестела вечерняя звезда, спутница Афродиты, и вместе с ней ее соперница – твоя призывающая гостей лампада. Я сказал матери, что пойду к Аристофонту, прогуляться под маслинами стадиона. Я весь был полон тобой, сердце мое билось, билось…

– Ну?..

– Прохожу мимо дома Мнезифилы. Вдруг дверь открывается и выходит Нера. Я иду дальше. Тут какой-то внутренний голос говорит мне: «Обернись!» Оглядываюсь: Нера стоит, смотрит на меня, улыбается. Вся в лучах вечерней зари, пламенная, гордая… страшная. Я стал как вкопанный, слова не могу вымолвить. Она на меня смотрит – будто два зеленых луча из ее глаз, поверишь ли, как стрелы пронзили меня насквозь. И чувствую, что всё уже во мне выжгли эти лучи: и мою любовь к тебе, и дружбу с Аристофонтом, и почтение к родителям – всё! И я знаю: как только эта чародейка покажется снова, как только сверкнет своими глазищами, как только позовет: «Иди за мной» – я и пойду, куда прикажет. – На его глазах выступили слезы. – Что это значит, Фрионика? Объясни мне. Аристофонт говорил, что ты добрая. Неужели это любовь? Но говорят, что любовь делает человека счастливым, я сам в этом убедился в ту ночь и тот день, когда мечтал о тебе. А это какой-то рок, чужая могучая рука.

Гетера молчала, грустно склонив голову.

– Фрионика, может, и ты не в состоянии это объяснить?

– Объяснить-то я могу, но поможет ли это тебе? Ну, слушай. У нас был праздник Геры Законодательницы. Пригласили меня принять в нем участие и исполнить в честь богини торжественный гимн Олимпа… Как видишь, я служу не одной только Афродите. И вот сижу я среди почтенных женщин – были там жрица Геры, твоя мать, мать Аристофонта и четвертая – Мнезифила; словом, вся знать Скиады. «Что стало с твоей дочерью? – спрашивают у Мнезифилы. – Раньше была тихая и скромная, все знали, что она невеста Перимеда, и радовались за обоих. А теперь и ходит иначе, и смотрит иначе, на Перимеда и не взглянет, кружит головы молодым парням, будто она гетера, а не гражданка». Мнезифила расплакалась: «Я сама ее, – говорит, – не узнаю. Иногда думаю: в своем ли она уме». – «Когда у нее такое началось?» – спрашивают. «А помните, – отвечает, – ту бурную ночь, когда снесло мост на Киклоборе? Перед этим послала я ее на Киферонский луг присмотреть за коровушками. Пошла она охотно, со своей милой кроткой улыбкой, уж наверно, думала, будет ждать ее там Перимед. Приходит вечер, за ним ночь, и тут буря. Жду, жду и молюсь: боги, пусть всё с ней будет хорошо. Жду долго, наконец, скрипнула дверь: хвала богам – она! Бросаюсь к ней – она меня не подпускает: «Не прикасайся, я мокрая насквозь».

– «Но, – говорю, – хотя бы поцелуй мать». – «Зачем? – отвечает. – Я замерзла, пойду к себе». И куда подевалась ее прежняя ласковость? «Я приготовила тебе горячего отвара из мяты, выпей, чтобы согреться». – «Ничего мне не нужно, – отвечает, – оставь меня в покое». И идет к лестнице. «Позволь, я тебе хоть посвечу», – говорю и беру лучину с подоконника. – «Не беспокойся, сама справлюсь». Я всё же пошла за ней к лестнице, ведущей в ее светлицу, и думаю, а не случилось ли что у нее с Перимедом… Ну, вы понимаете. Ее вид показался мне подозрительным, так же как ее скрытность. «Ты бы сказала Перимеду, – говорю ей перед лестницей, – чтобы он вел себя поскромнее: жених это не любовник. А он тебя так исцеловал, что все губы в крови». Она резко повернулась и так посмотрела на меня, что я со страху выронила лучину, и та погасла. Во тьме ее не видно, только глаза горят зеленым огнем, как у совы. Не помню, как добралась я до своей постели, всю ночь меня трясло как в лихорадке…»

– Фрионика! Что же это всё значит?

– А значит это, мой бедный друг, что ваша Нера стала… ведьмой.

– Ведьмой? Быть того не может! Няня рассказывала мне о ведьмах – они старые и безобразные.

– Они всякие бывают. Те, которые откровенно безобразны, отпугивают и взрослых и детей; а попадаются такие, которые, оставаясь такими же безобразными, другим кажутся красивыми. И если найдется могучий чародей, он сделает так, что Нера проявит свою истинную, уродливую сущность.

– Но этого не может быть! Я знаю Неру с детских лет; мы росли вместе. Никогда она не была ведьмой.

– Скажу тебе снова: они всякие бывают. Одни становятся ведьмами с детства: те, которых ведьмы подсовывают рассеянным акушеркам вместо их младенцев. А встречаются и такие, какие уже взрослыми становятся ведьмами. Помню, был такой случай в Ахарнах… Но смотри, смотри!..

V

Из-за Парнета медленно выплывала луна, неполная, но яркая. Сумрачные леса и луга Киферона залило светом, так же как ведущую туда дорогу, долину Киклобора и всю Скиаду. Дверь дома скрипнула, вышел Кратипп, спустился с холма и направился в сторону Киферона. Видно было, что он старается остаться незамеченным, идя по той стороне улицы, что скрывалась в густой тени домов.

Но вопреки предосторожностям его заметили чьи-то зоркие глаза. Из-за колонны храма Геры показалась женская фигура и двинулась следом за юношей.

– Плохо дело, – сказала Фрионика. – Хотя я женщина, а ты еще очень юн, будет лучше, если и мы пойдем за ними. Хорошо бы позвать и Аристофонта, но боюсь преждевременно потревожить демарха. К тому же нам нельзя терять время. Нет, пойдем сами. Только я должна отдать распоряжения. Погоди: у тебя глаза лучше моих. Что это за место – там? – Она указала на темное пятно в долине Киклобора.

– Это заросли на дороге гробниц.

– Ты ничего там не видишь? Там, где светлая полоса между двумя темными массами?

– Вроде бы какая-то фигура ее пересекла.

– А чья это гробница выделяется из темноты? Большой белый саркофаг.

– Это гробница Скелебриды-отравительницы.

Фрионика вздрогнула всем телом.

– То же место! Неужели она ему там назначила? Но что же делать – пойдем. Только позволь, я гостей выпровожу. А ты подожди меня тут.

Она ушла в светлицу.

– Ну, народ, по домам! Погуляли, и хватит. Селена вам кланяется. Всем доброй ночи!

– Будь здорова, Фрионика! – со смехом прокричали гости. Но один из них побледнел и, шатаясь, подошел к хозяйке.

– Фрионика! Надеюсь, ты шутишь?

– Нет, Демоник, не шучу. У меня нет времени. Поторопись!

– Но ведь ты мне обещала…

– Что обещала, то исполню, но не теперь.

– Изменница! Я видел, как ты шепталась с Кратиппом. Сама вышла, а вскоре и он. Не сразу, чтобы это не бросалось в глаза. Меня не выгонишь в поле!

– Ты пьян, Демоник. Я прошу тебя удалиться.

– Поклянись, что не из-за Кратиппа отказываешь мне.

– Может, и из-за Кратиппа. Но в любом случае это не то, о чем ты думаешь. Еще раз говорю: проваливай, да побыстрее.

– Ну погоди! Я тебе припомню такую твою ласку!

Когда все вышли, она погасила лампаду в сенях.

– Если кто явится без меня, выстави его за дверь! – приказала, уходя, Клитагоре. – Ну, Лампрокл, идем.

Они тоже пошли по темной стороне улицы. Шли, шли – вдруг Лампрокл остановился.

– Фрионика, ведь мы не туда идем.

– Почему не туда? Нам нужно выйти на Киферонскую дорогу.

– Но мост над потоком снесло. Ты сама об этом сказала… Я перешел бы его вброд, но ты не сможешь. Перенес бы тебя, как Ясон Геру, но боюсь, сил у меня не хватит, до Аристофонта мне далеко.

– Так что будем делать?

– Ниже, где течение слабее, есть переход по камням.

– Далеко придется обходить.

– Около часа ходьбы.

– Беда да и только. Это значит, что Кратипп перешел, а бедная Демофила должна искать путь ниже… если додумается. Это значит, что она опоздала, а мы тем более. Но пойдем быстрее.

VI

Над Парнетом небо порозовело, но дом на юру залит был еще лучами гаснущей луны.

В светлице, среди остатков пира, лежал на матраце Кратипп, едва дышащий, бледный, почти бескровный. Склонившись над ним, сидела Демофила. Долго они с многоопытной Фрионикой приводили в чувство бедного юношу; теперь же, когда жизнь к нему возвратилась, хозяйка дома оставила их одних, а сама вышла в беседку к ожидающему ее Лампроклу, состояние которого тоже вызывало у нее беспокойство.

– Слава богам! – прошептала Демофила. – Кажется, приходит в себя.

И действительно, губы Кратиппа пошевелились. Видно было, что он почувствовал женскую ласку. Легкая усмешка заиграла на его бледных устах.

– Это ты, Нера?..

– Нет, бедный мой, – с горечью ответила Демофила, – это не она, это не убийца твоя, но та, которая любит тебя больше собственной жизни.

Он открыл глаза, и его улыбка погасла.

– Я так сладко дремал; зачем ты меня разбудила?

– Чтобы ты опомнился, мой бедный друг, чтобы наконец понял, в какую пропасть летел. Можешь выпить вина… Ну, теперь, вижу, ты совсем пришел в себя.

– Спасибо тебе за вино. Оно меня согрело, а до этого я чувствовал какой-то холод в жилах, какую-то пустоту…

– Так это она, злодейка, всю кровь из тебя высосала. Я ее застала при этом; ты лежал недвижимый в ее объятиях, а она, вцепившись зубами в твою шею, пила и пила. Тут осталась ранка, чувствуешь?

– Да, пила, это я и сам знаю. Но перед тем и одновременно с тем, о боги, что это было за наслаждение! Никогда не знал подобного!

– Несчастный, несчастный! Ты еще не всё знаешь. Послушай. С криком бросилась я на нее, оторвала от твоей шеи, она смотрит на меня… Боги, что это был за взгляд! Губы в крови, подбородок в крови, а глаза аж пылают зеленым страшным огнем. Я хватаю камень, замахиваюсь, чтобы раздробить ей череп: «Ведьма! – кричу, – упыриха проклятая!» Она отпускает тебя, встает, хватает меня за руку – я чувствую, что теряю власть над своей рукой, камень выпадает из нее… «Я могла бы тебя убить, – говорит, – но зачем? Так будет еще лучше. Не беспокойся о своем женихе, я тебе его верну. Но прежде потешу тебя другим зрелищем…» – С этими словами она берет меня за горло, вот так…

– Там теперь черные пятна.

– Ну да, еще бы! Она хватает меня за горло правой рукой, а левой поднимает крышку саркофага. «Смотри», – говорит. При свете луны всё хорошо видно. Ужасное зрелище, и удушливый трупный запах. Она снова: «Смотри! Не отпущу тебя, пока не скажешь, кого видишь». – «Узнаю Неанта». – «А кто под ним?» – «Не могу узнать». – «Верю, что не можешь. Под ним – твоя подружка Нера». – «Но ведь это ты – Нера?» – «О нет, – отвечает, – я только ее облик высосала вместе с кровью. А знаешь, кто я на самом деле?» И вижу – уже не молодая красавица стоит передо мной, а уродливая старуха с торчащими клыками, и только глаза горят прежним зеленым огнем. «Тебя я отпускаю, – говорит, – а ему передай, что я буду ждать его завтра в ту же пору». Когда она меня отпустила, я упала в беспамятстве. Так нас с тобой и нашли, бок о бок, Лампрокл и Фрионика…

– Подожди, как ты сказала? Она ждет меня завтра на том же месте в то же время?

– Да.

– Вот за это тебе спасибо; а остальное могла бы и не рассказывать.

– Кратипп! Несчастный! Неужели тебя снова к ней тянет?

– Тянет.

– Значит, завтра ты будешь сам лежать там с Неантом и с бедной замученной дочкой Мнезифилы.

– Знаю, что буду. Тем лучше. Не всем достается такая сладкая смерть.

– Но подумай только: она ведьма! Безобразная двухсотлетняя ведьма! Это Скелебрида-отравительница!

– Ну и что с того? Для меня она моложе любой молодой. Что значит ваша ласка? Разве я не знаю? Один обман: обещания и разочарования. Лишь они, которые знают тайну, не разочаровывают. И кто хоть раз вкусил этого наслаждения, этого густого сока молодости, тот уже для вас потерян. Нет, Демофила, даже не пытайся меня удержать; мы с тобой ничего уже дать друг другу не можем.

Он встал и направился к выходу. Над хребтом Парнета показалось солнце. Демофила в отчаянии бросилась за ним.

– Ты этого не сделаешь! Ты этого не сделаешь! Я всё раскрою! Это чудовище забьют камнями!

Она подбежала к открытому окну:

– Эй, люди, люди! А-а-а!..

Когда люди вошли в светлицу, они увидели Демофилу, лежащую посреди комнаты в луже крови с ножом в сердце. Рядом с ней никого не было.

VII

Дом на юру опустел. Его хозяйку посадили в тюрьму. Народ хотел сразу побить ее камнями, но демарх не позволил. В любом случае осуждение и казнь были неминуемы. В ее доме была найдена убитая Демофила, невеста Кратиппа – того самого Кратиппа, с которым она, как сообщил брат покойной Демоник, провела роковую ночь. Кроме того, нашелся свидетель, который видел, как Кратипп на рассвете тайно покинул дом порока. Таким образом, показания Демоника нашли подтверждение. Было очевидно, что невеста пришла расправиться с соперницей и между ними возникла ссора, которая закончилась убийством. Кратипп исчез, что было приписано действию любовного зелья, которым напоила его Фрионика. Не подлежало сомнению, что пришлая гетера убила гражданку, а с такими долго не церемонились.

Единственным, кто мог спасти Фрионику, был Лампрокл. Но надежда на него была слабая. После той страшной ночи бедный юноша потерял дар речи и рассудок его помутился. Лампрокла не выпускали из дома, Аристофонт целыми днями просиживал у него, стараясь развлечь разговорами. Тот слушал его рассеянно и временами хватался за сердце, заливаясь слезами.

Тем временем страхи усиливались. С наступлением новолуния пропал Алкамен; во время первой лунной четверти – Лизаний. Уж этих случаев нельзя было приписать Фрионике, заточенной в темнице. Правда, некоторые видели в этом проявление божьего гнева, вызванного тем, что гетеру до сих пор не постигла кара. К новолунию ожидалось прибытие из Афин царя Эгея, который должен был провести суд и вынести приговор.

Однажды Аристофонт, проходя около полудня через рощу на нижнем склоне Киферона, услышал звуки свирели небывалой чистоты. Он пошел на звук и на укромной лужайке обнаружил юношу дивной красоты с оленьей шкурой на плече, облокотившегося на ствол дерева. Отведя правую ступню за левую, он смотрел вдаль и, казалось, всем своим существом впивал очарование теплого осеннего дня. Приблизившись к нему, Аристофонт заметил, что у молодого человека заостренные уши. Теперь он знал, с кем имеет дело.

Тот тоже его заметил.

– Кто ты, юноша? – спросил он.

– Аристофонт, сын демарха Скиады, милостивый сатир.

– Подойди ближе, Аристофонт, не бойся меня. Мы, сатиры, иногда любим строить людям разные козни, и правильно поступаем, потому что вы чересчур нелепое племя и только портите божественный наряд нашей Матери-Земли. Но сейчас идут праздничные дни триетериды Диониса на Кифероне, поэтому я настроен благодушно. Вижу, у тебя на душе какая-то печаль. Если в моих силах тебе помочь, я это охотно сделаю.

Аристофонт рассказал ему все, что знал. К сожалению, о роковой ночи ему было известно очень мало.

– Вот так оно у вас и бывает, – заключил сатир. – Если бы ты меня не встретил, вы казнили бы и отправили на тот свет невиновную женщину.

– Невиновную! – возмутился Аристофонт. – Да уже за одно то, что она напоила отравой моего Лампрокла, следует ее сбросить в Киклобор. И так и будет!

– Знаю, что по вашей человеческой премудрости так и выходит, но я ведь уже сказал тебе, что люди безнадежно глупы. Повтори мне еще раз только одно: в честь кого выплеснул Кратипп вино на твоем симпосии?

– В честь Неры.

– Тогда при чем тут Фрионика?

– Но ведь против нее имеются улики. В ее доме…

– Ну да! Ваш разум упирается в эти улики, и вы не можете вникнуть в суть дела. Теперь скажи мне: Лампроклу приходилось видеть Неру в последнее время?

– Нет… Хотя да – он видел ее. Она как-то проходила мимо окна светлицы, в которой он находился.

– Ты был при этом?

– Да.

– Ну и?..

– Он подбежал к окну и следил за ней, пока она не скрылась.

Сатир рассмеялся.

– Нет, ну какие же вы глупцы, какие глупцы! Мне вас даже не жалко. Одну Фрионику жалко. Конечно, флейтистка она никудышная, и Дионис всегда затыкает уши, когда она пытается почтить его дифирамбом. Но все-таки коллега по искусству.

Он взял свирель и заиграл.

Вся роща наполнилась чудными звуками. Когда сатир перестал играть, отзвуки эхом отозвались в горах, выше, еще выше…

Аристофонт стоял как зачарованный.

– Вызываю своего брата. Уже пора. Итак, слушай. Устрой так, чтобы Нера назначила свидание твоему Лампроклу, а сам скрытно пойди за ними. А когда они окажутся наедине… Ты умеешь играть на свирели?

– Умею.

– Представляю себе! Ну да ладно. Вот, возьми мою. Как только они окажутся наедине, заиграй ту мелодию, которую только что слышал. Остальное – уже наше дело. А теперь – прощай.

С этими словами он скрылся в лесной чаще.

Аристофонт вернулся домой в задумчивости.

– Когда бы не эта свирель в моих руках, – сказал он сам себе, – решил бы, что увидел сон в полуденный час.

VIII

Полная луна проглядывала сквозь ветки тополя и отбрасывала дрожащие фантастические тени на белый гроб старой злодейки. Над могилой с горячечным блеском в запавших глазах сидел полубезумный Лампрокл. Он не видел, что с другой стороны дороги из-за огромной лутрофоры следила за ним пара зорких глаз, которые ни на минуту не отрывались от его больной головы.

В этот момент зашумели листья олеандров. Лампрокл сразу же оживился. Из кустов стала выплывать фигура Неры в пурпурном одеянии. Лампрокл хотел было броситься ей навстречу, но она подала ему знак оставаться на месте.

Осторожно оглядевшись вокруг, она стала приближаться к нему с поднятыми руками.

Вот она уселась рядом с ним.

Взяла его руку.

Положила его голову себе на плечо и стала покрывать ее поцелуями.

В этот миг где-то рядом послышался звук свирели.

Нера вскочила.

– Лампрокл! Это ты устроил?

Эфеб смотрел на нее с мольбой. Видно было, что он ничего не понимал. Свирель играла все громче. Наконец Нера заметила и того, кто играл.

– Это Аристофонт! Тем лучше – две жертвы вместо одной.

Она бросилась через дорогу к лутрофоре. Но за три шага от Аристофонта остановилась: ноги не несли ее дальше. Аристофонт же играл и играл, святые звуки окружали его как бы невидимой броней, против которой все чары ведьмы были бессильны. Чувствуя, что в этом его спасение, он не отрывал свирели от уст и играл, насколько хватало сил.

Наконец со стороны Киферона послышались ответные звуки. Весь лес загремел свирелями, флейтами, тимпанами и криками «эвоэ!» Шум вакхического шествия приближался вместе с топотом ног и треском кустов. Вот уже факелы замигали среди деревьев. Еще минута – и дружина Диониса, сатиры, вакханки, окружили обоих юношей и их врагиню.

Ведьма, почуяв опасность, бросилась бежать. Но бежать было некуда: в какую сторону ни повернись – всюду факелы. «В горы, в горы!» – послышалось в толпе, и вся она как вихрь понеслась к Киферону, увлекая за собой Аристофонта, Лампрокла и ведьму. Как ни резвы были юноши, как ни сильна была ведьма – им не хватило бы сил на этот безумный бег, если бы не подхватили их сатиры. Добежали до той поляны, на которой Аристофонт встретил недавно своего покровителя.