Текст книги "Иресиона. Аттические сказки"

Все подняли правые руки для последнего привета.

– Прости, герой Финей!

– Прости, герой Финей! – воззвал пророк аргонавтов. – Живи в недрах родной земли бессмертным духом грядущих возрождений!

Но резкий крик: «Этому не быть!» – нарушил воцарившееся благоговейное настроение. Та таинственная фигура, которую Ясон перед тем заметил на опушке леса, решительно выбежала на поляну. Она сбросила свое покрывало – присутствующие узнали Идаю.

– Этому не быть! – повторила она, направляясь к краю обрыва. – Последняя из Гарпий не отдаст вам их заветной пещеры. Я разрушу ваши чары; как я при жизни стояла зримо и незримо рядом с ним, противясь эллинскому наваждению, так и во всю вечность я буду заглушать его внушения. Где он, там и я; и мы еще посмотрим, чей голос будет явственней звучать в шуме вещего водопада.

Внезапно она расправила пару огромных, красных нетопырьих крыльев и бросилась в бездну по направлению к озаренной аметистовым сиянием пещере. Но в то же время и высокий вал, возвышавшийся и клокотавший на вершине скалы, – ринулся туда же: он обрушился всей своей тяжестью на ее крылья, прорвал их и увлек ее самое в бездонную пропасть. Еще мгновение – и голубая пещера исчезла за сверкающей ризой устремленных волн, и опять зазвучала неумолчная, грозная песнь водопада про тягу всего горнего в долы, во всеприемлющее лоно Матери-Земли.

IV

Солнце уже готово было погрузиться в багровую купель Эвксина; его угасающие лучи заливали розовато-фиолетовым сиянием приморскую песчаную гору от белых колонн недостроенного храма, венчавшего ее вершину, до бурых, плоских утесов берега. Среди этих утесов тихо качалась «Арго», еще прикрепленная ко дну своим якорем, а к суше своим причалом, но уже со спущенными сходнями и – ввиду открытого места – с поднятою мачтою. А берег был уставлен столами, креслами, стульями, скамьями. Здесь гремел пир – прощальный пир скифских бояр и аргонавтов. Давал его сам Горный Царь, занявший со своей царицей верхний стол; у стола рядом сидела княгиня Клеопатра, сияющая счастьем и красотой, имея по обе руки своих сыновей. Далее сидели попарно за каждым столом по скифу и по эллину. Прислуживали гостям резвые Вьюги, променявшие перед тем на узорчатые наряды свои обычные белые покровы.

«Не по-нашему», – подумал, качая головой, молодой Акмон, ученик Тифиса, видя перед собой вместо обычного наполненного кубка – пустой, а рядом с ним по кувшину вина и воды. Налив себе вина, он пригубил его:

– У, крепость какая! Боюсь, трех мер будет мало.

Он намешал себе по своему вкусу, – но, к его удивлению, его белобородый сосед, наполнив свой кубок одним вином, залпом осушил его со словами:

– Счастливо княгине Клеопатре!

– Счастливо ей! – сказал и Акмон, осушая свой. Затем, обращаясь с улыбкой к своему соседу: – Крепки, однако, головы у вас, отец мой. Я пятью мерами воды разбавил свое вино.

– Хорошо, что хоть этим взяли, – засмеялся скиф, – а то после этого правления даже стыдно было вам показать наш стольный град. Ну, авось при княгине Клеопатре иначе будет; как вернетесь, пожалуй, и не узнаете нас… Впрочем, – продолжал он, – мне это вдвойне извинительно: я, старый, кончаю по-старому, да к тому же вот уже более суток, как ни один глоток не проходил сквозь ограду моих зубов, и не за трапезой готовился я провести эту ночь, а на колу.

– Это что такое?

Скиф описал ему подробно способ казни, грустно улыбаясь ужасу эллина.

– Аполлон Отвратитель! – воскликнул юноша. – И это обычай у вас?

– Нет, мой сын, с сегодняшнего дня уже не обычай. Это Идая сочла нужным воскресить старинный ужас, упраздненный с первых же дней правления просветленного князя Финея: для острастки, как она говорила. Острастка, как же! С каждым разом возрастало число заговорщиков против ее кровожадной власти; даже нам, старцам, невмоготу стало, когда замучили наших сыновей. Ничего, справили им теперь славную тризну; а пока, – прибавил он, наливая себе новый кубок чистого вина, – счастливо аргонавтам, и да здравствует эллино-скифская дружба!

– На все времена, – восторженно крикнул Акмон, принимая протянутую ему руку старца. – Но как же вам все-таки удалось спастись?

– Да все благодаря вам. Уже собрались сажать нас на кол; красная ведьма Пефредо руководила казнью. Вдруг вбегает, весь запыхавшись, лесник Зорбад. «Приостановите казнь, – кричит, – власть Гарпий свергнута, Клеопатра и княжичи свободны!» – «Лжет он! – рявкнула Пефредо. – Самого сажайте на кол!» – «Сажайте, коли лгу». Воины, однако, оторопели: а что, если правда? Как ни горячилась ведьма, а решено было послать ходока к водопаду. Тот скоро вернулся и еще больше рассказал: и про блаженную кончину страдальца-князя, и про безумную смерть Идаи. Тут воины бросились на Пефредо, связали ее и, сложив колья в костер, на нем же ее и сожгли. А нас подняли на свои щиты и в торжественном шествии принесли сюда – ты помнишь всеобщие ликования? Да и сам небось кричал не хуже других… Чу! Да что это? Память ли звенит в ушах, или новые ликования? Да, новые: у тебя, мой сын, глаза молодые, скажи, что там творится?

Заходящее солнце освещало теперь только недостроенный храм, реявший розовым маревом над темной горой; но над ним явственно горели две новые звезды, подвижные звезды, а за ними тянулось длинное белое облако.

– Да это наши! – крикнул Акмон, признав сверкающие мечи Бореадов. – Наши, а за ними, видно, и ваши, Вьюги небесные в их белых покровах. Да вот уже спускаются.

Действительно, не прошло и минуты, как Калаид и Зет уже склонили свои мечи перед Горным Царем.

– Радуйся, отец, радуйся, матушка! Подвиг, для которого ты нас родила, завершен.

– Расскажите, как было все.

– Гнали мы их перед собой, гнали широкой облавой; ни одной не удалось пробраться через ряды наших Вьюг. Всё на запад, на запад, поверх дремучих лесов и сверкающих рек, пониже облаков небесных. Наконец – это было над островом среди желтых волн реки; такой широкой я еще не видал – наконец они изнемогли и с жалобным визгом спустились. Мы уже занесли над ними мечи – вдруг мне припомнились слова нашего пророка Орфея: «Мы, аргонавты, не проливаем крови». Нет, думаю, пусть наши мечи останутся чистыми и теперь. Взяли мы с них крепкую клятву, что они, пока жив будет мир, не покинут своего острова, и повернули обратно.

Царь и царица обняли своих сыновей.

– Но почему, матушка, – спросил бойкий Зет, – я вижу между вами пустой престол, да еще такой роскошный? Если он для нас, то и места мало и чести много.

– Ты прав, мой сын, – рассмеялась царица, – он не для вас; а для кого, это вы в свое время сами увидите. А вы садитесь к сестре и пейте за здоровье новой княгини, по скифскому или по эллинскому обычаю, это как вам самим будет угодно.

Среди сверкающего полуночного неба, над слабо мреющими колоннами недостроенного храма, блеснула новая звезда: блеснула и стала медленно спускаться по склону темной горы до того места, где аргонавты пировали со скифами под ласковыми очами Горного Царя и Царицы Вьюг. Здесь, войдя в полосу багрового света факелов и лучин, она предстала взорам пирующих величавой женщиной в золотых ризах и заняла престол между царем и царицей.

Аргонавты узнали свою всегдашнюю покровительницу.

– Слава Гере! Слава Царице Небесной! – раздалось из пятидесяти уст, повторили их крик Вьюги, повторили и скифы; долго не смолкающий гул восторженных голосов стоял над береговой поляной.

– Спасибо, друзья! – милостиво ответила богиня. – Вернитесь к своему веселью, к последнему кубку перед разлукой. А вы, шалуньи Вьюги, послушайте меня: я видела только что стаю белых голубиц-Плеяд. Они летят с берегов океана к моему супругу – Царю Олимпийскому. Их путь лежит через Симплегады; там до сих пор сдвигающиеся горы исправно убивали одну из их стаи с ее дарами. Теперь, благодаря мне и аргонавтам, их лёт безопасен. Пусть же они принесут мне сюда спасенную долю.

Вьюги умчались в указанном направлении; богиня окинула пирующую толпу своими ясными взорами и остановила их на юных сыновьях Клеопатры.

– Плексипп, Пандион, приблизьтесь сюда… Плексипп, где дудка-самогудка, которую я тебе дала?

Юноша оторопел:

– Богиня, так это была ты?

– Ты угадал; где же дудка?

Юноша сунул руку под хитон – и еще больше испугался; на простой мочалке беспомощно качался простой кусок бересты.

– Испортил, видно? Вот что значит плясать в хороводе Вьюг.

Но из глаз Плексиппа брызнули слезы.

– Да что ты плачешь? Ты уже не дитя; на что тебе дудка?

– Богиня, да ведь это был твой подарок.

– Всякий дар по времени; не бойся, я утешу тебя. А теперь к тебе, друг Ясон, мое слово.

Ясон подошел к царскому столу, приветственно подняв правую руку.

– А ты сберег мой дар? Цела ли «Арго» со всей ее дружиной?

– Нет, богиня, не цела. На Пропонтиде мы послали за водой младшего из аргонавтов, красавца Гиласа; он пошел и не вернулся. Думаем, что местные нимфы-Наяды, влюбившись в него, увлекли его к себе на дно родника. Не вынес потери своего молодого друга могучий Геракл. Опостылел ему после нее наш поход. Он остался там, и поныне, я думаю, кликами «Гилас!» оглашаются берега Пропонтиды. А на скамьях «Арго» два пустых места, и в ее борту две пустых уключины.

– Этого быть не должно: вам пристойно будет предстать в полном составе пред очи колхидского царя… Борей, Орифия! Согласны вы отпустить ваших внуков в славный поход? Плексипп, Пандион! Хотите стать аргонавтами?

Крик радости вырвался из груди обоих юношей.

– Мы – аргонавты! Слышишь, матушка? Мы – аргонавты! Да здравствует кровь Борея! Четыре Бореада среди цвета эллинской молодежи!

Но Клеопатра всплеснула руками:

– Опять разлука! Не успела насладиться вами – и снова вас теряю!

– Не бойся, Клеопатра, – стала ее утешать богиня, – ты увидишь своих сыновей покрытыми новою, неувядаемою славою – и некогда аргонавты воссядут на княжеском престоле приморской Скифии. А чтобы ты была вполне спокойна – Плексипп, Пандион! Я хочу вас вознаградить за потерю вашей детской игрушки.

Она дала каждому по золотому рогу на золотой перевязи.

– В минуту опасности, на суше и на море, стоит вам заиграть в подаренный мною рог – исполнение не замедлит. Итак, Ясон, прими от меня двух новых бойцов твоей дружины!

Ясон протянул руку обоим юношам; те с жаром ее схватили.

– А от меня, Ясон, – прибавил Борей, – прими обещание для Эллады. Я по-скифски, – он любовно посмотрел на жену, – вырвал жемчужину из роскошного ожерелья ее жен; но теперь, благодаря долголетнему общению с ней, дух эллинского благозакония захватил и меня и я чувствую себя должником перед ее родиной. Останусь я им на много лет; но все же уплачу свой долг по-царски. Скажи своим землякам, когда в еще отдаленные дни волна варварства двинется с востока, чтобы захлестнуть эллинское благозаконие и эллинскую свободу – зять афинских царей с его Вьюгами разобьет эту волну. И тогда подножие Гаргетта, омраченное ныне памятью о похищении Орифии, украсится алтарем в честь ее похитителя.

Ясон в немом благоговении преклонил голову и отошел с обоими юношами к столу Клеопатры. Та, улыбаясь сквозь слезы, бросилась обнимать своих сыновей одного за другим.

– Друзья-бояре, советники мои верные! Вы видите, я теперь одна – и без мужа, и без сыновей. Только на вас и надеюсь. Не оставляйте меня! Будем вместе править страной в законности и любви!

– Не оставим, матушка-княгиня, не оставим! Жизни не жалели для тебя – и совета не пожалеем!

Никто не сидел: охваченные торжественным настроением предстоящей разлуки, все – и скифы и аргонавты – с кубками в руках теснились вокруг царского и княжеского столов. Вдруг в высоте опять раздался знакомый всем звон: взорам смотрящих представилась точно летящая золотая паутинка, окруженная белым облаком. Она все приближалась; вскоре из нее выделилось семь слабо мерцающих звездочек.

– Прилетели! – сказала богиня. – Это Плеяды из Зевсова сада на берегах океана.

Действительно, вскоре к ней подлетело семь белоснежных голубиц; Вьюги, исполнив свою задачу, удалились к товаркам. У каждой голубки с шеи свешивалась плетеночка на золотой нитке. Богиня, осмотрев всех, обратилась к одной:

– Тебе, Стеропа, – сказала она, – предстояло погибнуть от сдвига Симплегад; заплати же за свое спасение. А перед твоим повелителем отвечу я.

Она сняла с нее плетеночку и вынула содержимое – пузырек из горного хрусталя. Тут новая звезда загорелась в ее руках, и перед ее багровым блеском померкли светочи и лампады пира. Она вылила содержимое в свой кубок – и волна неземного благоухания прошла по рядам гостей.

– Орифия, помнишь ты свою предсвадебную беседу с Горным Царем среди Вьюг на делосском корабле? Ты знала, что идешь на подвиг, а не на счастье; знала, что неблагодарность облагодетельствованного тобой народа будет наградой за благодеяние; и все-таки ты пошла. Это было по-эллински. Другие народы страдают каждый за себя: но страдания Эллады – искупление человечества. Предсказание исполнилось: ты испытала муку и в том, что есть для женщины самого болезненного и для царицы самого святого: твоя любимая дочь стала жертвой темных сил, и они же разрушили дело твоей жизни. Сегодняшний день вернул тебе и дочь, и плоды твоих трудов; но это было лишь восстановлением, а не наградой. Боги благодарны: награду ты получишь от меня.

Она поднесла кубок к ее устам.

– Царевна афинская, Царица Вьюг, прими наш высший дар, напиток бессмертия. Ты заснешь – в последний раз заснешь смертной дочерью Праксифеи. А проснешься в неувядаемой молодости божественной супругой бога северных ветров.

Орифия припала к коленям своей повелительницы и осушила протянутый ей кубок; вслед за тем она склонила голову на ее лоно и необорный сон смежил ее веки.

Тем временем белые колонны недостроенного храма озарились серебристым сиянием; вскоре затем из-за противоположного им рубежа темных волн выплыла уже слегка ущербная, но все еще яркая луна.

Для аргонавтов это был знак к отплытию. Началось движение, но без шума; послышались прощальные возгласы, но вполголоса: все уважали сон прекрасной царицы.

Старый скифский боярин нехотя отпускал молодого Акмона.

– Полюбился ты мне, молодец, – сказал он, приветливо глядя на него. – Молод годами, речами стар: уж такова, видно, ваша Эллада… Так как ты сказал: «На все времена»?

– Да, отец, на все времена! – с жаром ответил Акмон.

– Ну, так помни же!

С этими словами он отстегнул свой меч, крепкий меч из халибийской стали с золотой рукояткой, и опоясал им юношу.

– Аргонавтам я обязан его возвращением, – прибавил он, – пусть же он красуется отныне на аргонавте!

Юноша покраснел от радости, но в то же время и от смущения. «Чем отплачу я богатому боярину, – подумал он, – я, бедный элевсинский гражданин?» Но он быстро поборол свое смущение.

– Позволь и мне, отец, оставить тебе на память дар, хотя и невзрачный с виду, но великой и благодатной силы.

Он добыл из-под своего хитона складень из многих тонких кедровых дощечек; все они были покрыты убористым письмом.

– Часто, – пояснил он, – в ясные ночи, когда другие аргонавты гребли, а Орфей бодрил их своими песнями, я, склонясь на свое кормчее весло, записывал его вещие слова. Тебе я их даю, отец; ты же их береги. Ты узнаешь из них возникновение этого мира, узнаешь происхождение и смысл нашей жизни, узнаешь и судьбу, ожидающую вашу родину. О ней Орфей много и любовно пел – он, ученик и пророк вашего и нашего Диониса.

Скиф задумчиво смотрел на протянутый ему дар.

– Не больно я боек разбирать ваши мудреные эллинские письмена; но это ничего. Спасибо тебе: внуки разберут. Им многое будет понятно, чего уже не одолеть их старому деду. Постой, мне пришла мысль…

Не выпуская руки юноши, он подошел к группе бояр и быстро обменялся с ними несколькими словами на скифском языке; те, видимо, одобрили его мысль. Затем он обратился к княгине Клеопатре и получил ее согласие, хотя и не без некоторого колебания. После этого, сопровождаемый ими, он подошел к престолу богини.

– Гера Олимпийская, Царица Небесная! – сказал он ей. – В первый раз объявилась ты скифскому народу, приняв участие в его трапезе; позволь же просить тебя отныне занять прочное место среди нас твоим божественным естеством, позволь посвятить тебе этот пока недостроенный храм на горе, возвышающейся над нашим взморьем, и пусть лучи твоей милости зальют его так же ярко, как его теперь заливают белые лучи твоей сестры, царицы ночей.

Богиня ласково улыбнулась.

– Я принимаю ваше приглашение, скифские мужи, – ответила она, – верьте, Царица Небесная и ныне, и во все времена будет милостивой заступницей вашей страны и вашего народа. Но мне неуместно обитать в храме, заложенном с мыслью о другой. Нет, друзья: мне вы выстроите новый храм на вашей городской площади, против здания вашего совета: это будет тогда, когда аргонавты вернутся и привезут вам обратно ваших княжичей. А этот предоставим его первоначальному назначению: пусть в нем обитает покровительница богозданной родины вашей царицы и вашей княгини, Дева-Паллада. Для меня она любимейшая изо всех богинь, и дело у нас общее: мы обе ведем человечество к величию – величию воли и величию мысли. Пусть же отныне храм Девы на Девьем мысе напоминает пловцам, что и среди скифов живет благозаконие и человечность!

Скифы молча склонили головы.

– Я рада, – продолжала Белораменная, – что моя побывка у вас увенчалась таким достойным, торжественным действием; хочу, чтобы оно еще более скрепило узы между вами и вашими друзьями в любимом городе Паллады. Пусть же песнь в честь ее покроет ваши прощальные приветствия!.. Плексипп, Пандион! Вы знаете гимн покойного деда вашей матери, богоугодного царя Пандиона Афинского?

– Еще бы! – ответили юноши. – Это была первая песнь, которой нас научила она.

– Спойте же его на прощание… Ее же не бойтесь разбудить: она от волшебного сна раньше времени не проснется, но сквозь сон услышит вашу песнь.

И юноши запели, спускаясь с прочими аргонавтами все ниже и ниже по направлению к качающейся на волнах «Арго»:

 
Грозную дщерь громовержца восславим,
Смертных владыки, бессмертных отца!
Взоры к престолу Всевышней направим —
К мысли предвечной направим сердца!
Правды и милости ты нам начало,
Ты возрастила нам жниво из жнив;
Узами дружбы ты граждан связала,
В прах произвола ярмо обратив.
Святость закона познайте, народы;
Чарам любви покорись, человек.
Славьтесь, Афины, отчизна свободы!
Славься, Паллада, из века во век!
 

Последние слова прозвучали уже с борта корабля. Причал был отвязан, сходни и якорь подняты; Ясон хотел уже приказать гребцам отправиться каждому к своему веслу, но княжичи уговорили его вместо этого повесить парус. Аргонавты, освобожденные от гребной службы, всеми голосами подхватили Пандионову песнь; княжичи стали сопровождать ее игрой на своих золотых рогах.

Едва их звуки достигли материка, как среди Вьюг, окружавших полукольцом свою спящую царицу, началось беспокойное движение.

– Можно? – спросили они богиню. Та молча кивнула головой.

Тогда они сорвались со своих мест и всей стаей нагрянули на парус «Арго»: парус надулся, мачта заскрипела – и чудесный корабль плавно двинулся по белеющим волнам навстречу своей заветной цели. Шумели Вьюги, шумели волны; но громче тех и других звучала из мощной груди толпившихся на корме аргонавтов торжественная песнь:

 
Славьтесь, Афины, отчизна свободы!
Славься, Паллада, из века во век!
 

V. Тайна долгих скал

I

Были Анфестерии, весенний «праздник цветов». Креусе, младшей и тогда уже единственной дочери старого афинского царя Эрехфея, надлежало в этот день, спустившись с Акрополя на подгорный луг, нарвать цветов, чтобы украсить могилу своей матери Праксифеи. Зная об этом ее намерении, ее няня Евринома вошла к ней в светелку, чтобы одеть ее в приличествующее поминальному дню темное платье.

Она застала ее еще спящей, с блаженной улыбкой на устах, но, видно, ворвавшийся через открытую дверь дневной свет рассеял ее сон. Она поднялась, схватила Евриному за руку, но долго не могла промолвить слова. Наконец, она пришла в себя; увидев на руках старушки хитон пепельного цвета, она с ужасом отшатнулась.

– Нет, нет, не этот. Принеси мне из заповедного ларца белый хитон с золотою каймой, вышитый моей матерью.

– Что ты, дитятко! Разве ты забыла, какой сегодня день? Да и в другой я бы тебе его не дала: завет твоей матери был, чтобы ты надела его впервые в день твоей свадьбы.

– Послушай, няня, что мне приснилось. Ко мне подошел дивный юноша, такой красоты, какой я еще никогда не видала. Он взял меня за руку и сказал: «Креуса, надень вышитый твоей матерью хитон и выйди на подгорный луг, что у Долгих скал».

– Но закон, дитятко, закон!

– Няня, да от кого же и закон, коли не от богов? А сон разве не от тех же богов? А если бог дал закон, то он же может и освободить от него.

– Ох, дитятко, уж больно ты умна; куда мне, старой, угнаться за тобой! Только вот что помни. Твоя мать, покойная царица Праксифея, была у нас первой ткачихой в Афинах: да я думаю, такой другой мастерицы теперь во всей Элладе не найдешь. Ее хитон – красота неописуемая: смотри, береги его!

Вскоре хитон Праксифеи покрыл молодое тело ее дочери. Няня была права: красоты он был изумительной. Изображена была на нем победа Паллады-Афины над гигантом Энкеладом. В центре стояла богиня; в правой руке она потрясала эгидой с головой Горгоны; налево лежал в прахе гигант, стараясь отвернуть лицо от страшного зрелища; с другой стороны сама Земля верхней половиной своего тела поднималась из своей стихии, умоляя победительницу пощадить ее сына.

II

Всё же был уже полдень, когда Креуса, спустившись с Акрополя, очутилась на лугу у Долгих скал.

Прежде всего она, минуя источник Клепсидру, подошла к пещере, тогда еще довольно глубоко проникавшей в недра скалы. Она была посвящена нимфам; здесь, полагали люди, жили они, отсюда слышались иногда их песни, отсюда они благословляли и луг, самый влажный и цветистый во всей местности. Их алтарь находился перед пещерой; Креуса сотворила молитву перед ним и украсила его первыми цветами, которые она сорвала на лугу.

Затем она вернулась на луг. Зелени на нем еще не было – время было раннее – зато цветов высыпало множество: анемоны и маки, фиалки и нарциссы. У Креусы была корзинка; бережно подняв хитон, чтобы не изорвать его о шипы прошлогодних колючек, она принялась за работу.

Когда она спускалась с родной горы, ее ласкал теплый южный ветер, дувший с Саронского залива; теперь, к полудню, он улегся, все было тихо. Было что-то вяжущее в этой недвижной полуденной тишине. Солнце, несмотря на раннее время года, уже заметно пригревало, но его лучи, казалось, тоже застыли и ложились какой-то сковывающей броней вокруг тела. Креуса чувствовала, что неведомая до тех пор истома вливалась в ее жилы: ей стало и жутко, и сладко, как еще никогда.

Все же нужно было приняться за работу. Анемоны и маки, фиалки и нарциссы – да, это именно то что нужно. Мало-помалу они наполнили корзинку девушки. Можно идти домой.

Но что это? Невиданный до сих пор цветок, алый с большими лепестками, с золотой сердцевиной. И рядом еще один, а там другой, голубой, еще краше того; пунцовый, желтый, синий – все цвета радуги. И их чашечки так разнообразны: то закругляются шариками, то рассыпаются гроздьями, то свешиваются мешочками, то заостряются стрелками. И душистые-душистые – такой запах разве только в саду Зевса слышится, где девы Геспериды растят молодильные яблоки для богов.

Креуса опрокидывает корзинку: прощайте, анемоны и маки, фиалки и нарциссы! Она рвет новые, невиданные цветы, сколько можно вместить. То-то удивится няня! И рвать нетрудно: цветы сами просятся в руку, вырастая повсюду, где она коснется земли.

Чу, кто-то зовет… Нет, это жаворонки поют. Как звонко, как сладко! Эти трели положительно проникают в душу вместе с лучами солнца. Весь воздух ими напоен. Он дрожит от них, дрожит…

Все-таки кто-то зовет. Это из пещеры, она явственно слышит свое имя. Нимфы поют – ну да, полдень: это их час. «Креуса! Креуса!» Как сладко плывет это имя по неподвижному воздуху и колышется на волнах солнца, волнах благовония, волнах жаворонковых трелей. «Креуса! Креуса!» А дальше что? «Гимен! Гименей!» Свадебная песнь? Кому?

Ей! Ну, да – на то и наряд на ней свадебный. Пойте, нимфы, – и подпевайте, жаворонки!

Нет, это уже не жаворонки. Звуки слышатся, и воздух от них дрожит, но это не жаворонки. Точно от лиры – только на такой лире ни один смертный не играет. «Гимен! Гименей!» Прозвучало – и оборвалось. Нимфы умолкли: с такими звуками даже они состязаться не смеют. И цветов уже не видно; ничего не видно. Она всем своим существом пьет небесные звуки, они наполняют ее всю. И жутко, и сладко. Нет, не жутко, а только сладко, так сладко, как никогда. Никогда? Уж будто никогда?

Она закрыла глаза – ей припомнился ее сон. «Как чудно, как чудно! Мне кажется, если бы он стал вдруг передо мной – я бы не удивилась».

Она открыла глаза… Он стоял перед ней.

III

Прошли весна, лето, осень; отшумел ненастный Мемактерион, но сменивший его холодный месяц Посидеон после немногих тихих «алкиониных» дней принес еще худшую бурю. Весь день тучи мчались над равниной, задевая Акрополь подолом своей влажной ризы; к вечеру они завертелись, заплясали под свист урагана. В одной из комнат женской половины, плотно затворив дверь, ведшую в перистиль, грелись у жаровни две старушки – няня Евринома и ключница Никострата. Обе пряли при свете смолистой лучины, и их старушечья речь сопровождала тянущуюся из пряжи нитку.

– В такую ночь, – сказала Никострата, – к нам пришел с Гиметта пастух с грустной вестью, что наша старшая царевна Прокрида и ее муж лежат убитые на берегу Харадры. Умолкли тогда песни в нашем доме; царь Эрехфей посыпал пеплом свою главу, а царица Праксифея слегла в ту постель, с которой ей уже не суждено было встать.

– В такую ночь, – сказала Евринома, – Борей умчал во Фракию нашу среднюю царевну Орифию. Тогда мы все облеклись в траур; царь Эрехфей три дня не принимал пищи, а царица Праксифея умерла.

– В такую ночь, – продолжала Никострата, наматывая нитку на веретено, – что делает наша младшая царевна, Креуса?

– Как что делает? Спит в своей светелке; что же ей другое и делать?

Но Никострата покачала головой.

– А ты не заметила, как она изменилась за это лето? Куда девался ее смех и детские умные речи? Все молчит, изредка покраснеет; подружек бросила, все к нам, старухам, льнет, да расспрашивает про вещи, которые молодым девам и знать-то непристойно.

– В мать пошла, – с жаром возразила Евринома. – Та, блаженная, знала все травы, какие только растит кормилица-земля. Зато и не было такой болезни, от которой она бы не знала средства. Вот и Креуса такая же будет – будет матерью для своей челяди, уж поверь ты мне… Аполлон-заступник, да что же это? Зимою, да гром?

Порыв урагана с треском растворил дверь и задул лучину. Сверкнула молния. В перистиле показалась Креуса, в материнском хитоне, но без левого края.

– Аполлон-заступник!

Сухой смех раздался с погруженного в мрак перистиля; затем все смолкло.

Обе старушки стояли точно в оцепенении. После долгого молчания Евринома сказала:

– Надо пойти к ней.

Никострата порылась в углях жаровни и, раздувая огонь, зажгла потушенную лучину. Спрятав ее под своей накидкой, она в сопровождении Евриномы вышла в перистиль. Предосторожности, однако, были излишни: было совсем тихо, и через прорезы разорванных туч мелькали звезды.

Они поднялись по лестнице, в светлицу Креусы. Первое, что они там увидели, – это был свешивающийся с гвоздя праздничный хитон Креусы; с него обильно текла дождевая вода.

Евринома расправила его: да, левый край был оторван, два локтя в ширину. Паллада по-прежнему стояла, поднимая правую руку, но эгиды с Горгоной уже не было в этой руке, как не было и гиганта Энкелада, поверженного в прах грозной богиней.

Креуса лежала в своей постели под одеялом. Спала она? Ее глаза были открыты, но она ничего не видела; яркий румянец играл на ее щеках, уста лепетали что-то непонятное.

– Дитятко, что с тобой?

Креуса не ответила. Няня захотела ее погладить, но когда она коснулась ее груди, послышался легкий крик. И опять губы зашевелились; теперь они явственно прошептали:

– Долгие скалы, берегите мою тайну!

– Тайну, слышишь? – вполголоса сказала няня ключнице.

– Никому ни слова о том, что мы видели и слышали!

IV

Опять началась весна, но царю Эрехфею она принесла тревожные вести. Теснила эвбейская рать; она переплыла пролив и увезла много голов скота с Марафонской равнины. Крестьяне Четырехградия требовали помощи и роптали.

Пришлось царю заковывать в броню старое тело и отправляться в поход.

– Да, дочь моя, – говорил он Креусе, прощаясь с ней, – тяжело старому царю, коли нет у него сыновей. Еще хорошо, что мне удалось сговориться с храбрым фессалийским бойцом Ксуфом, младшим сыном покойного Эола. Он и мою рать поможет мне построить, и свою приведет.

– А награда ему за это какая? – спросила дева.

– Третья часть добычи.

Все лето продолжался поход, но кончился победой. Эвбейцы были наказаны, марафонцам возвращено увезенное добро, и царская казна обогатилась изрядной добычей. Радостно встретили афиняне старого царя-богатыря и его славного помощника.

На следующий день по возвращении Эрехфей призвал Креусу.

– Ксуф просит твоей руки, – заявил он ей. Креуса наклонила голову, как бы желая сказать: так я и ожидала. Но ни радости, ни девичьего стыда не было заметно на ее строгом лице.

– Я склонен исполнить его желание, – продолжал отец. – Правда, он не первой молодости и не первой красоты; но он храбр, деятелен и честен. А что он не царевич-наследник, это мне даже на руку. Царевич-наследник отвез бы тебя к себе; а Ксуф останется у нас и будет мне вместо сына. Крови же он благородной; ты ведь знаешь – Эол был сыном Эллина, а Эллин – сыном Зевса. Но я хотел бы, чтобы моя воля совпала с твоей.

Креуса спокойно его выслушала и затем сказала:

– Отец, позволь мне переговорить с Ксуфом наедине.

Эрехфей, кивнув головой, открыл дверь, ведшую в малую палату.

V

Здесь впервые Креуса увидела своего жениха, сидевшего на почетном складном стуле. Против него был другой такой же стул, между обоими – низкий стол, на нем два кубка и меч, – по-видимому, Ксуфа, снятый им по эллинскому обычаю перед угощением.

Ксуф не ожидал появления Креусы; ее вид привел его в крайнее замешательство. Храбрый боец, только что разгромивший Эвбейскую рать и в единоборстве убивший ее вождя, почувствовал внезапную робость перед молодой красавицей. Он не мог даже встать; застыв на своем месте, он смотрел на нее, как на небесное видение, не дерзая с ней заговорить.