Текст книги "Иресиона. Аттические сказки"

– Наконец-то пожаловал, Акает! – ласково сказал он мальчику. – Не узнаёшь меня? Я незримо всегда с тобой, но видеть меня ты можешь только здесь, в моей стихии.

– Узнаю. Ты – мой дух-хранитель.

– Да, мой милый, я не раз спасал тебя и раньше – спасу и теперь и не выдам этим душегубам. Но для этого ты должен на время проститься с миром живых и стать гостем нашим и нашей доброй Матери-Земли.

– Хранитель мой, а что же будет с моими дедами? Без них мне и жизнь не в жизнь.

– Не бойся за них: их ведь не продают на чужбину. А те душегубы даже и не подозревают, как близко над ними нависла гроза. Деды твои выживут; но тебе ждать нельзя. Увезут, продадут – как тебе вернуться домой? Нет, побудь ты с нами. Раскаиваться не будешь; увидишь такие чудеса, каких даже в сказках твоей бабушки не бывает.

Акает все еще стоял перед стеной Фенолы и недоумевал: добро бы пещера, а то какая-то дыра; как через нее протиснуться? Но человечек быстро разрешил его сомнения: он протянул ему обе руки, дернул – и Акает вмиг очутился рядом с ним. Положительно, сила великана таилась в мышцах этого карлика. Но это было не все; прикосновение хранителя наполнило и самого Акаста такой силой, бодростью и отвагой, что он сам себя не узнавал. Всю робость точно рукой сняло; теперь он уже и сам сгорал нетерпением познать тайны подземного мира, испытать гостеприимство его приветливых обитателей, увидеть чудеса доброй Матери-Земли.

V

Карлик дал Акасту другой фонарь, такой же как и его собственный, и велел ему следовать за ним. Еще раньше, когда он его протискивал через дыру, на мальчика пахнуло пронзительным холодом; теперь, по мере того как они шли дальше, холод все усиливался и усиливался.

Впрочем, слово «шли» тут употреблено невпопад: проход был так тесен, низок и неровен, что они не столько шли, сколько ползли, карабкались и проваливались. «Хорошо, что я только подросток, – думал Акает, – взрослому бы здесь и вовсе не пролезть». Было не только холодно, но и влажно и грязно; хитон мальчика, уже пострадавший от колючек Фенолы, скоро превратился в такую гадость, что и смотреть было противно; а дома другого не было. И чем дальше, тем холоднее и грязнее становилось; несмотря на всю его веру, мальчик чувствовал подступ какого-то разочарования. Это ли чудеса Матери-Земли?

Карлик как будто читал в его мыслях:

– Не унывай, Акает, – сказал он ему, – путь к вечной весне лежит через царство зимы. А хитон ты получишь у нас новый, и притом такой, что бабушка Иодика только руками всплеснет. Иди смело и не теряй веры.

Все холоднее и холоднее. Вдруг проход стал как будто ровнее, шире и выше; еще несколько шагов – и они очутились в огромном гроте. Акает даже глаза закрыл – так его ослепили сверкавшие повсюду разноцветные огни. Все стены были покрыты каким-то мхом блестящих пушистых кристаллов; он оторвал ближайшую гроздь – и убедился, что это был снег. Но здесь этот снег образовал целые стены, своды, колонны, кусты, деревья; он свешивался с потолка прихотливыми ветками и гирляндами, и повсюду отражался и преломлялся маленькими радугами яркий багровый свет их фонарей. Акает вскрикнул от удивления – грот точно дрогнул от его крика, большая снеговая ветвь упала к его ногам и рассыпалась белыми иголками.

– Молчи, не нарушай тишины, – шепнул ему карлик. – С тех пор как земля стоит, никакой звук не оглашал этих сводов, не тревожил глубокого сна застывшей природы. Посмотри кругом себя: ты еще не все видел.

Акает поднял свой фонарь, стараясь побороть его лучами таинственный полумрак скрытого за белыми столбами пространства. Мало-помалу он разглядел противоположную стену. Ему показалось, что это водопад: совершенно ясно видны были разбушевавшиеся волны, точно по трем ступеням низвергавшиеся в бездну. Только шума не было слышно, несмотря на близость; и Акает понял, что и водопад обледенел и застыл подобно всему прочему.

Он стоял как привороженный: было что-то блаженное в этой ледяной тишине. Он чувствовал, что она и его всего проникает, усмиряя все его мысли, желания, заботы. Не хотелось покидать этой обители безмолвия и бесстрастия.

– Идем! – шепнул ему карлик. Он его не слышал; родник слуха застыл в нем так же, как и этот водопад. Да где он, этот водопад? Акает его более не видел. Он видел только ближайшее, да и то в каком-то белом тумане. Будь он один, он и не тронулся бы с места, сам бы застыл и покрылся бы пушистым мхом кристаллов, как один из этих столбов вокруг него.

Но карлик к нему решительно подошел.

– Знаю вас, чары зимы, – сказал он тихо, но властно. – Стряхни их, питомец, и за мной! – Он потянул его за руку – сопротивляться было невозможно. Нехотя пошел за ним Акает, все оглядываясь, пока последние огоньки волшебного грота не погасли во тьме.

Опять начался томительный спуск по влажным и грязным проходам; Акает мало-помалу пришел в себя. Грязи становилось все меньше и меньше, и в спертом воздухе повеяло теплотой. Вдруг при одном повороте Акает заметил вдали какое-то бледное сияние. Он указал на него карлику. Тот улыбнулся.

– Это, мой друг, то ваше богатство, о котором вы не знаете и без меня не узнали бы никогда. Погоди, еще не то увидишь.

Сияние приближалось и делалось все ярче и ярче; это была точно белая жила в бурой стене. Издали казалось, что она даже дымится; но нет, это был влажный туман, наполнявший все полости земли и здесь только заметный.

– Ну, Акает, что скажешь? – спросил карлик, когда они подошли вплотную к светящейся жиле. – Коснись ее смело рукой, она не жжет.

– Серебро! – воскликнул мальчик. – Литое серебро, как в храме Афины-Паллениды!

– Да, питомец; только все сокровища Паллениды, не во гнев ей, блаженной, будь сказано, – это капля в море в сравнении с этой роскошью. Погоди, отдохнем; ты, я думаю, и не заметил, что мы с тобой второй день в пути. Отдохнем и заодно закусим; хотя я и вдохнул в тебя чудесную силу, однако всему есть предел, и подкрепиться полезно.

– О да! Кабы кусок хлеба и глоток вина, было бы совсем хорошо.

– Ни того ни другого дать не могу; мы берем дары Матери-Земли прямо из ее рук. Но вот тебе получше – яблоки, как их растила святая до преступления Протанора.

С этими словами он вынул из своей котомки три румяных яблока и дал их Акасту. От одного их запаха захватило дыхание у мальчика; когда же он их отведал – его кровь заиграла, как весенний родник нагорной поляны.

– Боги! – сказал он восхищенно, – да это не яблоки ли Гесперид у тебя находились в котомке?

– Совсем такие же, мой сын. Ты должен знать, что рай Гесперид – это просто уголок золотого царства за пределами Атланта, оставленный там Матерью потому, что он все равно недоступен для потомков Протанора. А теперь поговорим об этом пласте серебра. С чем бы ты его сравнил?

– С жилой на моей руке.

– Недурно. А еще лучше будет, если ты скажешь: с древесной веткой. Ты действительно имеешь перед собой одну из многих ветвей подземного лаврийского дуба.

VI

Акает с удивлением посмотрел на своего маленького учителя.

– Лаврийского дуба? А я думал, что Лаврий – это гора, а не дерево.

– Он и то и другое, мой милый. Скажи мне, ты видел когда-нибудь затопленный дуб в половодье?

– Никогда.

– Конечно, не мог; для этого тебе надо было жить при царе Огиге. Но ты можешь себе представить: все поле залито водой, и дуб только на сажень из нее выдается. Какой будет вид его вершины?

– Дюжина зеленых бугров, в середине повыше, к краям всё ниже и ниже.

– Верно. Так вот таков же и ваш Лаврий с его сопками различной вышины. И как там из-за зелени не видно ветвей дуба, так и здесь их не видно из-за известняка, сланца и других пород. Но всё же они есть, и здесь перед тобой – главная серебряная ветвь Фенолы.

– А где ствол?

– До него мы живо доберемся. Следуй за мной. Но сначала потушим фонари; здесь и без них светло.

Пробираясь дальше вдоль серебряной ветви, они вскоре дошли до того места, где между ней и верхними пластами виднелся промежуток, постепенно увеличивающийся. Карлик подставил свои плечи:

– Взберись наверх и держись там за нависший пласт, чтобы не поскользнуться на гладком серебре.

Немного спустя они оба были на ветви, довольно круто спускающейся куда-то далеко, в озаренную белым сиянием пропасть.

– А теперь, Акает, не робей: садись так, как сижу я, упираясь ногами мне в поясницу. Мы поедем каждый на своей паре, как на полозьях. Захочешь замедлить ход – откинься телом назад. Только без нужды не замедляй: увидишь, это очень весело.

И они поехали. Вначале Акает повизгивал от страха, столь головокружительной показалась ему быстрота; но скоро он к ней привык и только смеялся своим звонким детским смехом.

Спустя некоторое время в отдалении показалось новое сияние, сначала бледное, затем все ярче и ярче.

– Это – ствол! – крикнул карлик Акасту. – Теперь я сам советую тебе замедлить ход.

Акает откинулся телом так, что его волосы почти коснулись поверхности серебряного сука: медленно и плавно они продолжали путь и вскоре очутились там, где их сук отделялся от ствола лаврийского дуба.

– Этот блеск, – сказал Акает, вставая, – начинает мне слепить глаза. Там, наверху, он был так бледен, как свет новой луны; чем ниже мы спускаемся, тем ярче он горит. Отчего это? Я видел много серебра в храме Паллениды; но оно сверкало только днем и гасло в сумерки. А это своим светом светит. Откуда у него эта сила?

Карлик улыбнулся.

– Особый закон есть, до которого ваши умники еще не скоро додумаются. И поэтому не советую тебе на земле рассказывать о своем приключении: не поверят и только зря лгуном ославят. Я мог бы тебе сказать, что это – последствие растущего давления; да что толку? И ты не поймешь, и вся Беса не поймет, и даже сам Дедал не поймет, хотя он стар и мудр и еще недавно, вернув себе милость Паллады, изобрел крылья для человека.

– Об этих крыльях ты вспомнил кстати, – сказал Акает, озабоченно смотря вниз, где ствол дуба терялся в какой-то огненной бездне. – Без них я не вижу, как нам спуститься.

– Верю, что ты не видишь; да и я еще не вижу. Но ведь ты знаешь: мы на дереве сидим; а где деревья, там и птицы.

– Благо им! Но нам какая от них польза? Меня никакая птица не поднимет, будь это даже коршун-ягнятник, который некогда, рассказывают, спас на своих крыльях нашего маленького царевича.

– По дереву и птица. Сейчас увидишь сам, только не пугайся.

Он гикнул три раза. Вскоре послышался тяжелый шум исполинских крыльев, и в то же время в белое сияние ворвался сноп золотистых и багровых лучей. Еще немного – и на сук спустилась огромная птица с золотым оперением и крыльями из яркой порфиры.

– Спасибо, Феникс, что не заставил ждать. А теперь, почтенный, подставь-ка свою могучую спину, чтобы мы могли на нее взобраться, и перенеси нас к самому берегу Лаврийского озера.

Феникс стал подходить к Акасту, который смотрел на него с чувством, смешанным из восхищения и страха. Он заметил при этом, что когти птицы-великана вонзались в жесткое серебро, точно в тесто.

– Ну, Акает, теперь на коня. Садись верхом Фениксу на плечи и держись за его шею, а я прилягу за тобой.

Сказано – сделано. Феникс взмахнул несколько раз и повис в воздухе. Затем он расправил крылья и, наклонившись немного грудью вперед, стал тихо и плавно спускаться в огненную бездну, описывая в то же время широкие круги вокруг дуба. Жутко стало Акасту, и для него было большим облегчением, что маленькая, но железная рука карлика не выпускала его пояса. Чем ниже они спускались, тем шире становились круги; наконец Феникс взял прямое направление и полетел над зелеными верхушками настоящего леса. Весь страх у Акаста прошел: он с любопытством рассматривал незнакомые деревья и любовался на их плоды, сверкавшие среди листвы.

Чем дальше, тем темнее становилось; под конец их окружила ночь, и только издали бледно сиял тонкий столб серебряного дуба. Вскоре цель была достигнута: они сошли.

VII

Перед ними расстилалась широкая гладь мрачного недвижимого озера; если бы карлик не назвал его ясно «Лаврийским», его питомец принял бы его за то Ахерусийское в царстве мертвых, о котором ему рассказывал дед. Но мрачным было только оно само; по ту сторону виднелось зарево, точно от пожара.

– Это наш город, – пояснил карлик. – Собственно, Феникс мог бы нас туда перенести, но я хотел порадовать тебя разнообразием. Так что же, питомец – пустимся вплавь? Помолимся Океанидам, да в воду?

Акает грустно покачал головой:

– Я плавать не умею.

Карлик притворился смущенным.

– Ах ты грех! И подлинно, где тебе было научиться этому благородному искусству среди лаврийских сопок, с которых даже и не видно моря. Ну что же, придется прибегнуть к другому дару Посейдона, к верховой езде.

Он гикнул. Вскоре поверхность озера зазыбилась и в береговой песок уткнулись безобразные, но приветливые морды двух чудищ – не то дельфинов, не то моржей.

– Ну, питомец, гоп-гоп! Когда свалишься, кликни меня!

Акает осторожно опустил ногу в воду и тотчас отдернул ее обратно. Все на том месте вдруг заискрилось; хотя вода была только теплая, но ему показалось, что он опустил ногу в жидкий огонь.

– Что, обжегся? – поддразнил его карлик. – Не пугайся, тут даже особенного чуда нет, это и у вас бывает в летние ночи. Только у нас ярче.

– От давления? – насмешливо спросил Акает.

– Именно от давления. Не ломай головы, все равно не поймешь; садись на своего рысака, только сначала подбери свой хитон, или то, что от него осталось. Да, и вот что. Что бы ни случилось – держись за почтенного Гиппокампа (так его величают) и руками и ногами; даже если бы он надумал нырнуть, не выпускай. Иначе плохо будет.

Поехали. Акасту опять стало очень весело. Всюду, где Гиппокамп рассекал сонную гладь, появлялись мириады маленьких огоньков. Сплошь и рядом к ним поднимались рыбы различных величин о золотой, серебряной, багровой или сапфировой чешуе; чешуя светилась, и при этом свете Акает мог разглядеть, как прозрачна была эта вода. Еще более его радовали огненные шары, пролетавшие иногда над озером, большею частью высоко, но иногда и совсем низко. Один направился прямо на него, и он был не прочь его поймать. Но карлик громко крикнул:

– Берегись! – и Гиппокамп внезапно нырнул. Уже в воде Акает услышал оглушительный треск.

– Что это было? – спросил он, когда они вынырнули.

– Нечто вроде ваших молний, мой милый. И притом тоже от давления – отсюда ты видишь, что дальше спрашивать бесполезно. Нам эта диковина не вредит; ударившись о мою голову, она лопнула, как хлопушка. Но тебя она бы разнесла, как вакханки Пенфея.

Тем временем зарево становилось все явственнее – и теперь Акает уже различал, что оно исходило от несметного количества горящих восковых свечек. Гиппокамп прибавил скорости, и немного спустя оба всадника высадились в гавани подземного города.

– Что это за свечки? – спросил мальчик.

– Ах ты, ненасытный! Ты бы меня лучше спросил, сколько дней мы с тобой путешествуем.

– Ну?

– Пять и столько же ночей. Если бы не мои яблоки – ты бы давно изнемог. Но есть предел и их силе; а так как мы дома, то не грешно и соснуть.

– Дома? Я здесь никаких домов не вижу.

– Это я только так, по-вашему, сказал. На что нам дома, когда здесь ни дождей, ни холодов не бывает? Я живу здесь, в этой куще из папоротников; это – защита от света. Сплю на этом пуховике; для тебя заказал у братьев другой, побольше; и как видишь, заказ уже исполнен. Итак, приятного отдыха! А остальные чудеса, когда проснешься.

Акает с наслаждением последовал его совету. Тотчас сладкая нега разлилась по его телу, и он заснул крепким сном.

VIII

Когда он проснулся, он увидел в полумраке карлика, сидящего у его изголовья.

– Здравствуй, хранитель! Кажется, еще рано; я, видно, недолго спал.

– Пять дней и пять ночей, считая по-вашему. Но этот счет ты лучше оставь: здесь времени нет… Кстати: не угодно ли надеть новый хитон взамен прежних лохмотьев?

Новый хитон был «мягок как сон» и легок как воздух; всмотревшись внимательно, насколько это позволял полумрак, в его ткань, Акает убедился, что он был из нежного птичьего пуха.

– Ну, вижу, – сказал он, – Паллада к вам так же милостива, как и прочие боги. Но вижу тоже, что бабушка Иодика была неправа, говоря, что люди золотого века не знали труда. Таких мастериц у самого царя Палланта не найдется.

– Нет, мой родной, Иодика говорила дело. Есть у нас особая порода очень красивых птиц; мы зовем их ткачами. И твой хитон – их работа… если можно назвать работой то, что они сами считают веселой забавой.

– Я их увижу?

– Увидишь: пойдем.

Феникс их уже ждал. Они сели на него – и он понес их над озером, над полем к опушке леса – того самого, на который Акает уже любовался с высоты во время своего первого полета. Чем дальше, тем ярче сверкал огненный столб серебряного дуба, тем светлее становилось кругом: в лесу было, как на земле в летний солнечный день.

Для Акаста один восторг сменялся другим. Все деревья были отягчены плодами, отчасти знакомыми, но больше невиданными и неслыханными; вначале он воздерживался от последних, опасаясь, как бы они не оказались ядовитыми; но карлик его успокоил заявлением, что в золотом царстве ни ядовитых, ни бесполезных плодов не бывает, как не бывает ни гнева, ни безучастности Матери-Земли.

– Матери-Земли! – воскликнул Акает. – Мы ведь теперь у нее в гостях: увижу ли я ее, свою ласковую хозяйку?

– Увидишь, – ответил карлик, – но не раньше, чем она сама пожелает.

Началось раздолье. Плоды, плоды и плоды, и один красивее и вкуснее другого; мед в дуплах деревьев, душистый и сочный, – причем пчелы, большие и умные, не только не противились желаниям мальчика, но даже, казалось, приглашали его своим приветливым жужжанием; игры с лесными зверями, ланями или пантерами, не говоря о невиданных; все они ластились к мальчику и как будто оспаривали его друг у друга. Птицы в зеленой листве, рыбки и прозрачных родниках – всего не перечесть. После забав они улетали обратно, Акает ложился спать – и проснувшись, на вопрос карлика, куда теперь, неизменно отвечал: «В лес».

Но все же раз он как бы тоску почувствовал.

– Там на земле, – сказал он, – сколько раз без меня справляли хореи в честь Диониса! Хотелось бы и самому очиститься священной пляской; а то, право, живешь в радости, а все-таки наподобие скотины, не знающей богов.

– Ты прав, – ответил карлик, – и я рад твоему настроению. Заметил ты, что у нас соответствует вашим наземным сменам дня и ночи? Здесь, где мы спим, вечная безлунная ночь; по ту сторону озера, на лугу, – ночь лунная; в лесу – солнечный день. А дальше – тайна. На луг! – крикнул он Фениксу.

Чудесная птица снизила свой полет. Акает стал различать множество светящихся точек.

– Факелы! – воскликнул он, – факелы Диониса! Совсем как на верхних полянах Пентеликона в триетериды благословенного бога.

– Можешь, если хочешь, называть их факелами. Но ты должен помнить, что у нас огня, пожирающего свою пищу, не бывает: мы к преступлению Протанора не причастны.

Они спустились. Тотчас их окружила толпа карликов и карлиц. Те были совсем как дух-хранитель Акаста; эти хотя и небольшого роста, но молодые и очень красивые, на земле он бы принял их за девочек-ровесниц. Ему дали факел – и тут только он заметил, что это был собственно тирс с серебряной шишкой, которая сияла ярко, но не горела. А кругом была действительно лунная ночь – далекий столб серебряного дуба светил, точно серп молодой луны.

Началась хорея – долгая, блаженная. Акает не чувствовал утомления: свет серебряного пламени, отражаясь в очах смеющихся плясуний, наполнял его сердце чаянием невыразимого счастья. Он даже пожалел, когда его дух-хранитель взял его за руку и напомнил о возвращении.

– Уже? – жалобно ответил он ему.

– Пока да; но не тужи – мы не раз еще сюда вернемся.

Отныне светозарная поляна стала чередоваться в жизни Акаста с волшебным лесом, и он испытывал такую полноту радости, что, казалось, уже не оставалось места для желаний. Он совсем забыл о том, чего ему первым делом захотелось, когда Феникс перенес его через озеро в сонный город золотого племени, – о белом зареве за папоротниками и о тайне восковых свечек. И когда ему карлик напомнил о них – он лишь нехотя согласился прервать третьим переживанием радостную вереницу восторгов в волшебном лесу и на светозарной поляне.

Феникс на этот раз был отпущен.

IX

Они пробирались между кущами исполинского папоротника, пока не вышли на открытую необозримую поляну, всю залитую светом бесчисленных горящих свечек.

– Хранитель! – воскликнул Акает, – да ведь это настоящий земной огонь, пожирающий свою пищу. А ты говорил, что вы такого не знаете.

– Да, ты прав, – ответил карлик, – и все-таки неправ: огонь это настоящий, но только ваш, а не наш.

Мальчик недоумевающе посмотрел на него.

– Эти огни, – назидательно продолжал карлик, – двойники ваших душ. Всякий раз, когда на земле рождается несчастный смертный, здесь вспыхивает его свеча; всякий раз, когда он умирает, она гаснет. Взберись на ствол этого высокого папоротника и посмотри на этот край поляны; чем она представится тебе по своим очертаниям?

Мальчик исполнил требуемое.

– Боги! – воскликнул он. – Совсем как наша Аттика, когда на нее смотреть с вершины Пентеликона. А там – Эвбея… Андрос…

– А дальше – вся Эллада, – заключил карлик. – Ну, слезай; пройдем прямо в Бесу. – Вот, – сказал он, – твоя свеча: длинная, прямая, белая, горит тихим ровным светом. Поздравляю, мой питомец: ты будешь счастлив, насколько таковым может быть человек.

– А мой дед?

Карлик показал ему два огарка, довольно, впрочем, длинных и совершенно одинаковых. И они горели ровным тихим светом.

– Этот свет, – пояснил карлик, – сильно мерцал, когда ты исчез. Но дух-хранитель Иодики посетил их во сне и сказал им, что ты жив и в безопасности, – тогда они успокоились.

– А эта багровая, – спросил Акает, – догорающая в беспокойном шипящем пылании? Чья она?

– Я и сам удивлен, – ответил карлик, – это свеча Полифонта. Еще недавно она была довольно длинной и горела хотя и неровным, но ярким блеском. А теперь вдруг опала… И смотри, то же самое и со всеми другими багровыми свечами, в Анафлисте, в Форике, по всей Месогии. Наступает конец царству Паллантидов. Сами они, видно, сверх Миры сократили свои жизни.

Ты должен знать, – продолжал он, – что сама Мира при рождении человека незримо ставит ему его свечу, кому длинную, кому короткую; и не в его власти удлинить ее; эта длина – рок. Но он может в каждую минуту своей жизни ее сократить или пресечь своей неразумной или преступной волей. Тогда его свеча мгновенно опускается в землю настолько, насколько он «сверх Миры» сократил свою жизнь. И наконец, бывают непредвиденные, грозные случайности. Помнишь, как тебя недавно едва не убило деревом? Тогда твой свет, раньше ровный, мгновенно затрепетал, замерцал – я это заметил и отвел грозивший тебе удар. Итак, рок, воля, случайность – вот из чего слагается ваша жизнь.

И я догадываюсь, – все продолжал он, – кто свершит кару над Паллантидами. Пройдем прямо в Афины. Смотри. Эта багровая свеча – это царь Эгей; уже недолго осталось ей пылать. Но рядом с ней ты видишь другую, тоже багровую, длинную, сияющую ярким, царственным блеском – это его сын, царевич Тесей.

– Его сын? Я не знал, что у него сын: мы все считали его бездетным.

– Он и сам, несчастный, этого не знал. Послушай, как было дело. Эгей был еще молод, но женат давно, и детей не имел. Отправился в Дельфы: как, мол, мне поступить, чтобы иметь сына? Бог дал ему вещание, полное тайной благодати, но для него непонятное; все же в нем было сказано, чтобы он отправился в Афины. Если бы он послушался бога, вернулся бы на родину, к жене, – бог благословил бы его рождением наследника и этот наследник рос бы при нем, как опора его державы. Но он хотел разгадать тайну вещания и, зная о мудрости царя Питфея в Трезене, отправился к нему. Питфей не оправдал его ожиданий; зато ему приглянулись карие глаза царевны Этры, и они встретились под олеандрами трезенского потока. Прощаясь с ней, он сдвинул своей богатырской силой прибрежную скалу и, положив в ее гнездо свой меч, надвинул ее обратно: «Если у тебя родится сын, жди, пока он не добудет моего меча из-под этой скалы, и тогда отправь его ко мне».

После этого он вернулся в Афины. Об Этре он ничего более не слышал, кроме того, что она замуж не шла. Сам он много жен менял, но детей не имел – Афродита не давала. Под конец, уже в старости, он подчинился власти волшебницы Медеи и сделал ее своей царицей. В государственных делах ему тоже не везло: он стал данником критского царя и обязался платить ему неслыханную в Элладе дань – по семи отроков и отроковиц на съедение критскому чудовищу Минотавру.

И вот однажды к его трапезе является прекрасный могучий юноша. Медея сразу сообразила, кто это был; она уговорила слабоумного царя угостить его отравленной ею чашей вина. По эллинскому обычаю юноша, прежде чем принять чашу из рук хозяина, отстегнул свой меч и положил его на стол, перед очи царя. Мгновенно царь узнал свой заветный меч, который он некогда оставил трезенской царевне в счастливую пору своей молодой любви. Он вовремя вышиб из рук юноши отравленную чашу; Медея бежала, и Эгей обнял своего богоданного сына, витязя Тесея.

И божье благословение не замедлило сказаться: Тесей сам велел зачислить себя в седмицу юношей и поплыл на Крит сразиться с чудовищем. И конечно, он будет счастлив – ты видишь его свечу. Но Паллантиды, узнав о новоявленном сыне Эгея, поняли, что им не получить его жребия иначе, чем перешагнув через его труп. И своей злой неразумной волей они сверх Миры навлекут гибель на себя.

Это будет скоро; и что нам тогда делать, Акает? Хочешь остаться здесь, в золотом царстве, – или вернешься к дедам, делить их тяжелый труд?

Акает грустно опустил голову.

– Я хотел бы остаться у тебя, мой хранитель, – сказал он, – но мой долг велит мне вернуться к родителям моего отца и облегчить их обузу в их безотрадной старости.

Карлик пожал ему руку.

– Ты решил правильно, мой питомец. И я уверен, теперь, после такого благородного решения, наша Мать-Земля сама пожелает тебя увидеть и благословить.

Однажды Акает, проснувшись и по обыкновению увидев карлика сидящим у его изголовья, заметил на его лице особенно торжественное и радостное настроение.

– Куда мы сегодня?

– К Ней. Она сама так приказала.

– А где живет она?

– Ее терем – в нижней полости серебряного дуба. Снаружи он жжет, как солнце, и если бы ты от себя вздумал к нему подойти, ты бы ослеп еще раньше, чем коснулся его порога. Но раз Она этого хочет – ты пройдешь невредимым; нет чар сильнее Ее воли.

X

Феникс был уже тут. Они сели.

– К Матери! – сказал ему карлик.

Феникс поднял голову и радостно запел. Вздрогнул Акает от силы его голоса – он никогда его раньше не слышал и считал своего испытанного товарища немым. Скоро, однако, его испуг перешел в восхищение: песнь Феникса лилась, как бы затопляя своими волнами все пространство. И много раз позднее с тоской вспоминал Акает об этой песне: ничто с ней сравниться не могло.

Вынырнули из волн рыбы и Гиппокампы озера, выползли ящерицы и змейки луга, взлетели птицы волшебного леса – все с удивлением смотрели на счастливца, удостоенного высокой милости Матери. А Феникс летел так быстро, как еще никогда. Вот уже за ними остался лес, и Акает, при всей своей охоте познать тайны залесного мира, должен был закрыть глаза: уж очень слепил его блеск серебряного дуба. Он открыл их только тогда, когда яркая заря сменилась внезапным мраком.

– Мы в тереме Земли! – шепнул ему карлик, все время державший его за руку с тех пор, как они спустились на твердую почву.

Он оглянулся и увидел высокий круглый зал, полость исполинского дуба, как он тотчас сообразил. Весь он был облицован огромными кристаллами аметиста: лучи серебра, преломляясь в них, заливали его темным фиолетовым светом. Из того же аметиста состояли и стрельчатые своды, становившиеся всё выше и выше от краев к середине; самый средний терялся в недостижимой для взора высоте. Глубокую тишину нарушал только мерный шум водопада, прорывавшегося из расселины коры и низвергавшегося тут же в аметистовую бездну.

Тут же рядом стоял и престол Матери – престол из черного мрамора, украшенного рубинами и устланного золотистым руном; и на нем Акает с сердечным трепетом увидел Ее. Она сидела неподвижно, откинув тело и голову и устремив взор к своду; складчатый хитон аметистового цвета ласкал ее величавое тело, и такого же цвета покров сдерживал роскошные волны ее черных волос.

– Спит она? – шепотом спросил он своего проводника. – Но глаза у нее, кажется, открыты.

– Она не спит, а грезит, – шепнул тот ему в ответ. – Но ее грезы претворяются в образы, а образы воплощаются в существа и явления. Все мы – и я, и ты – были когда-то грезами Матери-Земли. И не только мы, говорят, но и боги бессмертные, а с ними и Зевс Олимпийский. Но так ли это – не знаю.

Вдруг Мать глубоко вздохнула, и Акает невольно вздрогнул. Он еще сильнее вздрогнул и в ужасе прижался к своему хранителю, когда через шум водопада послышался ее голос, исходивший, казалось, из самых глубоких недр ее стихии.

– Тяжело мне… Давят… О Царь Олимпийский, о Дева Рамнунтская, помогите!

– Ты говорил, она добрая? – шепнул Акает. – А смотри, какое у нее строгое лицо! И слова ее как будто зловещи. Я не осмелюсь к ней подойти.

– Ты подойдешь к ней не раньше, чем она сама тебя позовет. Она добрая, повторяю тебе, и бывает строга только тогда, когда думает о ваших грехах. Они-то, видно, вызывают ее грезы, которые не замедлят претвориться в образы… Смотри, смотри!

Под одним из стрельчатых сводов стал собираться розовый туман. Он становился все гуще и гуще и в то же время ярче и ярче, точно утренняя заря на вершине горы… вот-вот, казалось, выглянет солнце. И оно действительно выглянуло: в розовом тумане показался лик и образ женщины такой ослепительной красоты, что Акает опустил глаза и вторично прижался к своему хранителю.

– Мне страшно! – шепнул он ему. – Она еще прекраснее самой Матери.

– Не кощунствуй! – строго ответил тот. – Она не более как ее эфирное создание, ее греза.

– А как ее величают?

– Никак. Я же тебе говорю – она греза Матери, еще не воплощенная. И не дай тебе бог дожить до времени, когда она воплотится на гибель смертным: много свечек тогда погаснет на поляне жизней. Но когда это случится – ее нарекут Еленой.

– Еленой? – задумчиво повторил Акает. – Никогда не слыхал такого имени. И мне кажется, нет пленительнее его.

– Ни ее имени, ни ее самой, – подтвердил карлик. – Да, ты прав: она вся – плен. «Плен мужу, плен кораблю, плен граду», как скажет про нее величайший из ваших поэтов.