Текст книги "Иресиона. Аттические сказки"

Тем радостнее были настроены остальные. Глашатай подал сигнал, и наступила тишина, но ненадолго. Нескончаемыми благословениями были встречены выступающие впереди девочки-«аррефоры», сверкающие своими белыми нарядами, украшенными золотом. С дельной, но доброжелательной критикой замечали женщины развязавшийся пеплос, праздничный дар богине, за которым шествовали его искусные создательницы, «эргастины». Среди них зрители находили много родственниц и знакомых, и тогда в общем одобрительном шуме выделялись отдельные радостные приветствия: «Слава Алькандре!», «Слава Лизидике!» и т. д. Потом голоса умолкли, с почтением была пропущена группа седовласых старцев с ветвями маслины. Но затем шум возобновился и даже усилился: появилась необозримая процессия красивых мужчин, ведущих гекатомбу, корову и овцу; процессию сопровождали музыканты, кифаристы и флейтисты. И снова шум умолк. Его сменил гимн в честь Афины, старинная песнь царя Пандиона Первого:

 
Да славится Дочь Громовержца,
Владыки людей и богов.
 

Многотысячная толпа зрителей подхватила святые звуки, которые взлетели к небесам… Рада будет Владычица, наблюдающая с небесного трона за своим верным народом.

Потом новая сцена: веселый топот бесчисленных коней. Это афинские юноши, надежда страны, гарцуют на добрых скакунах.

Восторг зрителей достигает предела. Но и эта картина вскоре сменяется новой: появляется красивый мальчик в длинной одежде с большой ветвью маслины, обвязанной шерстяными лентами, в руке. Она увешана смоквами, булками, кувшинчиками с оливковым маслом и вином и много еще чем: все дары аттической земли должны получить благословение богини. Это так называемая иресиона, а несет ее Лик, младший сын царя.

– Подумать только! – злорадно заметила Стратоника, жена старшего в роду Метионида, – он даже сына решил представить богине, будто это его семейный, а не общеафинский праздник!

– На сына я бы еще согласилась, – ответила Арата, ее сваха, – хоть его мать и мегарка, но все-таки эллинка. А вот то, что он свою дочь от фракийской колдуньи выставил как кошено-сицу, это уж прямое святотатство: и меня вовсе не удивит, если Владычица города гневно отвергнет такую служительницу.

– Насчет колдуньи это ты перегнула палку, – вставила старушка, мать Стратоники, – она из варварского племени, но в любом случае царевна, а вовсе не колдунья.

– Уверяю тебя, почтенная Клеариста, что это чистейшая правда. Ведьма Зелруна рассказала мне о ней такое… Боюсь только испортить торжественное настроение богине, а то бы я тебя быстро убедила.

– А как это ты завела знакомство с фракийской ведьмой?

– Понадобилась она мне; а зачем – лучше в этом месте не рассказывать. Ты не можешь себе представить, как была возмущена моя Мелибея, когда ей поручили нести корзину вместе с этой дикой фракийкой. Но тише, вот они уже идут.

Действительно, у скалы Ареопага под приветственный гул толпы показалась группа кошеносиц в нарядных одеждах, увешанных золотыми украшениями, с золотыми корзинками на головах. Впереди шли Эрина и Мелибея. Царь Пандион хотел оказать уважение Метионидам, пригласив девочку из их рода в пару к своей дочери, и приглашенная в душе была очень рада, хотя притворялась обиженной. Но в ту минуту не было разговора о чувствах, нужно было торжественно и со строгим достоинством нести корзинки Палладе, а для этого требовались особое искусство и сосредоточенное внимание. Взгляды людей скользили по Мелибее и с любовью задерживались на Эрине; она это чувствовала и на всеобщую любовь отвечала улыбкой – той самой улыбкой, которой наградила ее Афродита.

У подножья Акрополя кошеносицы ненадолго остановились, чтобы передохнуть перед подъемом в гору. Женщины могли насмотреться на них вдоволь.

– Что это? – спросила вдруг Клеариста. – Корзина фракийки как будто задрожала?

– Правильно, не хочется ей сидеть на ее голове, – ответила Арата. – Сейчас мы еще кое-что интересное увидим.

Корзина действительно задрожала, но Эрина этого не заметила, как не заметила и того, что крышка немного сдвинулась и из-под нее начала медленно выползать змея – не святая змея Паллады, а самая обыкновенная, которая прежде лежала как заколдованная. Она уже наполовину высунулась из корзины, покачиваясь то вправо то влево, потом откинулась назад и изготовилась прыгнуть девочке на грудь.

– Вы видите? – победно выкрикнула Арата, – явный гнев оскорбленной богини!

Но в следующую минуту она закричала еще громче. Змея не успела прыгнуть, как с неба стрелой метнулся коршун, схватил ее за шею и так же молниеносно взмыл вверх. Эрина вовсе не испугалась, узнав своего пангейского друга. Но Мелибея, пискнув, отмахнулась от змеи и уронила свою корзинку. Пристыженная, она вынуждена была покинуть торжественное шествие.

Но никто не обращал на нее внимания. Все умолкли, однако молчание продлилось лишь несколько минут. Потом раздался гром рукоплесканий, выкриков, приветствий.

– Случилось чудо! Слава Палладе! Слава Эрине! Да здравствует царевна! Да здравствует любимица богини!

Эрина сияла от счастья. Сердце ее билось так, будто хотело выскочить из груди. Но она не смутилась: чувствовала, что теперь должна еще тщательней хранить самообладание, чтобы стать достойной милости Паллады. Она впереди всех стала медленно и грациозно подниматься по выбитым в скале ступенькам на святую гору богини.

VII

Зелруна не миновала своей судьбы. Проведя тщательное расследование, пританы легко установили, что виновницей покушения на царевну была именно она. Правда, поначалу та указывала на Арату, но до этой трудно было добраться. А с такими пришельцами, как фракийская колдунья, обходились без церемоний; на следующий же день выпроводили ее за Святые ворота и сбросили в находящийся там баратрон. Что же касается Араты, та спешно покинула Афины и удалилась в Месогию, где развернула настойчивую деятельность, настраивая народ против Пандиона, пока не добилась отделения Месогии. Но это случится позднее.

Сейчас же счастье Пандиона было безоблачным. Дочь свою он любил без памяти, и в этом его поддерживали все Афины.

Чудо, случившееся на Панафинеях, уничтожило всякие пятна, которые можно было увидеть в происхождении Эрины: раз уж сама Паллада так явно признала ее своей дочерью, граждане тем более не могли от нее отвернуться. Не было уж разговоров о «фракийке», одна за другой приглашали ее к себе жены самых знатных граждан, а подруг она могла выбирать из лучших семей города. Дом Эрехфея был для нее открыт; царица Пилия принимала ее как дочь, царевичи как сестру. Замужество, всем казалось, было не за горами. Однако до этого Эрина надеялась в полной мере воспользоваться девичьей свободой, чтобы наверстать время, упущенное до ее приезда в Афины. Не торопился царь Пандион и с посвящением своей дочери Деметре Элевсинской. Из слов Филлиды и самой Эрины он заключил, что лучше ее держать подальше от того света. Новые подруги приглашали ее в шествия Артемиды, но поначалу привлекла ее соседка, Афродита в садах, через посредство своей жрицы Ионы. Несомненно, она должна была поблагодарить богиню за ее благословение. Ведь Дочь Весны включили в число девочек-почитательниц Афродиты в садах. Веселая то была служба: песни и пляски, пляски и песни, в промежутках разговоры, забавы, цветы – лоб девочки был совершенно чист: прежняя тень ни разу не показалась на нем за весь период жизни в Афинах. Так проходило время с утра до вечера, а ночью – спокойный сон, сопровождающийся несмолкаемыми песнями новой гостьи Афродиты в садах – птахи-соловья из пангейских рощ.

Пандион не мог отказать себе в удовольствии и после осеннего всенощного праздника Афродиты, который стал для Эрины новым триумфом, взял ее с собой на Акрополь, в дом Эрехфея. Ждала ее там мягкая постель в уютных покоях царицы Пилии; но пока ни она ни он не чувствовали усталости: пройдя стадий с лишним вдоль берега шумного Илисса, они вошли в город через Диомейские ворота и поднялись на холм Муз, где те, согласно легенде, воспитывали златовласую Гармонию, ставшую символом будущего лирического настроения святого города. На востоке уже разгоралась заря; в ее блеске ясно был виден холм Ардетта, напоминающий о похищении Орифии, а еще отчетливее – святой Акрополь.

Пандион остановился на ступеньках храма Муз, венчающего вершину холма; Эрина, все еще разгоряченная восторгами ночи Афродиты, стала рядом. То ли собственный румянец заливал ей лицо, то ли это был отблеск зари, всходящей над Ардеттом? Она стояла перед отцом во всей красе юности, еще более прекрасная чем всегда. Он смотрел на нее, и она напоминала ему свою мать, какой та была, когда, освещенная такою же зарей, стояла перед ним в пангейской роще, только тогда была весна, а не осень.

Он не удержался и спросил:

– Эрина, а ты знаешь, почему тебя так назвали?

Она посмотрела на него своим твердым взглядом, который он так хорошо знал и любил: чувствовала, что за этим вопросом последует признание – неотвратимое, неизбежное признание, которое разрушит последнюю преграду между отцом и дочерью. Она давно его ожидала и теперь была ему особенно рада.

– Знаю от матери, – тихо ответила, – но охотно услышу и из твоих уст.

В воздухе послышались грозные махи тяжелых крыльев; знакомая пангейская сова прилетела с Акрополя и уселась над головой царя на выступе храма Муз.

Эрина встретила ее своей детской улыбкой, даром Афродиты.

– Ты ее знаешь?

– Как же мне ее не знать! – весело ответила девушка. И подробно рассказала о своем падении, спасении и о дружбе со всеми птицами Пангея. – Дружба эта продолжается и сейчас, пернатые гости Афродиты в садах все до единого мне знакомы, и я даже подозреваю, что многие прилетели сюда за мной из города Девяти Путей. О некоторых знаю наверняка, например об этой.

Сова сидела спокойно, видно, довольная тем, что разговор принял другое направление. Но над Ардеттом поднялось солнце, и сову стал охватывать сон. Еще раз проявила она беспокойство, когда Эрина посмотрела на отца с выжидательной улыбкой; но тут же крылья ее бессильно опали и она заснула.

Пандион начал рассказывать о своем приезде в город Девяти Путей, о знакомстве с Филлидой, об их встречах в Пангейском ущелье, об их очарованности любовью в царстве юной весны. Теперь он переживал ее снова после ночи, посвященной Афродите, под лучами утреннего солнца, которое освещало прекрасный благословенный плод той любви. Было что-то исключительное в этом признании, признании отца дочери в том, что дало ей жизнь.

Рассказ его не во всем совпадал с тем, что она много раз слышала от матери; события были те же, но освещение их местами иное. Девочка сравнивала оба рассказа, дополняя один другим. Получалось из этого что-то цельное, округлое, смелое и в то же время прекрасное. И она с улыбкой повторяла слова, которые много раз слышала от отца, гордые слова: «На вершинах нет греха».

В этой улыбке, в кротком ее взгляде он увидел свое оправдание, а ей было легко оправдать то, что стало истоком ее собственной жизни. Оставалась вторая часть признания, труднейшая: о втором приезде и… «оруженосице». Что тут было сказать? Вынужденные обстоятельства, вызванные необдуманно данным словом. Если в первом случае оправдание было предопределено, то здесь оно могло стать лишь свободным даром дочернего сердца. Имеет ли он право на ее сердце? Даст ли ему дочь то, в чем отказала ее мать?

Он рассказал ей всё. И теперь смотрел на нее неотрывным взглядом, не отпуская ее руки. Чувствовал, что наступила решительная минута, которая либо отберет у него дочь, либо вернет ее – вернет навсегда.

– Что скажешь, Эрина?

Она посмотрела на него знакомым испытующим взглядом, потом положила руки ему на плечи и тихо сказала:

– Ты мой папа.

Вся ласка горы в ее утренней свежести как бы сконцентрировалась в этих двух словах и вместе с ним влилась в душу счастливого отца.

Он хотел, чтобы время остановилось! Да, именно этого он хотел в тот миг и через много лет с неизбывной грустью вспоминал об этой счастливой, но безвозвратной минуте своей жизни.

– Голубка моя, доченька моя!

Она смотрела на него сияющим взглядом. Насколько иначе выглядел он в действительности по сравнению с тем образом, который сложился у нее по рассказам матери, – образом отца случайного, нелюбящего – властного и хищного ястреба среди беззащитных ласточек… Нет-нет, не всегда она так о нем говорила, иногда и гордость за отца своего ребенка слышалась в ее словах, когда на него обрушивались с упреками другие, а особенно Аглаодор. Но за «оруженосицу» все-таки его осуждала. Теперь для дочери не осталось никаких противоречий, она видела перед собой любящего, ласкового, безгранично преданного ей отца.

– Скажи мне, папа… – она запнулась.

Не воспримет ли он этот вопрос как признак ее самовлюбленности и душевной пустоты? Нет, это невозможно: в такую минуту нет места для дурных мыслей.

– Скажи мне, отец, кто для тебя сейчас самый близкий и дорогой человек?

Он притянул ее к себе и поцеловал в глаза.

– Кто для меня самый близкий и дорогой человек? Конечно же ты, голубка моя. Неужели ты этого не чувствуешь?

Он хотел снова ее поцеловать – но вынужден был отпустить. Мгновенно в ней что-то изменилось, в глазах появилось отчуждение, и глубокая тень покрыла ее мраморное чело.

– Куда я должна идти?

– Что с тобой, дитя? Что значит: куда тебе идти? Конечно же, никуда, оставайся со мной – для новой, счастливой жизни.

– Почему ты говоришь мне: «Иди! Иди!»?

– Кто говорит? Опомнись! Дочь моя, голубка моя!

– Уже иду… Иду, иду, не беспокойся, дойду до конца… Так это Ты? Я думала, это он, а это Ты. Да, ты права: я служила одной, служила другой, а теперь пришел Твой черед. Я иду, иду: бери меня.

Она отвернулась от Пандиона и быстрым шагом стала спускаться с холма. Он шел за ней, но все его уговоры и мольбы если и доходили до ее сознания, то лишь раздражали ее. Да, судьба жестоко над ним насмеялась: в ту самую минуту, когда он решил, что дочь вернулась к нему навсегда, ее у него отняли… Навсегда?

VIII

У подножья холма Эрину поджидала Филлида в повозке, запряженной парой мулов.

– Хорошо, что я тебя нашла. Мы едем в Фалер. Туда на коринфском судне прибыл Аглаодор.

Ничего не ответив, Эрина села рядом с матерью. Пандион жадно ловил ее взгляд, повторяя шепотом: «Дочь моя, голубка моя!» И она смотрела на него долгим твердым взглядом, но не тем знакомым, прежним, ласковым, а будто невидящим. Так и скрылась из глаз – чужая, потерянная для него.

Филлида не сразу заметила, как изменилось настроение дочери; она была всецело поглощена ожиданием встречи с Аглаодором.

Он, как только прибыл в Фалер, написал ей письмо.

– Послушай, что он мне пишет: «Сестра моя, мы оба ошиблись. Меня просветил Аполлон, сейчас для меня стало понятным многое, чего я не знал раньше. Слава богам, что еще ничто не потеряно. Как только получишь это письмо, приезжай в Фалер с Эриной».

– Аполлон просветил того, кого прежде вдохновлял Дионис, – пояснила Филлида. – Теперь он прошел всю пророческую школу. Дочь моя, можешь не сомневаться: наш друг теперь величайший пророк Эллады.

Эрина слушала ее рассеянно, думая о чем-то своем.

– Аполлон, Дионис – это прошлое. Паллада, Афродита – это тоже прошлое. Сейчас есть только Она. Она – это настоящее, прошлое и вечное.

Только теперь Филлида обратила внимание на то, как изменилась ее дочь, заметила ужасную тень, которая после долгого перерыва, впервые за все время пребывания в Афинах, покрыла ее чело.

– Эрина, что с тобой. Ты все это время провела с отцом. О чем вы говорили? Он был груб с тобой?

– Он? Нет, очень ласков. Но мне было невыносимо трудно выносить его присутствие, я еле дождалась, пока он уйдет. Не будем говорить о нем – он тоже в прошлом.

– Ты его не любишь?

– Его? Нет. Я уже никого не люблю. Любовь – это прошлое.

На глазах Филлиды выступили слезы.

– А меня? Эрина, меня ты тоже больше не любишь?

– Тебя? – голос ее задрожал. – Казалось, что прежняя сердечность делает последние предсмертные усилия, чтобы еще раз осветить вспышкой это стынущее сердце. – Тебя, матушка, я любила больше всех на свете.

– Ты говоришь – «любила». А сейчас?

– А сейчас ты единственная, кого я терплю. Пока терплю.

Тем временем повозка доехала до Святых ворот и свернула на дорогу, ведущую к Фалеру. Возница, поняв из разговора, что обе женщины не афинянки, счел нужным кое-что им объяснить.

– Тут слева, чужеземки, находится храм Нимф. Построил его царь Эрехфей по случаю засухи – единственной, что случилась в благословенные годы его правления. Проще говоря, в знак благодарности нимфам за помощь в беде. Мы, афиняне, умеем быть благодарными и ни перед кем не остаемся в долгу, ни перед богами, ни перед людьми. Но мы умеем также и наказывать безбожников: тут, справа, находится страшное место кары – баратрон, а внизу, в самой скале, в пещере, храм Персефоны… только бы не в лихую минуту о ней вспомнить! Недавно сюда сбросили безбожную фракийскую колдунью, которая покусилась на жизнь нашей царевны, да еще на глазах всевидящей владычицы Паллады. Слышали о таком, чужеземки?

Не получив ответа на свой вопрос, он умолк и, взмахнув бичом, направил мулов по дороге на Фалер.

Обе женщины тоже молчали. Филлида с тревогой посмотрела на дочь, когда возница рассказывал о судьбе Зелруны, но та лишь взглянула мельком туда, куда он показал, и слегка кивнула.

Вскоре повеяло морской свежестью; показалась гавань, полная судов со всех побережий Эллады и ближних варварских стран. Возница доставил чужеземок на коринфский участок берега. Там их, сидя на своем узелке, поджидал Аглаодор.

Он радостно приветствовал обеих; его глаза светились жаждой действия.

– Боги, – сказал он, – поручили мне великое дело, поэтому ни единая минута моей жизни мне уже не принадлежит. Необходимо указать верную жизненную дорогу тем, кто сбился с пути. Урожай будет щедрым, но работников мало.

– Дорогу куда? – грустно спросила Эрина.

– Дорогу к Дионису! От Аполлона к Дионису. Дионис – это цель, Аполлон же – путь к ней; раньше я этого не знал, а теперь знаю. И вы, мои дорогие, должны узнать это от меня, вы, первые ученицы поры моей зрелости. А узнав – распространять это знание среди людей. Вы хотите этого? Филлида, ты хочешь?

– Хочу! – воскликнула она с воодушевлением.

– А ты, Эрина?

– У меня своя дорога, – тихо ответила девушка: – Soma – sema. В этом вся истина. Все остальное – лицемерие. Итак, я иду – иду.

Филлида стала умолять Аглаодора, чтобы он поехал с ними в Афины, обещая ему приют в своем доме неподалеку от Афродиты в садах. Договорились с возницей, чтобы он забрал вещи Аглаодора, а сам пророк пешком шел рядом с повозкой, которая везла женщин.

Снова оказавшись рядом с матерью, Эрина оживилась. Не стесняясь присутствием Аглаодора, но при этом стараясь, чтобы он ее не слышал, стала уговаривать мать не оставаться без нее на этом свете и не оставлять ее одну – там…

– Мы всегда были с тобой вместе, и будем всегда вместе. Поверь мне, матушка, у меня нет выбора. Передо мной две пропасти. Здесь – пропасть жизни с ее адскими муками. Матушка, ты не представляешь, что значит их терпеть, у меня не хватает сил их больше выносить. Там – другая пропасть, а в ней избавление от мук жизни. А вернее – истинная жизнь, безбольная, вечная. Она зовет меня туда, она – черная богиня. Меня и тебя. Пойдем вместе – хорошо, матушка? Она зовет, я ее слышу. И не слышу ничего кроме ее зова. Слышу – и иду, иду…

Они выехали на ровное пространство, откуда перед путником, едущим из Фалера, впервые открывается вид на три афинских возвышения: Ликабетт, Акрополь и холм Муз.

Эрина приветственно помахала им рукой:

– Прощай, Паллада, прощай, память о панафинейском чуде! Ненадолго, о богиня, нашла ты свою кошеносицу, требует ее другая, более могущественная, чем ты. Прощай, холм Муз, святое место признания! Ненадолго, отец, нашел ты свою дочь. Матушка, скажи ему… Нет, не говори ему ничего; ты ведь не отпустишь свою дочь одну в ее последний путь. Тут мы были вместе, и там будем вместе…

Три холма скрылись за домами, которых становилось все больше по мере приближения повозки к городу. Наступал полдень, горячий ветер с суши поднял густые клубы белой пыли. Ничего не стало видно. Еще один крутой поворот, и из облака пыли появились бледные очертания храма Нимф.

– Иду, иду!

Как во сне услышала Филлида эти слова; место, где только что сидела Эрина, опустело. С отчаянным воплем бросилась она в облако белой пыли вслед за едва заметной исчезающей тенью; Аглаодор за ней. То, что произошло потом, она впоследствии вспоминала как кошмарный сон. Каменистая почва, выгоревшая трава, терновые иглы, цепляющиеся за край ее одежды, и громкий крик: «Иду! Иду!» Вот и край обрыва, она хватает свою дочь за руку, Аглаодор за другую. Та вырывается, следуют несколько минут ужасной борьбы. Но тут из пропасти выплывает другая тень, нечеловеческого роста женская фигура, вся в терниях, с бледным суровым лицом. Она воздымает свою белую руку над головой девушки… Борьба окончена.

IX

В тени кипарисов Дипилонского кладбища, у могилы, на которой плачущая сирена упирается стопами в плиту с краткой надписью: «Эрина, дочь Пандиона», сидят двое: Аглаодор и Филлида. Звучит соловьиная песнь, но они ее не слышат: говорят с могильщиком, стоящим перед ними в почтительной позе.

– Этот золотой браслет с драгоценными камнями, дар царевны, отныне принадлежит тебе, – говорит ему Аглаодор, – но поклянись за себя, своих детей и внуков Гермесом, Дионисом и Персефоной в том, что ты каждый день будешь высыпать по горсти зерна на эту могилу, а когда слетятся птицы, повторять: «В память о царевне Эрине».

Могильщик дал требуемую клятву и ушел. Только теперь Филлида обратила внимание на неумолкающую соловьиную песнь. Она подняла голову, пытаясь разглядеть певицу в зелени кипарисов, и тихим голосом затянула грустную народную песенку, которую услышала когда-то от Пандиона в беззаботные фракийские дни:

 
Скажи, божья пташка, вкусившая тайн Афродиты,
Скажи, моя пташка, где нашей любви заря?
«Заря ее – песни, ласки и радость.
Тоска, печаль и могила – вот нашей любви закат».
 

– Не закат! – пылко запротестовал Аглаодор. – Не закат, а лишь преображение. Прежде твоя любовь обращена была только к дочери, а теперь ты должна подарить ее всем, кому тяжко жить на свете. Принести им весть о великом утешении – тайне круга рождений и смертей и тайне освобождения из этого круга.

– Круга, – задумчиво повторила Филлида. – Мучительного круга. Моя Эрина нескоро дождется освобождения. Она сама, вопреки завету Диониса, разрушила дороги, соединяющие ее душу с телом-гробницей.

– Нет, не сама: ее позвала Персефона, которой она была отдана заклятием с первых дней своей жизни.

– Отдана? Кем? – с удивлением спросила Филлида… Но не получила ответа, встретив глубокий печальный взгляд Аглаодора.

Оба замолчали. И снова не стало слышно ничего, кроме соловьиной песни в ветвях кипариса.

– Почему, – спросила Филлида, – мы поручили могильщику заботу о памяти Эрины? Ты думаешь, Пандион забудет о своей дочери?

Аглаодор покачал головой.

– Звезда Пандиона уже закатилась. Метиониды повсюду подняли головы. Месогия отделилась, Эвбея потеряна, в Четырехградии тоже вспыхнуло восстание, а вдобавок ко всему коринфский моряк, который берет нас на свое судно, сказал, что ожидается нападение на Фалер лемносских пиратов. И если это случится, Пандион вместе с сыновьями вынужден будет возвратиться в Мегару. В другое время он оказал бы большее сопротивление – внук Эрехфея своими выдающимися достоинствами приобрел любовь страны. Но смерть Эрины поразила его в самое сердце…

Филлида опустила голову.

– Прощай навсегда! – прошептала. – Пойдем, каждый к своему делу!

– Пойдем, сестра.

Они встали и медленно двинулись к дороге, ведущей в Фалер. Вскоре звуки их шагов затихли; кладбище опустело, и только соловьиная песнь продолжала звучать – песнь о несчастной любви земных созданий, о радостной ее заре и о последней черте в слезах, печали и смерти.