Текст книги "Иресиона. Аттические сказки"

XIII. Дочь Немезиды

I

– Вот мы и на месте. Говорила же вам, что вернемся задолго до рассвета. Смотрите – луна и не думает заходить.

– И оказалась права, тетка Софрона, кладезь безмерной мудрости. А теперь стань ключницей и отвори нам входную дверь.

Софрона взглянула на поданный ей огромный ключ и покачала головой:

– Нет, дети, не очень-то я на себя полагаюсь. Я женщина набожная, а мистерии Диониса проходят в Форике только раз в году.

– Но зато какие! Я думаю, что сам царь Тесей в Афинах мог бы позавидовать!

– Ну, это ты загнул, – вмешался старый Симон. – Я помню праздник, устроенный Тесеем в честь свадьбы Диониса с его спасительницей Ариадной, когда ее венец впервые засиял на небе; да не при форичанах будь сказано, куда им до него!

– Да разве нам от этого легче? А тебе, отец, тем более.

– В другое время я мог бы и сам, но теперь чувствую, что Дионис Избавитель избавил мои руки от подчинения голове.

– Низа, краса несказанная, ты ведь меньше всех пила – открой нам дверь, и станешь для меня уже не могучей вакханкой, но самой Ариадной…

– А без божбы никак нельзя? Царица праздника, не засоряй свой слух его пустомельством. Где ключ?

– Вот он, доченька, – сказала Софрона. – Но открывай осторожно, чтобы не разбудить хозяина. Мы и так в долгу перед ним: он поступил благородно, всех нас отпустил на праздник, а сам остался дом стеречь, мы же и не подумали о том, чтобы ему, согласно обычаю, гостинец принести с Дионисий.

– Ну ладно, я пойду впереди, а вы потихоньку за мной… О, трижды благословенная Каллигения, что это?

– Что там?

– Подарок для хозяина.

На площадке перед двумя колоннами входа лежал на постели младенец ослепительной красоты, победно размотав пеленку гибкими ножками. Луна заливала его мягким светом, и мальчуган с явным удовольствием купался в его волнах и влажном тепле весенней ночи.

Софрона подняла пеленку.

– Владычица Паллада, что за ткань! Видела я в Форике работы милетских женщин, но эта будто из лунных лучей соткана. Смотрите!

Она сжала ладонь – вся пеленка уместилась в горсти.

– Вам, женщинам, только и разговоров, что о тряпках, – буркнул въедливый молодой раб. – Поглядели бы лучше на самого мальца. Ведь это – чудо из чудес. А знаешь, Низа, если бы я своими глазами не видел тебя в Форике все эти три дня, то мог бы подумать…

– Еще большим чудом было бы, Ксантий, если бы ты хоть раз мог подумать о чем-нибудь дельном.

– Не гневайся, почтенная вакханка, я сказал это в похвалу тебе, а не в укор. Но приглядись только: он глазенок не сводит с Селены, будто видит свою мать в ее облике.

– Умерла, видать, бедняжка; живая не рассталась бы с таким сокровищем, будь дитя хоть тысячу раз незаконным – за такую красоту и Деметра не накажет. Смотрите: ручки к ней протянул, к Селене, и улыбается.

– Ну, это уж тебе привиделось.

– Да нет: в самом деле улыбается!

– Умерла или нет, это еще вопрос, – заметил Симон. – Я полагаю, что не случайно подбросили его нашему хозяину; в этом кроется какая-то тайна.

– Бог с тобой, отец! – горячо запротестовала Низа. – Ведь всем от Форика до Суния известно, что Эвфорион шарахается от женщин, как от змеи.

– Да, – снова не удержался от реплики Ксантий, – кому как не нашей Низе об этом говорить.

– Отцепись!

– Отцепись – сказать легко. Ты мне это говоришь частенько. А тебе кто-нибудь такое говорит?

– Сейчас как махну тирсом – ты и не поверишь, что Дионисии уже закончились!

– Тише там! Хозяина разбудите.

Но это предупреждение запоздало. Входная дверь скрипнула, и Эвфорион показался между колоннами.

– Откуда этот малыш? С Дионисий принесли?

– Как с луны свалился, добрый хозяин, – ответил Симон и тотчас шепнул Софроне: – Ты заметила? Лицо у него вздрогнуло, и глаза увлажнились. Нет, я прав.

– Неважно откуда. Но принять его нужно. Низа, девочка, знаю, что ты устала, но тут требуются женские руки. Займись им и уложи как следует.

– Я не устала, – ответила Низа, порозовев.

– Глядите, – шепнул в свою очередь Ксантий старикам, – что за картина! Подняла мальца и держит его. Венок из плюща, небрида и тирс. Я как знал: нисейская вакханка с младенцем Дионисом на руках[3]3
  Дионис был спасен от безумного Афаманта Гермесом, который перенес его в Нисейскую долину и отдал на воспитание нимфам.


[Закрыть]. Жаль, что Дедала уже нет в живых. Он бы их изваял.

– Меньше бы ты на нее заглядывался, горемыка, – посочувствовала ему Софрона. – Она не для тебя: Афродита не позволила.

– Кому ты это говоришь? Ведь если я по пьянке и сболтну лишнего, так это с горя. Вот и сейчас: сердцем чует, что он ей не достанется, и страдает. А как просияла, когда он назвал ее «девочка», как бережно приласкала малыша! Не выйдет она ни за меня, ни за еще кого, всю жизнь ему посвятит…

– Такая уж наша доля, Ксантий. Ты к ней, она к нему, а он к кому? Могло бы о том поведать это дитя, да мало еще. Такая судьба: стремиться куда-то в неизвестное, в это вечное мучительное куда-то. И кто знает, что ждет этого ребенка, когда он вырастет.

Тем временем Низа спеленала младенца. Он терпеливо перенес это ограничение свободы, но когда она вошла с ним в сени, тихонько заплакал.

– Говорил же я, что это дар луны, – рассмеялся Симон. – Не хочет он с ней расставаться, да и только.

– Завтра же, – сказал Эвфорион, – устроим Амфидромии новому члену семьи: ты, Низа, обойдешь с ним вокруг очага. А я в этот момент дам ему имя. Думаю, что и вам всем будет приятно выпить по такому случаю. А теперь отправляйтесь на покой, и пусть вам приснятся Дионисии.

– А какое ж имя вы ему дадите, хозяин? – поинтересовался Симон.

– По твоему вещему слову, Симон: «Дар Луны» – Менодор.

II

Хутор Эвфориона располагался на берегу залива, в безлюдной тогда местности, где впоследствии появилась гавань Панорм, на полпути между Фориком и Сунием; однако хозяин считался жителем Форика и именно там исполнял свои гражданские обязанности. Правда, случалось это не так уж часто, гораздо реже, чем можно было ожидать. Человек он был необычный, но еще удивительнее вели себя люди, которые его окружали. Не было случая, чтобы он не исполнил порученного ему дела, да не просто добросовестно, но так, что лучше и быть не могло. Тем не менее никаких выборных должностей ему не доставалось, всегда находились те, кого считали более достойными отличия. Он был хорошим товарищем, относился к людям не только по справедливости, но и с любовью – однако ему не платили взаимностью. Он никогда никому не причинял зла – ни делом, ни словом, ни помыслом, а люди будто считали своей обязанностью при всяком удобном случае ему навредить, причем самым болезненным способом, разнося о нем всякие сплетни, нелепые и злобные. Человек он был компанейский, гостеприимный, но никто из форийских сограждан ни разу не навестил его, чтобы дружески побеседовать за кубком вина в уютной беседке над обрывом Панорма.

Зато его возлюбили Музы. В доме было множество тонких дощечек с записями, сделанными мелким почерком; были там и творения прежних певцов, но в большинстве его собственные.

И это было единственное поле деятельности, на котором он мог угодить своим землякам. Его постоянно просили сложить пеан для дельфийской феории либо парфению для девушек на бравронское чествование Артемиды или украсить песней о героях прошлого городские праздники.

Тогда он садился на почетное место, начинал играть вступительную мелодию на своей форминге и, помолившись Музам, пел о Калидонской охоте и гибели Мелеагра, о походе аргонавтов и мести Медеи, о несчастьях царя Эрехфея и его дочерей. Пение увлекало всех, его награждали бурными аплодисментами и хвалебными возгласами. Горькая усмешка появлялась тогда на лице певца, он знал, что ни одна из этих волн восхищения не станет источником постоянной непредвзятой симпатии к нему. «Да, – думал он, – сегодня они бьют в ладоши, а завтра из этой же моей песни вырвут какую-нибудь строчку, чтобы, соединив ее с собственным убожеством, пустить новую сплетню обо мне».

Среди редких гостей, которые навещали Панормский хутор, особенно врезался ему в память Аглаодор, пророк и апостол Орфея, который обходил всю Элладу, чтобы посвятить людей в глубокие тайны своего учителя.

Эвфорион охотно приобщился к его вдохновенному учению и получил ответ на волнующую его загадку: почему сограждане так враждебно к нему относятся.

– Повсюду, – сказал Аглаодор, – мы встречаем изначальную двойственность души: титанизм и дионисизм. В основе индивидуализации лежит злоба. Кто говорит: «Хочу быть самим собой», тот тем самым говорит: «Хочу быть злым». Душа, зараженная титанизмом, боится потерять себя, боится раствориться в Дионисе, держится за злобу как основу своей особости. Ты, Эвфорион, не можешь этого понять, так как органически чужд злобе. Поэтому ты с таким усердием воспринимаешь учение Орфея. И, как полагаю, потому еще, что это твоя последняя жизнь и ее конец навеки избавит тебя от мучительного колеса рождений и смертей.

– Но почему, – спросил Эвфорион, – их злоба обращается именно на меня? Ведь они не видели от меня ничего кроме добра!

– На то много причин. Первая и, наверно, самая важная: ты, в отличие от них, органически лишен злобы. Друг друга они ненавидят за то, что причиняют друг другу страдания, но это ненависть случайная и преходящая; на тебе же они срывают свою ненависть к самим себе как личностям, а это враждебность принципиальная и непреодолимая. Во-вторых, они чувствуют, что ты выше их, хотя и никогда этого не подчеркиваешь. Отсюда стремление тебя унизить, а так как ты не даешь к тому повода, они его выдумывают. В-третьих, нет в тебе, назову это так, уютной обыденности, которая сближает людей больше всего.

– А не ошибаешься ли ты, Аглаодор? Ты ведь сам говорил, что мною движет стремление к соборности. Меня тянет к людям, я страдаю, когда меня сторонятся; ведь я такой же землевладелец, как и они, и у нас множество общих забот.

– Нет, сын мой, я знаю, что говорю. Да, ты стремишься к соборности, но на почве Диониса, а не Титанов. Да, ты крестьянин, но не станешь заводить спор о пастбищах Макриды с таким пылом, как если бы от них зависело спасение твоей жизни; по тебе не скажешь, что ты готов убить того, кто заявил бы права на твою смоковницу. И поэтому, как бы твое хозяйство ни процветало, они и это не будут принимать в расчет. Нет, сын мой, свою ставку можешь считать проигранной. И ожидает тебя полное одиночество, если только…

– Что – если только?

– Мои слова вряд ли что-то изменят, – сказал Аглаодор, задумчиво глядя вдаль, – но я не стану их от тебя таить. Кто не нашел себе друга, у того всегда остается надежда, что он может его родить.

Эвфорион нахмурился.

– Получается замкнутый круг, – сказал он после недолгого молчания. – Ведь чтобы родить себе друга, нужно прежде друга найти.

– Я же сказал: мои слова ничего не изменят. Будь что будет. Пойдем продолжим обряды посвящения.

III

Появление Дара Луны – имя это за ним так и осталось – произвело в Форике сильное впечатление, причем, ясное дело, весьма невыгодное для Эвфориона: ожили все старые сплетни, а фантазии кумушек обоего пола, оплодотворенные свежим событием, породили множество новых.

Добрая слава Эвфориона исчезла навсегда. Случилось это не потому, что само событие, вместе с объяснением его причин, воспринималось в Форике как нечто оскорбительное, нет. Для любого другого оно прошло бы безнаказанно, в крайнем случае над ним лишь добродушно подшутили бы за кубком вина. На почве обоюдной «уютной обыденности».

Но в том-то и дело, что Эвфорион не был для сограждан «любым другим». И слава о его орфизме еще больше углубила пропасть между ним и прочими; а потом та самая необъяснимая безжалостная злоба обволокла и само событие и его причины такими подробностями, которые превратили Эвфориона в некое чудовище.

Как бы там ни было, форичане, и до того редко его навещавшие, теперь прекратили у него бывать совершенно. Еще раз пригласили Эвфориона, чтобы он украсил своими песнями праздник Паллады Форийской, и он с обычным своим благодушием принял приглашение; слушали его как всегда внимательно, но когда он закончил, скупые аплодисменты были заглушены свистом. Тогда понял он, что его роль в Форике сыграна до конца. Сердце наполнилось горечью. «Хоть бы открыто о том сказали, но они и на такое не способны. Пусть, мол, думают, по сгустившейся атмосфере сам поймет наше настроение и его причины».

В иных обстоятельствах он предпочел бы покинуть Форик и поселиться в другом городе Аттики – его гражданские права, вследствие реформ Тесея, позволяли это сделать. Но противовесом враждебному отношению сограждан, ощущаемым намного живее, стала для него любовь маленького Менодора. Раньше Эвфорион и представить бы себе не смог, что прежние широта и разнообразие его жизни полностью сосредоточатся на этом маленьком существе. Покинуть Панормский хутор?.. Но ведь это значило расстаться с площадкой перед колоннами входа, где он нашел сына Селены купающимся в ее лучах, с тополями над обрывом, которые так часто убаюкивали малыша шелестом своих листьев, с синей бездной пролива, на берег которого он любил его носить, особенно когда она была озарена нежным светом его матери Селены; наконец, с видом на ту Макриду, к которой малыш, когда слегка подрос, проникся забавной неприязнью, сообразив, что она загораживает его нетерпеливому взгляду открытое море и восходящие солнце и луну.

Действительно, юго-восточное побережье Аттики на всем протяжении от Форика и почти до Суния имело напротив себя на небольшом расстоянии длинный пустынный остров, который именно из-за своей длины получил название Макриды. Постоянных жителей там не было, однако некоторые жители Форика, и в их числе Эвфорион, получили право пасти там своих овец и коз.

Однажды, когда Менодору было уже шесть лет, он завел разговор об этом острове:

– Отец, ты мне рассказывал, что когда-то Паллада несла гору в Афины, чтобы укрепить свой Акрополь, но уронила ее, не донеся до цели, и что эта гора, Ликабетт, до сих пор возносится над городом. Удивительно, почему она не прихватила нашу Макриду. Как было бы хорошо, если бы ее там не было!

– С тобой согласились бы многие, а особенно моряки, плывущие к Сунию с севера. Они так соскучились по виду нашей святой Аттики! Извилистое побережье Форика всё в зеленых рощах и живописных хуторах, а они видят лишь пустынный сонный хребет. Однако не забудь, что он заслоняет нас от восточных ветров и благодаря этому наши сады простираются до самого моря. А кроме того, остров этот полезен для нас тем, что там пасутся наши стада.

– И если отец позволит, – с улыбкой добавила Низа, – то я возьму тебя с собой, когда пойду присмотреть за овечками и козочками. Мы поднимемся на этот хребет – с него будет видно бескрайнее море, паруса плывущих кораблей и далекие острова. Хорошо будет.

Мальчуган захлопал в ладоши.

Что до Низы, то исполнилось предсказание Ксантия: всю свою жизнь она посвятила малышу, в заботах о нем и в его детской привязанности находя награду за свою неудовлетворенную и, как она знала, никогда не получащую удовлетворения страсть. Она не только самозабвенно заботилась о ребенке, но и старалась быть связующим звеном между ним и Эвфорионом, воспитывая его в духе отца и всячески прививая любовь к нему; и притом делала это так просто, так ненавязчиво! Так под двойными лучами любви и заботы рос счастливый сын Селены, рос, чтобы пережить невероятные приключения.

IV

Тусклым заходило солнце Тесея, которое взошло так ярко и так долго сияло на ясном небосводе Аттики.

Злым гением витязя Паллады стал друг его последних лет, дерзкий царь фессалийский Перифой. Фессалия! Как чарующе звучало это название для аттического уха, символ всего, что только можно было найти противоположного аттической природе, внутренней и внешней. Летом там, на равнине Пенея, колыхалось и шумело необозримое зеленое море урожая, при виде которого бледнело воспоминание о скромных полях аттических Кефисов – афинского и элевсинского. Там простираясь царство буйной неудержимой силы, царство неукротимого самовластья вельмож, безмерно гостеприимных и безумно капризных хозяев тех зеленых морей, и как противовес им – неукротимой злобы и тоски обреченных на проклятье работы несчастных «пенестов». Туда до сих пор совершали набеги дикие кентавры, в которых афиняне видели прямое воплощение беззакония – вспыльчивые и неистовые, подобные разрушительным потокам, падавшим с лесистых вершин Пинда или Пелиона. Там по ночам раздавались страшные заклятья колдуний, вызывающих мертвецов из могил и совлекающих Селену с небесных путей. А песни! Песни разносились по стране, достойные муз Олимпа, этого северного стража фессалийской долины, песни о сокровищах древнейшей Эллады. Словом, если польский читатель хочет ощутить всю притягательность Фессалии для аттического сердца, пусть на своем языке произнесет это чарующее слово: Украина…

Знакомство двух царей началось на пышной свадьбе Перифоя, куда среди множества витязей был приглашен и Тесей. Веселый праздничный пир скоро перешел в кровавое побоище: кентавры, дикие соседи-гости Перифоя, при виде невесты и ее подруг не могли справиться со своим животным вожделением. Их постигла заслуженная кара; богатырская сила и храбрость проявились тут в полном блеске. Пролитая кровь напавших скрепила неразрывный союз аттического гостя и благодарного хозяина. Это было счастливое начало их дружбы, получившее название «кентавромахия», событие, прославленное аттическими и фессалийскими певцами, которое могло считаться успешной для обеих сторон победой аттического «лада» над фессалийским беззаконием. Однако дальнейшие пути этой дружбы, к сожалению, не подтвердили надежд, которые вселяло ее начало.

Счастье Перифоя оказалось непродолжительным. Он приехал в Афины, чтобы найти утешение в обществе верного друга. А там как раз был положен предел ясной открытой жизни афинского царя – гражданина среди граждан. Начались тайные собрания в старинном доме Эрехфея на Акрополе, на которые не приглашался ни Ареопаг, ни вообще кто-либо из афинян, кроме одного богатого лаврийского рудокопа; он же умел хранить тайну; лишь много лет спустя об этом стало известно от его потомков. И вот неожиданно все трое покинули Афины; вскоре после этого ночью из Марафона через дикие ущелья энойской Харадры они отправились в усадьбу царского друга Афидна; старая царица Этра, мать Тесея, сопровождала туда кого-то неизвестного в закрытых носилках. Тесей вернулся в Афины, но был хмур и молчалив, как будто нес на себе печать какого-то преступления.

Вскоре он исчез во второй раз, и опять с Перифоем; при этом он предусматривал возможность не только долгого отсутствия, но даже своей смерти и передал Ареопагу власть над страной и опеку над своими несовершеннолетними сыновьями Акамантом и Демофонтом. Удивительные и зловещие слухи стали распространяться по стране: якобы ночью он вместе с Перифоем через пещеру в афинском Колоне спустился в Аид, чтобы помочь другу похитить царицу подземного царства, светоносную дочь Деметры.

Не все верили этим слухам, но даже те, кто не верил, чувствовали, что давней их безграничной любви к царю был нанесен серьезный удар. Тесей не возвращался долго, многие решили, что он погиб. Наконец, к Марафону подошли с юга корабли, береговая стража исполнила свои обязанности, вся рать Четырехградия выступила против пришельцев, но оружие застыло в руках стражей, когда в предводителях неприятельского войска они узнали славных сыновей Зевса и Леды – великих среди смертных Кастора и Полидевка, еще не обожествленных тогда под именем Диоскуров. «Ваш царь – безбожник, он вызвал на себя гнев Паллады и других богов, – объявили они обороняющимся, – не препятствуйте делу справедливого возмездия». Они двинулись к усадьбе Афидна – и снова начался поход через ущелья Харадры, но теперь в обратном направлении, и снова старая Этра сопровождала таинственные носилки, на этот раз, однако, в качестве пленницы. Не довольствуясь этим, Диоскуры вошли в Афины, на Акрополь не поднимались, чтобы не пугать граждан, но, собравши совет на Аресовом холме, объявили царя Тесея низложенным и передали власть другому Эрехфиду, мудрому и дельному Менесфею. После этого они вернулись в Спарту.

Тем не менее Тесей после долгого отсутствия вернулся – бледный, постаревший, с печатью Персефоны на изборожденном морщинами лбу. Немного было тех, кто не боялся бы к нему прикоснуться, а о возвращении ему прежней власти никто и помыслить не мог.

Менесфей, муж справедливый, согласился вернуть ему детей и имущество. Для детей, хотя и не без труда, удалось найти пристанище на земле покойного дяди по отцу Лика Эвбейского и нынешнего царя ее Эльпенора; но самого Тесея тот принять отказался из опасения быть оскверненным. Тогда он отправился к своему старому товарищу Ликомеду, с которым связывали его узы гостеприимства, на его дикий остров Скирос в Архипелаге – и оттуда уже не вернулся. Рассказывали, что благочестивый, но недалекий царь, узнав о порочащем гостя грехе, приказал бросить его в пропасть.

Однако власть страшной тайны, омрачившей последние годы правления Тесея, не угасла и после его смерти. Повсюду носилось в воздухе какое-то беспокойство, ожидание всеобщего бедствия, а центром этого беспокойства был храм Немезиды Рамнунтской. Чаще чем всегда посвящали ей игры; Рамнунт не мог вместить паломников, складывающих в Немезии свои приношения для храма. Но при всем этом зловещая туча не сходила с сурового чела ее статуи, и жрица Полемократа, сменившая Антигению, которая умерла в глубокой старости, не могла сказать молящимся ни единого слова утешения.

Неожиданно уехал и Менесфей, не сообщив куда. Через месяц он вернулся, грустный и озабоченный, и жизнь пошла привычным путем. Был он человеком честным и благородным; сохранил все вольности, дарованные Аттике Тесеем; и Ареопаг, и народ были им довольны. Об одном только нельзя было заводить с ним речь – о супружестве. Сколько ни твердили ареопагиты, что народ ждет от царя наследника престола, Менесфей стоял на своем и говорил, что не женится никогда.

Многие о том сожалели; что за несчастная судьба преследует наших царей! Откуда на Эрехфея свалились не заслуженные его благочестием несчастья, ведь не случилось ни разу, чтобы сын, выросший при своем отце-царе, спокойно принял бразды правления из рук умирающего.

Другие, наоборот, радовались. Что тут плохого? Если Менесфей покинет этот мир бездетным, трон достанется Акаманту и Демофонту. Аполлон очистит их от скверны отца, и вновь зацветет посох Тесея в руках его сыновей.

Так все и случилось, как только миновала буря, положившая конец Царству Сказки.

V

Тем временем Менодор вырос и стал эфебом. Юношеская пора оправдала надежды детской: другого такого как он по красоте, уму и благородству не было не только в Форике, но и во всей Аттике. Всячески оправдывал он и свое имя Сына Луны: мечтательный, молчаливый, с неземным взглядом черных очей, печально направленным вдаль из-под черных кудрей, которые как бы рамой ночи оправляли бледный матовый цвет его лица. По-прежнему и даже больше чем прежде любил он вслушиваться в шум моря, в шелест тополей и засыпать под светом полнолуния. Когда по утрам он рассказывал Низе небылицы о себе, связанные с сиренами, змеями и прекрасными заморскими царевнами, та надивиться не могла и не раз повторяла: «Это сама Селена посылает ему такие сны, лаская своим светом!»

«Он станет поэтом», – думал отец. И как только возраст мальчика позволил, снял с гвоздя формингу и потихоньку стал посвящать его в тайны поэтического творчества, в гармонию струн, законы просодии, в красоту древних преданий о богах и героях. Несказанная радость переполняла его сердце, когда он слышал свои песни о них из уст сына.

Только теперь собственное творчество обрело для него содержание и цельность. Он упивался мыслью, что сын воспримет от него все – воспримет, разовьет, добьется недостижимого для отца совершенства.

Но Менодор не изменял также и другим пристрастиям своего детства.

По-прежнему и даже больше прежнего ненавидел он опостылевшую Макриду, которая лишала его зрелища моря и восточного небосклона. И когда он возмужал настолько, что мог взять на себя часть отцовских хозяйственных забот, то без колебаний выбрал надзор за стадами на Макриде. Ксантий помог ему поставить на острове палатку, но не на подветренной стороне, обращенной к Аттике, как это делали его предшественники, а на противоположной, обращенной к открытому морю. Только там он чувствовал себя хорошо. Правда, и тут море не было совершенно свободным: фантастические громады Андроса и Кеоса виднелись не так уж далеко, а за ними Тенос мрачной мглой выплывал из-за светлой дымки горизонта. Однако эти жемчужины синего моря не отталкивали пытливых глаз, а притягивали к себе. Он чувствовал, что это лишь первые звенья ожерелья, которым щедрая Мать-Земля наградила свою любимицу Элладу. Ах, Тенос, ах, Кеос, чудные сирены морские, так между собой не схожие, но все равно прекрасные! Ах, сесть бы сейчас в лодку и приплыть к вам – к первой, второй, третьей и дальше, аж до невидимой четвертой, а потом еще дальше, еще и еще! И наверное где-то там живет сказочная царевна, которая ждет его, своего спасителя. Он убьет змея, который стережет царевну, и увезет ее с собой…

И прибой шумел тут иначе, чем в защищенном от волн Панорме. Менодор с удовольствием спускался к нему и часами лежал на прибрежных скалах, подставляя разгоряченное тело под прохладные брызги разгулявшихся волн. Песнь их как бы возбуждала в нем чувство соперничества; форминга, конечно, последовала за ним в отшельническую палатку, но что значили ее слабые звуки в сравнении с могучим аккомпанементом моря! К нему он обращал свою песнь. Тритоны, нереиды, слушайте и вы о замечательных подвигах витязей под вдохновляющим взглядом Паллады; слушайте, слушайте чарующие песни Эвфориона!

Особенно полюбилось ему одно открытое им место: морская вода во время прилива добиралась до пещеры, отверстие которой находилось у самой поверхности, потом силой сжатого воздуха воду вытесняло из пещеры, и ее напор был так мощен, что вода взлетала высоким фонтаном и, разбиваясь на бесчисленные капли, опадала перед новой набегающей волной; чем сильнее ударяла волна, тем выше бил фонтан. У Менодора это вызывало бесконечный восторг: его упругое тело давно сжилось с властным обаянием Амфитриты; предел своих сил он знал, понимал, когда забава переставала быть забавой, и не подвергал себя опасности напороться на шершавые и острые скалы. Не столько опасными, сколько неприятными бывали милые на вид игрушки-медузы, эта движущаяся морская крапива: от них нельзя было уберечься, нужно было терпеть и свыкаться!

Все это было прекрасным в те дни, когда солнце зажигало бесчисленные огоньки на гребнях волн и море горело блеском взаимной любви, но истинное волшебство начиналось ночью, особенно в полнолуние.

Менодор чувствовал, как вздрагивает его сердце, когда над гривой волн показывалась в вечерних сумерках бледная луна, сметая сонмы звездных искр, а затем медленно и величественно двигался по небосводу таинственный пурпурный круг. Ему казалось, что всходит он только для него, только к нему шлет как своих вестников те маленькие серебристые стрелы, которые, порхая по волнам с гребня на гребень, посылали ему воздушные поцелуи. Ему нравилось бросаться навстречу этим светящимся стрелам, нравилось погружаться в двойное волшебство серебристого моря. И когда он несколькими взмахами сильных рук добирался до своего фонтана, где свет царственной ночи рассекался летучими полосами бледной радуги, то чувствовал себя перенесенным из обычной жизни в волшебное запредельное царство, чувствовал себя окруженным и насквозь проникнутым лаской его великой, таинственной и ему только известной Матери.

Своими восторгами он охотно делился с отцом и Низой, от которых не имел секретов. С растущей радостью убеждался Эвфорион, что этот юноша действительно становится его другом; впервые в жизни познал он то, в чем судьба прежде так жестоко ему отказывала, – полноту взаимной любви.

И он благодарил судьбу за этот поздний дар. Виделись они часто; от Панорма до Макриды не более трех верст, лодка преодолевала их быстро. Менодору же и лодки не требовалось: погожим днем он бросался в волны любимой стихии и за какой-то час достигал другого берега, если ему наскучивало отдыхать на одинокой скале, ловить крабов и других занятных существ из волшебного царства Амфитриты.

VI

Впрочем, у Эвфориона был и другой повод для радости, связанный с пребыванием сына на Макриде, повод, о котором он не говорил ни ему самому, ни Низе. Его не покидало тревожное предчувствие, что кто-то может отобрать у него эту последнюю надежду на счастье. Отец считал своей обязанностью дать сыну достойное образование: Менодор посещал форикскую палестру. Вопреки молчаливой натуре, юноша расцветал в кругу ровесников, привязывался к ним и испытывал ответную привязанность: панормский дом, избегаемый отцами, притягивал сыновей. Лишь в обществе их сестер он испытывал неловкость. Девочки, разумеется, налюбоваться не могли красивейшим из форикских эфебов; но от Менодора не укрывалось, что их отношение к нему не было чисто товарищеским, и это ему не нравилось, что беспокоило Эвфориона. Разумеется, о женитьбе Менодора еще рано было задумываться, однако его увлечение какой-нибудь пригожей дочерью Форика привязало бы его к этому городу и тем самым к панормскому хозяйству. А молодежь тогда охватила страсть к приключениям.

Недавний поход аргонавтов будоражил воображение. Не говорили ни о чем, кроме чудесного «Арго», героических подвигов Ясона, безобразных Гарпий и далекой золотой Колхиды. Так пусть же одинокая Макрида оторвет впечатлительного юношу от Форика с его доморощенными Ясонами, тем надежнее панормский хутор получит гарантированного наследника.

По правде говоря, и Макрида не была полностью обособленной – паруса плывущих кораблей раз за разом показывались на горизонте и привлекали внимание молодого отшельника.

Но он прекрасно знал, что те моряки если и поминают Макриду, то недобрым словом – как несдвигаемую ширму, загораживающую вид на благословенные берега Аттики, и что никому не придет в голову бросить якорь у одной из скал этого мрачного и пустынного острова.

И он был очень удивлен, когда однажды корабль, идущий с юга, поравнявшись с Макридой, вдруг резко повернул к ней. Менодор сразу же понял, что это не греческое судно: изгиб носа, форма и цвет парусов, окраска бортов – все свидетельствовало о его варварском происхождении. Немало похожих парусников проходило мимо острова и раньше, но то были купеческие суда, этот же – Менодор убеждался все больше – был крупнее и красивее тех. Зачем же направлялся он к Макриде?