Текст книги "Иресиона. Аттические сказки"

Медея остановила рассказчика быстрым взмахом руки. Уставилась на Арсину и, указывая на нее, спросила суровым тоном:

– Это она, не так ли?

– Да, царица, это была она.

– Дальше можешь не рассказывать. И так все понятно. А о чем просите?

Диофант смутился. По тону царицы он понял, что в его просьбе, какая бы она ни была, будет отказано. Наступила тишина. Неожиданно ее прервал тихий старческий голос:

– Подожди, жена; я понял, что этой прекрасной синеглазке мы обязаны спасением нашего гражданина, и мне хотелось бы узнать, как ей это удалось.

Медея с нескрываемой обидой откинулась на спинку кресла.

– Что ж, расскажи царю, как тебя спасла эта простушка.

И она начала пересчитывать золотые розетки на потолке.

VII

Диофант продолжил рассказ, обращаясь непосредственно к царю:

– Я не решился заговорить с ней и лишь ответил ей благодарным взглядом. В каменоломнях в тот день я не чувствовал усталости; повсюду мне виделись ее синие глаза. Впервые мне захотелось запеть; товарищи мои не понимали по-гречески, но мелодия им понравилась, и они охотно стали мне подпевать. На следующее утро мы снова собрались в обычном месте; вижу, она опять там и так же ласково, сердечно смотрит на меня. Затянул я свою вчерашнюю песню, глядя ей в глаза: поймет или не поймет? И что же? Она поняла. А в ответ прямо к моим ногам упала, как бы случайно, роза. Вот эта самая, государь… – С этими словами он вынул из-под хитона и подал царю цветок.

– Так ты ее сохранил! – вырвалось у Арсины.

– Конечно, – пылко ответил он, видя, что царь добродушно усмехнулся. Он чувствовал, что говорить ему стало легче, чем под ледяным взглядом царицы. – День этот, – продолжал он, – стал последним, который я провел в каменоломнях. Вечером я узнал, что отслужил там свой срок и теперь буду работать в саду главного пирата. Моего прежнего товарища от меня убрали, а вместо него привязали ко мне – но уже не приковали – другого, который понимал греческий. Звали его Вельтур. Он сразу же рассказал мне, что такая перемена произошла по распоряжению молодой хозяйки, дочери главного пирата Арсины, но тут же предостерег меня упоминать ее имя, чтобы не вызвать подозрений.

Работа, доставшаяся мне, была намного легче прежней; Арсину я видел часто – она то и дело выглядывала в окно, но я не осмеливался заговорить с ней и только пел куплет о синих очах.

Вельтура на ночь от меня отвязывали, и он иногда оставлял меня одного, но утром возвращался.

И вот подошел весенний праздник Афродиты, который лемносские девушки встречают ночным шествием. Вельтур спросил, будут ли у меня силы пойти с ним в загородную рощу Афродиты. «До этой рощи, – сказал он, – около часа пути, но в кандалах ты будешь плестись часа три и обратно столько же, а весь ночной отдых, как ты знаешь, занимает семь часов».

Недолго думая, я дал утвердительный ответ. После работы мы с Вельтуром не спешили возвращаться во двор. Дозорный сделал вид, что этого не заметил. Как только солнце зашло, мы отправились в путь.

Мне бросилась в глаза кровавая луна вдали – казалось, что горит лес на гребне горы; Вельтур объяснил мне, что это чудесный огонь, исходящий из недр святой горы Гефеста, мужа Афродиты. Мы помолились им обоим и после трехчасовой медленной и мучительной ходьбы добрались до опушки рощи. «Теперь я тебя отпущу, – сказал Вельтур, предварительно освободив меня от веревок, – и прокричу голосом кулика, это для нее условный сигнал. А когда снова услышишь этот клич, срочно возвращайся ко мне. Если опоздаешь – погубишь и себя, и меня, и ее». Заверив, что не подведу, я поцеловал его; он издал клич кулика и скрылся в кустах.

И сейчас же на опушке рощи показалась белая фигура Арсины. Она помахала мне рукой. Я приблизился к ней. «Идем, – сказала она по-гречески, – подруги не заметили моего ухода». Мы пошли вдвоем и остановились среди деревьев, откуда сквозь зелень увидели храм Афродиты, широкий, с узорчатой росписью, не такой как у нас. Перед ним плясали и пели девушки с факелами в руках. Мне показалось, что я попал в зачарованное царство. Высоко перед нами пылало пламя Гефеста из его горы, а высоко над нами светила луна, заливая своим сиянием луг Афродиты. Но больше всего восхищала меня чародейка Арсина. Я хотел пожать ее руку, но она не позволила. «Я позвала тебя, – сказала она, – чтобы поговорить о твоем освобождении. На днях должно отходить судно в Эвбею. Я устрою так, чтобы ты оказался поблизости перед его отходом. Остальное будет зависеть от тебя. Я знаю, что ты из Аттики. Наверно, там тебя ждет невеста, передай ей привет от меня, и будьте счастливы».

Я ответил, что свобода не будет для меня свободой, если она не поедет со мной; сказал, что у меня нет невесты и никогда не будет, если получу от нее отказ. Было видно, что эти слова вызвали у нее и печаль, и радость. «Афродита здесь, с нами, – указал я рукой на храм, – и слышит мою клятву. Где будешь ты, там буду и я, здесь – твоим рабом, там – твоим мужем».

Глухой стон вырвался из груди Медеи.

Диофант испуганно умолк. Царица уже не смотрела в потолок, взгляд ее уперся в юношу, взгляд, полный гнева и ненависти.

VIII

Диофант почувствовал, что не может дальше подробно рассказывать о той ночи в роще Афродиты, самом дорогом воспоминании своей жизни.

– Арсина отправилась вместе со мной, – сказал он коротко.

– Афродита услышала наши клятвы и благословила наш союз. Там перед храмом пели девушки, а мы с Арсиной говорили и не могли наговориться, пока я не услышал из кустов свое имя. Я понял, что меня зовет Вельтур. Попрощавшись с любимой, я пошел к нему. «Что ты творишь, сумасшедший! – упрекнул он меня. – Все пропало. Я уж битый час зову тебя и не могу дозваться. Теперь мы не успеем вернуться до рассвета».

Он оказался прав, мы опоздали. Разгневанный стражник разлучил меня с Вельтуром и оставил одного в подземелье.

В течение нескольких дней меня не выпускали оттуда. Потом вместе с другими невольниками отправили на полевые работы; Арсины я больше не видел.

Миновало лето и часть осени. Все это время я жил только воспоминаниями о той ночи в роще Афродиты. В Арсине я не сомневался; вероятно, думал я, она ничего не может сделать. Однако был уверен, что она меня не оставит.

Однажды, когда мы отдыхали после тяжелой работы на голом полу, нас посетила почтенная старая женщина. Все пали перед нею ниц, но у эллинов такое не в обычае, поэтому я остался стоять, склонив голову в знак уважения, как это принято у нас. Женщина посмотрела на меня с улыбкой.

«Вижу, ты и есть тот самый эллин из Аттики, по имени Диофант. Ступай за мной. Стражник, выпусти его».

Но стражник не согласился. «Прости, почтенная жрица, – сказал он, – но я не могу это сделать без позволения хозяина. Один раз я уже был наказан, когда отпустил его на ночь, а он вовремя не вернулся, – хозяину об этом тотчас же донесли».

«Твой господин уехал и не вернется до новолуния; Афродита же ждать не привыкла. Немедленно освободи его, под мою ответственность».

Стражник не решился ей противоречить: он знал, что жрицу побаивался и сам главный пират.

И я пошел за ней медленными мелкими шажками. Мы вышли на дорогу, где ее дожидалась повозка, и поехали.

Рощу Афродиты я узнал издалека – правда, в дневную пору она не показалась мне такой волшебной, но все же это была та самая роща. Однако мы повернули не туда, а к дворцу жрицы. Она привела меня в комнату, где никого не было, и сказала: «Расскажи мне во всех подробностях о вашем свидании в роще Афродиты». Я рассказал ей всё без утайки.

Она задумалась.

«Да, – сказала наконец, – и Арсина говорила мне то же самое; теперь у меня не осталось никаких сомнений: клятва святым именем Афродиты – это обет нерушимый, с того момента вы стали мужем и женой. А теперь скажи мне, что ты намереваешься делать».

«Мои намерения, – указал я на кандалы, – не так-то легко исполнить. Но если на то будет милость Афродиты, я хочу забрать с собой Арсину и как жену привезти ее на мою родину».

«Ты прав, – сказала жрица, – муж Арсины не может быть рабом».

Она хлопнула в ладоши – вошли невольники. «Освободите его», – приказала она. И наконец-то – по прошествии двадцати месяцев – с меня сняли кандалы.

Рабы отошли. Одному из них она что-то сказала по-тирренски. Сразу после этого в дверях показалась Арсина, за ней Вельтур.

Я хотел броситься к ней… О боги! – ноги меня не слушались, даже без кандалов я мог лишь делать короткие шажки. Я упал, Вельтур поднял меня.

«Ну ничего, – улыбнулась жрица, – на какое-то время у тебя еще сохранится память о неволе. Сядь и выслушай меня. И ты, Арсина, тоже. Дети мои, по воле Афродиты вы стали мужем и женой, но ни отец твой, ни другие тирренцы никогда не дадут на это согласия. Поэтому вы должны бежать. Вечером Вельтур проводит вас на парусник, один из тех, что привозят овощи для храма. Он небольшой, но Афродита – владычица морей, и если это она вас соединила, ее милость и дальше будет с вами. Вельтура возьмите с собой, иначе хозяин с ним жестоко расправится. А когда вернетесь домой, – продолжала она, – помни, Диофант, что ты должник Афродиты. Как тебе заплатить этот долг, скажут тебе святые мужи на твоей родине. Боги везде одни и те же, но люди почитают их в разных странах по-разному. До вечера вы останетесь моими гостями, а потом – счастливого пути!»

IX

После короткой паузы Диофант добавил:

– И вот я снова на своей родине, хранимый ее любовью. И все трое: моя вдовая мать, она и я – просим признать наш брак законным, чтобы моя жена, как халимунтская гражданка, была внесена в списки фратрии, чтобы дети, которыми нас благословит Афродита, могли унаследовать имущество, которое я получил от своих предков и надеюсь трудом своим приумножить.

– Прежде мы хотим выслушать вторую часть твоего рассказа, – холодно произнесла Медея.

– Я рассказал всё, ничего не скрывая.

– Нет, расскажи еще о том, как ты собираешься обмануть ее и бросить.

– Царица! Я дал клятву в роще Афродиты!

Медея вскочила и стала быстро ходить по светлице.

– О! Знаю я цену вашим клятвам. Я тоже могла бы рассказать о клятве эллина, спасенного легковерной дочерью варваров, – об ужасной клятве, произнесенной в роще страшной богини Гекаты… Арсина, мне жаль тебя. Одумайся, пока еще есть время. Хочешь – вернись на родину, или, если боишься отца, я возьму тебя к себе, в мою свиту. Тебе будет хорошо у меня.

Но Арсина взяла за руку Диофанта.

– Прости, царица, я не могу; Афродита не позволяет.

– Не можешь? – шепнул ей Диофант с ласковым упреком.

– Не могу и не хочу.

Глаза Медеи заискрились гневом.

– Воля твоя. А теперь возвращайтесь домой, но только без веток.

Но тут снова послышался тихий голос старца:

– Подожди, жена, мне кажется, ты напрасно ссылаешься на ту клятву; ведь она была произнесена в роще Гекаты, эта же – в роще Афродиты.

Медея поняла намек.

– Тогда реши дело, как сам считаешь нужным. Уж тебе-то известно, что такое гнев Афродиты.

– Да, мне известно, – подтвердил Эгей, – и я не хочу вызвать ее гнева!

В этот момент в разговор вмешалась Тимандра:

– Позволь, царь, рассказать тебе о сне, который видела во дворе Деметры Халимунтской в канун Фесмофорий. Я заснула после молитвы, и богиня милостиво навестила меня во сне. Я отчетливо расслышала ее слова: «Тимандра, скажи моей жрице, чтобы она готова была принять мою дорогую почтенную гостью». Случилось это в ночь перед возвращением моего сына. Сразу после пробуждения я рассказала этот сон жрице; она подтвердит правдивость моих слов. Кто будет той гостьей, богиня не поведала, но теперь, после рассказа моего сына, ясно, что она имела в виду Афродиту.

Эгей кивнул в знак согласия.

– Позовите писаря! – крикнул он рабам.

Тот явился.

– Дети мои, – обратился царь к Диофанту и Арсине, – сами боги велят мне исполнить вашу просьбу; экзегетов я расспрошу о подробностях, но суть дела и так ясна. А теперь, на основе завещанных предками законов, объявляю вас мужем и женой. Назови твое имя, гражданка.

Тимандра не выдержала и шепнула невестке:

– Дорогая, скажи «Арсиноя». Сделай это для меня!

– Хорошо, матушка. Все равно я теперь уже эллинка. – И громко ответила: – Арсиноя.

– Писарь, записывай: Арсиною, жену Диофанта, внести в списки фратрии города Халимунта. Это во-первых. А потом, сын мой, долг твой перед Афродитой. Я знаю, что ты беден, поэтому тебе будет оказана помощь из городской и царской казны в размере того выкупа, который пришлось бы дать за тебя тирренцам. Однако жертва должна исходить от тебя, так как именно ты должник Афродиты. И ты должен поставить кумир этой богини во дворе Деметры. Свои кандалы ты положишь у подножья статуи и высечешь надпись, свидетельствующую о том, что твои колени были скованы ими некогда на варварской земле и освободились от оков благодаря богине. В память об этом и статуя будет названа Афродита Колиада, и весь мыс, замыкающий с востока Фалерский залив, получит ее имя. А теперь возвращайтесь домой, Тимандра, Диофант и Арсиноя, забрав с собой просительские ветви с моего алтаря. А когда будете молиться Афродите Колиаде, не забудьте помянуть и вашего царя.

– Не забудем, милостивый государь, не забудем!

Эгей проводил их до ворот пеласгийской стены и остановился в задумчивости на вершине скалы Паллады, посвященной богине Нике. Вскоре взгляд его остановился на тройке осчастливленных им людей, идущих со своими зелеными ветвями к фалерской дороге. Потом взгляд царя пробежал по синеве Саронского залива, уткнулся в дымчатые силуэты эгинских и метанских гор и долго не мог оторваться от лежащей у подножья тех гор равнины города Трезена.

О чем думал царь? Эту тайну знали только он и Афродита.

XI. У Матери-Земли

I

Для путника, отправлявшегося из Анафлиста через южную кайму Месогии к Форику на Архипелаге, обязателен был привал в убогом местечке Бесе, затерявшемся среди лабиринта Лаврийских гор. Была это довольно безотрадная местность: известковые скалы повсюду белели из-под тонкого налета чернозема, покрытого чахлой растительностью; местами взор отдыхал на сосновых рощах, но и их было немного, и близкий к поверхности кряж бесплодного известняка не сулил долгой жизни их бледным дриадам. Конечно, что вообще могло сделать аттическое трудолюбие для поднятия производительности почвы, то было сделано и здесь: влажные воронки были наполнены белесоватой землей, дававшей своему владельцу скромный урожай ячменя – о пшенице нечего было и думать; иногда посредине такой нероскошной нивы вырастала маслина или смоковница, оберегавшая ее своей листвой. Только это и радовало душу; дорогого эллинскому сердцу моря не было видно ни на востоке, ни на западе – и понятно, что путник торопился променять невеселую Бесу на одну из приморских жемчужин своей благодатной земли.

Бедность, всегдашняя суровая пестунья бесейских селян, особенно жестоко их донимала в годины бесправия. Туго им жилось при Метионидах; деятельный царь Паллант завел сразу лучшие порядки, и Беса стала заметно поправляться подобно Месогии и прочей загиметтской Аттике. Но это была лишь кратковременная передышка. Паллант был честолюбив и жаден; его соблазнял богатый жребий его старшего брата Эгея, получившего обе самые плодородные равнины Аттики, афинскую и элевсинскую, и в придачу еще марафонское Четырехградие с его выходом к Архипелагу и Эвбее. Считая Эгея бездетным, он не отказывался от надежды получить после его смерти все эти земли, тем более что разгневанная на Эгея Афродита наградила его большим выводком сильных и смелых сыновей. Подросли Паллантиды – и жителям загиметтской Аттики пришлось хуже, чем когда-либо раньше: явным стремлением молодых властителей было обратить всю землю в свою собственность, а поселян – отчасти в фермеров, отчасти в крепостных.

Туго жилось всем, но вряд ли кому туже, чем старому Менедему и его тоже старой жене Иодике. Своего сына они потеряли вскоре после его свадьбы; его смерть свела в могилу и бедную новобрачную, и старики остались одни в осиротелом хуторе с малюткой-внучком на руках, которому они на память о своем горе дали грустное имя Акаста. Только ради него и решились они тянуть дальше свою многотрудную и безрадостную жизнь: «авось сбережем ему его отцовский надел – и будет кому ухаживать за душами его родителей и дедов».

И казалось, что боги наконец переложили на милость свой долгий гнев; Акает рос на редкость прекрасным, здоровым, умным и добрым мальчиком. Но едва успел он настолько окрепнуть, чтобы оказывать своим дедам существенную помощь, как начались притеснения со стороны Паллантидов, – точнее говоря, со стороны одного из них, Полифонта, которого стареющий царь назначил правителем Бесы. Средства притеснения были старые, испытанные, сослужившие свою службу не раз и впоследствии. Выдался неурожайный год – получай зерно на обсеменение и пропитание под залог земли. Не возвратил в срок – становись фермером. Новая беда – получай необходимое «под залог тела». Не возвратил в срок – становись рабом.

И вот однажды вечером Менедем вернулся домой в отчаянии:

– Все кончено: последнее достояние отнято, свобода потеряна. Нас, стариков, Полифонт оставляет на нашей земле рабами своего управляющего; за Акастом завтра утром пришлют, чтобы увести его в Форик и продать приезжему финикийскому купцу.

II

Воцарилась тишина, изредка прерываемая рыданиями старой Иодики. Наконец поднял голову Акает; не слезы, а гнев сверкал в его глазах.

– Я им не сдамся! Так они и видели меня рабом! Уйду, сейчас же уйду!

– Куда и уходить-то? В Анафлист, в Суний, в Форик, в Месогию? Везде там Паллантиды сидят, живо тебя поймают и доставят обратно – еще, как беглого раба, побоями накажут и в кандалы закуют.

– Уйду через Месогию и Гиметт к доброму царю Эгею!

– Ох, нет, дорогой мой, там тебе грозит другая опасность. О Минотавре слыхал?

– Кто о нем не слыхал!

– И знаешь, стало быть, как царь Эгей стал данником этого чудовища. Теперь как раз там собирается дань – семь отроков и семь девушек, все в твоем возрасте. Попадешь в руки к людям царя Эгея – они тебя первым делом в седмицу отроков зачислят, чтобы вызволить кого-либо из своих.

Акает промолчал несколько минут.

– Бабушка! – сказал он жалобно, – да где же Правда?

– У бессмертных богов, мой родной; среди людей ее нет более с тех пор, как…

– С тех пор, как что?

– Эх, мой ненаглядный, к чему старые сказания вспоминать? Все равно былого не вернешь. Лучше поплачем вместе, пока нас не разлучили; все-таки легче станет на душе.

– Нет, бабушка, слезами тоже не поможешь горю. Ты лучше расскажи мне, как и отчего Правда покинула человеческий род, чтобы этот рассказ остался мне на память о тебе.

– Ну, слушай тогда; я тебе скажу, что сама от своей бабушки слышала. Было время, – но это было очень-очень давно – когда люди были еще настоящими детьми своей Матери-Земли. Жили они тогда, как поныне птицы небесные, без забот, без труда: Мать-Земля их сама и поила, и кормила, и одевала. Не приходилось плугом вспахивать почву, взращивать маслины или виноградные лозы; она, благодатная, все сама доставляла. И ничего друг у друга не отнимали; да и к чему, когда всем всего было вдоволь? И боги жили тогда среди людей, и божья Правда с ними. Те были бессмертны, люди – нет, но всё же и они жили много долее теперешнего, по нескольку сот лет, и притом без болезней и печалей. А придет конец – умирал человек незаметно, тихо погружаясь в глубокий беспробудный сон. Это внучек, были люди золотого века.

– Как же этот век кончился и отчего?

– Пришел к нам однажды дивный муж – или бог, не знаю. Призвал он одного из тогдашних людей – звали его Протанором – и сказал ему: «Видишь, что я тебе принес в этом полом тростнике?» – и дал ему заглянуть в полость… Нас с тобой он бы этим не удивил, ибо там находился простой раскаленный уголь, но ты должен иметь в виду, что люди тогда еще совсем не знали огня. «Что за красивая блестка!» – сказал Протанор. «Это не блестка, – ответил пришелец, – а часть небесного огня, которую я для вас тайно похитил; и благодаря ей вы станете господами земли». Ужаснулся Протанор: «Как господами Земли? Да ведь она нам мать!» Но пришелец велел ему молчать и из дерна соорудить нечто вроде стола – это был первый алтарь, – а затем покрыть его целым костром сухих дров. Добыв из тростника принесенный уголь, он положил его под дрова – и тотчас костер запылал ярким огнем. Затем он поманил рукой дикую телку, пришедшую посмотреть на невиданное зрелище; она доверчиво приблизилась: звери тогда не боялись людей. Он же ее схватил и внезапно, добытым из-за пояса каменным ножом, рассек ей шею. Жалобно замычала она – и горы передали друг другу ее предсмертный крик, и услышала его Мать-Земля.

Но Прометей – так звали пришельца – этим не смутился. Он тем же ножом разрезал телку на части и показал Протанору, какие ему следует сжигать в честь богов, а какие зажаривать в собственную пользу; и тогда впервые вкусил человек мясной пищи. Понравилась она ему, и он поблагодарил Прометея-огненосца за его науку.

Но Мать-Земля разгневалась на Протанора за то, что он разорвал великий договор между человечеством и природой. Остальных людей золотого века, не причастных к его вине, она скрыла в своих недрах, и они с тех пор и поныне ведут у нее блаженную жизнь, как духи-хранители томящихся на ее поверхности смертных; а Протанор…

– Постой, бабушка, как ты сказала? Как духи-хранители? Значит, и у меня есть такой дух-хранитель?

– У каждого человека он есть, внучек. Как только рождается младенец, духи-хранители в недрах земли из-за него мечут жребий; кому он достанется, тот его и охраняет до самой смерти.

– Бабушка, да где же мой-то? Отчего он не заступается за меня, когда меня обижают?

– Он это часто делает незаметно для тебя, – вмешался тут Менедем. – Помнишь, как ты недавно работал под тополем и внезапным ударом ветра всю его вершину сорвало? Кто ее тогда подхватил и пронес мимо тебя, так что ты отделался легкой царапиной и испугом? Не иначе как твой дух-хранитель. Но, – продолжал он, таинственно понижая голос, – не в этом их главная сила; а в чем, это знают только приобщившиеся элевсинских тайн, этого я тебе теперь сказать не могу. Придет время, ты сам…

Он внезапно оборвал свою речь, вспомнив об участи, угрожавшей его внуку. Нет, уж не увидит его Акает ни Деметры Элевсинской, ни прочих ласковых богов своей прекрасной родины.

Слезы брызнули у него из глаз.

– Продолжай, старуха! – сказал он, сам на себя сердясь.

– Арктур смотрит с небес, – ответила Иодика. – Пойдем, Акает, проведи с миром последнюю ночь в доме твоих родителей и дедов. Ты ляжешь, я сяду у твоего изголовья и, как в старину, убаюкаю тебя сказкой.

Ill

– Протанора с семьей Мать-Земля не приняла в свое лоно: он продолжал жить на ее поверхности и стал лихим охотником, почитая Артемиду более всех других богов. Нелегко ему было: звери тоже научились бояться и ненавидеть людей, прежний мир между теми и другими кончился. Так что началась полоса труда для несчастных смертных. Пришлось истреблять диких и кровожадных и приручать полезных. Мало-помалу потомки Протанора – это были люди серебряного века – преуспели в том и другом. Тогда охота перестала быть их главным занятием; они окружили себя стадами прирученных коров, овец и коз и стали скотоводами. И жизнь их стала короче, когда Мать-Земля отказала им в своей милости, и болезни появились, как последствие новой пищи. Но все же Правда продолжала пребывать среди людей; помня о своем родоначальнике Протаноре, они считали себя как бы одной великой семьей, деления на народы еще не было. И боги охотно спускались к ним и принимали участие в их трапезах.

Но вот шли годы и столетия, людей становилось все больше и больше, стало им тесно на земле. С завистью смотрели одни на богатые пастбища других; стали они считать одних «своими», а других «чужими». «Мы, – говорят, – ахейцы; а мы – минийцы; а мы – куреты». И заметили они, что и говорят уже не по-одинаковому: миниец ахейца понимает, да с трудом. А нашлись такие глупцы, что и вовсе отошли от нашей дивной эллинской речи и стали лопотать богопротивные варварские слова, как вот эти финикияне… Свой своего продолжал любить, но чужих они вместе возненавидели хуже, чем прежде диких зверей. А возненавидев, пошли на них с медным оружием в руках, чтобы силой отнимать у них их стада и пастбища.

Тогда серебряный век прекратился; пошли люди медного века. Много тяжелее стала человеческая жизнь: к труду прибавилась война. Каждый народ жил точно в лагере, вечно боясь набегов со стороны соседей, вечно им угрожая набегом сам. Но все же между собой люди одного народа жили дружно и мирно, и Правда поэтому, хотя и опечаленная, продолжала пребывать также и среди этого медного племени.

Больше и больше рождалось людей; чаще и кровопролитнее становились их войны. Все народы взывали к Зевсу Побед, чтобы он помог им и дал разбить их врагов; и все были одинаково виноваты, ибо у всех была одна цель – отнять у врагов их стада и пастбища. Закручинился Зевс и подумал: «Чем вам, горемычные смертные, острою медью истреблять друг друга, лучше я сразу большинство из вас упокою легкой смертью в объятиях Амфитриты». И стал он сверху лить потоки дождевой воды; и в то же время Посейдон своим трезубцем нагнал на сушу волны своей стихии и старик Океан велел своим дочерям обильно струить пресную влагу из недр земли. Наступил всемирный потоп – мы в Аттике называем его «потопом Огига», фессалийцы – «потопом Девкалиона», другие еще иначе; даже варвары, говорят, помнят о нем и называют его какими-то своими местными, противными для нашего уха кличками. Наша Аттика стала тогда сплошным морем, а ее горы – Гиметт, Пентеликон, Олимп и наш Лаврий – островами в нем. И только те спаслись, которые находились на этих горах, немногие из многих; остальные погибли. Таков был конец медного племени.

Когда вода отхлынула и унесла с собой трупы утопленников, спасенным людям стало много легче; конечно, к блаженству золотого века они не вернулись, но могли считать возобновленной трудовую жизнь серебряного. Все же деление на народы осталось; варвары, и те не образумились и не пожелали променять своего бессмысленного тявканья на разумную человеческую речь. А с делением на народы остался и зародыш войн, которые не замедлили возобновиться, когда людям опять стало тесно. Уж хотел отец наш Зевс послать на нас новый потоп, но другие боги упросили его не делать этого и позволить им испытать другие, более кроткие меры. И вот тогда Деметра снизошла к нам и научила нас возделывать поля под пшеницу и другие злаки; Паллада еще раньше показала нам, как из маслины добывать елей; вскоре и Дионис принес нам дар вина. Теперь стало опять свободнее: для нив и других насаждений не требовалось столько места, сколько раньше для пастбищ, чтобы прокормить одно и то же число людей. Но зато не замедлило явиться другое зло. Раньше стадами и пастбищами владели сообща, и только народы с народами из-за них воевали; теперь же, когда пришлось сеять и насаждать, каждый гражданин стал считать засеянный и засаженный им участок своей собственностью: «Это, мол, моя земля». И сбылось слово Прометея: человек стал господином своей Матери-Земли.

Тогда из недр разгневанной Земли появился злой дух – Аластор: он научил гражданина с оружием в руках нападать на гражданина же, чтобы отнять у него его собственность. В придачу к труду с войной явился грех; на смену медному племени после краткой передышки возникло железное. Уже не чувствовал себя гражданин безопасным в кругу своих, его собственность возбуждала зависть, против него злоумышлял его согражданин, его родственник, его брат. Тогда и божественная Правда покинула оскверненную земную юдоль и вернулась к богам на небеса.

И мы, мой дорогой Акает, люди железного века, оттого-то у нас всегда сильный обижает слабого. Отчего мы страдаем? Оттого, что Паллантидам понадобился наш скромный надел. Вот мы и стали рабами; ведь и рабство – изобретение железного века. И надолго ли у Зевса хватит терпения взирать на наши грехи – это никому не известно. Но уже ходят среди людей тревожные вещания о страшной каре, которую он нам готовит, совещаясь о ней со своей строгой сопрестольницей, Немезидой Рамнунтской; будет, говорят, такой грех, какого еще мир не видал, и расцветет из него такая война, какой тоже еще мир не видал. И в этой войне наступит конец железному племени и железному веку. Мы, старики, до него уже не доживем; но ты, быть может, доживешь.

Кончив свой рассказ, Иодика наклонилась к своему внуку; по его ровному дыханию она поняла, что он или засыпает, или уже заснул. Она встала и, сложив руки над его головой, произнесла свое обычное благословение:

– Счастливо тебе покоиться и счастливо увидеть зарю! – Но этот раз она прибавила: – И да призрит твой дух-хранитель на тебя, сироту.

IV

– Акает!

Мальчик открыл глаза – все кругом темно.

– Кто зовет?

Никто не отвечал. «Вероятно, приснилось». И он закрыл глаза и тотчас опять заснул.

– Акает, идем!

Мальчик опять проснулся: «Странно, тот же шепот».

– Эй, откликнись, кто бы ты ни был!

Тишина. Он снова заснул.

– Акает! Тебя зовет твой дух-хранитель.

Мальчик в третий раз открыл глаза.

– Мой дух-хранитель? Покажись, если ты здесь!

Долго не мог он ничего разглядеть; наконец он увидел через дверную щель светящуюся точку. Одевшись, он тихо отворил дверь: рядом со светящейся точкой показалась другая.

– Ласка! – сказал он, смеясь. – Не бойся, почтенная, не трону тебя: расхищай добро Паллантидов! – И он уже хотел, разочарованный, вернуться к своей постели. Но ласка и впрямь его не боялась, напротив: смотрела на него и несколько раз указывала мордочкой к выходу. «А что, – подумал он, – если это он ее прислал?»

– Идти с тобой, что ли? – сказал он шепотом. Умный зверек опять усиленно стал поворачивать головку к выходу. Тогда Акает решительно пошел за ним.

Незаметно он вышел из дому; ласка его уже дожидалась на площадке перед домом и побежала по тропинке, ведущей к Лаврию. Ночь была звездная, но безлунная; все же Акает так хорошо знал местность, что мог быстро следовать за своим маленьким проводником. Дело осложнилось, когда они подошли к Лаврию – точнее, к одной из его многочисленных сопок, называемой Фенолой. Тропинка вела мимо нее на соединение с Сунийской дорогой; но ласке, по-видимому, было угодно исцарапать его о колючие заросли, ограждавшие подножие сопки. Акает мужественно прорвался через шипы и тернии, хотя это и стоило ему нескольких лоскутков его хитона; но когда он добился цели, ласка исчезла и он был один между обеими стенами – изгородью кустов и кряжем Фенолы.

Пробираясь осторожно вдоль последнего, он внезапно вместо ожидаемого двойного света увидел другой, простой, но яркий и багровый; он таился где-то глубоко в самой горе. Акает просунул голову – багровый свет сверкал из-за роговых стенок фонаря, а фонарь находился в руке маленького человечка с длинной бородой, в коротком сером плаще с колпаком.