Текст книги "Иресиона. Аттические сказки"

– Постой-постой! – продолжал Калаид. – Припоминаю:

 
Ах, близок ли день?
 

День… день… только как дальше?

Он стал припоминать – и вдруг в изумлении вскрикнул. «Арго» как раз подплыла к желтым скалам, явственно выступавшим из предрассветного тумана, и в бодрящие волны морского воздуха стало уже вливаться душистое дыхание близкой земли – и вдруг вместе с ним заструились другие волны, волны жалостной песни с безлюдного берега:

 
Ах, близок ли день? Пожалейте сирот:
Не виден закат нам, не виден восход,
С тех пор, как чужая к нам в дом забрела
И в очи сверкнула злодейка-игла.
 

– Что это? – шепнул Зет. – Скала поет?

– Не скала, – ответил Калаид. – Они… они… Тише, опять тот же голос:

 
Родимая чахнет под сводом тюрьмы,
Отца истомили исчадия тьмы.
Не виден закат нам, не виден восход:
О море, земля, пожалейте сирот!
 

– Они, несомненно, – воскликнул Калаид. – Ясон, будь другом: еще стадий направо – и откроется глубокий залив, на нем расположен, по ту сторону мыса, город Финея. Там аргонавтов ждет их пятое приключение. А мы тем временем – мы вспомним, что мы Бореады.

С этими словами он сбросил хламиду и верхний хитон и предстал перед товарищами с парой могучих орлиных крыльев. Зет немедля последовал его примеру. Крик изумления вырвался из груди аргонавтов – кроме Ясона и Орфея никто не был посвящен в чудесную тайну.

– Прощайте, друзья! – крикнули они, улетая. – Скоро увидимся. Посмотрим, что скрывалось в привете Гарпий!

А «Арго» круто повернула направо мимо скал, навстречу восходящему солнцу.

II

Княжеский совет был уже в полном сборе в большой сени городского дворца, но княгиня Идая не торопилась к нему выходить. В полном облачении, но простоволосая, она большими шагами ходила взад и вперед по своей хороме мимо какого-то женского существа отталкивающей наружности, горбатого, с платком вокруг головы.

– Нет, Пефредо, это невыносимо, – сказала она наконец, останавливаясь. – В течение года это уже десятый заговор с целью свержения нашей власти и освобождения афинянки и ее отродья. Когда же наконец поймут эти люди, что афинские времена прошли безвозвратно? На этот раз чаша переполнилась. Мы были мягки, слишком мягки; пора…

– Мягки? – насмешливо перебила ее горбунья. – А я-то думала, что ты оставила живыми афинянку и княжичей, чтобы держать их заложниками на случай мести Царицы Вьюг.

– Конечно, и это имелось в виду. Но теперь это не так важно; после успеха наших сестер у Симплегад ее месть уже не так страшна. Нет, теперь пора положить всему этому предел. Заговорщиков, конечно, на кол, как и прежних; но афинянку и княжичей я сегодня же велю отравить и пронести их тела для похорон по всему городу: пусть убедятся все недовольные в бессмысленности своих мечтаний.

Она опять зашагала по хороме; вдруг зоркая наблюдательница заметила, что ее поразила какая-то мысль; действительно, она опять остановилась.

– Во всем этом одно для меня непонятно. Княжичи заключены в пещере отвесной приморской скалы; ее узкое отверстие заделано крепкой железной решеткой, оно доступно только крылатым Гарпиям, которые через него подают им их пищу; и никто из посторонних об этой пещере не знает. Еще надежнее место заключения бывшей княгини в подземелье под разрушенным дворцом. Как же могли эти безумцы мечтать об их освобождении?

Горбунья загадочно улыбнулась; но прежде чем она могла ответить, в хорому вошла старшая спальница.

– Княгиня, – сказала она, – тут стоит посланец от твоего совета.

– Чего ему надо? – с досадой спросила Идая.

– Совет просит тебя, если состояние твоего здоровья не дозволяет тебе выйти к нему, распустить его по домам.

– Пусть скажет совету, что я очень тронута его заботой о моем здоровье, но что он тревожится понапрасну; меня задержали важные государственные дела, но я сейчас к нему выйду.

– Распустить я вас распущу, – сказала она, когда спальница ушла, – притом надолго; пора покончить и с этим последним новшеством афинских времен. Дайте мне только провести мою новую меру – храм нашим Гарпиям на вершине мыса, что над городом, – а затем скатертью дорога… Но, Пефредо, ты как-то странно улыбнулась на мой вопрос; скажи, что тебе известно.

– А вот что: все нити всех заговоров держит в своих руках одна особа, и эта особа – твоя свекровь, черная княгиня.

– Как? Амага? Ты в этом уверена?

– Как и в том, что я Пефредо, безобразнейшая из Гарпий.

– А, вот как. Прекрасно, матушка-свекровушка, это по-скифски. Научилась, видно, у своего лесника пни выкорчевывать: сначала за меня против нее, затем за нее против меня. Посмотрим, однако, кто кого перехитрит. Кстати о леснике, как поживает Финей? Рад небось отдыху, который ему предоставили Гарпии. Ест вовсю?

– Вряд ли. Он очень ослаб за последнее время. Все сидит, опершись на свой уставленный яствами стол, ничего не трогает и словно куда-то смотрит своими темными глазами. Иногда губами шевелит, словно говорит что-то кому-то.

– А ты подслушала, что он говорит?

– Да все одно и то же: «Радость моя, невеста моя, как люблю я тебя!»

Идая рассмеялась.

– Ну, и пусть любит на здоровье. Тоже жених, нечего сказать. Впрочем, он не на моей совести: пусть пеняет на своего тестя, Горного Царя… Однако пора наконец выйти к этим мудрецам. Итак, лишь только вернутся сёстры, скажи им, чтобы покончили с заключенными: чем скорее, тем лучше.

Она надела свою красную кику и направилась к выходу. У одного из преддверных столбов хоромы она заметила старуху, всю в черном: согбенная, опираясь на свой посох, она с напряженным вниманием следила, казалось, за каждым движением повелительницы.

– Ты здесь зачем, старая ведьма? Опять, видно, подслушивать пришла?

– Пришла узнать, невестушка, не будет ли какого распоряжения от твоей милости? – льстиво ответила старуха, еще ниже сгибая свой стан.

– Изволь приходить, когда за тобой будет послано. А теперь вон, через черную дверь!

С этими словами она прошла мимо нее, обливая ее, точно едким рассолом, гневно-презрительным взором своих колючих глаз.

Старуха невольно подалась назад. Когда Идая прошла, она внезапно выпрямилась и стремительно метнула по направлению к ней свою правую руку, расправляя ее пальцы.

– Все пять тебе в глаза! – прошептала она.

После этого и она медленными шагами удалилась к указанному выходу – черной двери в задней половине дворца.

– Я заставила вас ждать, бояре, – обратилась Идая к своему совету, – но не по моей вине: важные меры, которые я имею вам предложить, требовали подготовительных справок, совещаний и распоряжений.

Угрюмое настроение совета не прояснилось после этих слов.

– Справок – это понятно, – сказал старший боярин вполголоса, – но что касается совещаний и распоряжений, то ради них, казалось бы, и созывается совет.

Идая насупила брови. «Погоди же, крамольник! – подумала она. – Я тебе припомню эти слова!» Все же она, точно не расслышав его замечания, продолжала, обращаясь ко всем:

– Во-первых, тот новый заговор, о котором вы, вероятно, уже слышали. Преступники пойманы с поличным, с оружием, хранение которого запрещено, и показания моих доносчиков, а равно и некоторых из них самих, данные под пыткой, не оставили сомнения в смысле и цели их заговора. Я уже распорядилась, чтобы их казнили; надеюсь, что и вы не откажетесь подтвердить этот приговор.

Глухой ропот послышался в совете.

– Прости нас, матушка-княгиня, – возразил старший боярин, этот раз громко и вставая с места, – но князь-страдалец Финей предоставил боярскому совету все суды о жизни и смерти граждан.

Уста Идаи искривились недоброй улыбкой. «Граждан! – подумала она. – Вот тоже наследие нелепых афинских времен!»

– Ты прав, боярин, – сказала она громко, – но заговорщики, стремящиеся к свержению законной власти, этим самым перестают быть гражданами и становятся врагами народа. К тому же я вам говорю, что суда здесь и не требовалось: преступники пойманы с поличным, приговор был предрешен схожими случаями в прошлом, а быстрота возмездия – лучшее средство пресечения таких же преступлений в будущем. Кто судит иначе, тот сам становится на сторону крамольников. Итак, дальнейших возражений нет?

Ропот продолжался, но охотников возражать действительно не было. Два-три боярина выразительно указали другим на несколько пустых мест в рядах советских кресел.

– Приговор утвержден, – заключила Идая. – Затем второе дело. Вы знаете, что несчастный темный князь, под влиянием своей афинской жены, задумал обезобразить наш город храмами на эллинский лад в честь своих не столько скифских, сколько эллинских богов; самый пышный должен был возвышаться на приморской скале, господствующей над городом, и принять кумир родной богини этой втируши. Теперь времена другие; храмы я с вашего согласия приказала отчасти разрушить, отчасти превратить в тюрьмы, застенки и другие необходимые учреждения; что же касается нагорного, то я предлагаю достроить его, но с тем чтобы поселить в нем могучих покровительниц нашего народа и признанной им власти, почтенных Гарпий с лесной пещеры…

Но внезапно усилившийся ропот прервал ее слова; все говорили громко и вместе, но все во враждебном предложению духе. Тщетно княгиня стучала по полу своим княжеским посохом, тщетно пыталась она продолжать свою речь; как она ни краснела от всех этих потуг – шум не унимался.

Вдруг ей пришел на помощь другой шум, раздававшийся сначала глухо, как отдаленный прибой, затем все явственнее и явственнее с площади и близких улиц. Но это был уже не столько шум, сколько крик – крик многих сотен голосов:

– Аргонавты! Ясон и аргонавты!

Румянец гнева вмиг сошел с лица Идаи; она побледнела и судорожно схватилась за сердце.

«Аргонавты? – подумала она. – А Симплегады? Значит, они спаслись от них? Но как же могли они на своем корабле опередить моих сестер?»

Долго ей, однако, раздумывать не пришлось; наружная дверь сеней распахнулась обоими створами зараз, и вошло, сопутствуемое избранной толпой скифской молодежи, пятеро аргонавтов – оба Диоскура, Орфей, Пелей и во главе всех сияющий Ясон. Точно на гребне волны были они вынесены между рядами вскочивших со своих мест старцев к самому престолу Идаи.

– Могучая княгиня, – начал Ясон, когда волнение улеглось, – от имени своего и своей дружины я прошу у тебя и у вас, скифские мужи, гостеприимства для краткого отдыха на нашем трудном пути к колхидскому царю Ээту.

Так говорил, почтительно склонив голову и подняв для привета руку, прекраснейший юноша, когда-либо виденный не только в Скифии, но и в Элладе. Идая невольно залюбовалась им, его мужественно смуглыми щеками, стыдливый румянец которых красиво оттенялся русым налетом первого пуха молодости, его опущенными глазами, чары которых лишь чаялись сквозь густые ресницы, всем его стройным, упругим станом.

– Гостеприимство, – милостиво ответила она, – дедовский обычай у скифов, и тебе не придется повторять твоей просьбы. Ты, конечно, фессалиец Ясон, сын Эсона, но кто твои товарищи?

Ясон их назвал.

– Вас только пять; где же остальные?

– Кроме кормчего Тифиса с его учеником, не покидающих корабля, они в ожидании твоего решения остались у дверей твоего двора.

Действительно, через открытые створы внушительно сверкали копья и кивали эллинские султаны.

– Могу я узнать и их славные имена?

Ясон перечислил присутствующих с обозначением каждого по имени, отчеству и родине; Идая, напряженно внимавшая его перечню, вздохнула свободнее.

«Тех, значит, между ними нет, – подумала она, – видно, Гарпии сделали если не всё, то хоть главное. Но как же все-таки могли они их опередить?» Затем, обращаясь к Ясону, она продолжала тем же милостивым голосом:

– Привет и от меня Ясону и его смелой дружине. Вы уже убедились, что вы не чужие для нас: молва – великая волшебница, ее не задерживают ни снежные Родопские горы, ни стальная стена Симплегад. А раз вы пожаловали к нам, мы вас так скоро не отпустим. Мои бояре почтут за честь принять в своем доме цвет эллинской молодежи; а предводителя – милости просим в наш княжеский дворец. Надеюсь, – и она значительно улыбнулась, – что вам у нас понравится не меньше, чем у лемносской царицы.

– Прости, княгиня, но наши желания не идут так далеко. Нас зовет наш подвиг; и мы даже не хотели бы останавливаться раньше самой Колхиды. А поэтому мы просим тебя только, чтобы ты разрешила нам закупить на рынке твоего города припасы для столь далекого плавания.

Тут только он поднял глаза; по их холодному блеску Идая поняла, что дальнейшие просьбы были бы напрасны, что пред ней не друг, а лишь почтительный враг. Опять вздохнула она, но этот раз уже не облегченно.

– Кому предложено было большее, тому не отказывают в меньшем, – ответила она. – Идите, друзья, пользуйтесь всем, чем наш рынок богат; а когда по счастливом свершении вашего подвига вы будете у себя на родине вспоминать скифскую княгиню Идаю – судите о ней не по тому, что она вам дала, а по тому, чего вы не пожелали принять.

После этих слов она отвернулась и старалась уже более не смотреть на Ясона. «Проклятое волшебство эллинской прелести! – сказала она про себя. – Опутало ты Горного Царя, опутало князя Финея; вот и меня едва не заставило забыть о задаче моей жизни. И поделом мне: отвергнута! Ну что ж, тем лучше: враги так враги. Так и запомним…»

Ясон с товарищами молча поклонились княгине, затем старцам и, напутствуемые их доброжелательными прощальными словами, проследовали к выходу: оттуда они всей толпой направились к площади. Рядом с Ясоном шел веселый пересмешник Кастор.

– Поздравляю с новым успехом, – сказал он Ясону. – Очень жалею, что Колхидой правит царь, а не царица; не то – мы могли бы считать, что золотое руно уже сверкает в заповедном ларе нашей «Арго».

– Не торопись жалеть, – подхватил шедший за ним его брат Полидевк. – И у царей бывают царицы и царевны. И если за этим дело стало…

– А в ожидании твоих царевен, – продолжал Кастор, – вот еще победа: видишь, там у перекрестка? Правда – она не первой молодости и красоты, но вида царственного. Посмотри, как она пожирает глазами нашего Ясона.

– А за ним и тебя, мой брат! – ответил Полидевк.

– О Горгоны почтенные! И меня… А теперь и Пелея… Да чего ей от нас надо?

Действительно, черная старуха впивалась своими жадными глазами в каждого из попарно проходивших аргонавтов; когда прошла последняя пара, она всплеснула руками и в отчаянии стала себя ударять по голове.

– Убиты, убиты! Последняя надежда погибла!

Ясон вернулся к ней.

– Не скажешь ли ты нам, почтенная чужестранка, кто ты и почему наше шествие тебя смущает?

– Скажу, но тебе одному. Отойдем в сторону.

Разговор был продолжителен; когда он кончился, Ясон сказал своим:

– Нет нужды всем идти на площадь; пусть пойдут пятеро, а мы, остальные, вернемся к «Арго». А ее возьмем с собой, но по возможности незаметно, чтобы та, – он указал на дворец, – преждевременно не узнала.

Ill

Полуденная летняя тишина. Замерли в сонной недвижности бледные прозрачные облака, виднеющиеся там и сям среди яркой синевы неба; повисли в усталой немоте листья тополя, освежающего своею тенью поникшее тело темного князя. Только водопад, низвергаясь в бездну, поет свою неумолчную грозную песнь про тягу всего горнего в долы, во всеприемлющее лоно Матери-Земли. Но темный князь, годы проведший под своим тополем, этой песни уже не слышит; вернее, он слышит в ней и сквозь нее другие звуки, недоступные слуху зрячих людей.

Внезапный шепот по соседству с ним заставил его поднять голову.

– Это ты, Зорбад?

– Да, государь, это я; принес тебе твой обед. Но я вижу, ты еще и завтрака не тронул?

– Не тронул, мой верный, как не трону и обеда. Время еды для меня прошло.

Тут только лесник заметил странную перемену, происшедшую с князем – по-видимому, за ночь: в предрассветном тумане он ничего заметить не мог, когда он, отправляясь в лес, неслышно поставил обычный завтрак перед своим погруженным в глубокий сон господином. Теперь же он ясно увидел тихую радость, сияющую на его разъясненном челе, в бодрой напряженности его впалых щек, в легкой улыбке его бледных губ.

– Что с тобой, государь? Неужели тебе удалось увидеть приятный сон среди безумного воя этой бурной ночи? И кто бы мог думать, что за ней последует такой ясный день!

– Нет, Зорбад, лучше сна. Ты говоришь про бурю; но знаешь ли ты, что ее вызвало? О, мой дорогой, Царица Вьюг меня посетила в эту ночь. Она принесла мне прощение моего великого греха; сегодня, сказала она, наступит день искупления и чудес. И вот почему время еды для меня прошло… Помнишь, когда эти страшилища еще были здесь – ты принесешь мне, бывало, мой обед, но не успею я проглотить первого куска, как они, нагрянув, расхитят принесенное, а остальное отравят таким зловонием, что дыхание спирает. И все-таки гложущий голод заставлял меня есть эту отвратительную снедь, есть до тошноты, но не до сытости. А теперь – как приятно ласкает меня этот запах ржаного хлеба, свежего меда, в котором как бы растворилось летнее солнце, стольких овощей и плодов. Можно бы поесть вволю – страшилищ нет. А сердце другим занято…

Он схватил Зорбада за руку.

– Ты не слышишь, мой друг, но я слышу. Они уже там, среди развалин моего сельского дворца. Я слышу лязг их ломов, выламывающих камни подземного свода… Но кто мог им указать место, в котором я, безумец, заключил свою радость? Не иначе как моя родная мать; она одна, кроме этой язвы, знала о нем. И она была виновна, и она должна искупить свой грех. Бог в помощь, матушка! Бог в помощь, доблестные друзья!.. А! Что за грохот? Это ключевой камень обрушился. Теперь сноп света врывается в подземелье, слепит глаза моей страдалице. Вот она поднимается по плетеной лестнице; ее поддерживают. И наверное, ее первый вопрос: где мои дети? И вероятно, второй: где мой муж? Она всегда была добра… так добра…

Радостная улыбка исчезла внезапно с его уст; слезы градом катились из его темных очей, он принялся бешено ударять себя в голову и грудь.

– О, я знаю все, все сказала мне Царица Вьюг. Это был ее брат, один из двух крылатых Бореадов. И они оба теперь здесь, приехали с аргонавтами. Я слышал взмахи их крыльев, нелегко было найти надбрежную пещеру, много раз пролетали они взад и вперед, пока не открыли ее. И теперь я слышу удары камня, которым они стараются пробить железную решетку. Долго приходится бить, чередуясь у узкого отверстия. А там, в глубине пещеры, две ясные головки… ясные волосы, ясные щеки, только ясных очей не видно: они вытекли под иглой этой…

Зорбад схватил князя за руки, видя, что припадок бешенства готов повториться; тот мало-помалу успокоился, и опять на его лице отразилось напряжение радостного слушания – слушания того, чего никто, кроме него, слышать не мог.

– Тише! Лес шумит. Это их шаги по сухим листьям и бурелому.

Он умолк, все следя далекие звуки, ему одному слышные. Порой леснику казалось, что он вздремнул: так был он недвижен, опершись головой на руки. Но изредка он прерывал молчание, тихо шевелились его губы: «Вот умолкает шум шагов; видно, переходят болотистый Скретов луг». Затем, после долгого немого внимания: «Вот плеск вёсел послышался; это – переправа через Дуницу… Что это? Стук копыт о каменную почву и скрип колес? А, понимаю: взяли для нее подводу у перевозчика. Не могла, знать, при всей охоте совершить весь путь пешком, после долгого заключения… Стук прекратился, только шум слышен: это – Кречетова поляна. Теперь уж недалеко… И скрип и шум: это уже лес, наш лес… О сердце, сердце, еще немного…»

Теперь и лесник уже слышал шум в лесу. Опять схватил он за руку своего господина, медленно поднявшегося со своего места; ему трудно было держаться на ногах, исхудалому от голода, а теперь и колени дрожали под ним и он весь трясся как в лихорадке. Он прислонился к тополю, невольно простирая свободную руку по направлению к лесу.

Шум слышался все ближе и ближе. Вдруг кто-то крикнул:

– Вот он! Вот он! Смотри, княгиня, он здесь!

Повозка остановилась. Финей бросился ей навстречу – и упал на колени перед своей женой, ловя руками край ее ризы, чтобы поднести его к своим устам.

– И радость, и горе, – сказал Ясон Финею, когда первое волнение супругов улеглось. – Мы привели тебе твою жену, князь Финей, но мы же приносим тебе последний привет твоей матери.

Тут только Финей заметил, что Амаги среди пришедших не было. Он удивился.

– Не хотела: «Я слишком виновата перед ним и хочу искупить свою вину. Подвал нашего дворца, темница моей снохи, пусть будет мне и затвором и могилою; я его уже не покину. Не приносите мне пищи; я все равно ничего не трону. Передайте моему сыну мой последний привет, и, если он хочет сократить мою муку, пусть громко скажет: “Матушка, прощаю тебя”. Тогда мой дух мирно покинет мое исстрадавшееся тело. И ты, моя дочь, вели покрыть высоким княжеским курганом это место греха и скорби и справить скифскую тризну по мне. Старину вы этим схороните и откроете простор для новых, для ваших перемен».

Финей побледнел.

– Что делать, боги, что делать? Могу ли я отказать ей в упокоении, которого она требует, и продлить до бесконечности ее муку? Но могу ли я также исполнить ее волю, не становясь матереубийцей?

– Я и сам не решаюсь дать тебе совет, князь Финей, – ответил Ясон. – Но среди нас есть любимец богов, дух которого проник в запретные для смертного тайники истины и добра; согласен ли ты совершить то, что прикажет тебе Орфей?

Финей некоторое время промолчал.

– Орфей! – сказал он наконец. – Ты ученик нашего Диониса, в тебе слилась эллинская мудрость со скифскою; я уверен, что, следуя твоему совету, я не омрачу дня искупления новым грехом. Скажи мне, что должен я делать.

– Твои опасения напрасны, князь Финей, – ответил вопрошаемый. – Не убийцей твоей матери будешь ты, а ее спасителем и единственным исцелителем ее зол. Ты должен немедленно исполнить ее волю.

Финей обратился к своему далекому двору и громко и твердо произнес:

– Матушка, прощаю тебя.

Все присутствующие подняли правые руки в том же направлении. Наступило долгое, гробовое молчание.

– Орфей был прав, – сказал наконец князь, – в глубоком благодарном вздохе улетела ее душа. И видно, вещей была она в этот последний день своей жизни, что поручила погребение и тризну тебе, Клеопатра, а не мне.

– Ты понимаешь ее волю?

– Погоди спрашивать; знай одно: сегодня день чудес. И дай мне полюбоваться тобой… так, как это в моей власти.

Он стоял перед ней; его руки коснулись – последовательно ее рук, плеч, лица, волос. Он радостно вскрикнул:

– Отросли! Возвращен чудесный дар богини! Но почему, Клеопатра, не использовала ты вернувшейся силы своего волшебства, чтобы освободить себя? Свод твоей тюрьмы не устоял бы против той, которая вознесла потолки наших хором и обратила в роскошный цветник наш зловонный двор!

– Теперь я тебе отвечу: погоди спрашивать. Скоро сам увидишь причину; да, увидишь, – прибавила она с ударением. – Но что с тобой?

Действительно, Финей как бы не слышал ее слов; он опять весь был погружен в какое-то таинственное слушание.

– Летят! – воскликнул он. – Летят тяжелыми взмахами, не такими, как прежде. Видно, у каждого по ноше в руках. О, день чудес! Скоро они будут среди нас…

Он прижал руки к сердцу. Клеопатра тоже почувствовала, что силы ее оставляют.

– А теперь, Финей, я отвечу на твой вопрос. Ты хотел знать, почему я не освободила себя сама? Моя волшебная сила была ограничена. Богиня, даруя мне золотой волос, даровала мне в нем определенное число желаний. И когда он отрос, у меня оставалось только одно. И я сказала себе: этим единственным желанием будет зрение моих детей и моего мужа. О, призри, Белораменная, на мою тоску и нужду!

Она подняла руки для молитвы и затем опустила их на обоих своих сыновей – на их головы, чела, очи. Когда она отняла их, юноши вскрикнули и, в свою очередь, закрыли глаза руками. Потом они зарыли их в складках ее платья.

– Мы видим, матушка, видим твою черную ризу, только ее, но и это такое блаженство. Дай привыкнуть.

Поддерживая их и поддерживаемая ими, Клеопатра обратилась к мужу. Вторично она подняла руки.

– Финей, козни предательской иглы уничтожены: богиня вернула зрение моим сыновьям. Познай и ты теперь ее могущество в моем исцеляющем прикосновении.

Но Финей отступил:

– Нет, Клеопатра, теперь и я отвечу на твой вопрос.

Ответить ему, однако, не пришлось; ответил за него другой. В шуме водопада послышался голос, точно выходящий из заливаемой им скалы, и этот голос явственно произнес слова:

– Финей! Ты готов?

Финей преклонил голову и молитвенно поднял руки по направлению к водопаду; Клеопатра побледнела. Но аргонавты, стоявшие поодаль от обрыва, не расслышали таинственного голоса; их внимание было поглощено другим явлением, показавшимся над верхушками возвышавшегося против них леса. Он внезапно озарился каким-то красным сиянием.

– Что это? Лес горит?

– Нет, – ответил Ясон, – это та красная муть с Симплегад. Видно, придется здесь завести с ней более тесное знакомство.

Действительно, это были Гарпии, только теперь возвращавшиеся с неудачного налета к своей всегдашней жертве. В один миг они покрыли своими красными телами поляну Финея, расхитили лежавшие на столе яства – и удушливое зловоние, распространившееся тотчас повсюду, показало всем, что и вторая часть их задачи была ими исполнена как следует. В своем бешенстве они, казалось, даже не заметили, что Финея за столом не было, пока одна из них его не открыла.

– Вот он! Вот он! И афинянка с ним, и княжичи тоже. Видно, пока нас не было, заговор удался. Ну постойте, рано вам торжествовать победу. Вперед, Гарпии!

Еще мгновение – и они растерзали бы княжескую семью. Но к своему ужасу они внезапно увидели между собой и ею два сверкающих меча.

– Назад, богомерзкие! А, вы еще не знаете Бореадов!

Отчаянный крик раздался из красного тумана, в котором копошились чудовища; он поднялся на воздух и стал быстро удаляться в том же направлении, за ним Бореады, с ясными орлиными крыльями, с ясными мечами. Но не успели присутствующие опомниться, как место красного тумана занял белый – поднялась внезапная метель, в глазах зарябило, точно от снегового бурана. Но это был не снег: среди белых крыльев кружились, под звон ветров, белые лепестки роз и левкоев.

– Это Вьюги! – радостно крикнула Клеопатра. – Резвые подруги моего детства! Добро пожаловать, родные!

– Да, это мы! – ответил голос из белой метели. – Поклон тебе от царицы нашей, матери твоей; она и сама приедет, нас вперед послала. Живо, сёстры! Устроим облаву, чтобы ни одна из этих летучих мышей не могла вырваться! Половина от нас вперед, за Бореадами! А другая здесь останется – исполнять приказание другой Матери, царицы наших царей.

И белое облако разорвалось пополам. Одна половина полетела вслед за исчезающей на краю кругозора красной мутью, другая пуще прежнего зарезвилась, закружилась. Все исчезло в опьяняющем вихре белых лепестков; не видно было отдельных образов, только голоса то там, то здесь вырывались из благовонной метели.

– Клеопатра, ветроногая Бореада! В последний раз вспомни свое детство, попляши с нами, подругами твоими!

– Клеопатра, почтенная княгиня! В последний раз постели ложе твоему мужу!

– Плексипп, Пандион, витязи молодые! Покажите, что и в вас течет кровь Борея, Горного Царя! К нам, в наш буйный хоровод!

Аргонавты невольно подались назад, предоставив всю поляну перед обрывом кружащейся рати Вьюг. Точно в тумане вырисовывался перед ними образ Финея: он все еще молился, окруженный белым сиянием. Внезапно он предстал перед ними во всей отчетливости один, на краю обрыва: метель потянулась к бездне, заволакивая водопад. Но это продолжалось недолго; только успели они оглянуться – и белая рать со звоном умчалась обратно; рядом с Финеем, все еще молящимся, стояла Клеопатра с детьми. Все стало по-прежнему, только теперь всякий шум прекратился, наступило полное, и жуткое, и благоговейное молчание. Волны водопада застыли наверху, над осушенною скалою; в скале показалась широкая пещера, а в ней – ложе, все покрытое мягким ковром из белых роз и левкоев.

И вторично раздался тот же голос – этот раз уже явственно из пещеры:

– Финей! Ты готов?

Молящийся опустил руки.

– Жена, дети, – сказал он тихо, – мне было даровано лишь краткое свидание с вами. Вы слышите – меня требует властная царица, Мать-Земля. Не нужно мне более телесное зрение – я им злоупотребил некогда, когда увидел то, чего не мог понять, увидел здесь же, в пене и тумане этого самого водопада, как порождение его пещеры, пещеры Гарпий. О слепец! Я не знал тогда, что здесь под фатой водопада ее второй выход и что злые Гарпии послали мне колдовские образы, которые смутили меня.

Слава богам, все к лучшему теперь. Их волю мне поведала в последнюю ночь твоя мать, Клеопатра, – Царица Вьюг. Моя обитель отныне здесь, в очищенной и освященной, навеки скрытой от взоров смертных пещере. И вещим станет отныне шум этого умолкшего на мгновение водопада. Мою весть, весть просветленного божьей благодатью духа, услышат люди в нем. Я более не Финей, не слабый, близорукий скифский князь с его благими порывами, запечатленными проклятием несвершимости. В горниле страданий я впитал в себя все то, что скользило по моей душе, – все, чему ты меня учила, чарующая гостья из обетованной страны, благовестница очеловечения человечества в вечной природности, красоте и свободе. Таковым спускаюсь я в недра моей родной земли, чтобы и она прониклась этим знанием. Я более не Финей; я – зерно, опущенное под поверхность земли, условие и залог ее будущего урожая.

Родные мои, друзья мои, Гарпий более нет – они не вернутся в нашу страну. Но время среди своих бесчисленных порождений не замедлит родить и новые силы, которые ополчатся, Клеопатра, против дела твоего и твоей благословенной матери; они заглушат его, если не найдут отпора себе в силах самой земли…

– Финей, Клеопатра, берегитесь, – крикнул вдруг Ясон, указывая на укутанную в покрывало фигуру женщины, мелькнувшую из-за дерева.

Но оба супруга, погруженные в великие откровения будущего, не расслышали его голоса; расслышала его таинственная фигура и поспешила скрыться в сумраке леса.

– Жена, дети, – продолжал Финей, – держитесь вашего прежнего верного пути; достройте храмы, начатые в мое правление. Не вечно будут они стоять – но вечен тот дух, который заставит людей воздвигнуть их вновь. Вот то учение, которое они услышат в годину сомнений здесь, у вещего обрыва, в шуме Финеева водопада…

– Финей! Час настал! – в третий раз воззвал тот же голос. И мгновенно белая пещера озарилась аметистовым сиянием: ее наполнил величавый женский образ, медленно выплывающий из ее темной глубины. Финей быстро простился с женой и детьми и верными шагами, точно зрячий, направился к краю обрыва. Все невольно последовали за ним – Клеопатра, сыновья, аргонавты. Вот он на краю – вот поднимает руки для последней молитвы – вот бросается в бездну. Но образ величавой жены подхватывает его и бережно укладывает, точно сонного ребенка, на мягкой постели из белых роз и левкоев.