Текст книги "Иресиона. Аттические сказки"

 
Не плещите,
Волны Эразина,
Не глушите
Боль мою и жаль.
 

На людей и их оклики она не обращала внимания.

Дойдя до излучины, где речка поворачивала на юго-восток, Эригона зашагала в ту же сторону, невзирая на лай Меры, которая пыталась повернуть ее в противоположную. Она была уверена, что отец первым делом отправился в Марафон.

Не дойдя до города, она застряла в толпе незнакомых крестьян и крестьянок, которые заметили, что девушка разговаривает с кем-то, для других невидимым. Но Мера чуяла его присутствие и тихо скулила.

– Спасибо, милостивец! – благодарила кого-то Эригона. – Я знала, что ты обо мне не забудешь. А его там нет? Есть? А душа его у тебя? И душа матери тоже? И я увижу их обоих?

– Глядите, улыбнулась! – шептались окружившие ее люди. – А глаза, глаза! В какую-то даль смотрят, нет, скорее – внутрь себя. А на лбу печать… Дети, дети! Это печать той, чье имя даже вымолвить страшно.

Эригона повернула обратно, вверх по течению Эразина, к его излучине. Снова запела:

 
На полянах Диониса
Среди ночи благодатной
Под тимпанов громких звуки
Светлых душ сияет рой…
 

Толпа поначалу следовала за ней, но постепенно рассеялась. У речной излучины Мера снова звонко залаяла. Эригона пошла за ней.

Когда они подходили к Птелею, уже смеркалось. Никто им не встретился. Прошли по главной улице. Город казался вымершим. Перед большим домом с закрытыми дверями Мера залилась отчаянным лаем; потом, как бы опомнившись, жалобно завыла и побежала дальше. Эригона пела на ходу, ни на что не обращая внимания.

У трикорифской стены встретили ее две девушки; узнав, боязливо сдвинулись в сторону.

– Ликорида, милая, что с ней? Эригона ли это, или дух Эригоны?

– Окликни ее, Ифиноя, тогда узнаешь.

– Эригона, Эригона!

Но в ответ они услышали только слова песни:

 
Не плещите,
Волны Эразина…
 

– Могучая Геката! – в ужасе воскликнула Ифиноя. – Так она – мертвая?

– Нет, – ответила Ликорида, – живая. Но ты видишь печать на ее лбу?

– Какую печать!

– Печать Персефоны, – прошептала Ликорида. – Люди с такой печатью долго не живут. Пойдем, расскажем обо всем отцу.

Эригона тем временем шла дальше. Вслед за Мерой она пересекла болото и поднялась на пригорок, где рос одинокий вяз. Там Мера остановилась и глухо завыла. Почва под вязом была рыхлой, видно, над ней недавно поработала лопата. Сверху лежал камень, на котором чья-то нетвердая рука нацарапала: «Икарий».

Эригона перестала петь.

– Ты снова со мной, милый? – спросила кротким, неземным голосом. – Зовешь меня к себе? К нему, к ней – и к себе? Я мечтала когда-то о том, кому выпадет развязать мой девичий пояс. И вот ты пришел. Предаюсь твоей воле.

И она потянулась к своему поясу.

XI

На следующее утро девушки снова собрались в вязовой роще Артемиды, но не для того, чтобы петь и плясать. Все пугливо жались к Антианире, Филомела же, прежде гордая и высокомерная, была до такой степени пристыжена и унижена, что своим видом вызывала жалость.

– Все здесь? – спросила Антианира.

Коринна оглядела присутствующих:

– Двух нет – Ликориды и Ифинои.

– Их ждать не будем. Феспид велел им не появляться на людях: опасаются, чтобы с Ифиноей…

Оборвала себя, встретив умоляющий взгляд Филомелы.

– Антианира, дорогая, расскажи, как все это случилось, – сказала Каллисто. – От отца моего ничего узнать невозможно: ничего, говорит, не помнит. И очнулся он только вчера вечером, когда мы с матерью и рабом Ксантием принесли его из лесхи до дому.

– Что тут рассказывать, – неохотно пробурчала Антианира. – Пили напиток Икария, пили – и до того напились, что, обезумевши, убили его самого.

Филомела подняла голову.

– Отец говорил, что убили его за дело: в напитке была отрава, и от нее все обезумели.

– Твоему отцу лучше бы помолчать, да и тебе тоже, – начала было дочка Эврикрата, но тут же пожалела о сказанном, увидев, что Филомела залилась слезами… – Поверь, дорогая, я не хотела тебя обидеть, но ты ведь знаешь, что Икарий мой дядя. Не был он отравителем: дал им столько, сколько было можно, а остальное они у него отняли. Его убили, а сами легли вповалку. Только они-то потом встали, а Икарий уж не встал. И только что отец мой с Феспидом похоронили его за трикорифской стеной, на пригорке под вязом. Так-то, мои дорогие, – продолжала она, – кровь зависла над нами, родная кровь. Трудно будет смыть это пятно. Не придется нам теперь участвовать в бравронском празднике Артемиды.

Девушки расплакались.

– Но что же теперь делать? Что делать?

– Именно это решают сейчас наши отцы на току за городом. Посмотрим, не найдет ли Феспид какого-нибудь выхода.

Разговор был прерван появлением двух отсутствующих. Обе были не в себе. Ифиноя тряслась как в лихорадке, Ликорида же, тоже бледная и взволнованная, тщетно пыталась успокоить подругу.

– Ох, девушки, ох, милые, не ходите, не ходите туда! Хватит того, что я там побывала. А собака все воет и воет. Она качается, а собака воет.

– Что такое? Что такое?

Ликорида жестом подозвала Антианиру.

– Так что случилось? – спросила та.

Ликорида пожала плечами.

– Я побежала. Что мне оставалось делать? За стену трикорифскую. Где эта собака выла. Ну и – увидела.

– Что увидела?

Ликорида шепнула ей на ухо:

– Дочка Икария повесилась над его могилой. Я не видела, а Ифиноя видела. А по дороге узнала и о других вещах, о которых ей знать не положено. И вернулась, как видишь, с печатью Персефоны на лбу.

Ифиноя услышала последние слова.

– Печать Персефоны? Глупость! Это совсем не то! Ты ведь знаешь, Филомела! Мой отец продал меня твоему за кубок вина!

– Замолчи, ненормальная! – прикрикнули все на Ифиною, заметив, что Филомела близка к обмороку.

– Почему я должна молчать? Нет, я пойду к демарху. Мы бедные, но честные. А теперь станем и богатыми. Демарх своего кошелька не пожалеет. Прощайте, подружки, нет мне больше места среди вас: я теперь не свободная гражданка, я теперь…

Но на нее уже никто не обращал внимания: все переживали за Филомелу. Та через некоторое время пришла в себя и спросила:

– Где эта несчастная?

Теперь только вспомнили об Ифиное. Кто-то вспомнил ее слова: «Пойду к демарху». Но Филомела покачала головой.

– Не может быть. Но все-таки пойду ее поищу.

И пошла, взяв с собой Андротиму. Прошел час. Вернулись они бледные, не говоря ни слова.

– Ну так что? Где Ифиноя?

Филомела продолжала молчать. Андротима, под напором подруг, наконец ответила:

– Погасла звездочка Птелея.

– Где?

– Над могилой Икария.

– Девушки, идемте домой! – воскликнула Антианира. – Спросим, как быть, у наших матерей. Пусть соберутся у жрицы Деметры!

Она взяла под руку Ликориду и пошла по дороге. Остальные двинулись за ними.

Филомела и Андротима остались вдвоем.

Первая подняла глаза на подругу и слегка улыбнулась.

– И тебя она позвала?

– Да.

Печать Персефоны легла на обеих.

XII

Словно обрушился свирепый мор. Едва успели похоронить Эригону рядом с отцом, как пришлось погребать Ифиною. Затем обнаружили Филомелу с Андротимой, которые повесились одновременно. А теперь печать Персефоны легла и на остальных, кроме Антианиры и Ликориды. Матери стерегли их, не выпуская из дому, но так не могло продолжаться вечно. По совету Феспида, который выполнял обязанности демарха, решили послать гонца в Афины, к царю Пандиону. Отправили Филохора, который был известен как лучший скороход. От Птелея до Афин было около сорока пяти километров, но Филохор, выйдя перед рассветом, на закате уже вернулся.

Все ожидали его на току.

– Ну, что?

– Царь Пандион рассказал, как нужно поступить: девушкам связать руки и держать каждую по отдельности до самого его приезда. А приедет он после того как встретит возвращающуюся из Дельфов феорию, которую он отправил туда для получения божьего совета. До его приезда ничего не предпринимать.

Дней десять прошли в тревожном ожидании. Наконец, конные гонцы объявили о скором приезде любимого богами царя Пандиона. Царь прибыл вместе с царицей Зевксиппой и двумя афинскими экзегетами дельфийского бога. Царица приказала сразу же привести к ней Антианиру и Ликориду. Она приласкала девушек и поручила обойти всех матерей и заверить их, что все будет хорошо, новых жертв в городе не появится.

Царь же приказал созвать всех граждан на луг Артемиды. Когда все собрались, он обратился к ним с такими словами:

– Мужи энойские!

Все были ошеломлены. Что значит это обращение?

– Мужи энойские! – повторил Пандион с нажимом. – Первое, что велел передать вам бог, так это то, что ваш город лишается оскверненного имени Птелей, которое обрекается на вечное забвение. Отныне называться он будет Эноя (Виноградник) в память о том, что первым получил дар вина из рук Икария, посла и вестника новоявленного бога, благословенного Диониса.

Поднялся глухой ропот. Пандион заметил это и продолжил:

– Да, благословенного! Икарий, передавая вам его дар, научил вас, как этим даром пользоваться, и предупредил, что существует Кубок Обиды. Мужи энойские, запомните мои слова: легче бывает отказаться от какого-либо наслаждения, чем пользоваться им в меру. Искусство меры отличает свободного человека от раба. Мы, эллины, гордимся тем, что рождены для свободы, а не для рабства. Поэтому и дар вина был доверен нам. Но вы не исполнили божий наказ. Выпив больше предписанной меры, вы упились, в пьяном виде совершили порочные действия и в конце концов убили избранника и посланца Диониса. Совершили вы это в пьяном виде, но не думайте, что управляло вашими действиями вино. Думать так могут только рабы. Согласно же эллинским представлениям это обстоятельство только удваивает вашу вину. Эллинский законодатель установил такой закон: кто совершил преступление в пьяном виде, тот подлежит двойной каре: и за само преступление, и за пьянство. Вы не только убили посла Диониса, но и свели тем самым в могилу его дочь Эригону, возлюбленную Дионисом. За это обрушился на вас божий гнев: бог наслал на дочерей ваших смертную тоску. А теперь Аполлон моими устами объявляет вам, как вы можете смирить его гнев. Мужи энойские! Милость богов достигается чистотой сердца и добрыми делами; много значат в нашей жизни молитвы и обряды, действующие на наши чувства и на проявление нашей воли. Не пренебрегайте обрядами – глубокое кроется в них содержание. С этого дня Икарий и Эригона станут для вас – героями. Их прах вы перенесете к истокам Эразина, где находится их хутор; там построите им часовню и ежегодно будете совершать в ней жертвоприношения. Со временем там возникнет селение, которое в память о герое получит имя Икария. А чтобы избавить девушек от смертной тоски, изготовьте для них безопасные петли вместо тех смертоносных, на которых повесились их подруги. Кто из вас умеет плести веревки?

Выступил вперед Филохор:

– Я, великий царь!

Пандион внимательно посмотрел на него:

– Это ты приходил ко мне в Афины?

– Я, милостивый государь.

Пандион посовещался со своими экзегетами. Потом сказал:

– Филохор, велик твой грех перед богом; но ты искупил его и горем своим, и делом своим. Бог принимает твою услугу. Иди и принеси нам десять толстых веревок по девять-десять локтей каждая.

Филохор удалился, чтобы исполнить приказание, а Пандион тем временем продолжил свою речь:

– Тому, о чем сказано, вы, мужи энойские, положите только начало; затем вся Аттика последует вашему примеру; однако каждый должен высечь в своей памяти – нужно опасаться Кубка Обиды. И как цветок вырастает на могиле, так со временем из вашего преступления, повлекшего столько несчастий, произойдет веселый праздник Сельские Дионисии. Те песни скитаний, которая пела Эригона, когда искала своего отца, необходимо восстановить из отрывков, которые слышали прохожие; это святые песни, они любы Дионису. Утерянные строки дополнит Феспид, которому я поручаю стать основателем нового обряда. Ваши девушки будут их петь на праздничных гуляньях. Вам же, мужи, во искупление совершенного греха надлежит сделать следующее. Молодым вином, которое созреет к празднику Сельских Дионисий, наполнить козьи меха, смазав оливковым маслом их и без того гладкую поверхность, – тут царь усмехнулся, – и проводить вот какие состязания. Пусть участники их запрыгнут одной ногой на козью шкуру. Будут они шататься, спотыкаться – пусть. Кто дольше других удержится на мехе, тот станет победителем. Это веселое шутливое качанье и спотыканье убережет вас от постыдного пьяного шатания под ошеломляющим действием напитка, принятого сверх меры.

И долго еще объяснял добрый царь сельчанам особенности и смысл нового праздника; но вот со стороны городка показалось шествие. Впереди шла царица Зевксиппа рядом с женой Феспида, жрицей Артемиды; за ними Антианира и Ликорида. Дальше шли девушки с завязанными руками: Коринна, Никандра, Пандора, Каллисто и другие в окружении своих матерей; сбоку шли их младшие сестры. Замыкал шествие Филохор в сопровождении юношей с веревками в руках.

По команде царя веревки привязали к рядом стоящим деревьям – получилось десять качелей.

– Дети, – обратился царь к девочкам, – покачайте своих кукол.

Кукол привязали к качелям, и девочки принялись их баюкать, передавая одна другой, с визгом и шиканьем. Когда развлечение было в разгаре, царь приказал подвести к качелям девушек со связанными руками – всего их было десять. Поначалу они настороженно отнеслись к происходящему, но постепенно радость юных стала передаваться и им: печать Персефоны исчезла с их лиц.

– Развяжите им руки! Красавицы, покачайте ваших сестер!

Приказ исполнили. Видно было, как жизнь возвращается к девушкам, на щеках их заиграл румянец.

– А теперь покачайтесь на качелях сами!

Это распоряжение было выполнено еще охотней. Снова зазвенел серебристый девичий смех, как в тот прекрасный день, когда песни в честь Артемиды звучали в этой самой роще.

Ликорида подошла к качелям и запела:

 
Не плещите,
Волны Эразина…
Не глушите
Боль мою и жаль.
 

Смех умолк, печаль пришла на смену веселью, слезы заблестели в глазах девушек. Но это были добрые, очищающие слезы. И долго еще под звуки пения Ликориды взлетали вверх и опускались вниз спасенные девушки под зеленым сводом зеленой рощи.

Когда качели остановились, девушек подозвала к себе царица, расцеловала каждую и сказала:

– Ну что, красавицы, через четыре полнолуния состоится праздник Артемиды в Бравроне, и я приеду туда раздавать венки. Вы там будете?

– Будем, милостивая царица. Все будем, если бог позволит.

– Так не забудьте же – уже и так долго ожидает вас ваш венок.

Все собрались было расходиться, но царь снова подал голос:

– Мужи энойские! Ваше право выбирать себе демарха остается в силе. Конечно, ни один из тех, кто причастны к пролитию крови Икария, не сможет приносить за вас жертвы бессмертным богам. Поэтому демархом вашим станет Эврикрат, а его ближайшим советником – любезный богам Феспид. Но это еще не всё. Ферекрат, сын Эврикрата, и Ликорида, дочь Феспида, подойдите сюда.

Юноша и девушка подошли.

– Ферекрат, у истоков Эразина остался хутор, принадлежавший бедняку Икарию, твоему дяде. Хутор невелик, но его ждет великое будущее – из него вырастет селение Икария, освященное покровительством Диониса. Там ты поселишься, взяв в жены дочку Феспида. Надеюсь, ты станешь ей хорошим мужем… Нет, еще не сейчас, – добавил он, заметив, что девушка покраснела до самых ушей. – До того пусть она в свите медведиц послужит Артемиде и своим усердием добьется ее покровительства. Феспид не имеет потомства по мужской линии, так пусть же его имя станет священным в вашем роду. И подсказывает мне мое сердце, что наступит пора, когда Феспид из Икарии посвятит афинскому празднику Диониса такое творение, которое прославит и его и нас на все времена среди всех народов. Мужи энойские, солнце скрылось за Парнетом, и над морем заблестели первые звезды. Расходитесь с миром по своим домам вместе со своими дочерями – им больше ничто не угрожает. Мы же с царицей просим тебя, Феспид, оказать нам гостеприимство на эту ночь.

II. Заклятый двор

I

В ограде Деметры Фесмофоры было в тот день особенно шумно. Весь вчерашний прошел у женщин в посте, молитвах и серьезных хороводах; но уже с вечера, после розговен, началось веселье, а утро следующего дня принесло праздник материнской гордости, Каллигению. Теперь «молодые» были предметом иногда нежного, чаще добродушно-насмешливого ухода со стороны «старых»: кому-то достанется венок? Пока он свешивался с каменной руки статуи Каллигении, стоявшей на площадке Пникса перед палатками, между статуями Деметры и Коры: его присуждение требовало различных приготовлений, из которых первым был выбор коллегии судей.

По обычаю их должно было быть три; разумеется, все из «старых». О председательнице не было сомнений: всеми голосами прошла царица Праксифея. Это не было обязательно; перед Деметрой все считались равными, но среди присутствующих не было, кажется, ни одной, которой эта достойнейшая женщина не оказала той или другой услуги, и из маленьких героев праздника не один был ей обязан тем, что благополучно увидел свет дня. Но о заседательницах много спорили: заявляли притязания те, которые сами во время оно получили венок Каллигении, но заявляли и те, которые среди «молодых» имели наибольшее число дочерей.

Готовились и «молодые»: сначала спели хором песню в честь Каллигении, сопровождаемую взаимными насмешками и колкостями, а затем отправились в палатки наряжать каждая своего младенца.

Наконец, зычный голос глашатайши возвестил, что приготовления кончены, и все стали собираться на площадке. Перед статуей Каллигении стояли длинные столы, покрытые мягкими овечьими шкурами; на них было приказано разложить малюток спеленутыми, всех рядышком. Когда это было сделано, матери отошли в сторону, и царица с заседательницами стали их обходить, на значительном промежутке одна от другой. У головы каждого ребенка стояла покрытая чашечка с отверстием посредине покрышки; в это отверстие понравившемуся ребенку опускали миртовый листик.

Хотя это делалось только при третьем обходе, однако уже при первом было заметно, что всем трем женщинам особенно понравился один сочный карапуз, убранство которого свидетельствовало о заботливости, но не о богатстве его родителей. Круглое упитанное личико, еще очень далекое от строгости аттического профиля; ясные, зеленовато-голубые глазки; свои ручонки ему после долгих потуг удалось выдобыть из-под пеленок – этот успех привел его в хорошее расположение духа, и он, перебирая освобожденными ручонками, внимательно их рассматривал и, казалось, одобрял.

После третьего обхода секретарша сосчитала тех детей, у которых в чашечках оказалось по три листика; таких было около десятка; их оставили, остальных убрали.

Оставленных судьи приказали раздеть; начался второй внимательный и всесторонний осмотр, сопровождаемый совещанием. Когда он кончился, царица решительно подошла к тому ребенку – это был мальчик, – который всем сразу понравился. В то же время глашатайша сняла венок с руки Каллигении и дала его царице.

– Мать этого ребенка, выходи!

Из толпы окружавших выделилась, сияя гордостью и счастьем, молодая крестьянка, крепкая и красивая, с румяными загорелыми щеками.

– Кто, чья и откуда? – спросила царица.

– Необула, жена Агнона, с приморского хутора под Гиметтом.

– Агнона? – с недоумением переспросила царица. – Я помню жену Агнона, гиметтского хуторянина: она была моих лет. Но уже в прошлом году я не видела ее на празднике Деметры.

– Это была его первая жена, царица; она умерла, скоро будет два года.

Праксифея неодобрительно покачала головой и вполголоса прочла:

 
Неподходяща для старого мужа жена молодая:
Редко, как лодка рулю, будет послушна она.
 

– Итак, – продолжала она громко и с ударением, – перед нами маленький сын Агнона и Необулы?

Необула поняла намек.

– Царица! – укоризненно сказала она. В этом упреке было столько искренности, что Праксифея мгновенно раскаялась в своем подозрении.

– Не обижайся, дочь моя, – сказала она, целуя Необулу в лоб. – Будь и впредь целомудренна, чтобы Деметра любила тебя и благословила твою семью и твое хозяйство. Но прежде чем присудить тебе венок, мы должны тебя кое о чем спросить. Во-первых, где находятся гробницы твоих и Агноновых предков, и тщательно ли вы им приносите жертвенные дары в поминальные дни?

– Наши гробницы находятся на мысе Зостере в двух стадиях от храма Аполлона; это издали видные с моря курганы. Мы исправно приносим им дары в праздники Анфестерий и Генесий.

– Правду она говорит? – спросила царица, обращаясь к толпе.

– Правду! Правду! – ответило два голоса; это были соседки Необулы по хутору, ночевавшие в одной с ней палатке на празднике Фесмофорий.

– Хорошо делаете, дочь моя; за это и ваши дети и потомки отплатят вам тем же. Но по соседству с землей Агнона находится и капище и роща героя Анагира; получает ли он от вас полагающиеся по общеэллинскому закону приношения?

Необула ответила не сразу; но вид венка в руке царицы заставил ее побороть нерешительность.

– Каждый год блаженный герой получает от нас козу.

– Правду она говорит? – опять спросила царица.

Но ответа этот раз не последовало.

– Так как никто не подтверждает справедливости твоего показания, то согласна ли ты сама подтвердить его клятвой?

– Согласна, – ответила Необула, подумав.

– Повтори же твои слова и в заключение, касаясь головки твоего ребенка, скажи: в этом клянусь.

Необула исполнила требуемое.

– И хорошо, дочь моя. Велика сила героев: она – вторая после силы бессмертных богов. Итак, сыну Агнона и Необулы присуждается венок Каллигении; но как его звать, нашего маленького победителя?

– Царица, – сказала Необула, краснея от радости: – Агнон приказал мне в случае победы тебя попросить дать имя младенцу.

– Меня? – спросила Праксифея. – Но почему не хотите вы дать ему имя его деда? Отца Агнона, помнится, звали Архедемом?

– Нельзя; Архедемом зовут старшего сына Агнона от его первой жены Еврилиты.

– Ты права, я забыла. Тогда дадим ему имя его победы; глашатайша, возгласи: венчается Каллиген, сын Агнона и Необулы.

Глашатайша исполнила ее приказание.

– Гражданки, – прибавила Праксифея, обращаясь к толпе. – Венчается один, но заслуживших много. Всех, чьи младенцы получили хоть один листик, я приглашаю сегодня ко мне на ужин, во дворец Эрехфея.

II

Хутор Агнона находился на том месте извилистого Саровского побережья Аттики, где гора Гиметт, спускаясь все ниже и ниже, под конец низвергается в море, образуя далеко выдвинутый мыс Зостер. И здесь она, впрочем, как бы не хочет прекратить своего существования и, погрузившись, опять выплывает на поверхность в виде круглого, щитообразного пустынного островка Фабриды. Дорога из Афин вела, впрочем, не вдоль побережья, а в обход Гиметта и по восточному его склону. По ней и отправилась после угощения у царицы Необула с соседками и рабынями на двух запряженных мулами двуколках. Соседки покинули ее, не доезжая моря: одна с няней и ребенком подъехала она к хутору, где ее ждали Агнон с Архедемом. Уже издали махала она полученным от царицы венком; когда двуколка остановилась, она протянула ребенка мужу.

– Ну, Каллиген, – сказала она значительно, – приветствуй отца.

С ласковой улыбкой принял Агнон сынка.

– Будет достоин старшего брата, – сказал он. – Архедем ведь тоже в свое время получил венок Каллигении.

Необула сдвинула брови; напоминание ей, видимо, было неприятно. Агнон заметил ее неудовольствие и, чтобы задобрить ее, сказал ей:

– А мы в твое отсутствие тебе тоже приготовили радость: с божией милостью, новая хозяйка, войди в наш новый дом!

– Не хочу.

Агнон оторопел.

– То есть как же не хочешь? Не ты ли все время бранила нашу старую лачугу и дождаться не могла переезда в новый дом?

– Не хочу потому, что он не готов.

– Чего же в нем недостает?

Необула с детским смехом бросилась на шею мужу.

– Милый мой, ты еще не все знаешь. Я была гостьей царицы. Те, – указала она рукой на деревню, где жили соседки, – те нет, но я была. Ах, милый, ты не представишь себе, что это за красота. Двор окружен колоннадой. Посредине два высоких столба: это вход в царицыну хорому. Вот я и решила, что и у нас должен быть такой же вход.

– Что ты, опомнись! Нам ли с царицей тягаться?

– И совсем не надо тягаться: только два столба мне поставь и над ними красивый фриз с триглифами и фронтон; вот и все. И это ты легко можешь пристроить к тому, что уже есть.

– Очень легко, как же! Откуда я тебе возьму два таких огромных дерева?

– А вот!

Она показала ему рукой на две сосны, высоко вздымавшие свои головы среди вязов и чинар соседней рощи. Но лицо Агнона приняло очень серьезное выражение.

– Ты забываешь, моя пичужка, что это – роща Анагира.

– Не забываю, а отлично помню.

– Послушай, моя баловница, брось свои прихоти; дело важнее, чем ты думаешь. – Он опустил глаза и после паузы, с легкой дрожью в голосе, продолжал: – Ты помнишь, как умерла моя первая жена Еврилита?

– Помню: упала в колодец и утонула.

– Вот то-то и есть, что не упала.

Необула отпрянула в ужасе:

– Что это значит?

– Колодец был вырыт мною в участке заповедного луга Анагира, врезавшемся клином в мою землю. Я думал, что имею право это сделать, так как все, приходящие поклониться герою, ко мне обращаются за водой…

– Ну?

– Когда колодец был готов, я послал к нему Еврилиту, чтобы принесла воды поливать огород. Время было вечернее. Пошла старушка и вскоре бегом вернулась обратно – как теперь вижу ее широко раскрытые глаза. «Нагнулась, говорит, чтобы снять ведро с ворота – вдруг из глубины высовываются какие-то длинные белые руки и хватают меня за шею».

– Могучая Геката!

– Я прикрикнул на нее, чтобы она бросила свои бредни, и вторично послал ее за водой. Она пошла нехотя – и не вернулась. Она всегда очень покорна была и меня боялась больше, чем Анагира.

Необула многозначительно тряхнула головой.

– После этого я уже не мог приносить Анагиру прежних жертв и возлияний; между нами точно война была. И надеялся я, что он освободит меня от своего соседства и пойдет в другое место.

– Правильно!

– И что же вышло? Анагир исправно сам брал по козе в поминальный день.

– И спасибо ему. Так я и царице сказала, а то не получил бы наш сыночек венка.

– Утомила меня эта война, и я решил испросить себе прощение у почтенного героя, чтобы он по-прежнему покровительствовал нам, получая от нас следуемое.

– Ну нет, Агнон, с этим я не согласна. Сдаваться не намерена ни ему, ни тебе – я не Еврилита. Надо сделать так, чтобы Анагир нас покинул, и для этого первым делом срубить те два дерева. Этим заодно и меня потешишь и его уязвишь. А пока это не сделано – я не хозяйка в твоем новом доме!

С этими словами она встала и, кликнув няне нести ребенка за ней, быстрыми шагами отправилась в старую избу, где и заперлась.

III

В следующий поминальный день опять загадочным образом исчезла коза из Агнонова стада. Весь день искал ее Архедем среди скал и зарослей Гиметта; наконец, ночь заставила его отказаться от дальнейших поисков и вернуться домой – в тот новый двор, где он жил с отцом.

Луна уже выплывала из-за темного гребня аттического Олимпа, когда он приблизился к роще Анагира, лежавшей на пол пути между Гиметтом и домом Агнона. Он остановился: идти ли прямо, или свернуть в сторону, чтобы обойти владения неприятеля?

Ему показалось, что роща зажила какой-то тихой таинственной жизнью. Дубы и чинары шумели в ночном ветерке; но через этот шум слышалось чье-то точно пенье, чья-то точно речь. Он стал прислушиваться: пенье было жалобное, точно кого-то хоронят, слышны были и слова, но разобрать их он не мог. Дрожь пробежала по его телу: уйти бы, уйти поскорее! Да, теперь не уйдешь. Он чувствовал какую-то странную, необъяснимую тягу; казалось, воздух застыл вокруг него и уносил его непреоборимым течением к роковой роще.

– Я погиб, погиб! – твердил он себе. – Это – могучие дриады справляют свои хороводы, и я их подслушал!

Ему вспомнился рассказ об аттическом юродивом Бакиде, который тоже однажды подсмотрел и подслушал нимф и стал «нимфолептом», то есть одержимым нимфами. Потеряв рассудок, он скитался по деревням и говорил бессвязные речи, из которых благочестивые люди составляли оракулы. За них его изредка кормили, поили и одевали, но чаще ему приходилось голодать и ночевать под открытым небом, и мальчишки бросали в него камнями.

«То же и со мною будет», – с содроганием думал он.

И все же он не мог противиться таинственной тяге, увлекавшей его все ближе и ближе к роще Анагира. Все явственнее и явственнее слышалось похоронное пенье; все глубже и глубже проникали к нему в душу эти печальные, раздирающие звуки. Он забыл даже о своем страхе: его сменила жалость, такая жалость, которой он не чувствовал со времени смерти своей матери.

Вот уже видны образы поющих – да, это, несомненно, дриады. Они сплелись в хороводе и тихо, плавно ходили вокруг двух своих сестер, стоявших посредине с распущенными волосами и в черной одежде. Что это? Не мертвых, значит, оплакивают, а живых? Да, по-видимому: те две плакали, а остальные пели:

 
Песню последнюю, песню прощальную
Слышите, сестры, от нас:
Долю суровую, долю печальную
Полдня готовит вам час.
Полдень пройдет, и заря зарумянится,
Солнце зайдет за горой,
Роща вечернею мглой затуманится —
Вас не увидит наш рой!
 

Они умолкли, и обреченные в свою очередь запели:

 
Ключ беспечалия, ключ обновления
В гробе обрел человек:
 
 
Нет нам бессмертия, нет воскресения;
Гибель нам – гибель навек.
Пойте, подруженьки, пойте, прекрасные:
Мертвые вечно молчат;
Душу, ах, ветры рассеют бесстрастные,
Тело изрубит булат.
 

Вдруг хоровод остановился: нимфы заметили приближающегося Архедема. И он их успел разглядеть, и то чувство печали, которое завладело было его душою, уступило место новому чувству – чувству восхищения перед этой невиданной, неслыханной красотой. Теперь он уже не боялся и не грустил – он бы охотно отдал свою жизнь, земную и загробную, лишь бы ему дали хоть на время слиться с ними, приобщиться их божественного бытия.

Цепь была разорвана; только обе обреченные остались на месте, остальные подошли к опушке рощи. Послышались голоса:

– Вот враг!

– Задушим его!

– Или обезумим!

– Зачем? Разве вы не видите, что смертоносная Кера уже сидит на его плече?

– Страшная Персефона! Да ведь он скоро после них сойдет в могилу. И, боги, какой ужасной смертью!

– Подруги, посмотрите, какой он прекрасный! Нет, мне жаль его.

– И нам, и нам.

– Сестры, приголубим его! Пусть хоть эту ночь проведет в неге и любви!

– Он стоит милости нимфы; сам Дафнис не мог быть прекраснее.

– Кто же будет ему подружкой? Знаем, все готовы. Ловите мое запястье, невесты!

– Я поймала! Он мой!

– Поздравляем, Филира[2]2
  Филира – липа.


[Закрыть]!

– Стыдно, нимфы! Сестер забыли!

И хоровод восстановился. Сам не сознавая, что с ним происходит, Архедем очутился в цепи пляшущих: Филира взяла его за руку и нежно-нежно посмотрела ему в глаза. Теплой волной заливало его блаженство; теперь он знал, что такое жизнь олимпийских богов.