Текст книги "Иресиона. Аттические сказки"

– Но тут?

– Но тут соловей прервал свою песню, его крылышки затрепетали от испуга; остальные пташки с жалобным писком разлетелись по углам. Дневной свет погас, и от пола стали медленно отрываться одна доска за другой, снизу блеснул кровавый свет, изба будто загорелась изнутри. И в этом блеске из пропасти выплыла фигура, вся в черном, с бледным суровым лицом. Ноги подо мной подкосились, я упала и не могла видеть, что произошло дальше, но Нанта видела, как богиня в черном коснулась лба девочки, как ее бледные губы раскрылись, проронили какое-то слово – его она не расслышала, все заглушил душераздирающий плач Эрины. От ее плача и я очнулась, встала, подхватила ее на руки – призрак исчез, лишь какая-то тень осталась на лобике девочки, и она долго не могла успокоиться. Я бросила тирс, и небриды, и венок из плюща и, как обычная женщина, вернулась домой с больным ребенком на руках. С того момента ни днем ни ночью нет мне покоя.

Аглаодор задумался.

– Скажи мне еще вот что, царевна. Ты показывала Эрину ее отцу?

– Конечно, ведь тогда я еще не знала…

– И как он отнесся к дочери?

– Он? Очень сердечно. Качал на руках и целовал, называл своей Весной. Но всё это было только притворство.

– Ты в этом уверена?

– Как же может быть иначе? Ласкал ее, а думал о своей… оруженосице.

Аглаодор понимающе кивнул.

– А она как к нему отнеслась?

– Она? Тоже неплохо. Даже улыбнулась ему. Да, мать моя удивилась. Он как вошел, сразу к ней обратился: «Радость ты моя, чудо мое, – сказал, – улыбнись мне хоть раз». Я думала, она расплачется, когда увидит незнакомого, а она посмотрела на него небесными своими глазенками, а потом и в самом деле улыбнулась. «Вот удивительно, – сказала тогда моя мать, – всех чужих побаивается, а ему улыбается».

– Вот до чего доходит притворство, – процедил Аглаодор. – А все-таки, царевна, ты убеждена, что он не любит эту свою дочку?

– Совершенно убеждена.

– И это правильно. О тебе мне сказать нечего: обманул и оскорбил самым бесчестным образом. После этого ты, конечно, его разлюбила?

Долго думала Филлида, испытующе глядя на пророка, покачала головой, вновь посмотрела на него, потом какая-то тень промелькнула по ее лицу и она ответила утвердительно:

– Разумеется.

– Иначе и быть не может. Ты должна помнить, что ты женщина и царевна. Прекрасно сказала прежде, что Диониса почитаешь за своего хозяина; послушай же, что Дионис моими устами тебе поведает. Пусть имя Пандиона никогда не произносится в твоем доме; пусть дочь твоя никогда не узнает, кто ее отец. Пандион должен забыть дорогу в нашу страну, должен забыть о своей нелюбимой дочери, пусть он себе заведет целый отряд оруженосиц, не придет его корабль к Девяти Путям. А ты и Эрина с этого момента будете служить только Дионису. Ручаюсь, что он примет вас в свою свиту.

И он подал ей руку. Она приникла к ней и покрыла поцелуями. После этого он хотел попрощаться, но она, убедившись, что дитя крепко спит, вышла проводить его до дворцовой ограды.

Тем временем пташки, которые щебетали и чирикали в саду, влетели в опустевшую комнату и окружили колыбельку. За ними пожаловали два важных гостя: коршун и сова. Птаха-соловей заняла место на занавеске над самой головкой девочки.

– Род смертных слеп, – начала она. – Все ее любят, и все будто сговорились против нее. Аглаодор будет великим пророком, но он еще молод и напрасно думает, что Дионис всегда вещает его устами. Бог неразлучен с добром, а что доброго в том, чтобы дочь разлучать с отцом? Мать же напрасно перекладывает свою вину на Аластора: сама замыслила свое безумное дело и пошла на него по собственной воле, которую утратила, когда ревность помутила ее разум. Сохраним же кровь Эрехфея, друзья. Только мы любим ее так, как она заслуживает. Мы не можем добиться, чтобы она нас понимала, та травка была последней. Но можем развеселить ее нашими песнями и играми, можем приласкать ее, когда та страшная тень снова омрачит ее прелестное чело. Будем всегда рядом с ней, друзья; дай бог, чтобы своей любовью и лаской стерли мы печать Персефоны.

III

Время шло, и Эрина росла. Никто в ее окружении не произносил имени Пандиона: запрет Аглаодора свято исполнялся в царском доме. Но никто не мог также сказать ей прямо, что ее отец умер. Когда она, глядя на других детей, спрашивала, где ее папа; ответы ей давали уклончивые и неопределенные. Девочка, понимая, что окружающие что-то от нее скрывают, и сама научилась быть скрытной. Она перестала спрашивать об отце, но в глубине души была уверена, что он жив и не сегодня-завтра объявится. А происходила ее уверенность из того, что соловушка каждую ночь пел в дворцовой ограде о святых Афинах и о горном лугу на Геранее мегарской, откуда добровольный изгнанник Пандион благословлял взглядом свою недоступную отчизну, город Паллады и Эрехфея. Соловьиная песнь превращалась в видение, и видение это, озаренное ярким светом мечты и желания, жило в душе девочки.

Но иногда она выдавала свои тайные думы. Однажды, когда она заболела лихорадкой, в горячке искала облегчения и защиты в своих ночных видениях: «Где мой папа? – спрашивала жалобно, – у меня ведь есть папа!»

В другой раз, уже здоровая и веселая, она не отказала себе в удовольствии подшутить над матерью, предложив ей прогуляться по Девяти Путям и «поймать» кого-нибудь, кто бы стал ее папой. И когда та, продолжая шутку, выразила свою готовность, девочка, лукаво покачивая головкой, ответила: «Нет, здесь тебе не удастся его поймать, для этого нужно ехать в Элладу». Вообще умна она была не по возрасту, так что Филлиду беспокоило столь быстрое развитие, и она старалась всячески его задержать, забыв, что так развиваются те, кого поцеловала Паллада. Дар другой богини тоже был заметен – пленительная улыбка, перед которой никто не мог устоять. А вот роковая печать третьей как будто бы исчезла: блеск радости, то громкой, то тихой, не покидал благородного чела дочери Пандиона.

Филлида уже перестала за нее тревожиться: счастье свое приписывала мудрости Аглаодора, не подозревая о его истинной причине – певице из своего сада. Однако неожиданное происшествие дало ей понять, что о триумфе говорить пока рано.

Старая царица заболела – по всем признакам болезнь ее была безнадежной. В ее возрасте это было вполне естественно, но обожающий ее народ не хотел верить, что тут обошлось без вражеских чар. А когда однажды застали у дворца колдунью Зелруну, тайно вызванную по любовным делам некой из дворцовых девушек, всем стало ясно, что это именно она навела болезнь на царицу. Всей толпой препроводили ее к начальнику дворцовой стражи; тот, определив по лицу жертвы, что даже если она не причастна к тому, в чем ее обвиняют, то за ней числится масса других провинностей, не посчитал нужным беспокоить больную и самолично решил, что ведьму нужно сбросить в баратрон.

Но Зелруна не захотела смириться с такой судьбой. Приведенная двумя стражниками во дворец, она громогласно объявила о своей невиновности и, благословляя царицу и ее семью, призвала все подземные силы на начальника и столь послушных ему солдат. А когда ее вели мимо покоев царевны, она вдруг закричала:

– Пустите меня к ней! Ей все известно; пустите, или будете отвечать перед царицей и перед ней! Я должна раскрыть ей важную тайну; если меня к ней не пустите, царица умрет, и это произойдет по вашей вине.

Стражники смутились; уже и до того им было не по себе от проклятий языкатой колдуньи, а тут они вовсе утратили разум. Поговорив между собой, решили, что двое из них проводят ее к царевне.

Филлида как обычно пряла под окном своей комнаты. На краю стола находилась ее рабочая корзинка с готовыми мотками и ножницами; Эрина стояла рядом и училась прясть. Зелруну Филлида узнала не сразу, однако вид ее вызвал в ее сердце неожиданную тревогу. Но та не оставила ей времени на раздумья; бросившись к ее ногам, она стала целовать край ее одежды:

– Спаси меня, любимая царевна! Они хотят меня погубить, хотя знают, что я ни в чем не виновата. Ты должна меня спасти; вспомни, как я спасла тебя в ту ночь, среди трупов в ба…

– Молчи! – крикнула Филлида, чувствуя, как вся кровь отхлынула от ее сердца. – Не смей напоминать об этом! Чего ты хочешь?

– Прикажи им выйти.

По знаку царевны стражники вернулись к своим товарищам. Тогда колдунья, несколько успокоившись, подробно рассказала ей, как все произошло.

– Что же я могу для тебя сделать? – спросила Филлида. – Даже если я прикажу тебя освободить, народ все равно тебя растерзает.

– Прикажи проводить меня в гавань. Отправлюсь в изгнание; тут у меня и так нет никого, с тех пор как…

– Куда отправишься?

– В порту стоит афинское судно, оно меня отвезет в Афины.

– В Афины? Почему именно в Афины?

– Другого судна нет, а мне все равно куда ехать. Мое ремесло пригодится везде, – добавила она с гордостью.

Филлида, немного подумав, одобрительно кивнула. «Лишь бы не в Мегару», – решила про себя.

Потом вышла к стражникам.

Как только мать покинула комнату, Зелруна подошла к дочери.

– Радость моя, царевенка! Что прикажешь передать твоему отцу?

Эрина с удивлением подняла на нее свои огромные синие глаза.

– Моему отцу?

– Да, твоему отцу, великому царю богозданных Афин. Они этого не знают, но я знаю, и ты должна знать. Радуйся, моя красавица, ты теперь афинская царевна. Так что мне передать ему от тебя? Что помнишь о нем? Что любишь его? Да?

– Помню… Люблю… Простые слова.

– Так ему и скажу. Он будет счастлив! Но еще лучше… Погоди-ка минутку.

Она схватила ножницы из рабочей корзинки, и не успела девочка опомниться, как отрезала прядь ее прекрасных светлых волос.

– Как он рад будет такому подарку, – протянула она сладеньким голоском. – Ведь он любит тебя без памяти, твой отец. Но не говори об этом никому, не выдавай меня. – А про себя добавила: «Это золото лучше любого другого!»

– Зелруна, что ты делаешь около девочки? Отойди от нее!

– Хотела попрощаться с нашей общей радостью, с царевенкой, – обиженным тоном ответила колдунья. – Не будь так сурова, почтенная царевна, была я твоей подданной, а теперь, в старости, стану изгнанницей.

– В любом случае отойди от нее.

Зелруна сунулась к корзинке и незаметно положила туда ножницы; прядь волос успела перед тем спрятать под одежду. Вскоре явился начальник стражи. Положение его было незавидное: с одной стороны, он понимал, что если отпустит ведьму, а царице станет хуже, то окажется виноват; с другой стороны, не мог же он не выполнить приказа царевны, которая не сегодня-завтра, возможно, сама станет царицей. Решил, что до вечера запрет колдунью в тюрьме, а когда стемнеет, вместе с надежными стражниками спровадит на афинское судно. Филлида согласилась. Зелруна снова бросилась целовать край ее одежды.

– Хватит, хватит! Счастливого пути!

Она отвернулась. Ведьма поднялась и обвела обеих зловещим победным взглядом.

– Ты будешь отомщена, дочь моя! – прошипела.

Но внимание Филлиды было полностью приковано к ее собственной дочери: девочка задумчиво смотрела вдаль, а след давнего прикосновения широкой тенью лежал на ее прекрасном лбу.

– Эрина, что с тобой? Что она с тобой сделала? Скажи!

– Тише, мамуля, тише! Разве ты не слышишь?

В саду снова раздавались соловьиные трели. Девочка жадно ловила каждый звук.

– Ты, мамуля, не знаешь, о ком он поет? А я знаю… знаю.

IV

Шум дикой жизни на Пангее начался с утренней зарей. Когда встало солнце, его сияние осветило печальную картину. Под обрывом на зеленой поляне лежала молодая вакханка; небрида покрывала ее тело, голова покоилась на тимпане, чуть поодаль валялся ее тирс. Вид лежащей не был естественным для заснувшего человека; она выглядела так, будто упала и осталась в таком положении. На дубе, который качал над ней своей столетней кроной, сидели коршун и сова, оба с сочувствием и беспокойством смотрели на нее и на соловья, который затаился у ее бледных губ. Рядом толклась с жалобным писком стайка других птиц, больших и малых.

– Она жива?

– Думаю, да, Никтимена, но душа еще не вернулась в ее грудь. Страшное было падение; видно, святая небрида благословенного бога спасла ее. Но как это случилось? Ты ведь была при этом.

– Была и могу рассказать. Но прежде хотела бы узнать, как она, такая еще девчонка, оказалась в процессии менад.

– Узнать это нетрудно. Ее всегда окружают наши; одну при себе задержит, другого отпустит и на его место возьмет еще кого-то. Уж очень она нас любит, как и мы ее.

– Птицы, кто из вас был с Дочерью Весны в последние дни перед триетеридой?

– Я, – ответила ласточка.

– Расскажи нам, как она попала в процессию?

– Так пожелал Аглаодор. А царевна его желания воспринимает как закон. Необходимо, сказал он, уже сейчас поручить ее заботе Диониса, чтобы в будущем она служила ему усердно. В небриде, в плющевом венке, с личиком, пылающим от возбуждения, она была так хороша, что невозможно было оторвать от нее взгляда. Не было таких откровений, каких не ожидала бы она от ночи чудес! Прежде всего отпустила нас всех, а потом взяла тирс и радостно помчалась с матерью в горы. Мы полетели за ней, первой из нас была Прокна; но что случилось ночью, мы увидеть не могли.

– Теперь пришла пора для моего рассказа, – объявила Никтимена. – Вакхический экстаз овладел Эриной с необычайной силой. Вскоре старшие вакханки и даже мать утратили на нее всякое влияние. Она ощутила, что душа ее отделилась от тела и ее место занял сам Дионис. Все слышали ее безумные выкрики: «В горы! Вперед, вакханки! Вперед, вакханки!» Мать осталась позади; Эрина бросилась за группой, мчавшейся вдоль обрыва. «Что вы трусливо бежите по краю? – крикнула им, – неужели Дионис пожалеет крыльев для своих верных?» – «Ты сума сошла!» – ответила ей старшая. – «Мойум при мне! Но именно этого желает Дионис. Все вы тут лишь тирсоносицы, одна я среди вас вакханка! Дай сюда!» И переложив в левую руку тирс, правой она вырвала факел из рук старшей вакханки. Вырвала и со смехом помчалась на самый край обрыва. «Лети, пламя Диониса!» – крикнула весело – и швырнула факел в пропасть. То были ее последние слова. Вслед за факелом она и сама прыгнула со скалы – и вот лежит здесь.

– И я при этом был, – сказал Тип. – Но что я мог сделать? Ее деда я когда-то спас от гибели, здесь, на этом самом Пангее; но он тогда был еще ребенком, да и я помоложе.

– Она доверилась Дионису, – заметила Прокна. – Зачем ей другие защитники? И верный бог ее не оставил: пронес безопасными воздушными путями и бережно уложил на грудь Матери-Земли. Она даже сознания не потеряла; просто ждет возвращения своей души с шествия блаженных. Я боюсь не этого, а совсем другого. Аглаодор будет великим пророком, но он не знает, что обряды Диониса, спасительные для других, для нее могут быть смертельно опасными. Дорогие мои, удвоим наши усилия, будем петь ей днем и ночью о зеленом наряде Матери-Земли и не позволим, чтобы черные мысли овладели ее душой!

Она вспорхнула и уселась на ветку рядом с Типом и Никтименой, вскоре оттуда поплыла к спящей звучная, неумолкающая, жалобная и победная песнь. И мало-помалу в грудь лежащей стала возвращаться ее душа.

Эрина подняла голову, с удивлением поглядела вокруг, сначала слегка улыбнулась, но потом задумалась, и глубокая тень, живой след давнего прикосновения, омрачила ее чело.

– Значит, это душа, – шепнула, как бы говоря сама с собой. – Значит, она может быть независимой от тела. А если независимой – то и бессмертной. Чего же боятся люди? Хвала тебе, Дионис! Ты меня многому научил в эту ночь… Дионис, сын Семелы и Зевса, и первозданный Дионис, сын Персефоны… И оба составляют единое божественное существо. Почему же боятся люди Персефону, если она мать Диониса? Не понимают тайны этих слов и потому боятся; а я понимаю и потому не боюсь. Не боюсь я тебя, Персефона, а люблю и без страха произношу твое имя, как дочь произносит имя матери. Люблю тебя, Персефона… Забвение… Что такое забвение? Пока живу, один образ вытесняет другой из моей памяти, чтобы освободить место для новых образов. Старые отступают, падают в пропасть. Это и есть забвение. А когда перестану жить, то не будет этой смены образов и не будет забвения. Все, что дала мне жизнь, останется со мной навсегда, все мои мысли, чувства и вся моя любовь. Почему же я должна бояться смерти? Смерть – это вечная память, вечное обладание тем, что мне дорого, всеми ценностями моей души. Вот что передал мне Дионис как дар матери своей Персефоны.

Она снова положила голову на тимпан. Взгляд ее, направленный к небу сквозь дубовые листья, обнаружил сову, коршуна и соловья. Птаха-соловей пела все громче, чтобы отвлечь свою любимицу от черных мыслей. Эрина улыбнулась.

– Сдается мне, что ты со мной не согласна, моя дорогая, но что поделаешь, я все-таки права. Ты говоришь мне, что я должна любить свою мать. Я и люблю ее, а значит, желаю любить ее вечно. Понимаешь – вечно? А будет ли моя жизнь долгой? Сдается мне, что у меня есть братья, которых я пока не знаю, а когда узнаю, то обязательно полюблю. Позднее у меня будет муж, а еще позднее – дети. Мои представления будут сталкиваться друг с другом, одно будет заслонять другое, и наконец, все они рухнут в пропасть. Моя матушка – и в пропасть! Разве можно желать этого, если я ее люблю? Вот о чем спой мне, если ты со мной не согласна.

Но птаха продолжала свою песнь, и эта песнь в конце концов победила доводы молодой мыслительницы. Она встала, еще раз огляделась вокруг, подняла свой тирс. Ласково грело ее солнышко, стрекотали кузнечики, и птаха божья вдохновенно продолжала свою песнь, сидя на ветке между солидными фигурами совы и коршуна. Эрина усмехнулась.

– Эй, старая знакомая, и ты здесь?

Она схватила ласточку, та не сопротивлялась.

– Побудешь еще со мной, мы пока не надоели друг другу, – сказала ей. – Найдется также место и для прочих гостей.

– Вот она! Вот она! – выкрикнул чей-то радостный голос.

Эрина узнала Ианту, подругу своей матери. Были тут они обе, но Филлида ни словом, ни криком не выдала своего волнения. Она лишь подошла к дочери, долго-долго смотрела ей в глаза, а потом, обняв за талию, повела вниз по течению потока, к Стримону и Девяти Путям. Все это время она не отпускала ее, прижимая к себе как нежданно возвращенное сокровище. И невольно задавала себе вопрос: на этот раз мне ее вернули, но что будет после?

V

Старая царица умерла. Когда родственники и вельможи собрались чтобы решить дело о наследовании трона, никто не упомянул о царевне Филлиде; все присутствующие промолчали. Никто не спросил и о причине этого – все и так всё понимали. Избрали царем старшего наследника Котиса, человека старофракийского склада, отца многих сыновей. Перебравшись во дворец, он прежде всего попросил Филлиду остаться жить в тех же покоях, с теми же слугами, и считать себя членом семьи. Та с благодарностью согласилась. О причинах своего устранения из числа наследников она не стала спрашивать – они не были для нее секретом.

Таким образом, внешне в образе жизни Филлиды и ее дочери ничего не изменилось. Да и в целом тоже, если не считать того, что смерть бабушки стала поводом для новых раздумий Эрины и новых вопросов, задаваемых матери и Аглаодору, о том, что происходит с душой после расставания с телом. Их ответы удовлетворяли ее не всегда; она часто спорила или пыталась развивать дальше их мысли. Особенно запали ей в сердце слова Орфея, приведенные Аглаодором: soma – sema (тело – гробница). «Живем для смерти, умрем же – для жизни, – закончила она. – Но если так, то почему мы сразу не умираем?»

Ответы Аглаодора казались ей недостаточно убедительными. Больше воздействовали на нее слова матери: «Только ты у меня и есть, – твердила она. – Что со мной станет, когда ты меня покинешь?» Тогда Эрина обнимала мать, просила прощенья за свой безумный пангейский прыжок и обещала никогда больше так не поступать. И Филлида на некоторое время успокаивалась.

Однажды, когда она сидела за прялкой, а Эрина гуляла в дворцовом саду, служанка впустила в комнату трех посетителей: глашатая с жезлом и двух пожилых женщин почтенного вида, все были одеты по-эллински. Вежливо поклонившись царевне, глашатай заговорил:

– Несколько лет назад Пандион, сын Кекропа, старший внук царя и героя Эрехфея, вследствие полюбовного договора с двоюродным братом Ионом, занял афинский трон, причем Ион, который до того правил Афинами, удалился вместе со своими сыновьями в островную Грецию. Первые годы прошли в укреплении новой власти и усмирении недовольных; но теперь царь Пандион чувствует себя полноправным владыкой трона Эрехфея. У него четверо сыновей, старшие уже взрослые, младшие – подростки, опора его власти, однако в супружестве с мегарской царевной Пилией боги не дали ему дочерей. Он желает, чтобы ты вместе с царевной Эриной – которая признана таковой решением Ареопага и народа – переселилась в Афины, где тебя ждет соответствующее твоему высокому положению пристанище.

Филлида выслушала слова глашатая с растущим волнением и дрожащим голосом ответила:

– Я благодарю царя Пандиона за его гостеприимство по отношению ко мне и моей дочери, но не могу исполнить его желание.

Глашатай, нахмурившись, помолчал с минуту, а затем тихо, но внушительно заявил:

– Наверно, я выразился недостаточно ясно; позволь мне вкратце повторить суть моего сообщения. Так вот: афинский царь Пандион призывает к себе свою законную дочь, афинскую царевну Эрину, и вместе с ней приглашает ее мать, если та согласится, в город Паллады, где ей будет оказан почетный прием.

Филлида побледнела.

– Постановления Ареопага и народного собрания афинян обязательны для Афин, но наш город управляется по фракийским законам, а согласно этим законам…

– А согласно этим законам, – продолжил глашатай, кивком головы извинившись, что перебил царевну, – согласно этим законам, вы обе являетесь пленницами царя Котиса. Для него я имею отдельное сообщение, с которым предпочел бы к нему не обращаться. Оно гласит: «Афинский царь Пандион предлагает тебе выбор между войной и союзом. Теперь, после присоединения Мегары к Аттике, во всей Элладе нет более могущественной державы; одного известия о ее союзе с тобой будет достаточно, чтобы привести в повиновение фракийские племена, которые восстали против тебя в верховьях Стримона с городом Драбеском во главе. Кроме того, город Девяти Путей самое подходящее место для добычи золота в Пангее, о чем Афины давно мечтают. И пусть боги не допустят войны между афинянами и их давними друзьями фракийцами! Условием же нашего союза царь ставит возвращение своей законной дочери, твоей родственницы Эрины».

– Вижу, – с горькой усмешкой сказала Филлида, – что царь Пандион с выгодой для себя провел время, когда был гостем моих родителей. Любовь – любовью, а дело – делом. Но в твоем втором поручении речь идет только об Эрине, а о ее матери там умалчивается.

– Да, царевна. Чужого не брать, но и своего не отдавать – таково правило афинских царей.

– Понимаю: мать – это чужое, а дочь – свое. Хорошее разграничение.

– Ну, так как ты решишь?

– Скажи мне вот еще что, глашатай. Не собирается ли царь Пандион, если я приму его предложение, отобрать у меня мою дочь? Позволит ли он нам, как и раньше, жить вместе?

– Царица Пилия славится множеством добродетелей, которые доставили ей любовь прежних и новых подданных: она достойная наследница любезных богам цариц Праксифеи и Креусы. Не думаю, однако, чтобы она так уж настаивала на том, чтобы поселить падчерицу в доме Эрехфея, хотя радушно примет там и ее и тебя. Но для постоянного проживания царь приготовил вам отдельный дом в лучшей части города, поблизости от храма Афродиты в садах.

– В таком случае я согласна. Когда мы должны отплыть?

– Если царь Котис, к которому у меня есть еще одно поручение, меня не задержит, то, в случае твоего согласия, мы снимемся с якоря завтра вечером. Сейчас я отправлюсь к царю, а тем временем попрошу тебя и царевну взять под свою опеку двух афинских гражданок, которых царь послал вам в качестве свиты. Одна из них Феано, жрица акропольской Паллады. А другая Иона, жрица соседней с вами Афродиты в садах.

Тут впервые на лице Филлиды появилась улыбка.

– Паллады и Афродиты! – радостно воскликнула она. – Богинь-покровительниц моей дочери! Это царь Пандион хорошо придумал. Приветствую вас, почтенные!

Обе поцеловали Филлиду. Глашатай ушел по своему делу, а между женщинами завязался дружеский разговор. Филлида рассказала им, почему назвала обеих богинь покровительницами своей дочери. По ходу разговора появилась и сама Эрина. На плече у нее сидела самочка дрозда, а в руке она держала маленького дрозденка, пытаясь согреть его своим дыханием. После краткого приветствия гостьям она обратилась к матери:

– Подумать только, матушка, какая жалость: выпал из гнездышка и разбился, бедняжка!

– Положи его обратно в гнездо, дитя мое, его мать знает, как ему помочь.

– Нет, матушка, его положение безнадежно, он упал на камень и разбился. Смотри, кровь идет у него из зобика. Долго он не протянет!

Тем временем обе афинянки восхищались ею: «Как мила ее детская улыбка!» – заметила Иона. «А какой чудесный глубокий взгляд! – добавила Феано. – Да, Паллада будет довольна такой кошеносицей на ближайших Панафинеях. Но где мы возьмем вторую – такую же стройную, как она?»

Услышав эти слова, Эрина вопросительно посмотрела на мать.

– Мы отправляемся в Афины, доченька моя; твой отец, афинский царь, прислал за тобой… за нами, хотела я сказать, корабль. Поздравляю, ты теперь афинская царевна. Но тебя это, как я вижу, вовсе не удивляет?

Эрина не отрывала заботливого взгляда от своего птенчика.

– Все-таки положу его обратно в гнездышко: пусть почувствует перед смертью материнскую ласку.

И она вышла из комнаты, согревая своим дыханьем обреченного птенца.

Когда она вернулась, Феано усадила ее рядом с собой.

– Вижу, что ты настоящая афинянка, – сказала с улыбкой. – Мы тоже любим пташек; рассказывают даже, что две наши царевны, Прокна и Филомела, сестры твоего прадеда Эрехфея, были превращены богами в птиц. И по сю пору живут они то у нас, то у вас, одна как соловей, другая как ласточка.

– И по сю пору, говоришь? Значит, они вечные?

– Так рассказывают, дочь моя. Видишь, вот уж я начинаю тебя учить! А знаешь ли ты, как усердно придется тебе у меня учиться, когда ты станешь кошеносицей нашей богини?

– Охотно, матушка жрица, и пусть Паллада развеет мои сомнения. Ведь когда ты сказала мне о вечности, у меня аж дыхание прервалось. Я представила, что было бы, если бы боги наградили меня таким ужасным даром.

– И что было бы?

Она пожалела, что задала этот вопрос.

Будто пламя охватило Эрину, и она начала быстро, без запинок, описывать свое воображаемое положение – положение человека, пережившего своих братьев, затем своих детей, внуков и уверенного в том, что испытал все, что только возможно на земле, а перед ним все та же неиссякающая вечность, которую нечем заполнить.

Ее слушали с изумлением; говорила она разумно и выразительно; чувствовалось, что про себя не раз уж все это обдумала.

Иона укоризненно покачала головой.

– Боюсь, – сказала она, обращаясь к Филлиде, – что мне нелегко придется с твоей дочерью. Откуда у нее такие не подходящие для девочки мысли?

Филлида оскорбилась. Ей казалось, что дочь произвела на афинянок хорошее впечатление, тем более что никто не мог бы ее упрекнуть в желании порисоваться, она ожидала похвалы, а не порицания от своих гостий.

– Она участвовала в обрядах Диониса, – ответила сухо.

– Диониса… Да, теперь понятно. Понимаю также, почему царь Ион, сын Аполлона, запретил у нас эти безумные оргии, которые впервые появились в царствование его отчима. Он ввел их в размеренное русло религии своего отца – так благословим радостные дары кроткого бога. И да хранит Паллада нашу царевну! Я восхищаюсь ею, но и беспокоюсь за нее.

– Да ты и не права, дочь моя, – сказала Феано Эрине. – Ты забываешь о том, что бесконечности времени соответствует бесконечная расчлененность и протяженность нашего сознания, и поэтому никакой конечный рубеж для нас невозможен. Но мы еще поговорим об этом на Акрополе, когда я представлю тебя нашей богине. Ты увидишь, что воздух наших афинских гор мягче пангейского, не напрасно мы считаем, что именно в наших горах Музы пестовали златовласую Гармонию.

VI

Наступил торжественный праздник Панафиней. Никогда еще Афины не проводили его с таким великолепием, никогда еще сами они не были так могущественны. Аттика была объединена от Киферона до Суния, по другую сторону залива считала своей южную Эвбею, завоеванную царем Ионом, а Пандион, унаследовавший трон мегарского Пиласа, присоединил к Аттике Мегару со спорным островом Саламином, ключом к Саронскому заливу, и с гаванью в другом заливе, Коринфском, что открывало весь Запад для беспредельных афинских замыслов. Одновременно Ион, верный брат своего брата, расширял афинское влияние на острова Востока и думал уже о переправе на прибрежную кайму Азии. Всю свою мощь, настоящую и будущую, афинский царь хотел посвятить богине на этом празднике. И когда он думал о том, что благосклонный взгляд Паллады среди других ее почитательниц задержится с лаской на его дочери, его гордость возрастала. И он видел в ней, в цветке своей надежды, как бы посредницу между Афинами и их небесной защитницей.

Однако на этом небе были тучи, хотя и небольшие, но мрачные и грозные. Дети многочисленных сыновей того Метиона, который уже при царе Эрехфее был предводителем мятежников, сами по себе представляли значительную силу и всеми силами старались привлечь на свою сторону тех, кто по каким-то причинам был враждебно настроен к Пандиону. Главной ареной их деятельности была Месогия, большая часть которой им принадлежала; кроме того они имели тайный договор с лемносскими пиратами, которые готовы были предоставить им корабли для нападения на Афины с моря, а за свои услуги желали получить часть аттической земли у подножья Гиметта. Можно себе вообразить, с каким чувством встретили они празднование Панафиней и их прелестный символ, царевну-кошеносицу. Если бы можно было сорвать этот ненавистный праздник или хотя бы дурным знамением испортить праздничное настроение!..

Одна неприятность уже случилась, но ее удалось уладить, не сообщая царю и не пугая никого. Когда Феано вошла в палатку на площади, где находились праздничные корзины, она увидела омерзительную старуху. А так как та не могла внятно объяснить, что там делает, жрица приказала ее задержать и отправить к пританам для дальнейшего следствия; тем дело и кончилось.

Сейчас праздник был в полном разгаре. На скале Ареопага сидели жены и дочери Метионидов, глядя на шествие, которое двигалось мимо них, а потом поднималось на Акрополь, и отпускали язвительные замечания по адресу его участников.