Текст книги "Иресиона. Аттические сказки"

Огляделся юноша, видит – ведьму привязывают ивовыми прутьями к тому самому стволу. Один из сатиров ударил ее тирсом – красный хитон соскользнул с ее тела, и перед ними предстала уже не Нера, а нагая страшная старуха; только глаза ее горели прежним зеленым огнем.

– Факелы! Факелы сюда!

Подбежали с факелами, раздался пронзительный крик страшилища, но его тут же заглушил грохот тимпанов.

Аристофонт не увидел, что было дальше: дружина Диониса повлекла его в горы, выше и выше. Остановились на откосе:

– В хоровод! В хоровод!

Полубезумного Лампрокла завернули в звериную шкуру и уложили посреди поляны. Одна из вакханок укрыла его голову накидкой.

– Цимбалы! Цимбалы!

И около эфеба начались бешеные пляски под оглушающий звон цимбал. Аристофонт, сидя под деревом, наблюдал за этой сценой со спокойной душой. Ему припомнился рассказ деда о том, как во времена царицы Креусы впервые леса Киферона огласились звуками мистерий Диониса; вместе со своим юным другом он испытывал этот благодатный восторг. Его душа унеслась теперь вместе с другими в вихре пляски – но она вернется сильной и здоровой, когда ее убаюкает этот вихрь.

И вдруг это произошло как по мановению чьей-то руки. Вот появился кто-то на золотой колеснице – это двое: бог и богиня.

– Эвоэ, Дионис! Эвоэ, Семела!

Остановились. Дионис сошел с колесницы, приблизился к Лампроклу, коснулся своим тирсом его головы и, повернувшись к Аристофонту, сказал:

– Отведешь его на суд царя Эгея.

Семела же подала ему свой плющевый венок:

– Для Фрионики.

Еще минута, и все исчезло. Лишь Лампрокл остался погруженным в глубокий сон посреди поляны.

Аристофонт поднял его своими могучими руками и, перебросив грудью через плечо, понес вниз, в сторону Скиады.

Когда он проходил через знакомую поляну, памятного ствола уже не было, на его месте дымилась кучка смрадного пепла, постепенно развеиваемого утренним ветерком.

Над Парнетом всходила заря.

IX

В доме на юру мужские и женские руки снова взялись за дело, но не ради пиров и развлечений: во дворе должен был состояться суровый суд царя Эгея над бывшей хозяйкой дома.

И вот царь прибыл, торжественно встреченный демархом; собрав совет скиадских старейшин, он отправился вместе с ними на место суда, где их уже ожидал окруженный толпой народа обвинитель Демоник. Напротив них сидела на земле Фрионика, исхудавшая и бледная, закованная в тяжелые кандалы.

– Обвинитель, тебе слово, – сказал Эгей, когда судьи заняли свои места.

Демоник выступил вперед в сопровождении одетых в траур своих родителей, а также родителей Неанта, Кратиппа, Алкамена и Лизания. Звуки скорби и негодования раздались в толпе, в сторону Фрионики были направлены угрожающие жесты.

– Злодейка!

– Разлучница!

– Вторая Скелебрида!

– Сбросить ее с обрыва!

– В Киклобор!

– Тише, граждане! Не мешайте суду! Обвинитель, тебе слово.

Демоник произнес свою речь. Впечатление было убийственным для бедной Фрионики.

– Свидетели!

Свидетелей оказалось много, и хотя каждый из них видел очень мало, в целом сложилась картина, полностью подтверждающая обвинение.

– Все свидетели выступили?

– Прости, великий царь, – отозвался голос, – есть еще один.

– Кто?.. – пробежало по толпе. – Лампрокл? Сумасшедший?.. Немой?.. Как может немой быть свидетелем?

Лампрокла вывели в круг; да, он не мог говорить, но взгляд его был осмысленным и твердым. Он почтительно поклонился царю, провел глазами по судьям, приветствуя каждого грустной улыбкой, потом долго смотрел на Демоника, как бы стараясь что-то припомнить, и лишь после этого заметил обвиняемую. Не сразу узнал он в ней ту прекрасную гетеру, которую когда-то полюбил. А когда узнал, протянул к ней руки, грудь его судорожно задвигалась, и раз за разом какие-то невнятные звуки стали вырываться из его уст; наконец, он бросился к ней с возгласом:

– Фрионика! Бедная Фрионика!

Из толпы послышались крики:

– Случилось чудо!

– Божье чудо!

– Немой заговорил!

– Оставь ее, юноша, – сурово приказал царь. – Что ты можешь сказать как свидетель?

И Лампрокл рассказал обо всем, что происходило на его глазах: как он встретился в ту ночь с Нерой и Демофилой, как отправился к Фрионике, как они вместе спасали Кратиппа, как потом какая-то мгла затмила ему всё, и он мог только различить зеленый огонь в глазах красавицы. Его показания дополнил Аристофонт, рассказав о своей встрече с благодушным сатиром и о каре, которая постигла ведьму. Когда он закончил, Демоник бросился к обвиняемой и обнял ее колени. Родители Кратиппа последовали его примеру.

– Прости нас, мученица!

Эгей обвел взглядом собравшихся:

– Как вы считаете, граждане? Расковать обвиняемую?

– Конечно, расковать! Но этого мало.

– Мало, но это прежде всего.

С Фрионики сняли кандалы. Поддерживаемая Демоником и отцом Кратиппа, она подошла к царю. Тот поднял руку в знак того, что хочет говорить.

Но его опередил Аристофонт:

– Прости, великий царь, но первая награда невинно пострадавшей должна быть от бога. – И он возложил на голову Фрионики плющевый венок: – От Семелы, божественной матери Диониса.

Золотом блеснула чудесная зелень на голове мученицы. И подействовала на нее чудесным образом. Силы ее восстановились, впалые щеки распрямились и покрылись румянцем, глаза заиграли прежним блеском, морщины разгладились. Теперь, без всяких украшений, она расцвела ярче чем прежде, когда пользовалась белилами и румянами. Народ смотрел на всё с изумлением, но радостный шум умолк, когда царь Эгей снова поднял руку.

– Боги наградили тебя, гражданка…

– Гражданка! – пронеслось по толпе. – Вы слышали – царь назвал ее гражданкой!

– Да, мужи и жены, я назвал ее гражданкой, ибо нет более достойного права для получения гражданства, чем спасение жизни граждан. И я рад, Фрионика, что твое имя, которым по справедливости ознаменовано наше освобождение, будет внесено в списки граждан. Но прежде чем мы решим, какой награды ты заслуживаешь, нужно выслушать находящегося среди нас пророка Диониса Лампрокла. Скажи, что тебе повелел бог?

– Скажу, о великий царь! Дионис освободил нас от великого бедствия, которое истребило уже пять цветущих жизней. Мы должны возвести храм Дионису Элевтеру. Спасенный же им город Скиада отныне пусть называется Элевтеры. Придет время, потомки твои перенесут в Афины кумир и культ Диониса Элевтера и его праздник возвысит город Паллады над всеми городами мира. А вы, граждане, никогда не забывайте, из-за чего постигло вас это бедствие. Души умерших должны получать поминальные жертвы, которые служат символом договора между нашим миром и потусторонним. Дионис берет на себя защиту их прав, Анфестерии станут общим праздником этих душ и Диониса. Остальное, великий царь, Дионис оставляет на твою царскую волю.

– В таком случае, граждане элевтерцы, – подвел итог Эгей, – храм Диониса будет поставлен на том самом месте, где он возвысил женщину, которую мы судим. Ты, Лампрокл, будешь его жрецом, и жречество станет наследственным в твоем роду. Ты же, Фрионика, снова займешь свой гостевой дом, но уже не для веселых пиров с молодежью – гражданке не подобает такая жизнь. Ты станешь жрицей той, чей венок освятил тебя, и станешь служить своим искусством ей и ее божественному сыну.

Фрионика смущенно склонила голову.

– Прости, великий царь, я благодарна тебе за все твои милости, но от этой позволь мне отказаться.

– Почему?

Она обидчиво надула губы и, понизив голос, объяснила:

– Дионис затыкает уши, когда я играю.

– Кто тебе это сказал?

– Сатир сказал Аристофонту, и об этом все уже знают.

– Ну, Фрионика! Сатиры иногда любят пошутить. Лампрокл, как ты считаешь?

– Сестра моя, – торжественно заявил Лампрокл, – никакое искусство смертных не может сравниться с божественным совершенством, и не то радует богов, что наши действия безупречны; ценность их определяется мерой наших сил, соединенных с доброй волей и чистотой сердца; и поверь мне, что ни одна из элевтерских гражданок не будет так мила Семеле, как та, которую она сама выбрала из всех.

– Если такова воля богини, великий царь, то я готова.

– Суд окончен, граждане, – объявил Эгей.

– Да здравствует царь Эгей! – прокричали собравшиеся и стали расходиться.

– Во всем этом деле, – шутливо сказал Демоник, провожавший вместе с другими Фрионику, у дверей ее дома, – один только я оказался потерпевшим.

– В чем же это?

– Уж теперь ты точно не исполнишь обещания, которое дала мне тогда – помнишь?

– Думаю, что нет: обещания пришелицы для гражданки не обязательны. Но надеюсь, это не помешает нам остаться друзьями.

Она протянула ему руку, которую он крепко пожал.

– Граждане, – объявила Фрионика со своего порога: – Моя лампада будет по-прежнему гореть в сенях «дома на юру». Но теперь она будет приглашать вас не на пиры, а на молитвы Дионису и его божественной матери Семеле.

X. Тирренский пленник

I

Слушай, народ!

– Тише! Внимание! Послушаем афинского глашатая.

Постепенно на халимунтской площади воцарилась тишина.

– Афинский царь Эгей шлет привет халимунтским мужам.

– Да здравствует царь Эгей! – отозвалась толпа, хотя и не очень дружно.

– Мужи халимунтские, все вы знаете, как во время позорного правления Метионидов возникло пиратское гнездо тирренских пеласгов от западного склона Гиметта и до самого моря.

– Знаем.

– Метиониды поручили им построить стену вокруг Акрополя – стену, которая нужна была для защиты не от врагов (слава Палладе, никогда не доходили они до этой скалы), а от собственных граждан. Чтобы не трогать казну, наделяли строителей землей. Цветущие наши села – Эгзоны, Хале – попали им в руки; изгнанные жители, сыновья аттической земли, вынуждены были искать пристанище в соседних городах.

– Знаем!

– Когда Метионидов постигла кара под Фрией Элевсинской и царь Эгей вступил в дом своего прадеда Эрехфея, все ожидали, что он освободит нашу страну от этого бедствия и вышвырнет пришельцев за пределы отчизны.

– Еще как ожидали!

– Однако это не могло произойти так быстро, как хотел царь Эгей, да и все вы. Помешали этому раздоры с братьями. Недовольные доставшимися им уделами, они раз за разом, позабыв об Эриниях, вторгались во владения старшего брата. Пришлось защищать Элевсин от Ниса, Четырехградие от Лика, а особенно верховья Кефиса от подлого Палласа. Помешали также и другие заботы…

– Знаем мы эти заботы, – пробурчал кто-то из толпы.

– Бесконечная смена цариц, – поддакнул другой: – Автохта, Мелита, Халкиона… Всех не перечесть.

– О сыне мечтает, да не дает Афродита.

– Мужи халимунтские, – продолжал глашатай, – вижу, среди вас затесались злобные эгзонцы. Прошу их не забывать, что они, как метеки, не должны подавать голос среди граждан.

Толпа рассмеялась.

– Верно! Эгзонцы, молчать!

– Так, – снова заговорил глашатай, – продолжалось более десяти лет. И за это время набеги тирренцев стали еще беспощаднее. Их корабли наводили страх в некогда спокойных водах Саронского залива. Они собирали дань с торговых судов, направлявшихся в наш Фалер, и на суше не давали нам покоя: врывались в хутора и деревни, отнимали стада, а недавно осмелились устроить засаду под Палленой и захватить на глазах Афины Паллениды наших девушек, направлявшихся в Браврон на праздник Артемиды.

Общие выкрики заглушили эти слова:

– И наши там были, и наши!

– Бедная Алкиппа!

– Несчастная Роданта!

– Несчастная Асти дика!

– О, какое горе для вас и ваших родителей!

– Наконец, – повысил голос глашатай, – чаша терпения переполнилась. Царь Эгей заключил мир с Палласом, хотя это стоило ему многих жертв, и, собрав свое войско, приказал тирренцам убираться из страны Паллады, угрожая в случае сопротивления истребить их всех до единого. И теперь глядите… – Подняв свой жезл, он указал на далекую гавань Хале, всю белую от парусов. – Видите – это прибыли корабли с Лемноса, главного гнезда пиратов, чтобы увезти их туда. В городе стоит войско царя Эгея; отпустят их только тогда, когда они вернут всё, что у нас забрали. Земля будет возвращена прежним хозяевам. Вас же, мужи халимунтские, царь Эгей приглашает направить в Хале шестерых граждан, которые могли бы опознать и забрать вашу собственность.

– Да здравствует царь Эгей! – прокатилось по толпе, на этот раз единой волной. Громче всех кричали эгзонцы.

А демарх торжественно провозгласил:

– Глашатай афинский, халимунтский совет присуждает тебе венок за добрую весть и просит тебя на общий обед в пританею.

– Спасибо, друзья, – ответил тот, спускаясь с помоста. – А то у меня после долгой речи в горле пересохло.

II

Отправились шестеро, а вернулись пятеро.

И когда вернулись, к радостным восклицаниям большинства халимунтцев, которым возвращены были кому дочери, кому коровушки-кормилицы, кому другое имущество, – примешался плач старой вдовы Тимандры по своему единственному сыну.

Те пятеро оправдывались:

– Удивительно, как такое могло произойти. Афинский отряд во главе со своим тысячником стоял на набережной, где происходил возврат награбленного имущества. Мы, халимунтцы, образовали свою группу, за нами шли фалерцы, агрилейцы, флийцы. Тысячник посоветовал нам разделить обязанности, чтобы один пошел забирать похищенных девушек, другой – за коровами и так далее. И пусть, добавил он, те, кто получил одинаковые поручения, идут вместе. Так мы разделились, договорившись встретиться на этой самой набережной. Диофанту выпало заниматься получением платы за разрушенные дома, уничтоженные виноградники и так далее вместе с флийцем и другими, выполнявшими такое же поручение. Начались поиски и предварительные переговоры. Тирренцы, как и следовало ожидать, старались обмануть где только было возможно, но мы тоже не из Беотии: не верили никаким клятвам этих безбожников, и как только возникал какой-то конфликт – сразу звали тысячника. В итоге мы получили от них всё, что нам причиталось. Но, само собой понятно, после всех этих дел собрались мы вместе не сразу. Подошел Диофант с мешком серебра – вот этим – и ушел снова: сказал, что принесет еще один такой же. Ждем-ждем – не возвращается. Идем к фалерцу, к питейцу. Тот тоже ходил за серебром. В первый раз они собирали его вместе, а во второй раз он Диофанта не видел. Мы пошли к тысячнику. Он дал нам войскового стражника. Обошли все дома, все корабли. Тирренцы клялись, что ничего не знают. Мы им не поверили. Либо, говорим, верните Диофанта, либо мы вас не отпустим. Не знаем, говорят, вашего Диофанта, а если вы нас не отпустите, то воля ваша, но корабли ждать не будут, они вернутся на Лемнос, а мы останемся здесь. Тогда фалерцы и другие с ними заодно возмутились. Не следует, сказали, из-за одного человека и дальше терпеть здесь эту заразу. Еще больше возмутились эгзонцы и халейцы: что ж это получается, значит, мы так и не вернемся домой? Что мы могли тут поделать? Все были против нас, и тирренцы, и наши. Пришлось оставить это дело на волю богов и возвратиться со своей добычей в Халимунт.

– Смотрите, смотрите! – раздались голоса в толпе.

С холма, на котором лежал Халимунт, было четко видно, как из халейской гавани выходили один за другим тирренские корабли. Паруса их раздувало ветром.

– Уже огибают Зостер.

– Идут к Сунию.

– О Посейдон, владыка Суния, взмахни своим неотразимым трезубцем и порази их всех, как тунцов!

– О могучие нереиды! Закрутите весенний хоровод, затяните этих негодяев в безумные пляски, а когда они выбьются из сил, пусть найдут вечный покой в пурпурной глубине моря!

Но эти шутливые молитвы заглушил жалобный крик Тимандры:

– Сын мой! Сын мой!

И она бросилась со всех ног к крайнему выступу халимунтского хребта, где, стоя на белой скале, возвышался над морем белый храм Деметры. Она провожала взглядом каждый пиратский корабль, ей казалось, что именно он увозит ее сына.

– Глядите, стоит на скале перед храмом, как статуя богини.

– Одним радость – другим горе.

– Не такая уж великая радость. Наши девушки теперь уж наверняка не пойдут в Браврон на службу Артемиде.

– А я слышал, что пойдут.

– Точно пойдут. Мне об этом сказала сама Алкиппа. И показала свой кинжал: «Это оружие, сказала, посвящу Артемиде в Бравроне: она сама подскажет, имеем ли мы право участвовать в шествии».

– Хорошо, Алкиппа. Прекрасно!

– А другие? Чем они хуже?

– Да, что правда, то правда: нет девушек лучше наших, аттических. Не напрасно росли они под оком Паллады, нашей грозной богини-девы.

– Уже десяток наших юношей собираются просить их руки – пусть, говорят, выбирают, кому кто понравится.

– Жаль, что нет Диофанта. Вот кому досталась бы Алкиппа.

– А мать его так и стоит на скале, стоит и не шелохнется, все смотрит вдаль…

И долго еще стояла она, пока солнце не погасло на вершине Эгалея, пока мрак весенней ночи не покрыл море.

III

Миновали весна, лето, ранняя осень. Тимандра все так же ходила на мыс Деметры, вглядывалась вдаль и возвращалась домой с тоскливой пустотой в груди.

Подошел великий для халиимунтцев день – осенний праздник Деметры, канун афинских Фесмофорий. Белая скала запестрела палатками афинских матерей, вместе с халимунтскими исполнявших обряды богини, недоступные для мужчин.

Тимандры между ними не было. «Какая из меня теперь мать», – говорила она. И совсем перестала выходить на мыс Деметры: одолело ее отчаяние – она уже не верила, что сын жив. Всю зиму провела за прялкой, не покидая дома, вдвоем с единственной своей рабыней, тоже старушкой, няней Диофанта. Вспоминали они детство своего любимца, рассказывая друг другу случаи, хорошо известные обеим. Иногда навещали их соседки, приносили халимунтские и афинские новости – о свадьбе Алкиппы, о новой жене царя Эгея и тому подобные. Обе старушки выслушивали всё равнодушно и оживлялись лишь тогда, когда кто-то заговаривал о Диофанте.

И снова весна, лето, осень.

На этот раз соседки уговорили Тимандру посетить халимунтский праздник.

– Пойди помолись Деметре, надежной утешительнице страждущих матерей. Богиня милостива, она снимет бремя с твоей души.

Тимандра послушалась.

Вернулась утром с успокоенным сердцем.

– Вечером, – рассказывала няне, – когда уже все улеглись спать, какой-то внутренний голос сказал мне: «Пойди помолись милостивой». Пошла туда, где стояла ее статуя, – вокруг пусто, все залито лунным светом. Подняла руки к небу и начала молиться – откуда и слова взялись? «Вспомни, о святая, вспомни те муки, которые ранили твое сердце, когда искала ты свою дочь, похищенную владыкой подземной тьмы. Вспомни, какие пытки перенесла, скитаясь по всей земле, не утоляя голода, не увлажняя водой запекшихся губ. О, во имя мук твоих, во имя испытанных лишений, во имя радости возращения утраченной – сжалься над несчастной матерью, верни мне моего сына!» И показалось мне, что богиня услышала мои мольбы. Потом пошла я в палатку соседок, уснула, и, поверишь ли? – во сне явилась мне сама милостивица! «Тимандра! – говорит, – передай моей жрице, чтобы сегодня она готова была принять в моем храме дорогую почтенную гостью».

– Какую гостью?

– Только то она мне сказала, что я тебе передала. Пробудившись, рассказала я обо всем жрице. «Пойду в Афины, – говорит, – спрошу элевсинских экзегетов богини». Но, спрашиваю, чем это поможет моему горю? «Не знаю, – отвечает, – но, значит, не забыла о тебе Деметра, коли доверила тебе свою непреклонную волю». И мое сердце наполнилось сладкой надеждой. Жив мой Диофант и вернется.

День прошел для Тимандры в радостном ожидании. Толпы женщин проходили с песнями мимо ее дома; это возвращались афинянки, чтобы последние обряды многодневного праздника провести у себя, во дворе Фесмофоры на Пниксе. И ее сердце пело вместе с ними. Она ждала чуда, ждала в тот же день.

Солнце зашло, залив пурпурным блеском скалу Деметры, которая после этого снова побелела. На смену пурпуру заката пришел бледный свет молодого, но уже яркого месяца. Тимандра сидела дома у открытого окна, наслаждаясь ночной прохладой. Няня сидела у очага за прялкой.

Вдруг сбоку от кумира Деметры над утесом показалась, как бы выплывающая из-за нее, другая человеческая фигура – мужская. Забилось сердце у старушки, но в мгновение ока она удержала крик, заметив, что за мужской фигурой выдвинулась женская, потом снова мужская в виде раба с узлом на плечах.

Путники двигались прямо к ее дому, и тот, что шел впереди, несомненно, был похож на ее Диофанта. Яркий месяц, черные тени дорожных шляп с широкими полями… Боги! Кто же это? Он или не он? Еще ближе. Увидел ее, помахал шляпой. Он, точно он! Она хотела встать, но не смогла: ноги перестали слушаться.

– Няня, отвори, няня! Диофант идет!

Вошли все трое в том же порядке. Диофант заключил Тимандру в объятия; остальные робко остановились в дверях.

И настала радость, выше которой нет в человеческой жизни.

IV

– Но, – спросила наконец Тимандра, с трудом отводя взгляд от сына, – кто же эти двое, которых ты привел с собой?

– Подойди ближе, Арсина, – сказал Диофант. Обнимая одной рукой мать, другою взял за руку молодую женщину, которая приблизилась к ним, и сказал: – Перед тобой, матушка, моя жена, а твоя дочь.

Незнакомка склонилась над другой рукой Тимандры и поцеловала ее.

– Поднеси ближе лучину, няня, мои старые глаза плохо видят. Арсина, говоришь? Никогда не слыхала такого имени. Наверно, ты хотел сказать – Арсиноя?

– Нет, матушка; Арсина – не эллинка.

Старушка убрала свою руку и при свете лучины стала разглядывать красивую, скромно опущенную голову пришелицы.

– Не эллинка, говоришь? Значит, из страны варваров? Может, даже тирренка?

– Да, матушка. Она из варварского племени. Именно тирренка. Но при этом моя спасительница, и если бы не она, ты не увидела бы меня никогда.

Слова эти, сказанные с полной силой любви и горечи, подействовали на старушку. Еще какое-то время постояла она в нерешительности, переводя взгляд то на сына, то на его избранницу, и наконец лучшие чувства взяли верх. Положила руку ей на плечо и поцеловала в лоб.

– Благословляю тебя, дочь моя, если это так. А теперь давайте сядем и поужинаем. Няня, приготовь. Присядь и ты, чужеземец… Завтра, – сказала Тимандра, когда всё было на столе, – завтра расскажешь мне подробно о том, как все случилось. А сейчас хочу вас спросить о другом.

Она опять посмотрела на невестку, на этот раз в ее глазах светились только любовь и нежность.

– Ты жена моего сына, а значит моя дочь, – сказала она. – Но, дорогой мой сын, подумал ли ты о наших законах? С тирренцами у нас нет эпигамии. Твоя жена не будет вместе с Алкиппой и другими молодыми халимунтками участвовать в праздниках наших богинь, а ваш сын, будучи незаконным, не унаследует твоего имущества.

– Я уверен, матушка, что наши халимунтки охотно примут Арсину в свой круг, когда я расскажу им, как все произошло; а наряду с законом существуют еще гикесия и милость. О ней я буду просить царя. Ведь это от него зависит наша судьба и порядок наследования.

– Да, конечно. И если царица будет милостива, то все образуется.

– И я так думаю, матушка; завтра же мы все трое отправимся с ветвями маслины во дворец Эрехфея и попросим царя принять нас и выслушать.

– Не знаю, будет ли завтра прием у царицы: ведь в Афинах это самый важный день Фесмофорий. А впрочем, это не важно: царица не посещает Фесмофорий.

– А как ты думаешь, царь будет к нам благосклонен? В каком он сейчас настроении?

– Поначалу царица милостиво относилась к нашим нуждам, но по мере того как ее власть укреплялась, она стала более суровой.

– Послушай, матушка, что это за новые порядки? Я говорю о царе, а ты все время съезжаешь на царицу.

– Что же делать, сынок, если именно от нее все зависит. Как она решит, так царь Эгей и сделает.

– Вижу, что многое изменилось за время моего отсутствия. Царица, говоришь? Я уж и счет потерял нашим царицам. Которая это будет?

– Последняя.

– А как ее зовут? Если она действительно последняя, то нужно запомнить имя.

– Имя ее – Медея.

Диофант вскочил со своего места.

– Медея?.. Надеюсь, не та самая?

– А что ты о ней слышал?

– Да кто ж о ней не слышал? Вся Эллада, все варварские страны полны слухов о ее бегстве, о ее чарах, об измене Ясона, о ее ужасной мести. И она-то и есть наша царица?

Тимандра утвердительно кивнула. Диофант задумался.

– А может, оно и к лучшему. Она сама варварка и не будет особенно напирать на наши афинские законы. Самое главное, матушка, чтобы ты была довольна. Прими мою Арсину, она достойна твоей любви… Язык наш и раньше немного знала, а от меня еще лучше его освоила, с тобой же овладеет им в совершенстве. И о Вельтуре не забывай. Там он был мне рабом, а здесь стал товарищем и братом, я постараюсь и для него выхлопотать права гражданства. Если на то будет милость царицы, – добавил он со смехом.

Потом все улеглись спать.

V

На следующее утро Тимандра, Диофант и Арсина отправились в Афины; не теряя времени, сразу поднялись на Акрополь. У стены пеласгов, которую народ в шутку прозвал «пеларгической», то есть аистовой, стояла стража; Медея возобновила этот обычай, установленный Метионидами и отмененный Эгеем.

Но наших халимунтцев пропустили беспрепятственно, заметив в их руках зеленые ветви маслины, обвязанные шерстяными лентами. Вскоре они оказались перед старым «домом Эрехфея», мрачным зданием циклопической работы из серовато-розового известняка. Вдоль стены стояли статуи Посейдона и Паллады, Гермеса и Гефеста с большим алтарем перед ними. Около него расположились халимунтцы, опершись на свои ветви.

Дворцовая стража заметила их приход и дала разрешение войти. Тимандра больше всего заботилась о том, чтобы на Арсине эллинский хитон сидел как влитой. Хитон этот она некогда сама соткала для будущей невестки, и теперь он впервые выполнял свое предназначение. Арсина выглядела в нем просто восхитительно, и старушка чувствовала, что привязалась к ней всей душой. А та в очередной раз допытывалась у свекрови, как нужно приветствовать царскую чету: падать ли ниц, или становиться на колени, – и была очень удивлена, когда узнала, что ни того ни другого делать не нужно.

Их проводили в малую светлицу дворца. Старый царь приветствовал вошедших добродушной улыбкой, которая несколько контрастировала с его хмурым сонным лицом. Диофант, впрочем, не стал подробно рассматривать давно знакомое ему лицо, все его внимание сосредоточилось на царице.

Она сидела в широком кресле, слегка откинув назад гордый стан, из-под шапочки в восточном стиле выбивались волнистые черные волосы, обрамляющие бледное лицо с едва заметным румянцем. Она рассеянно взглянула на юношу, и он вздрогнул под пронизывающим взглядом ее черных очей.

Да, это была воистину страшная красота, и Диофант понял, что его мать была права, когда назвала Медею «последней» женой царя. Трудно было поверить, чтобы он мог быть с ней счастлив, но не вызывало сомнений, что после нее никакая другая была невозможна.

Молодой человек перевел взгляд на Эгея. Улыбка исчезла с его уст. Глаза задумчиво смотрели куда-то вдаль. Диофант понял, что ему придется иметь дело с царицей; он старался вспомнить, что хотел сказать, но это ему никак не удавалось; даже не смотря на нее, он ощущал на себе ее огненный, вызывающий оцепенение взгляд. «Афродита, свидетельница моей клятвы, помоги мне», – мысленно взмолился он.

Медея, оглядев всех троих, обратилась к Тимандре, как к старшей. Диофант снова вздрогнул: ее голос был глубоким и чарующим, исходящим как бы из самых недр ее могучей груди.

– Кто ты, старушка, и откуда?

– Тимандра, вдова Ксенокла, халимунтского гражданина.

– А эти двое – кто они?

– Мои дети, милостивая госпожа.

– Брат и сестра? Между ними мало сходства.

Старушка объяснила суть дела и добавила, что об остальном, если она позволит, расскажет ее сын.

Только теперь обратилась Медея к Диофанту: показалось ему, что сделала она это неохотно. Грустная усмешка промелькнула по ее лицу, когда она сказала:

– Раз уж так нужно, чтобы молодые говорили раньше старых, поведай мне, юноша, то, что хотел. Только прежде придвинь ко мне стул, чтобы мне удобней было слушать.

«Странное желание, – подумал Диофант, – мало ей, что ли, своих рабов?» Однако сразу исполнил то, о чем она просила.

– Так, хорошо, – с усмешкой сказала Медея, – а теперь я готова тебя выслушать.

VI

– Когда вышло постановление, чтобы тирренцы возвратили нам все награбленное…

– Это я знаю, знаю и то, как ты пропал. Рассказывай о себе.

– Когда я отправился за серебром во второй раз, то неожиданно оказался в тесной группе тирренцев. Они смотрели на меня враждебно и о чем-то переговаривались на непонятном мне языке. Вдруг кто-то из них ударом под колено свалил меня с ног; я хотел закричать, но мне заткнули рот и, завязав меня в парусину, куда-то понесли. Долго я лежал, не имея возможности пошевелиться. Слушал голоса товарищей, зовущих меня, они были рядом, в нескольких шагах, но во рту у меня торчал кляп, и ответить я не мог. Потом их голоса отдалились, и наступила тишина. Вскоре пол подо мной начал потихоньку колебаться; я понял, что нахожусь на выходящем в море пиратском корабле. Подумал, что погиб навсегда.

Не помню уж, сколько я так пролежал. Наконец снова услышал голоса, грубые, тирренские. Меня развязали. Встаю на ноги. Озираюсь по сторонам. Кругом море, а вдали какие-то исчезающие острова. Ветра нет. «Иди, – говорят мне по-гречески, – помогай гребцам». – «Я голоден», – отвечаю. – «Потом накормим тебя вместе с другими рабами, а пока берись за весла». – «Я не раб, вы насильно сделали меня своим пленником. Возьмите за меня выкуп и отпустите на свободу». Вместо ответа я получил удар кулаком: «Не болтай и садись на весла».

Пришлось подчиниться. На протяжении всего плаванья не было ветра. Гребля отняла у меня последние силы. Миновало не менее пяти дней, прежде чем перед нами поднялись унылые холмы острова Гефеста. Я вздохнул с облегчением, думая, что мои мучения закончились. На самом деле только теперь они начались с полной силой. Прежде всего на меня надели кандалы. Взгляни, царица, – вот они.

Он достал из походного мешка ножные кандалы и показал, как они закрепляются на коленях; передвигаться в них можно было только мелкими шажками, подобно стреноженному коню. Медея посмотрела на него с презрительной усмешкой – мол, нашел чем хвалиться!

– Я провел в них двадцать месяцев, – продолжал Диофант, – но этого им показалось мало. Они посадили рядом со мной другого раба, чьего языка я не понимал. Теперь мы всегда работали вместе.

– Где работали и над чем? – спросила Медея.

– Сначала нас отправили в каменоломни; эта работа была так тяжела, что я не раз подумывал положить конец своим мучениям, разбив голову о скалу. Удерживала меня лишь мысль о старой матери, у которой я был единственным сыном. Исхудал я до такой степени, что еще несколько недель такой работы, и мне пришел бы конец. Нужно еще сказать, что принадлежал я к челяди самого главного пирата. На ночь нас запирали в подземелье под его дворцом, а перед отправкой в каменоломни собирали во дворе. Двор был окружен колоннадой, точнее двумя колоннадами, одна над другой. И вот однажды, стоя под колонной, я заметил, что сверху на меня смотрит пара синих глаз, таких кротких и чудесных, каких я никогда в жизни не видел.