Текст книги "На пути к истине (сборник)"

И вот когда я сам, вольно или невольно, оказался в роли преступника, меня обуял такой страх, что и подумать было жутко. Я знал, что не проживу долго в тюрьме и мысленно представлял, как потом, после смерти, тело моё завернут в какую-нибудь рогожу, бросят в деревянный ящик, увезут под покровом ночи на безымянное кладбище, где хоронят бродяг и преступников, и свалят в общую яму, как собаку. А ведь как-никак у меня была большая и яркая жизнь, были почести и заслуги. И хотелось, чтобы меня помнили после смерти, хотя бы навещали мою могилу…

Согласитесь, ведь всё получилось случайно. Я не пошёл на это убийство с заранее поставленной целью, не носил при себе оружие. Ведь так же? Но кому в то время мне было объяснить это! Я сам нёс свой тяжкий грех, ни с кем не делился. Да и вряд ли кто-то сумел бы понять меня…

Участковый… Когда он пригласил меня к себе, я, признаться, приготовился к самому худшему, думал, конец мне, но всё обошлось, слава богу, он поверил мне, хотя мой рассказ о нападении трёх грабителей звучал, наверное, не очень убедительно. Но мой авторитет… Видимо, он и решил всё.

После этого меня больше никуда не вызывали, не тревожили, и я немного успокоился, стал лучше спать, есть, хотя успокоение это было обманчивым, всё равно совесть не давала покоя, на сердце лежал камень. Ведь я знал, идёт следствие, и к истории моего так называемого ограбления могут ещё вернуться.

О болезни своей я словно бы забыл на время, от лечения отказался и лишь изредка наведывался к профессору Лемеху, чтобы отвести душу. Вы знаете, я даже с каким-то сладострастием ждал своей смерти, видя в ней избавление от боли, страха, угрызений совести, словом, от всех мук земных. Хотелось скорее предстать перед Господом Богом, признаться ему в своих грехах, раскаяться. Кстати, о Боге…

Сам я еврей по отцу и матери, но родители мои были христианами, ходили в православную церковь, и я был воспитан в христианском духе и чувствовал себя истинным христианином. В надежде, что мне удастся избавиться от страха и других тягостных чувств, я стал ходить в церковь, сблизился с одним дьяконом, который просветил меня в области веры и духа, снабдил религиозной литературой, молитвенниками, и я, запершись в квартире, стал тихо молиться по ночам. Страх не проходил, пролитая кровь, увы, не растворялась в словах молитвы, но душевное облегчение всё же наступало.

Иногда мне хотелось махнуть рукой на всё, набраться смелости и пойти в прокуратуру, признаться во всём, но опять вставал перед глазами этот наскоро сбитый ящик, эти конвоиры, эта общая яма, заполненная грязными трупами. И мною опять овладевали страх и смятение, опять ждал я своей смерти, моля Бога о скорейшем её наступлении. Сам же наложить на себя руки я не осмеливался, не хватало воли и сил. И потом я знал, по вере христианской самоубийство – это тяжкий грех…

Так проходили дни. Однажды ко мне пришёл актёр из нашего театра и рассказал, что его знакомый фотограф по заказу следователя, сделал фотографии убитой мной Аристовой, пересняв их с любительского видеофильма. Меня эти снимки крайне заинтересовали. Я попросил актёра раздобыть хотя бы пару фотографий, объяснив свою прихоть тем, что работал якобы над созданием детективной драмы и нуждался в некоем сопоставлении образов. Он принёс мне несколько фотоснимков. Аристова там была сфотографирована в разных местах и в разном виде, и я просто поразился внешнему сходству. Это была точь-в-точь моя Наденька, разве что более резвая и экстравагантная. Фотоснимки я хотел потом порвать, чтобы не рисковать зря, но что-то помешало мне сделать это. Они так и лежали в ящике стола. А потом приехали вы. И, знаете, тут мои нервы не выдержали, сдали.

Я уже говорил, что знал из газет, что вы человек скрупулёзный, въедливый, обладаете аналитическим складом ума, поэтому очень опасался встречи с вами, боялся, что не выдержу и выдам себя.

И когда вы в тот день посетили меня и, побеседовав, намекнули на неубедительность моих объяснений по поводу ограбления, я понял, что вы приехали разоблачить меня, совершить то, что оказалось не под силу местным пинкертонам. И мой страх увеличился, стал давить на меня с новой силой, и я решил хотя бы на время нейтрализовать вас, избавиться от дальнейших ваших домогательств. Мне было важно протянуть время, пробудить в вас неуверенность и нерешительность, чтобы вы не посмели ринуться в атаку, арестовать меня и посадить за решётку. Я решил любыми средствами спутать вам карты, хотя бы на время парализовать вашу волю.

Воздействовать на вас открыто, напрямую, я не мог, и тогда я решил обратиться к тем фотографиям, что были в ящике стола. К фотографиям, а ещё…

Последние слова Борин произнёс тихим, затухающим голосом, глаза его закрылись, и было видно, как ресницы его слегка вздрагивают.

– Простите, – произнёс он шёпотом, не открывая глаз. – Кажется… кажется, я устал немного. Позвольте мне передохнуть чуток. Я сейчас… Я недолго…

– Скажите, вам помочь? – привстал и посмотрел на него с тревогой следователь.

– Нет, нет, не беспокойтесь. Я сейчас передохну и всё будет в порядке, уверяю. Вы уж не обессудьте, посидите немного, тоже отдохните. Мой долгий рассказ и вас, вероятно, утомил…

Режиссёр, сделав несколько глубоких вздохов, расслабился, замер, словно погрузившись в сон.

Но Шамсиев отчётливо видел, что он не спит. Губы его продолжали беззвучно шевелиться, как бы продолжая рассказывать, пальцы сосредоточенно ощупывали одеяло – так иногда священник читает молитву, перебирая чётки.

И, возможно, Борин тоже шептал сейчас молитву во имя спасения своей души и души загубленной им женщины, блуждавшей уже где-то в небесах в поисках райской обители.

Шамсиев задумчиво и угрюмо смотрел на лежавшее перед ним жалкое, беспомощное тело, на серебристые седины, разметавшиеся по подушке, на его глаза, прикрытые тяжёлыми, опухшими веками, смотрел и мысленно спрашивал себя, какие же чувства он испытывает сейчас к этому человеку: ненавидит, презирает, жалеет?..

По существу, перед ним лежал преступник, пусть и невольно, но проливший кровь своей жертвы, не признавшийся вовремя в своём злодеянии и не искупивший вины, страдавший сам и заставивший страдать его, следователя.

Но Шамсиев сейчас не хотел думать об этом, не хотел оценивать и взвешивать вину старика.

Он и сам чувствовал странную усталость и вряд ли смог бы в таком состоянии правильно оценить своё отношение к этому человеку. Он лишь отчётливо осознавал: случилась страшная нелепость, страшная трагедия, и Борин был жертвой этой трагедии, а всё остальное нуждалось в более поздней и более тщательной оценке. И Бог свидетель, в могилу никого ругательствами не провожают, что бы там ни случилось. Для многих Борин, вероятно, так и останется тем знаменитым, стройным мужчиной в чёрном фраке, всю жизнь блиставшим талантом и получавшим розы из рук обаятельных дам.

Борин между тем зашевелился, открыл глаза и, вяло оглядевшись по сторонам, прочистил слабеньким кашлем горло.

– Да, да, мы ведь здесь… с вами… Я совсем забыл… Иногда на меня находит такое…

Следователю показалось, что режиссёр пытается улыбнуться. Кажется, ему это удалось, но улыбка получилась некрасивой, какой-то мучительной.

– Талант актёра… Кто бы мог подумать, что мне придётся воспользоваться им для прикрытия своих безумных поступков. Сразу же после того, как мы с вами переговорили по телефону и условились о встрече, я позвонил Наденьке. Я умолял её приехать, спасти меня от грозящей гибели, умолял, ещё не раскрывая перед ней своих планов, и она, как ни странно, согласилась, пообещав прибыть немедленно. На этот раз она сдержала своё слово: вечером она уже была у меня.

Ещё до её приезда я пригласил к себе нашу театральную костюмершу, еврейку Розу, преданнейшую мне женщину, великолепную портниху. Я показал ей фотографии Аристовой, объяснив, что это моя бывшая жена, которая должна приехать ко мне, и которой я хочу сделать сюрприз, приготовить к её приезду платье, бусы и купальный костюм, такие как на фотографиях, сделанных ещё во время нашего свадебного путешествия. Роза не имела привычки задавать лишних вопросов и сразу взялась за работу, кое-что нашла в театральном гардеробе, кое-что приобрела в магазине… Словом, к приезду Наденьки весь заказанный мной маскарад был в полном порядке…

Не стану рассказывать вам о тех чувствах, которые я испытал при встрече с ней. Мы оба плакали, обнявшись и никаких слов уже не требовалось.

Потом я рассказал ей всё без утайки: о кошмарном убийстве, о своей скверной болезни и о том, что пережил за всё это время. Я изложил ей свою идею, идею воздействия на вас путём оживления образа Аристовой, и опять был немало удивлён: Наденька безропотно согласилась. Видимо, она ещё сохраняла какие-то чувства ко мне, а может быть, просто пожалела…

Для меня было важным сбить вас с толку, не дать продвигаться вперёд, отвлечь и выиграть время, избежав таким образом разоблачения и ареста. И кажется, мне это отчасти удалось. Начали мы с Наденькой с того, что позаимствовали у одного моего приятеля автомобиль. Только прошу вас, не ищите его, и не беспокойте, клянусь, этот человек ничего не знал о моей причастности к убийству, как не знала об этом и костюмерша Роза. Эти люди лишь исполняли мою просьбу.

Когда вы на следующий день явились ко мне, Наденька была уже здесь, она находилась в соседней комнате и наблюдала за вами через отверстие в двери. Она старалась не показываться здесь никому на глаза, жила в основном на загородной даче, приезжая ко мне лишь по ночам. Днём она разъезжала по городу и выслеживала вас, меняя каждый раз свой облик.

Первая её встреча с вами, как, наверное, помните, состоялась на городском рынке. По вашей реакции мы поняли, что встреча произвела на вас заметное впечатление, заинтриговала. И мы решили продолжать игру. Об остальном мне вряд ли стоит рассказывать. Вы и сами всё прекрасно знаете… Я только ещё раз прошу, простите меня, ради бога, простите на смертном одре. Вероятно, я доставил вам немало хлопот, но клянусь, другого выхода у меня не было. Ведь человек у нас что мошка, он ничем не защищён, его могут схватить, арестовать, сослать в Сибирь, упрятать в психушку. Примеров тому немало, не мне вам рассказывать. И потом этот ваш неожиданный звонок, просьба о встрече. О, если бы я мог рассчитывать тогда на вашу гуманность, на ваше великодушие…

Борин приумолк, и в комнате на какое-то время опять воцарилось молчание.

Дав режиссёру передохнуть, Шамсиев внимательно посмотрел ему в глаза, и, кивнув на дверь, ведущую в соседнюю комнату, спросил, чуть повысив голос:

– Она… ваша супруга ведь там, правда?

Режиссёр не успел ответить.

Дверь отворилась, и перед Шамсиевым, словно спустившись с небес, предстала женщина в тёмных очках, красивая и гордая, с собранными сзади в узел светло-русыми волосами, тонкой величавой шеей, опоясанной кольцом некрупных белых бус. Была она в белоснежном жакете, накинутом поверх платья, лёгкого, голубого, в белый горошек.

– Кажется, вы хотели видеть меня? – сказала она исполненным достоинства голосом, снимая очки и являя взору Шамсиева глаза необыкновенной голубизны и блеска.

Шамсиев смотрел на неё как заворожённый, не в силах отвести взгляд. Завораживали его не столько сияющая красота и знакомое одеяние женщины, сколько эти глаза, ясные, лучистые, в которых он до этой минуты был способен видеть лишь вызов и холодное презрение.

Женщина между тем, словно не замечая растерянности следователя, изящным движением сбросила с себя жакет, оставшись в одном платье и, запрокинув за затылок руки, распустила волосы, сразу упавшие ей на плечи густыми тяжёлыми прядями.

Теперь перед Шамсиевым стояла живая Аристова.

– Ну вот, наконец-то мы и встретились! – слегка улыбнулась она, присев на краешек кровати и ласково погладив Борина рукой по волосам. – Илья Ефимович приносил вам свои извинения. Теперь я приношу свои. – Голос её уже звучал любезно, глаза смотрели с добротой и учтивым вниманием.

– Возможно, вы ненавидите меня за то беспокойство, которое я вам причинила, но Илья Ефимович уже объяснял и нет смысла оправдываться…

Облокотившись на край подушки, она с кошачьей нежностью прижалась к больному и долго, задумчиво всматриваясь ему в глаза, заговорила вновь.

– Илья Ефимович – мой учитель, – говорила она, как бы обращаясь к Борину, лежавшему рядом, хотя слова её предназначались Шамсиеву. – Именно он вывел меня на большую сцену, помог мне, глупой девчонке, фантазёрке, стать зрелой актрисой. Я люблю этого доброго мудреца и чувствую себя во многом перед ним виноватой. И разве могла я отказать ему, когда он позвал меня сюда и рассказал, в какую попал беду. И потом я должна была, в конце концов, сдать ему свой решающий экзамен, показать, чему научилась и на что способна. Не знаю, как я сыграла свою роль, но, честное слово, я старалась…

– Спасибо, Наденька, спасибо родная. Ты сдала свой экзамен на отлично, – с благодарностью прошептал Борин, едва заметным прикосновением бескровных губ поцеловав ей руку.

Помолчав немного и подумав о чём-то, она мягко отстранилась от Борина, выпрямилась и, положив на колени сплетённые руки, заговорила, чуть склонив набок голову и взирая на Шамсиева с видом какой-то странной грусти:

– Да, эта роль оказалась для меня нелёгкой. Ведь я знала, что против меня будет стоять опытный следователь. Признаться, я с самого начала жутко боялась вас, и всё мне давалось с величайшим трудом. Страх отпустил меня чуть позже, когда я полностью вошла в свою роль и увидела вашу растерянность. Меня успокаивало то, что, вставая на вашем пути, я не совершала преступлений и никому не причиняла вреда. Ну, поймали бы вы меня, стали допытываться, и я сказала бы вам, что оказалась здесь случайно, одолжила автомобиль у своего знакомого и разъезжаю себе по городу. Ну, стало бы вам известно, что Илья Ефимович – мой бывший муж, – так что же из этого. Моё появление здесь было бы ещё более оправданно: приехала навестить некогда близкого мне, больного человека. Моё внешнее сходство с погибшей? По этому поводу я вообще не стала бы давать никаких объяснений. Двойников на свете – хоть пруд пруди, и ничего в этом особенного нет. И всё же… Мне иногда было страшно, очень страшно. И ещё… ещё мне было немного жалко вас. Ведь вы, в сущности, делали благородное дело…

Не отрывая глаз от следователя, она наградила его той искренней, сочувственной улыбкой, которая способна обезоружить любого мужчину.

И Шамсиев не удержался, ответил ей той же тёплой, прощающей улыбкой, и, похоже, она и поняла и приняла её.

Было ли это их молчаливым примирением, Шамсиев не мог сказать точно, но ему показалось, что та полоса отчуждения, которая с самого начала отделяла его от этой странной и по-своему интересной женщины, мгновенно исчезла, словно растворилась в воздухе.

– Вы помните нашу первую встречу на городском рынке? – спросила она вдруг с серьёзной задумчивостью. – Я до сих пор вспоминаю её с содроганием. Тогда у меня и мыслей не было о каких-то там маскировках, переодеваниях. Надела вот это платье, бусы, причёски своей не меняла, и была по виду точно как та женщина во время отдыха у моря…

Сначала я позвонила вам на работу, справилась у секретаря, на месте ли вы, потом подъехала к прокуратуре и стала ждать вас. Вы вышли со своим товарищем, сели в машину и поехали куда-то, и я последовала за вами. Потом ваш товарищ уехал, а вы зашли на рынок. Я тоже оставила машину и пошла следом за вами, боясь потерять вас в толпе. Вы были заняты покупкой, помните? Вот тогда я и вышла из толпы и заставила вас в первый раз обратить на себя внимание. Вы были шокированы, ведь правда? Уж не скрывайте, я это видела! Но я тогда и сама порядком натерпелась. Не помню даже, как выскочила за ворота, как забралась в машину. Желание было одно: умчаться скорее подальше от вас, от этого проклятого рынка…

После этого случая я стала действовать поосторожнее, брала с собой белый жакет, тёмные очки, целый набор шпилек и заколок, чтобы можно было в случае чего быстренько изменить свою внешность. В парке, где мы встречались уже во второй раз, я чувствовала себя более уверенно. Помните, пока вы, заметив меня, стали обходить газон, я сразу изменила себе причёску, надела тёмные очки, накинула на плечи жакет и спокойно направилась к выходу. Вероятно, вы тогда не смогли отличить меня от других гулявших в парке женщин. Мне оставалось лишь сесть в машину и немного последить за вами…

Гораздо труднее пришлось там… на кладбище. Видите ли, я ужасно боюсь всяких призраков и злых духов. У меня это ещё с детства. И потом кладбище так пустынно, так безлюдно, и я должна была действовать против вас одна, на свой страх и риск. Но всё же я переборола себя. Пока вы были у кладбищенского сторожа, я ждала вас, спрятавшись среди деревьев, потом, когда вы направились к могиле, тихо и незаметно пошла за вами, добралась до могилы той женщины и укрывшись в кустах, стала наблюдать, что вы будете делать дальше.

Вы долго и задумчиво стояли возле её могилы, и я поняла, что судьба этой женщины глубоко вас тронула и моё неожиданное появление ещё более разбередило ваше воображение. Ну а дальше… Вы помните, наверное, я стала воздействовать на вас, усиливать ваши подозрения теми странными возгласами, которые напоминали бы вам о покойной. Не знаю, как вы реагировали на них, но сама я просто умирала от страха. Поверьте, это была самая трудная роль в моей жизни, и упаси Господи, чтобы я ещё когда-нибудь сыграла её.

Но, видно уж правду говорят, что риск – благородное дело. Всё обошлось, слава богу. Зато потом, последовав за вами, я увидела ваш симпатичный особняк на краю города, чудесный сад, видела свет в окне и вашу тень…

Вскинув голову, актриса поправила волосы, спадавшие золотистыми прядями на чистый, гладкий лоб, и, когда она убрала руку, Шамсиев увидел в её глазах слёзы.

Но она быстро справилась с собой, и глаза её вновь загорелись хорошо знакомым Шамсиеву вызовом, который раньше шокировал его и выбивал из колеи, правда, не было на этот раз ни насмешки, ни иронии и вообще ничего такого, что бы будоражило следователя. Теперь она, видимо, переходила к самому главному.

– Да, я видела вашу растерянность, ваше смятение, – продолжала она с каким-то странным спокойствием, – но знала, это не упрощает моей задачи. Обсуждая с Ильёй Ефимовичем наши дальнейшие планы и действия, мы не сбрасывали со счетов то, что имели дело с настоящим профессионалом и что наше театральное представление не может длиться бесконечно. Ведь вы могли в любое время собраться, всё хорошенько взвесить, отбросить сомнения и предпринять в ответ что-то решительно неожиданное.

Нам надо было менять стиль игры, и, знаете, случай представился как бы сам по себе.

С утра я ждала вас возле особняка, и когда вы вышли, поехала следом и всё последующее время следила за вами. Потом ваш визит в театр. Я тут же связалась по телефону с Ильёй Ефимовичем, и мы, посоветовавшись, решили, что у вас появились какие-то важные сведения против него.

Я подождала вас возле театра, вы вышли и стали звонить кому-то по телефону, и, конечно, не обратили внимания на женщину в белом жакете и тёмных очках, которая находилась в соседней будке. Эти будки… Они такие ненадёжные. Короче, я слышала ваш разговор и поняла, что вы собираетесь ехать на пляж с какой-то женщиной…

У меня тут же созрела идея. Я поехала к Илье Ефимовичу, взяла жёлтый купальник и стала поджидать вас возле городского пляжа. Меня снова охватил страх. Я всё думала, как лучше разыграть эту карту, опасаясь, что вы приготовите мне какой-нибудь сюрприз. Ведь с пляжа просто так не скрыться…

К счастью, я встретила группу ребят из Грузии. Это были спортсмены, боксёры или каратисты, не знаю точно, я познакомилась с ними в самолёте, когда летела сюда.

Они очень обрадовались встрече, сразу пригласили меня в свою компанию. Это было кстати. Я приняла их приглашение, предупредив, что, возможно, ко мне на пляже будет приставать один нехороший человек, просила вступиться в случае чего.

Теперь я чувствовала себя в полной безопасности и могла, как говорится, смело вызывать огонь на себя. Об остальном вы уже знаете…

Впрочем, та девушка, что была с вами на пляже, очень мила, и уж простите, если испортила вам вечер…

Какая-то странная улыбка вновь осветила её лицо, но сумрачная обстановка комнаты, присутствие рядом тяжелобольного человека, видимо, не позволили ей окончательно раскрепоститься и избавиться от переживаний за близкого человека. Актриса продолжала уже тихо и задумчиво:

– После пляжа мы направились всей компанией в ресторан. Я считала свою миссию законченной, хотелось как-то расслабиться, чуть побалдеть, как говорят молодые люди.

Мы выпили шампанского и, не знаю отчего, меня вдруг охватило какое-то странное, бесшабашное желание поехать к вам, вытащить вас из особняка и увести, увести не куда-нибудь, а на кладбище. Накануне вы невольно заставили меня пойти туда, я натерпелась там столько страху, и мне почему-то захотелось отплатить вам тем же. Упросить моих кавказских друзей оказалось делом нетрудным. Тем более что я обещала им солидное вознаграждение. Нет, не подумайте, я не хотела учинить расправу над вами. С собой я их взяла только для самозащиты. А эта драка, что там произошла, она получилась случайно, поверьте. Вы не отступили, и ребята тоже не сдержались. Но, честное слово, вы – молодец, вы здорово дрались! Одному ребро даже сломали. На том бы всё и кончилось. Кто знал, что эта девчонка прибежит туда и поднимет шум. Мы еле успели унести ноги…

Актриса снова откинулась назад и прилегла рядом с Бориным, опершись на локоть. При этом подол её платья приподнялся чуть выше колен, обнажив полные, смуглые, покрытые жёлтым пушком ноги.

– Вас, кажется, отстранили от работы, – сказала она, потупив взгляд. – Но, честное слово, мы вам очень сочувствуем. Илья Ефимович уже говорил, что хотел ещё раньше признаться во всём. Прошлой ночью ему было так плохо… Сегодня мы решили пригласить вас. Ведь, правда, ему уже ничто не угрожает, кроме его болезни. Вы же сами всё видите. Только изверг, сумасшедший мог бы отправить его в тюрьму…

На глазах у неё вновь показались слёзы. Она прильнула к старику и, застыв в какой-то немой задумчивости, стала ласково ворошить ему седую шевелюру.

Борин лежал молча, без единого движения, словно наслаждаясь в последний раз теплом её рук.

Шамсиев тоже молчал и не мог придумать, чем бы прервать это молчание. И прошла целая минута безмолвия, прежде чем он спросил, наконец, обращаясь к женщине, продолжавшей ласкать больного старика:

– Скажите, что бы вы стали делать, если бы я схватил вас тогда на улице или в парке?

Ответ её прозвучал с обезоруживающей искренностью:

– Не знаю. Возможно, я убила бы вас…

– Вы отчаянная женщина, – только и смог произнести следователь.

– Нет, наверное, – сказала она, не поднимая взгляда. – Просто я знаю, что вы не сможете причинить мне сейчас никакого вреда. О произошедшей трагедии Илья Ефимович, вероятно, подробно рассказал в переданном вам письме. О своих же действиях, возможно, не согласующихся с законом, я рассказываю вам только здесь, и вы о них больше не услышите нигде и никогда. И что бы вы ни предпринимали, вам не удастся ничего доказать. Да и вряд ли вы станете что-то доказывать, ведь признание моё сильно ударит и по вашему авторитету.

– Вы правы, – задумчиво произнёс Шамсиев. – Я действительно не стану ничего доказывать, хотя бы потому, что вы не имеете прямого отношения к убийству. А остальное не столь важно. Да и, как принято, победителей ведь не судят. А победитель в данном случае – вы. Я – лишь проигравший.

Он поднялся со стула.

– Извините, я пойду, пожалуй. Меня, наверное, заждались. До свидания, и не поминайте меня лихом. Вам же, Илья Ефимович, я желаю…

– Не надо, ради бога, не надо… – умоляюще посмотрел на него Борин, чуть покачав ладонями. – Мне уже не надо ничего желать. Участь моя предрешена… Прощайте. И простите меня…

Кивнув на прощанье, следователь решительно направился к выходу.

– Постойте, я провожу вас, – привстала с кровати актриса и, поднявшись, последовала за ним.

– Ещё раз прошу, не обижайтесь, – сказала она, когда они остановились в прихожей. – Честное слово, я не могла иначе…

Руки её мягко легли на плечи Шамсиева и на мгновение он ощутил на своих губах прикосновение её губ, тёплых и влажных, как у ребёнка…

Увидев Шамсиева, Трифонов сунул ручку, которой только что писал, в ячейку письменного прибора и, отодвинув в сторону лежавшие перед ним бумаги, предложил следователю сесть. В его движениях, взгляде чувствовалось некоторое волнение.

– Ну, что? – попытался улыбнуться он, но улыбка у него явно не получилась, зато пальцы нетерпеливо забарабанили по столу. – Свиделся с Ильёй Ефимовичем? Что он сказал?

Шамсиев чуть помедлил с ответом. Казалось, он просто щадил сердце и так сломленного работой и временем прокурора.

– Не знаю, обрадует ли вас моё сообщение, Александр Петрович, – произнёс он, стараясь быть как можно спокойным, – но выяснилось, что Аристову всё-таки убил Борин. Он только что рассказал мне обо всём в присутствии своей бывшей жены, кстати, той самой женщины, которая в последнее время преследовала меня… Вот письменное признание Борина. Оно адресовано вам лично.

Следователь протянул Трифонову полученное от Борина послание.

Чуть побледнев, Трифонов взял конверт, вскрыл его дрожащими руками и, вынув находившееся внутри письмо, углубился в чтение, едва заметно шевеля бледными губами.

Наблюдая за ним, Шамсиев отчётливо видел и как бы даже переживал его внутреннее состояние, словно бы сейчас не Трифонов, а он сам был прокурором этого города, сам потратил более месяца на бесплодные поиски преступника, верил в невиновность известного, уважаемого всеми человека и сам теперь читал его горькую исповедь. Видел, как подёргивалось веко прокурора, как хмурились в напряжении и раздвигались удивлённо брови на его переносице, как загорались, тускнели и временами наливались растерянностью и страхом его глаза под стёклами очков. И видя всё это, он отнюдь не торжествовал, не ликовал, испытывая упоение от правоты своего дела, а скорее сочувствовал этому уставшему, больному и задавленному пятой горкома человеку, понимая, в каком неловком положении оказался он из-за своей доверчивости и нерешительности.

Дочитав письмо, Трифонов медленно положил его на стол, посидел некоторое время в раздумье, затем, подняв потухшие глаза, посмотрел на следователя как-то робко и стыдливо, словно напроказивший ученик на своего учителя, и сказал тихим, упавшим голосом:

– Что же делать теперь, Булат Галимович?

– Я лично ничего не собираюсь делать, – пожал плечами следователь после короткого молчания. – Я отстранён от следствия, вы это хорошо знаете. Вам же, я думаю, надо, не теряя времени, взять с собой следователя и ехать к Борину, допросить его хорошенько, пока он жив… Есть у вас магнитофон? Если есть, прихватите его с собой. Возможно, вам удастся записать показания Борина на магнитную ленту. Моя беседа с ним носила неофициальный характер, а протокол допроса и звукозапись будут иметь решающую доказательственную силу. Ведь Борина после смерти никто уже не воскресит… Что касается ваших ошибок на первоначальной стадии следствия, то не беспокойтесь. В конечном счёте преступление раскрыто, а главное Борин сделал письменное признание именно вам, так что бояться нечего.

– А вы как же?

Шамсиев, улыбнувшись, пожал плечами.

– А что я? Моя судьба предрешена, и я не собираюсь ни перед кем оправдываться… – сказал он холодно, поднимаясь из-за стола. – Устал я, Александр Петрович. Пойду, отдохну немного. Ведь завтра в путь-дорогу…

– Нет, нет, подождите, я позвоню в Москву, объясню им всё! – схватился было за телефонную трубку Трифонов, но Шамсиев решительным жестом остановил его.

– Вы напрасно теряете время, Александр Петрович. Состояние Ильи Ефимовича критическое, в любое время может случиться непоправимое. Так что поспешите! А я займусь своими делами. Вечером должен приехать Вахрамеев. Если увидите его, скажите, пусть заглянет ко мне.

Видя, что следователь решительно настроен уйти, Трифонов вышел из-за стола и остановился посередине кабинета с приоткрытым ртом, как бы не зная, что делать дальше, о чём говорить.

– Не вешайте носа! – подбодрил его Шамсиев. – Всё хорошо, что хорошо кончается. А за меня не беспокойтесь! Я в не таких передрягах побывал…

Прокурор протянул ему руку, согласно кивнув в ответ и улыбнулся чуть натянуто, неуверенно, и лишь когда Шамсиев стал выходить из кабинета, словно бы опомнился, произнеся ему вслед тепло и искренне:

– Спасибо вам за всё, Булат Галимович! Простите, если что…

Как ни удивительно, на улице Шамсиев ощутил непривычную лёгкость во всём теле, какую-то вольность души и тела. Эти ощущения в нём вызывала, вероятно, ещё и несколько необычная для лета погода.

Жара с прошлой ночи спала, стало прохладнее. Свежий, шальной ветер резво гонял по сизому небу густые, сероватые облака, с шумом раскачивал кроны ветвистых деревьев, набрасывался словно подвыпивший хулиган на шагавших по улице женщин, заставляя их бежать, смеясь и поджимая подолы юбок и платьев.

И Шамсиеву тоже вдруг захотелось, забыв про все свои невзгоды, уподобиться этому беспечному шальному ветру, пройтись широким шагом по улицам, почувствовать себя вольным гражданином вольного города.

С начала дня мысли его не раз возвращались к событиям прошлой ночи, к Луизе, к их первой интимной близости в покоях тихого просторного особняка. И теперь, когда с плеч пали тяготы прошлых дней, когда он почувствовал себя совершенно свободным, желание увидеть её сразу выдвинулось на первое место.

«Пойду найду её, приглашу в ресторан. Посидим, обговорим всё», – решил он, чувствуя, что без встречи с ней сегодня ему не уснуть и не обрести покоя…

Автобус довёз его до знакомого кафе.

Входя, он почувствовал, как взволнованно забилось у него сердце. И это было волнение перед встречей с очень близким человеком – в этом Шамсиев просто вынужден был себе признаться. И признавшись, он не ощутил ни стыда за свою слабость, ни сожаления.

В кафе сидело с десяток посетителей, занятых своими разговорами, и он подумал: «Луиза, наверное, уже успела их обслужить и, пользуясь наступившей паузой, отдыхает где-нибудь в укромном уголочке».

Он сел за столик и стал ждать.

Вскоре со стороны кухни вышла чернявая девчушка в коротеньком платьице и чепчике – и Шамсиев улыбнулся было ей, приняв за Луизу, но увидел, что это не Луиза, вместо улыбки на его лице возникло выражение недоумения.