Текст книги "На пути к истине (сборник)"

Услышав слова Ислама, он встаёт. Лицо его бледнеет, глаза наливаются кровью.

– Всё наше, общее, говоришь, а сам судишься. На, получай, паскуда!

Пригнувшись и откинув назад ногу, он с силой бьёт ею в челюсть Ислама, из его раскрытого от боли и удивления рта брызжет на землю кровь, сыпятся осколки разбитых зубов.

И тут, словно коршуны, на него набрасываются остальные.

– Прекратите, изверги! – кричит Ислам, сжавшись в комок и прикрывая руками голову. – Ведь убьёте же! Не себя, детей жалко! Они ещё маленькие!

Слов его никто не слышит. И лишь когда забрызганное кровью тело неподвижно застывает на земле, все молча возвращаются на свои места и, налив водки, пьют торопливо, взахлёб, чтобы скорее успокоить кровь, заглушить ужас и страх от закончившейся кровавой бойни.

Видя, что тело Ислама, избитое, окровавленное, ещё не охладело и в нём всё ещё бьются последние импульсы жизни, он идёт, идёт страшный и бледный к стоящему неподалёку газику, садится в него и, заведя, направляет в сторону лежащего на земле тела. Газик слегка подпрыгивает, словно проехав по мягкой болотной кочке…

Сделав своё дело и возвратившись к костру, он вынимает из внутреннего кармана пиджака сверкающий воронёным блеском пистолет и произносит, задыхаясь и дрожа всем телом, те страшные, звучащие, как удар молота, слова, которые потом навсегда скроют тайну этого жуткого злодеяния.

– Мы только что совершили преступление. Совершили убийство. Здесь у меня девять патронов. Или все вы сейчас умрёте или дадите клятву, что нигде, никому, ни при каких обстоятельствах не расскажете, что здесь произошло. Иначе… Иначе я уже сказал…

И лишь после того, как они клянутся, клянутся своими предками, отцами, матерями, детьми и жёнами, он отдаст своё последнее распоряжение:

– Отнесите тело на дорогу. Пусть все думают, что он пьяный упал с мотоцикла, потерял сознание и через него случайно проехала машина…

– Прекрати, сейчас же прекрати, проклятый старик! – кричит Ильбар Ахметович, приходя в себя от своего же истошного вопля. Он открывает глаза и, вскочив с места, ошалело озирается по сторонам.

Изба. За столом – колдун. Рядом, испуганно вцепившись в него руками, стоит Файруза.

– Что за спектакли ты устраиваешь? – окончательно придя в себя и ощутив внезапный приступ ярости и возмущения, рванулся к старику Ильбар Ахметович. – Я пришёл к тебе по доброй воле, надеясь на твою помощь и поддержку, а ты что вытворяешь!

Файруза едва удержала его.

И тут он опять услышал шорох и чей-то вздох за занавеской у печки.

– Скажешь ты мне, наконец, ничтожный старикашка, кто там у тебя прячется? – закричал он на колдуна. – Впрочем, можешь не говорить. Я знаю, знаю, кто там! Там прячется этот ходячий труп, этот призрак!

Вырвавшись из объятий Файрузы, Ильбар Ахметович, словно безумный, бросился к печи и рывком сдвинул занавеску. На сколоченных за печкой нарах сидел, презрительно улыбаясь… Ислам.

– Наконец-то ты попался мне! – закричал, не помня себя, Ильбар Ахметович. Схватив сидевшего за грудки, он приподнял и ударил его головой в лицо, а затем стал яростно трясти, ругаясь благим матом.

Истошный детский вопль, умоляюще-плачущий голос Файрузы и боль от её вцепившихся в шею рук привели Ильбара Ахметовича в чувство.

Очнувшись, он увидел перед собой сидящего с окровавленным и искажённым от боли и испуга лицом юношу. Из его рта и носа стекали струйки слюны и крови, которые падали на руки Ильбара Ахметовича, сжимавшие старый драный свитер на груди несчастного.

– Что ты наделал, Ильбар?! Ты совсем потерял разум! – плакала Файруза, всё силясь оттащить его подальше от сидящего на нарах подростка.

Осознав, наконец, всё происходящее, Ильбар Ахметович покорился Файрузе и вернулся на своё прежнее место.

– Мне жаль, что так получилось. – Чуть холодно сказал старик, убирая со стола свой хрустальный шар. – Этот мальчик недавно лишился рассудка, и отец оставил его у меня на три дня, надеясь на излечение. Что ж, сей отрок имел случай убедиться, что есть недуги более тяжкие и опасные, чем его, и это вселяет надежду на его выздоровление. А тебе, страдалец, надо просто покаяться. Ещё преподобный Серафим Саровский говорил, что немногих удерживает грех, большинство сами за свой грех держатся.

– Я – мусульманин! – с раздражением заметил Ильбар Ахметович.

– Что ж, если так, то в третьей суре Священного Корана сказано: «Что бы вы ни сделали доброго, никогда его не будут отрицать за вами. Поистине, Аллах знает богобоязненных!»

– Покаяться! Я уже много раз такое слышал и ничего сверхумного в этом не нахожу. Вопрос в том, как покаяться, что я должен конкретно сделать. Построить на свои деньги храм, мечеть, как раньше делали воры и разбойники, а сейчас делают бандиты и мафиозники? Уйти от мирской жизни и уединиться где-нибудь в горной пещере? Взять на себя чью-то вину, сдаться властям и пойти добровольно в заточенье или на виселицу? Или раздать все свои деньги нищим, а самому ходить босиком? Тогда к чему всё это покаяние?

– Надо покаяться прежде всего перед теми, кому ты причинил горе и страдания, а там уже сам Господь подскажет, как быть дальше. И не притворствуй, страдалец, я ведь всё видел и всё узрел, когда смотрел в хрустальный шар и когда разум твой временно покинул твоё тело и совершил волею Господа путешествие в ту роковую ночь…

Некоторое время Ильбар Ахметович стоял, молча уставившись глазами в пол и нахмурив брови. Файруза тоже стояла молча возле него, тихонько плача и утирая платочком слёзы. Вид её был жалок, беспомощен. Видимо, она впервые начинала понимать истинный смысл всего происходящего.

– Уж если говорить по большому счёту, – нарушил затянувшееся молчание Ильбар Ахметович, подняв взгляд и устремив его на старца, – то каяться в грехах должен весь мир. Короли, диктаторы, президенты веками завоёвывали и уничтожали целые народы, угнетали своих подданных, убивали их, заживо гноили в тюрьмах. На войне каждый убивает десятки, сотни людей. Из-за чьей-то беспечности, безмозглости бесчисленное множество людей гибнет в авариях, крушениях, катастрофах. Где же всеобщее покаяние? Где же искупление грехов? Где, наконец, кара Господня?

– Можешь ты мне назвать хоть одного тирана, завоевателя, душегуба, который бы закончил свой жизненный путь во славе и любви народной?

– Ты не убедил меня, старик. Я не виноват больше других и мне не в чем каяться, – зло и угрюмо заключил Ильбар Ахметович.

Колдун помолчал, обернувшись, посмотрел в окно, в котором уже не было видно ни луны, ни её призрачного отблеска, и вдруг неожиданно для Ильбара Ахметовича спросил:

– Твоя спутница, ведь она не жена тебе?

– Нет, а что? – насторожился Ильбар Ахметович.

– Ты любишь её?

Казавшиеся бестактными и неуместными вопросы колдуна вновь пробудили только что улёгшийся гнев в душе Ильбара Ахметовича.

– Да, люблю. Говори, к чему клонишь, старик!

Колдун как-то странно посмотрел на него.

– Оставь её здесь сегодня. Пусть она отдохнёт до утра, успокоится. Завтра сюда должен приехать с супругой один хороший человек из райцентра. Он отвезет её домой.

– Жалкий старикашка, что ты плетёшь? Рехнулся совсем? – вспылил Ильбар Ахметович, чувствуя, как в голову ему вновь ударила кровь и в глазах заметались искры. – Ты не колдун! Ты – мошенник и шарлатан! К тому же старый развратник. Мало тебе этого свихнувшегося пацана, тебе ещё и молодую девицу захотелось?

Он сунул дрожащую руку в карман пиджака, вытащил оттуда пачку сторублёвых купюр и, распечатав их, бросил в сторону старика.

– Это тебе за работу, ловелас-неудачник!

Кредитки, разлетевшись, упали на стол и на пол.

– Пойдём отсюда! – гневно выговорил Ильбар Ахметович и, взяв Файрузу за руку, потащил её к выходу.

Когда они вышли, по поляне гулял живой ветерок и в воздухе кружились мелкие и колючие снежинки – предвестники первых холодных зимних метелей.

Оглядевшись, Ильбар Ахметович заметил недалеко в кустах невысокий деревянный сруб, в который стекала по желобку родниковая вода.

– Принеси, пожалуйста, из машины полотенце и мыло, я помою руки, – попросил Файрузу, стоявшую неподвижно возле крыльца, и девушка молча повиновалась.

Умывшись и приведя себя в порядок, они сели в машину.

Прежде чем завести её, Ильбар Ахметович откинул раскладной столик, вынул из бара начатую бутылку коньяка, закуску и, налив коньяк в стаканы, посмотрел на Файрузу чуть улыбающимися, но всё ещё красными от возбуждения глазами.

– Давай выпьем! Отличный коньяк, он сразу снимет нервное напряжение. Чёрт с ним, с этим выжившим из ума стариком и его слюнявым пациентом. У них свои дела, у нас свои. И больше, надеюсь, наши пути-дороги не пересекутся.

– Мне почему-то страшно, – произнесла плачущим голосом Файруза, ёжась и вбирая голову в плечи.

– Чего ты боишься? – взглянул на неё исподлобья Ильбар Ахметович.

– Не знаю. Просто боюсь и всё.

– Выбрось из головы! Пей! Нельзя опускаться до уровня каких-то отшельников, лесных дикарей!

Придвинувшись к Файрузе, он шутливо потрепал её за мочку уха.

– Ну?

Вздохнув, Файруза отпила несколько глоточков и поставила стакан на столик. Ильбар Ахметович залпом выпил свой коньяк, закусил и, убрав всё обратно в бар, стал заводить машину…

Они ехали по уже знакомой лесной просеке. Ночной зимний лес был особенно красив. Искрящиеся при свете фар снежинки, покрытые снегом высоченные ели, похожие в темноте на облачённых в доспехи гигантских воинов…

Ильбару Ахметовичу не была чужда лирика. В молодости он даже писал стихи. И будь другое время, он бы просто любовался этим лесом, этими елями. Но сейчас ему хотелось скорее вырваться из лесного коридора, вырваться на свободу, лететь словно на крыльях туда, где он мог бы вновь вкусить ласки своей возлюбленной и окончательно расслабиться. Желание это было столь велико, что он даже забыл про боль в ноге.

Вскоре просека кончилась, и автомобиль, поднявшись на пригорок, выехал на ровную грунтовую дорогу. Ещё минут десять езды, и они будут на автотрассе. А там…

Ильбар Ахметович переключил скорость, нажал на газ, и машина рванулась вперёд, прорезая белую пелену кружащихся снежинок.

– Езжай, пожалуйста, потише, Ильбар. Ведь видишь, буран, гололёд, – коснулась его руки Файруза.

– Да успокойся, дурёха! – засмеялся Ильбар Ахметович. – В первый раз, что ли? На этой бронемашине можно Северный полюс объехать!

Он погнал машину ещё быстрее. И тут он заметил впереди какой-то мерцающий огонёк. Что это? Машина? Но почему огонёк такой странный, всё время дрожит и меняет цвет, словно пульсирующая звезда?

– Ильбар, сбавь скорость, прошу тебя. Сейчас будет поворот на основную дорогу! – взмолилась Файруза, с тревогой озираясь по сторонам.

– Какой, к чёрту, поворот? – на миг растерялся Ильбар Ахметович. – Ты же видишь, впереди свет машины. Она продолжает ехать вперёд, а за автотрассой, сама знаешь, никакой дороги нет. Значит, до поворота ещё далеко.

– Какая машина? Там нет ничего. Только поворот. Ильбар, приди в себя!

Прижавшись к стеклу, Ильбар Ахметович посмотрел вперёд и не поверил своим глазам: огонёк словно остановился, стал медленно расплываться, превращаясь в какой-то бледный, светящийся контур.

– Тормози, тормози! Вон уже поворот, там овраг! А-а-а! – заверещала Файруза, схватившись руками за щёки.

Ильбар Ахметович смотрел, как заворожённый, на контур, который уже в следующий миг принял очертания человеческой фигуры, стоявшей на дороге, прямо на пути их движения. Вот уже заметны лицо, впавшие глаза, застывшие в презрительной улыбке губы…

– Это он, он, призрак! – вскричал в ужасе Ильбар Ахметович, чувствуя, как теряет контроль над своими действиями.

Когда он опомнился, машина уже, сбив дорожные столбы, кувыркаясь, летела в овраг. Звон разбитого стекла, скрежет металла, хруст костей и агония живой человеческой плоти перемешались, слившись в то, что можно было назвать лишь адом.

Петушки

Этот находящийся в центре города старый парк обладал, казалось, какой-то магической, притягательной силой. Расположенное посредине небольшое зеркальное озеро, утопающие в зелени сказочные домики и терема на его берегу, доносящаяся словно с небес тихая, завораживающая музыка действовали на посетителей благотворно и успокаивающе, уводя в мир сладких грёз и воспоминаний.

Я приходил сюда в поисках отдушины после тех или иных жизненных встрясок и переживаний, а чаще всего просто для обретения одиночества и покоя. И почти всегда я видел здесь одетого в элегантный костюм, рослого, сухощавого, седого как лунь старика с голубыми, чуть подёрнутыми печальной дымкой глазами, седыми усами и маленькой седой бородкой. Ходил он, прихрамывая и опираясь на искусно сделанную, видимо, подаренную ему кем-то деревянную клюку.

Если старик являлся сюда раньше меня, то садился почему-то на излюбленную мной скамейку, а если запаздывал, то всё равно, поприветствовав меня кивком головы и попросив разрешения, усаживался на её краешек, устало откинувшись на спинку.

А ещё частенько появлялась здесь одна маленького роста, полненькая курносая женщина в белом халате, с висевшим на ремешке переносным лотком, тоже уже немолодая, морщинистая, с сединой в волосах. Обычно она останавливалась где-нибудь в тени и после короткой устной рекламы начинала бойко торговать отлитыми из сахарной смеси, насаженными на тонкие палочки разноцветными петушками. С радостными криками «Петушки! Петушки!» её тут же окружали дети, нетерпеливо протягивали деньги, прося зелёненьких, красненьких, жёлтеньких, затем, получив своих петушков, усаживались на травке и принимались смачно сосать и облизывать их, вертя в руках и дразня друг друга.

В такие минуты я замечал всякий раз, как глаза старика наливались какой-то нестерпимой грустью. А бывали случаи, когда по его впалым щекам, робко, прячась в морщинах, стекали скупые мужские слёзы.

Мне всё это казалось странным, вызывало смутные догадки и сомнения. И однажды, в тот самый момент, когда в парке послышались уже ставшие привычными возгласы «Петушки! Петушки!» и на лицо старика легла печать угрюмости, я не сдержался и, нарушив наше затянувшееся молчание, обратился к нему с первым пришедшим в голову и банальным, в общем-то, вопросом:

– Чудная погода сегодня, не правда ль? Как думаете, долго это продлится?

Старик, к моему удивлению, молчать и медлить с ответом не стал и, видимо, разгадав мой замысел, сам направил разговор в нужное русло.

– Погода, конечно, чудная, нет слов, – сказал он тихим спокойным голосом, вытирая кончиками пальцев глаза, – но признайтесь, молодой человек, задавая свой вопрос, вы думали совершенно о другом. Я знаю, вы давно наблюдаете за мной, и у вас, вероятно, накопилось много вопросов, отнюдь не связанных с погодой. Ну хорошо… Раз вы уже заговорили, я расскажу, расскажу вам одну историю. Она небольшая и, может быть, нечто подобное вы уже где-то слышали или читали где-нибудь. Но эта моя, клянусь вам, моя история, и она уже много лет живёт в моём сердце. Возможно, мне немного полегчает, а вам она просто может пригодиться в жизни. Ведь вы ещё молоды, а пути господние неисповедимы…

Старик чуть придвинулся ко мне, сел поудобнее и, опершись руками на клюку, заговорил всё тем же тихим, приглушённым голосом:

– Представьте такой же вот прекрасный летний день. Солнце. Ласковый ветерок. На небе – ни облачка. У меня был как раз первый день отпуска, и я решил прогуляться по городу, взяв с собой только что поправившегося после длительной болезни сына. Шёл ему тогда пятый год, и было видно по всему, что он как-то не по-детски, искренне радуется нашей прогулке, с любопытной улыбкой приглядывается ко всему окружающему, будто видит этот мир первый раз в жизни. Мы сходили в кинотеатр, посмотрели в зоопарке на забавных зверюшек, вкусно пообедали в кафе, словом, побывали почти во всех местах, доставляющих детишкам удовольствие и маленькие земные радости, а по пути домой заглянули на городской рынок, где я, по просьбе жены, должен был купить кое-какие продукты.

Когда мы выходили с рынка, столкнулись лицом к лицу с каким-то неряшливо одетым, дурно пахнущим мужчиной. Обнажив в широкой улыбке жёлтые прокуренные зубы, он бесцеремонно обнял меня и, похлопывая по плечу, спине, бокам, возвестил с радостью: «Привет, Костя! Ну вот, встретились наконец-то! Будто целый век не виделись!»

Отстранив от себя незнакомца, я, не скрывая своей неприязни, остудил его: «Вы что, пьяны? Или перепутали меня с кем-нибудь?»

Мужчина с растерянным видом отступил назад, пригляделся, ощупывая меня широко раскрытыми серыми глазами и, пробурчав: «Ошибся, кажись. Надо же, как похожи!» – скрылся в толпе.

Настроение у нас сразу упало. Некоторое время мы шли молча, а потом дорога привела нас вот в этот самый парк, где мы сидим сейчас с вами…

Лицо старика разом переменилось. На него словно налегли тени скорби и грустных воспоминаний. Помолчав немного и посмотрев в сторону женщины, продававшей петушки и крутившихся возле неё детишек, он продолжал заметно осевшим и чуть дрожащим голосом:

– И представьте, вон на том же самом месте стояла с маленьким деревянным лоточком, ростом с локоток, худенькая, бледнолицая девчушка, и на лотке у неё лежали, выстроившись в ряд, да, да, лежали сладкие разноцветные петушки.

Не знаю, возможно, я так бы и прошёл мимо, посчитав эту встречу случайной, но девчушка оказалась бойкой и, остановив меня, проговорила, нет, не проговорила, а пропела тоненьким, детским, но не терпящим возражения голоском: «Купите для сына, гражданин. Совсем недорого!»

Словно сговорившись с ней, сын запрыгал от радости: «Петушки! Петушки!»

Что мне оставалось делать? Я полез в карман, где должен был лежать кошелёк с деньгами, но там было пусто. В полном замешательстве я ощупал все карманы пиджака, брюк, и тут только вспомнил про того небритого, неряшливого мужчину, который так навязчиво обнимал меня на рынке. Ну конечно, это был трюк самого обычного карманного воришки, как же я сразу не понял.

Словно ища поддержки, я посмотрел с какой-то мольбой и надеждой на девушку, но, молодая, неопытная и, видимо, обременённая возложенной на неё ответственностью, девчушка лишь сочувственно улыбнулась и развела руками. Сын же стоял в молчаливой растерянности, глядя то на меня, то на юную лоточницу и, казалось, не понимал происходящего. Я поспешил успокоить его: «Извини, сынок. Видимо, я выронил где-то кошелёк с деньгами. Не сердись, завтра же мы вернёмся сюда и купим тебе петушков столько, сколько ты захочешь».

Сын лишь глубоко вздохнул и покорно кивнул головой.

В ту же ночь нас облетела страшная весть, и ещё через два дня жена и сын уже провожали меня на фронт…

Старик вдруг закашлялся, схватился рукой за грудь, и долгое время сидел так, не двигаясь, ничего не говоря и потупив взор. Был он бледен, и мне показалось, что ничего больше рассказывать он уже не будет. Но я ошибся.

– Извините, – сказал он, потирая тонкими костлявыми пальцами грудь и шею. – Был недавно у доктора. От старой раны в ноге остались лишь шрамы и костные мозоли, а вот осколок в лёгких не даёт покоя и по сей день. Развилась опухоль и, судя по всему, недолго мне осталось… Но это так, для ясности. А тогда… Тогда мне более всего запомнился вокзал. Он гудел, шумел, словно потревоженный пчелиный улей, и народу там было видимо-невидимо. Кто-то плакал, кто-то изливался в причитаниях, кто-то, захмелев изрядно, напевал прощальные песни. Помню, я говорил жене что-то утешающее. Она слушала молча, сдерживая слёзы и кусая губы. Объявили посадку. И тут мой взгляд упал на сына. Он стоял, опустив голову и чуть исподлобья поглядывая на меня. Всё его лицо, и особенно брови и складки губ, выражали жгучую обиду.

– Ты что, сынок? – спросил я с недоумённой улыбкой.

В ответ – молчание.

– Скажи, ты обижен на меня?

И опять упорное молчание.

Сняв с плеча и поставив на землю рюкзак, я присел и, обняв сына, заговорил, стараясь придать голосу и словам спокойный, доверительный тон:

– Сынок, давай поговорим, как мужчина с мужчиной. Скажи, что случилось? Ты ведь знаешь, я уезжаю и уезжаю, может быть, надолго. И мне не хотелось бы, чтобы мы расстались с тобой вот так, совсем не по-дружески.

Сын весь напрягся, сморщился и сказал тихо:

– Ведь ты обещал мне купить петушков, а сам не купил.

И тут же из глаз его брызнули слёзы. Сжав ладонями его лицо, я стал осыпать поцелуями его глаза, нос, губы. А он всё плакал и плакал. Потом я, взяв его на руки, стал шарить вокруг глазами, в какой-то бессмысленной надежде увидеть в толпе ту девчушку с лотком и петушками. Но это надежда так и угасла в последних объятиях жены и прощальном гудке паровоза…

Подняв голову, старик обвёл повлажневшими глазами синеву неба, и вновь потупив взор, уставился неподвижным взглядом в землю.

– Война… Она ставит человека в особые условия, меняя в нём всё: настроение, характер, цели, мировоззрение, если хотите. И причина тому – риск. Постоянный риск. Риск быть убитым, раненым, покалеченным. Мне ещё повезло. Я отделался лишь двумя осколочными ранениями, а сколько полегло моих однополчан, молодых, красивых, не вкусивших ни девичьей любви, ни даже самых маленьких превратностей судьбы. И всё же, человек всегда остаётся человеком. Бывало, лишь утихнет стрельба, наступит короткое затишье, как в сердце уже просыпались прежние, долго дремавшие там чувства, порою очень нежные, сентиментальные. И всякая мелочь уже начинала казаться весомой, значимой. А уж если говорить об окончании войны… Вы не поверите, один уже немолодой боец, с которым мне пришлось пройти всю войну, услышав весть о победе, вспомнил вдруг, что не успел прибить сорвавшуюся с петли калитку. Он всё говорил: «Вот вернусь домой, тут же возьму молоток, гвозди и так её пришпандорю, что сам чёрт не отдерёт!»

Я же в тот день вспомнил про петушков. Тех, которых не успел купить сынишке. И когда, возвращаясь, услышал на одной из станций звонкий женский голос: «Петушки! Петушки!», пулей вылетел из вагона, быстро отыскал в толпе облачённую в белый халат незнакомую мне лоточницу и, дрожа весь от волнения, сунул ей в руки деньги. «Сколько штук вам?» – спросила лоточница. «Хоть сотню!» – выпалил я и, буквально выхватив из её рук бумажный пакет с петушками и забыв даже сказать «спасибо», побежал к уже отходящему поезду. Всю дорогу я представлял… представлял, с каким восторгом мой… мой некогда обиженный малыш…

Голос старика неожиданно дрогнул, сник. Он умолк, опустил голову, и я увидел, как на его руки, державшие клюку, закапали слёзы. Прошла минута томительного ожидания, прежде чем старик заговорил снова.

– Он умер за неделю до моего возвращения. Умер от двустороннего воспаления лёгких. Сын и до войны не отличался хорошим здоровьем, часто болел. Жена старалась, отдавала ему всё, что ей изредка перепадало. Но голод, зимние холода, эпидемии сделали своё дело. Она и сама прожила после моего возвращения недолго, всего три года… А петушки? Петушки я отдал соседскому мальчишке. У него не вернулся с войны отец…

Крики и смех игравших поблизости ребятишек заставили нас на какую-то минуту отвлечься от разговора, осмотреться. По-прежнему светило яркое солнце. Чуть покачиваясь на ветру, зеленели вокруг пригретые его лучами деревья. Лоточница уже раздала своих последних петушков и теперь собиралась уходить, не обращая ни на кого внимания.

– Это та самая девчушка с лотком? – спросил я, указывая взглядом на женщину.

– Не знаю, – ответил старик. – Может быть, она, а может быть, и нет. Ведь я видел её всего один раз. Слишком много прошло времени…

Неожиданно он выпрямился, вздохнул всей грудью и поднялся с места.

– Пойду, пожалуй. Что-то нездоровится мне сегодня… – сказал он, посмотрев на меня как-то по-свойски, тепло, будто мы были уже давно знакомы. – Извините, если утомил своим рассказом. И не допускайте к себе мрачных мыслей. Ведь жизнь, что бы с нами ни случалось, всё равно прекрасна…

Попрощавшись, старик медленно, прихрамывая, двинулся вглубь аллеи.

Я не раз приходил в парк и после этого, отдыхал, сидя на своей скамейке и наблюдая иногда за лоточницей и ребятишками, но старика там больше не видел.

Как-то в одной из местных газет я прочитал случайно сообщение о смерти старого профессора, ветерана войны. Возможно, это был тот самый старик или совсем другой человек, не знаю.

А потом я уехал в другой город, и всё осталось лишь в моей памяти.