Текст книги "Игра Нептуна"

– Нисколько.

– Оставляю вас, комиссар, – сказала Ретанкур, убирая термос. – Машина уезжает в восемнадцать часов. Я найду способ передать вам бронежилет.

– Мне он не нужен.

– Я вам его передам.

– Черт побери! – то и дело восклицал Брезийон, возбужденный экскурсией на кладбище. Они возвращались в Париж. – Восемьдесят килограммов песка. Он был прав, черт возьми.

– Такое с ним часто случается, – откликнулся Мордан.

– Это все меняет, – продолжил Брезийон. – Теория Адамберга обретает реальность. Тип, симулирующий свою смерть, не ягненок. Старик все еще функционирует, в его активе двенадцать убийств.

– И последние он совершил в возрасте девяноста трех, девяноста пяти и девяноста девяти лет, – уточнил Данглар. – Вам это кажется возможным, господин окружной комиссар? Столетний старик тащит по полям свою жертву и ее велосипед?

– Это проблема, вы правы. Но Адамберг угадал насчет смерти Фюльжанса, это факт. Вы отрекаетесь от него, капитан?

– Я просто сопоставляю факты и вероятности.

Данглар молча сидел на заднем сиденье, не вмешиваясь в разговор коллег, потрясенных воскресением старого судьи. Да, Адамберг оказался прав, что еще больше осложняло ситуацию.

Приехав домой, он дождался, когда дети заснут, и позвонил в Квебек. Там было шесть часов вечера.

– Есть успехи? – спросил он своего квебекского коллегу.

Он с трудом сдерживал нетерпение, слушая объяснения собеседника.

– Нужно ускорить дело, – отрезал Данглар. – У нас все изменилось. Провели эксгумацию и обнаружили вместо тела мешок с песком… Да, ты правильно понял. И наш окружной, похоже, поверил. Но настоящих доказательств как не было, так и нет. Действуй быстро и эффективно. Он может выйти сухим из воды.

Адамберг поужинал один в маленьком ресторанчике в Ришелье, в той уютной и чуточку грустной тишине, которая свойственна провинциальным гостиницам в мертвый сезон. Совсем не похоже на шумные «Черные воды Дублина». В девять вечера город кардинала опустел. Адамберг поднялся в номер и улегся на застеленную розовым покрывалом кровать. Подложив руки под голову, он пытался удержать разбегающиеся мысли, разложить их по ячейкам. Зыбучий песок, куда нырнул судья, чтобы исчезнуть из мира живых. Нависшая над ним угроза с тремя железными зубцами. Выбор Квебека в качестве места казни.

Замечание Данглара тяжким грузом лежало на другой чаше весов. Он с трудом мог себе представить, как столетний старик волочет тело Элизабет Винд через поля. Девушка, чье имя ассоциировалось с легким ветерком, была отнюдь не хрупкой. Адамберг моргнул. Так Рафаэль всегда говорил о своей подружке Лизе – легкая и страстная, как ветер. Ее фамилия – Отан – происходила от названия теплого юго-восточного ветра. Два ветра – Винд и Отан. Он приподнялся на локте и начал мысленно восстанавливать в хронологическом порядке имена других жертв. Эспир, Лефебюр, Ванту, Субиз, Лантретьен, Местр, Лессар, Матер, Бразилье, Февр.

Ванту и Субиз встали в один ряд с Винд и Отан [5]  [5] Ventou – от фр. vent, ветер. Soubise (фр.) – легкий ветерок. Wind (англ.) – ветер.


[Закрыть]. Четыре олицетворения ветра. Адамберг включил свет, сел за бюро и составил список жертв, ища комбинации и связь между двенадцатью именами, но не нашел ничего, кроме первых четырех слов.

Ветер. Воздух. Одна из Четырех Стихий вместе с Огнем, Землей и Водой. Возможно, судья хотел собрать своего рода космогонический пасьянс и стать повелителем четырех стихий. Богом наподобие Нептуна с трезубцем или Юпитера с молнией. Комиссар нахмурился и перечитал список. Только фамилия Бразилье [6]  [6] Brasilier (от фр. brasier) – костер.


[Закрыть] могла ассоциироваться с огнем или костром. Ни одна другая фамилия не имела ничего общего ни с огнем, ни с землей, ни с водой. Он устало оттолкнул от себя список. Неуловимый старик, выстраивающий непонятную цепочку убийств. Он вспомнил Юбера – столетнего старика из своего детства, который едва мог двигаться. Он жил на верхней улице и орал из своего окна всякий раз, когда взрывалась жаба. В восемьдесят пять он спустился бы вниз и задал им трепку. «На пятнадцать лет моложе».

Адамберг выпрямился и положил ладони на стол. Слышать других, сказала Ретанкур. А доктор Куртен был категоричен. Нельзя игнорировать его мнение профессионала только из-за того, что оно не совпадает с его собственными знаниями. «На пятнадцать лет моложе». Судье было девяносто девять лет, потому что он родился в 1904 году. Но разве дьяволу есть дело до метрики?

Адамберг сделал несколько кругов по комнате, схватил куртку и выскочил на улицу. Вышагивая по прямым улицам городка, он оказался у парка, где стояла в ночной тени статуя кардинала. Ловкий правитель, не чуравшийся мошенничества. Адамберг сел рядом с памятником, подтянув колени к подбородку. «На пятнадцать лет моложе». Предположим. То есть он родился в 1919-м, а не в 1904-м. Значит, сегодня ему восемьдесят четыре, а не девяносто девять. В этом возрасте старый Юбер еще забирался на деревья, когда подстригал их. Да, судья всегда выглядел моложе своих лет, даже несмотря на седину. Посчитав на пальцах, Адамберг определил, что в начале войны ему было двадцать, а не тридцать пять, а в 1944-м – двадцать пять. Почему именно 1944-й? Адамберг поднял глаза на бронзовое лицо кардинала, как будто тот мог ответить на этот вопрос. Ты все прекрасно знаешь сам, мой мальчик, словно бы говорил ему человек в красном. Мальчик и впрямь знал.

1944 год. Труп с тремя ранами, расположенными строго по прямой линии. Он исключил это убийство из списка по причине молодого возраста убийцы: парню было двадцать пять, а не сорок. Адамберг уперся лбом в колени, чтобы сосредоточиться. Мелкий дождик обволакивал его туманным коконом у ног хитроумного кардинала. Комиссар терпеливо ждал, пока давние факты выплывут из тумана или безымянная рыба вынырнет из древнего ила озера Пинк. Речь шла о женщине. На ее теле три раны. Убийству предшествовала история с чьей-то гибелью в воде. Когда? До убийства? После? Где? В болоте? В пруду? В Ландах? Нет, в Солони. В пруду в Солони утонул мужчина. Отец. После его похорон и была убита эта женщина. Из глубин памяти всплывала фотография в старой газете. Лица отца и матери, над ними заголовок. Это событие серьезно потрясло общественное мнение, раз удостоилось специальной вкладки в газете: нетерпеливое ожидание высадки союзников задвигало все остальное на задний план. Адамберг сжал кулаки, мучительно вспоминая заголовок.

«Трагическое убийство матери в Солони». Вот так называлась статья. Подчиняясь инстинкту, Адамберг не шелохнулся. Всякий раз, когда смутная мысль начинала пробиваться на поверхность из глубин подсознания, он замирал из страха спугнуть озарение, как удильщик – клюющую рыбу. Он подсекал ее, подтащив к берегу, уверившись, что она не сорвется. После похорон единственный двадцатипятилетний сын утонувшего убил свою мать и сбежал, но остался свидетель – то ли слуга, то ли служанка, – парень оттолкнул его, убегая. Поймали его или нет? Неужели ему удалось раствориться во время высадки союзников и освобождения? Адамберг не знал, он не углублялся в подробности этого дела, потому что убийца был слишком молод для судьи Фюльжанса. «На пятнадцать лет моложе». Значит, Фюльжанс мог быть виноват. В убийстве матери. Вилами. В памяти внезапно всплыли слова майора Мордана: «Его первородный грех, его первое убийство. То, что порождает призраков».

Адамберг подставил лицо дождю и начал кусать губы. Он заблокировал все убежища призрака, вынудил привидение к реинкарнации и нашел первородный грех. Он набрал в темноте номер Жозетты, надеясь, что дождь не повредит обнажившиеся лапки аппарата.

Услышав голос старушки, он подумал, что выбрал самого результативного из своих коллег. Худенькая помощница с хитрым личиком, бродящая в тапках и серьгах по неизведанным подземельям. Интересно, какие она надела сегодня? Жемчужные или золотые, в форме листка клевера?

– Жозетта? Я вас не отрываю от дела?

– Вовсе нет. Я шарю в одном швейцарском сейфе.

– Жозетта, в гробу был песок. Мне кажется, я нашел первое убийство.

– Подождите, комиссар, я возьму ручку.

Адамберг услышал в глубине коридора громкий голос Клементины.

– Говорят же тебе, он больше не комиссар.

Жозетта в двух словах пересказала подруге историю с песком.

– Слава богу, – прокомментировала та.

– Пишу, комиссар, – сказала Жозетта.

– Мать, убитая сыном в сорок четвертом году. Это случилось до высадки союзников, в марте или в апреле, все произошло в Солони, после похорон отца.

– Три раны в линию?

– Да. Двадцатипятилетний убийца скрылся. Ни фамилии, ни места я так и не вспомнил.

– И это очень старая история. Похороненная под спудом лет. Буду работать, комиссар.

– Снова ты называешь его комиссаром, – пробурчала где-то в глубине квартиры Клементина. – Такова жизнь, Жозетта.

– Звоните мне в любое время.

Адамберг спрятал телефон и медленно побрел к гостинице. Каждый внес свою лепту в эту историю. Санкартье, Мордан, Данглар, Ретанкур, Рафаэль, Клементина. Ну, и Вивальди, конечно. Доктор Куртен. Кюре Грегуар. И даже кардинал Ришелье. Возможно, даже Трабельман со своим чертовым собором.

Жозетта позвонила ему в два часа ночи.

– Так, – сказала она. – Мне пришлось влезть в Национальный архив и заглянуть на чердак полиции. То еще дельце.

– Сожалею, Жозетта.

– Да нет, все в порядке. Клеми сварила мне кофе, добавила арманьяк и поджарила гренки. Обхаживала меня, как подводника, готовящего торпедную атаку. Двенадцатого марта сорок четвертого года в деревне Коллери, в Луаре, состоялись похороны Жерара Гийомона, умершего в возрасте шестидесяти одного года.

– Он утонул в пруду?

– Да. Что это было – несчастный случай или самоубийство, – осталось невыясненным. Его лодка дала течь и затонула на середине пруда. После похорон и поминок сын усопшего – Ролан Гийомон, убил свою мать – Мари Гийомон.

– Я помню, что там был свидетель, Жозетта.

– Да, кухарка. Она услышала вопль, начала подниматься по лестнице, и парень сбил ее с ног. Он выбегал из комнаты матери. Кухарка нашла свою хозяйку убитой, Больше в доме никого не было. Никто не сомневался, кто убийца.

– Его задержали? – с тревогой спросил Адамберг.

– Нет. Предполагали, что он пошел в маки и мог там погибнуть.

– Вы нашли его фотографии? Газетные снимки?

– Ни одного. Шла война, сами понимаете. Кухарка умерла, я проверила в архивах. Комиссар, а разве наш судья мог быть тем убийцей? Ведь ему в сорок четвертом исполнилось сорок.

– Жозетта, он на пятнадцать лет моложе.

Адамберг бродил по узким улицам Коллери, спиной чувствуя, что из-за занавесок за ним наблюдают. Убийство произошло пятьдесят девять лет назад, а ему требовалось найти живую память. Маленький городок пропах мокрой листвой, ветер разносил по окрестностям затхлый запах зеленых прудов Солони. Ничего общего с величавым порядком, царящим в Ришелье. Небольшое местечко с разномастными теснящимися в ряд домами.

Какой-то малыш показал ему дом мэра на площади. Адамберг предъявил удостоверение на имя Дени Лампруа и сказал, что приехал по поводу семьи Гийомон. Глава города был еще не стар и лично Гийомонов не знал, но все жители Коллери помнили ту трагедию.

В Солони, как и в любом другом маленьком местечке, невозможно добыть информацию быстро, задав пару вопросов на пороге двери. Парижская стремительность и раскованность были здесь не к месту, В пять вечера Адамберг сидел за покрытым клеенкой столиком и пил водку. Здесь никого не волновало, что он не снимает шапку. Мэр тоже остался в кепке, а его жена – в платочке.

– Обычно, – объяснял полнощекий, снедаемый любопытством мэр, – мы раньше семи пить не начинаем. Но визит комиссара из Парижа – это исключительный повод. Я прав, Жислен? – Он обратился за поддержкой к жене.

Жислен, чистившая на краешке стола картошку, устало кивнула, поправив пальцем огромные очки с замотанной пластырем дужкой. В Коллери люди живут небогато. Адамберг взглянул на женщину, проверяя, вычищает ли она ножом глазки, как Клементина, или нет. Она вычищала. Удаляла яд.

– О деле Гийомонов, – продолжил мэр, прихлопнув пробку ладонью, – у нас всегда говорили. Мне было пять, когда я впервые о нем услышал.

– Детям не следует знать о таких вещах, – сказала Жислен.

– Дом с тех пор стоял пустым. Никто не хотел его покупать. Люди боялись привидений. Глупости, конечно.

– Само собой, – пробормотал Адамберг.

– В конце концов его снесли. Поговаривали, что у этого Ролана Гийомона всегда была беда с головой. Не знаю, так это или нет, но нужно быть законченным психом, чтобы насадить мать на вилы.

– На вилы?

– Если кого-то убивают вилами, я называю это «насадить на вилы». Я не прав, Жислен? Всадить заряд дроби, прибить соседа лопатой – это я понимаю. Не одобряю, конечно, но такое случается – в приступе гнева. Но вилы… Простите, комиссар, это дикость.

– К тому же он убил родную мать, – добавила Жислен. – А что вы пытаетесь раскопать в той старой истории?

– Ролана Гийомона.

– Логично, – согласился мэр. – А как же срок давности?

– Один из моих людей приходится каким-то родственником папаше Гийомону. Его это мучит. Так что дело, в некотором роде, личное.

– Ну, тогда конечно. – Мэр (совсем как Трабельман, подумал комиссар) выставил вперед ладони, давая понять, что детские воспоминания – уважительная причина. – Думаю, не очень-то приятно иметь родственника-убийцу. Но вы не найдете Ролана. Он погиб в маки, все так говорят. В войну здесь было жарко.

– Вы знаете, чем занимался его отец?

– Он работал по металлу. Хороший человек. Удачно женился на достойной девушке из Ферте-Сент-Обен. А кончилась ее жизнь – подумать только! – кровавой баней. Я прав, Жислен?

– В Коллери остались люди, знавшие семью? Кто-нибудь, кто мог бы рассказать мне о Гийомонах?

– Наверное, Андре, – сказал мэр, немного подумав. – Ему скоро стукнет восемьдесят четыре. В молодости он работал с Гийомоном-старшим.

Мэр взглянул на ходики.

– Поторопитесь, пока он не сел ужинать.

Водка, выпитая у мэра, все еще жгла желудок Адамберга, когда он постучал в дверь Андре Барлю. Старик в толстом вельветовом пиджаке и серой кепке с неприязнью взглянул на удостоверение, потом взял его загрубевшими пальцами и с любопытством оглядел с обеих сторон. Трехдневная щетина, черные глазки, острый взгляд.

– Это очень личное дело, господин Барлю. Через несколько минут он сидел перед рюмкой

водки и задавал те же вопросы.

– Вообще-то, я не раскупориваю бутылку, пока не зазвонит колокол, – сказал старик, игнорируя вопросы комиссара. – Но когда в доме гость…

– Говорят, вы – живая память этих мест, господин Барлю.

Андре подмигнул.

– Расскажи я все, что там хранится, – сказал он, погладив ладонью кепку, – вышла бы целая книга. Книга о человечестве, комиссар. Что скажете о моем пойле? Не слишком фруктовое? Но мозги прочищает, уж вы мне поверьте.

– Отличный напиток, – похвалил Адамберг.

– Сам делаю, – гордо объявил Андре. – Вреда от него точно не будет.

Градусов шестьдесят, подумал Адамберг. У него заломило зубы.

– Он был, пожалуй, слишком порядочным, папаша Гийомон. Взял меня в ученики, и мы славно работали на пару. Можете звать меня Андре.

– Вы тоже работали с металлом?

– Нет-нет, я говорю о том времени, когда Жерар был садовником. С металлом ему пришлось расстаться после несчастного случая. Чик – и два пальца в шлифовальном станке. – Андре похлопал себя по руке.

– Да что вы?

– Точно вам говорю. Он лишился двух пальцев – большого и мизинца. На правой руке у него осталось три пальца, вот так. – Андре протянул ладонь к Адамбергу. – Вот он и стал садовником, и очень даже ловким, получше многих управлялся с лопатой.

Адамберг заворожено смотрел на морщинистую ладонь Андре. Изуродованная рука отца. В форме вил, трезубца. Три пальца, три когтя.

– Почему вы называете его «слишком порядочным», Андре?

– Потому что так оно и было. Мягкий, как белый хлеб, всегда готовый помочь, пошутить. Про его жену я такого сказать не могу, у меня вообще на этот счет было свое мнение.

– Насчет чего?

– Да насчет того, как он утонул. Она извела мужика. Подточила его силы. В конце концов он или не заметил, что лодка за зиму дала трещину, или сам ее продырявил. Если уж говорить начистоту, он утонул в пруду по ее вине.

– Вы не любили жену Гийомона?

– Ее никто не любил. Она была из семьи аптекарей, из Ла-Ферте-Сент-Обен. Приличные люди. Захотела выйти замуж за Жерара, потому что он тогда был здорово красивый. Но у них почти сразу все пошло не так. Она строила из себя знатную даму, обращалась с ним кое-как. Жить в Коллери и быть женой работяги – это ее не устраивало. Она все повторяла, что вышла замуж за человека не своего круга. После несчастного случая с рукой стало еще хуже. Она стыдилась Жерара и даже не скрывала этого. Дурная женщина, вот и весь сказ.

Андре очень хорошо знал семью Гийомон. В детстве он играл с Роланом, тот тоже был единственным сыном и жил в доме напротив. Андре проводил у них много времени. Каждый вечер после ужина там обязательно играли в маджонг. Такова была традиция семьи аптекаря, и мамаша Гийомон ее поддерживала. Она не упускала случая унизить Жерара. В маджонге запрещено смешение. То есть? – спросил Адамберг, ничего не понимавший в этой игре. Нельзя смешивать масти, чтобы побыстрее выиграть, это как в картах – никто не мешает трефы с бубнами. Так не играют, это неизящно. Мешает только деревенщина. Андре и Ролан не смели ослушаться, лучше было проиграть, чем смешать. А Жерар плевать на это хотел. Он хватал костяшки трехпалой рукой и отпускал шуточки. А Мари Гийомон все повторяла и повторяла: «Мой бедный Жерар, в тот день, когда ты соберешь руку онёров, у кур вырастут зубы». Хотела унизить. Рука онёров – это все равно что четверка тузов в покере. Сколько раз Жерар слышал эту проклятую фразу, и каким тоном произнесенную! Но он только смеялся и плевал на эту самую руку. Она, кстати, тоже ни разу ее не выложила. Мари Гийомон всегда носила только белое, чтобы любое пятнышко можно было сразу заметить. Как будто в Коллери кому-то было до этого дело. За спиной ее звали «белым драконом». Точно вам говорю – это баба иссушила Жерара.

– А Ролан? – спросил Адамберг.

– Она долбала ему мозги, по-другому не скажешь. Хотела, чтобы он сделал карьеру в городе, чтобы стал кем-нибудь. «Ты, мой Ролан, не будешь неудачником, как твой отец». «Не проживешь жизнь никчемным человеком». Он быстро задрал нос, изображал из себя невесть кого. На самом деле, белая драконша не хотела, чтобы он с нами знался. Считала, мы недостаточно хороши для него. Вот Ролан и стал не таким, как отец, а молчуном и гордецом, к нему было не подступиться. Агрессивный и злой, как гусак.

– Он дрался?

– Грозился. Когда нам не было еще и пятнадцати, мы развлекались тем, что ловили лягушек у пруда и взрывали их сигаретой. Не хочу сказать, что это милое занятие, но в Коллери с развлечениями было жидко.

– Вы взрывали лягушек или жаб?

– Лягушек. Зеленых древесных лягушек. Если им в пасть вставить сигарету, они начинают затягиваться и – пуф! – лопаются. Чтобы в такое поверить, нужно это увидеть.,

– Воображаю, – сказал Адамберг.

– Так вот, Ролан часто приходил с ножом и сразу отрезал лягушке голову. Кровища хлестала. Ну да, результат был тот же самый, но нам не нравился его способ. Потом он стирал кровь с лезвия травой и уходил. Как будто хотел показать, что может сделать это лучше всех нас.

Андре в который уже раз «освежал» свою рюмку, а Адамберг старался пить как можно медленнее.

– Было одно «но», – продолжал Андре. – Ролан – каким бы послушным он ни был – обожал своего отца. За это я поручусь. Он терпеть не мог, когда драконша издевалась над Жераром. Он ничего не говорил, но я часто видел, как он сжимает кулаки во время игры, когда она роняет свои фразочки.

– Он был красив?

– Как звезда. Все местные девки за ним бегали, не то что за нами, плюгавыми. Но Ролан на девчонок даже не смотрел, можно было подумать, у него с этим не все в порядке. Потом он уехал в город учиться, как настоящий барин. Честолюбив был до ужаса.

– Он изучал право.

– Да. А потом случилось то, что случилось. В этом доме было столько зла, что ничего хорошего просто не могло получиться. На похоронах бедного Жерара его жена слезинки не пролила. Я всегда думал, что, вернувшись домой, она сказала одну из этих своих мерзких фразочек.

– А именно?

– Что-нибудь типа: «Ну вот, наконец-то мы избавились от этого мужлана…» Ролан, должно быть, слетел с катушек, он испереживался на похоронах. Я его не защищаю, но у меня есть свое мнение. Он потерял голову, схватил вилы отца и побежал за ней на первый этаж. Там все и случилось. Он убил белого дракона.

– Вилами?

– Так полагали, потому что на теле было три раны, а вилы исчезли. Жерар все время что-то с ними делал у себя в комнате, нагревал в огне, правил зубья, точил их. Он заботился о своих инструментах. Однажды Жерар сломал зубец о камень. Думаете, он купил другие вилы? Нет, приварил зубец на место. Он разбирался в металлах. А еще он вырезал картинки на рукоятках. Мари бесило, что его забавляют подобные глупости. Нет, это не было искусством, но рукоятки выглядели очень здорово.

– А что он рисовал?

– Да так, всякую детскую ерунду. Звездочки, солнышки, цветы. Ничего особенного, но он был человек чувствительный. Ему нравилось все украшать. Лопаты, мотыги, заступы. Его инструменты трудно было спутать с чужими. Когда он умер, я оставил его заступ себе на память. Лучше него я человека не знал.

Старый Андре принес заступ с отполированной временем ручкой. Адамберг внимательно изучил сотни рисуночков, вырезанных на дереве. Потертостью ручка напоминала столб-тотем.

– И правда красиво, – искренне сказал Адамберг, поглаживая черенок лопаты. – Понимаю, почему вы ею дорожите.

– Мне становится грустно, когда я вспоминаю Андре. Вечно он что-нибудь болтал и балагурил. А вот о ней никто не сокрушался. Я не раз спрашивал себя, не она ли это сделала. А Ролан узнал.

– Что сделала?

– Продырявила лодку, – пробормотал старый садовник, сжимая ручку заступа.

Мэр довез Адамберга на грузовичке до вокзала в Орлеане. Сидя в холодном зале ожидания, Адамберг ждал поезда и жевал кусок хлеба, чтобы перебить вкус самогонки, от которой жгло желудок. Слова Андре все еще звучали у него в голове. Унижение отца, его покалеченная рука, убийственное тщеславие матери. Будущий судья жил в тисках противоречий, они-то и испортили его, он жаждал изничтожить слабость отца, превратить слабость в силу. Убивая вилами, ставшими для него символом изуродованной руки. Фюльжанс унаследовал от матери страсть к подавлению, а от отца – невыносимую униженность слабого. Каждый удар смертоносных вил воздавал честь и славу Жерару Гийомону, побежденному, утонувшему в прудовой тине. Его последняя шутка.

Убийца не мог расстаться с украшенной Жераром ручкой вил. Удары должна была наносить рука отца. Тогда почему он не множил раз за разом убийство матери? Не уничтожал ее подобия? Женщин среднего возраста, злобных и деспотичных? В кровавом списке судьи были мужчины, женщины, юноши, зрелые люди и старики. А среди женщин – совсем молоденькие девушки, полная противоположность Мари Гийомон. Возможно, он желал властвовать над всем миром, нанося удары вслепую? Адамберг проглотил кусок ржаного хлеба и покачал головой. Нет, в этом неистовом истреблении был какой-то иной смысл. Убийства не просто вновь и вновь изничтожали давние унижения, они укрепляли мощь судьи, как и выбор родового имени. Оно возвышало, служило оплотом против слабости. Почему насаженный на вилы старик давал Фюльжансу ощущение силы и власти?

Внезапно Адамбергу захотелось позвонить Трабельману и подразнить его, сообщив, что он вытянул за ухо всего судью целиком и скоро доберется до содержимого его головы. Той самой головы, которую обещал принести майору на вилах, чтобы спасти от тюрьмы тощего Ветийе. Вспоминая, как злобно и агрессивно вел себя Трабельман, Адамберг испытывал жгучее желание засунуть его в высокое окно собора. Запихнуть туда верхнюю часть туловища, чтобы он оказался нос к носу со сказочным драконом, с чудовищем из озера Лох-Несс, с рыбой из озера Пинк, с жабами, миногой и другими тварями, которые начали превращать жемчужину готического искусства в настоящий зоопарк.

Увы, слово не воробей, и никакое окно, даже готическое, ничего тут не исправит. Если бы все было так просто, каждый оскорбленный гражданин страны прибегал бы к этому способу и во Франции не осталось бы ни одного свободного окна, даже самого маленького окошка в деревенской часовне. Трабельман был недалек от истины. Той самой истины, которую он начал постепенно осознавать, благодаря неоценимой помощи Ретанкур в кафе в Шатле. Когда вам помогает блондинка в погонах, это прочищает мозги, как сверло дрели. Трабельман ошибался только насчет «эго». Тут он ничего не понял. Потому что есть «я» и «я», думал Адамберг, идя по набережной. Собственное «я» и «я» родного брата. Возможно, стремясь защитить Рафаэля, он сам отстранялся от мира, существовал в отдалении от других людей, в невесомости. И, разумеется, вдали от женщин. Сойти с этого пути означало бросить Рафаэля, позволить ему умереть в одиночестве в его берлоге. Поступить так Адамберг не мог, вот и отказался от любви. Или разрушил ее? Неужели он не оставил от нее камня на камне?

Комиссар смотрел на втягивавшийся в здание вокзала поезд. Больной вопрос, ответа на который он не знал, выталкивал его прямиком в ужас перевалочной тропы. И ничто не доказывало присутствия там Трезубца.

Свернув на улицу, где жила Клементина, Адамберг щелкнул пальцами. Не забыть рассказать Данглару о древесных лягушках из пруда в Коллери. Он наверняка обрадуется, узнав, что с лягушками тоже получается. Бах – и взрыв! Правда, звук чуточку другой.

С лягушками пришлось повременить. Не успел он войти, как позвонила Ретанкур и сообщила о смерти Микаэля Сартонны, молодого уборщика, который обычно наводил порядок в отделе с пяти до девяти вечера. Он не появлялся два дня, к нему домой послали сотрудника, и выяснилось, что кто-то убил его двумя пулями в грудь из пистолета с глушителем.

– Ограбление, лейтенант? Кажется, Микаэль приторговывал наркотой.

– Возможно, но богачом он не был. Если не считать той суммы, которая поступила на его счет тринадцатого октября, через четыре дня после публикации в «Эльзасских новостях». При обыске мы нашли у него новехонький ноутбук. Не забывайте – Микаэль неожиданно попросил отпуск на две недели в тот самый момент, когда мы ездили в Квебек.

– Шпион? Но мы полагали, что очистили ряды.

– Значит, мы ошиблись. Или к Микаэлю обратились после Шильтигема – он добывал информацию, следил за нами в Квебеке, проник к вам в квартиру.

– И совершил убийство на тропе?

– А почему нет?

– Не думаю, Ретанкур. Даже если я действительно был на тропе не один, судья никогда не позволил бы какому-то подмастерью мстить его «любимому» врагу.

– Данглар тоже в это не верит.

– А пистолет? Не похоже на почерк судьи.

– Я только высказала свое мнение. Из пистолета хорошо убивать подручных. Микаэль не заслуживал ритуального инструмента – вил. Думаю, молодой человек не понял, насколько опасен его хозяин, мог начать его шантажировать. Или судья убрал его просто так, «для профилактики».

– Если это сделал судья.

– В его компьютере покопались. Жесткий диск девственно чист, вернее, с него все стерли. Завтра эксперты с ним поработают.

– А что с его собакой? – спросил Адамберг и удивился сам себе: надо же, его волнует судьба псины Микаэля.

– Убита.

– Ретанкур, пришлите мне вместе с бронежилетом ноутбук парня. У меня под рукой первоклассный хакер.

– А как я его заберу? Вы, между прочим, больше не комиссар уголовной полиции.

– Я помню, – сказал Адамберг, слушая ворчание Клементины. – Попросите Данглара, убедите его, вы это умеете. После эксгумации Брезийон склоняется к моей версии, и Данглару это известно.

– Сделаю, что смогу. Но он теперь наш патрон, так что…

Жозетта жадно ухватилась за ноутбук Микаэля Сартонны. Адамбергу показалось, что ничто не доставило бы ей большего удовольствия, чем этот загадочный компьютер, мечта любого хакера. Машину привезли в Клиньянкур к вечеру: Адамберг подозревал, что Данглар сначала отдал ее ребятам в техотдел. Вполне логичный, нормальный ход, он ведь теперь начальник. Курьер передал ему записку, в которой Ретанкур сообщала, что на жестком диске ничего нет, он чист, как отдраенная хорошей хозяйкой раковина. Но это обстоятельство еще сильнее разожгло нетерпение Жозетты.

Она долго возилась, снимая один за другим защитные блоки вычищенной памяти, и подтвердила Адамбергу, что ящик обследовали.

– Ваши люди не сочли нужным убрать следы своего вторжения, что совершенно естественно, они ведь не делали ничего противозаконного.

Последний блок старушка сумела снять, введя пароль – имя собаки Микаэля, написанное наоборот – ограк. Парень частенько брал пса с собой на работу – толстое слюнявое животное, безобидное, как улитка, отсюда и кличка – Карго [7]  [7] По-французски улитка – escargo (эскарго).


[Закрыть]. Собака обожала раздирать в клочья любую бумажку, которая валялась на полу, в корзине или на столе. Карго мог превратить полицейский рапорт в папье-маше, так что его имя было идеальным паролем для таинственных операций, вершимых в компьютере.

Обойдя все блоки, Жозетта наткнулась на ожидаемую пустоту.

– Все вычистили, выскребли железной щеткой, – объявила она Адамбергу.

Разумеется, Жозетта и не могла преуспеть больше дипломированных спецов полицейской лаборатории. Морщинистые ручки упрямой хакерши вернулись на клавиатуру.

– Я продолжу, – сказала она.

– Бесполезно, Жозетта. Эксперты обшарили его вдоль и поперек.

Наступил «час портвейна», и Клементина строгим голосом позвала Адамберга к столу – так детям велят бросить игру и сесть за уроки. Теперь Клементина добавляла в сладкое вино яичный желток и взбивала его, считая порто-флип более питательным.

– Она упорствует, – объявил Адамберг Клементине, принимая из ее рук стакан с густой микстурой, к которой успел привыкнуть.

– На нее посмотришь, кажется, соплей перешибешь… – Клементина чокнулась с Адамбергом.

– Ан нет.

– Постой-ка. – Клементина остановила Адамберга, собравшегося сделать глоток. – Когда чокаешься, смотри в глаза. Я же говорила. А потом сразу выпей, не ставя стакан. Иначе ничего не выйдет.

– Ты о чем?

Клементина покачала головой – вопрос Адамберга показался ей верхом идиотизма.

– Начнем все сначала, – велела она. – Смотри мне в глаза. О чем я говорила?

– О Жозетте и соплях.

– Да. Внешность обманчива. У моей Жозетты внутри компас, и его стрелка всегда показывает на север. Она увела у богачей много-много тысяч. И остановится не завтра.

Адамберг вернулся в кабинет.

– Когда чокаешься, положено смотреть в глаза, – сообщил он Жозетте. – Иначе все пропало.