Текст книги "Иногда Карлсоны возвращаются"

Дело Степана Кулакова. Семейный разговор

То, что Кротов успокоительно назвал «реактивным состоянием», не проходило. Степан оставался все так же неподвижен, и трудно было сказать, что за видения проходили перед его самоуглубленными черными глазами. Он ел и пил, когда ему давали еду и питье, но сам ни разу не показал, что испытывает жажду или голод. С момента освобождения Кулаков не услышал от сына ни слова, ни звука, который свидетельствовал бы хоть о какой-то попытке установить контакт с окружающими. Сусанна настаивала на том, что Степу надо показать врачам, но Кулаков все откладывал и откладывал этот решительный шаг. Кто их знает, этих психиатров, что они вытащат из мозгов его сына! Поэтому Степан продолжал лежать в своей комнате, без голоса, без движения, вытянув руки вдоль туловища, как будто все еще был связан.

Сусанна все время проводила рядом с сыном: поглаживала его ладони, вполголоса разговаривала с ним, как с младенцем, ловила малейшие признаки его физиологических потребностей. Игорь, редко бывая дома (накопилось много срочных дел) избегал заходить в комнату Степана… Почему? Потому, что жалел своего ребенка? Да… Но рядом с жалостью росло что-то, похожее на гнев, словно Степан, назло отцу, притворяется. Кулаков с трудом удерживался от желания ударить его, уничтожить, если он никогда уже не будет здоровым…

Это напомнило о том, как в детстве он ломал игрушки. С самого раннего возраста Игорек знал, что родители его бедные, не могут ему купить все, что он захочет, а потому свои немногочисленные игрушки берег. Подкрашивал, выправлял, чинил. Но когда подходил срок износа, или в процессе игры солдатик или грузовичок получал необратимые повреждения, с каким же удовольствием Игорь его изничтожал! Разносил на кусочки с самоотверженным пылом, как бы мстя родительской бедности, надеясь, что когда игрушек останется уж очень мало, папа с мамой расщедрятся и купят ему новые…

Да разве Андрюха мог это понять? Он вырос в другой семье: может быть, тоже небогатой, но с другим настроем, где любимым детям отдавали все лучшее. Разве мог он понять, что такое для Игоря несбывшиеся возможности? Если бы Андрюха продолжал гнуть свою линию в руководстве «Нейтроном», Игорь каждый день локти кусал бы, представляя, как бы он развернулся, оставшись один. Он и остался один! И дела «Нейтрона» пошли в гору! Пусть ему плюнут в лицо, если это не так!

То, что Сусанна постоянно находилась при Степане, а Игорь избегал встреч с сыном, давало естественную возможность не встречаться мужу с женой. Оба чувствовали, что так лучше. Но рано или поздно им все равно пришлось бы сказать друг другу что-то, кроме стандартных фраз, – и диалог начала Сусанна. Выйдя из детской комнаты, откуда, как обычно (как стало за последнее время обычным, не доносилось ни звука), она посмотрела на мужа черными глазами, в которых еще сохранялся след Степановой самоуглубленности. Как будто мальчик болен тем, чем можно заразиться… Или, скорее, больна вся семья – болен и ребенок…

– Игорь, – Кулаков вздрогнул – до этого жена избегала звать его по имени, – расскажи, как ты убил. Я же все равно об этом знаю. Как это было? Расскажи.

– Зачем?

– Чтобы не мучиться. Я извожусь, представляю неизвестно что…

– А так ты будешь представлять известно что. Зачем тебе это?

Но Кулаков согласился. К чему уж теперь, в самом деле, молчать? А если милиция на хвост наступит (как там срок давности, еще не истек?), можно будет сказать, что Сусанна все выдумала. И вообще, жена не имеет права свидетельствовать против мужа!

Убийство Игорь начал обдумывать с тех самых пор, когда осознал, что у них с Мащенко не заладилось совместное руководство. Дважды он предлагал перекупить у Андрея его долю акций, и дважды натыкался на отказ. За перипетиями борьбы между бывшими друзьями наблюдал Эдик Биренбойм. Именно он, помнится, сказал Игорю наедине:

«Хоть бы он пропал! Какого беспорядка в цифрах наворотил – дебет с кредитом не сходится. Не начальник, а внутренний вредитель».

Сказано было в сердцах. Однако идея, зароненная в упорный кулаковский мозг, дала обильные ветвистые всходы.

Люди просто так не пропадают. Значит, надо сделать так, чтобы Андрюха исчез. Как это сделать? Нанять бандитов? В те годы киллерский рынок не был еще развит так, как сейчас. К тому же в небольшом городе шила в мешке не утаишь: все будут знать, кто убил и за что. Кому выгодно убрать Андрюху Мащенко? Угадайте с двух раз… Как же сделать так, чтобы и Андрея убрать, и репутация не пострадала? Игорь сердито сопел, но продолжал обмозговывать, обмусоливать мысль, которая никак не хотела отстать от него.

И додумался! Прежде, чем Мащенко уберется у него с дороги, нужно убрать кое-кого еще…

Эдик, с которым Кулаков поделился своим планом, сперва замахал руками: «Ты что? Я тебе ничего не советовал! Что ты выдумал?» Игорь гнул свое: ему необходим был сообщник. Конечно, Игорь – мужчина, а Наталья – женщина, но такую увесистую тушу в два счета не одолеть… Исход решило то, что Эдуард был человеком, зависимым от Кулакова, а с таким хозяином, как Мащенко, по мнению главного бухгалтера, на фирме можно было бы ставить крест. Короче, они договорились. Кулаков изложил свой план. Эдик, услышав нечто конкретное, вроде бы успокоился и начал вносить в этот план дельные коррективы. У него вообще был талант, – отличное вИдение ситуации. По шахматам первый разряд имел… И хотя на деле все получилось не совсем так, как рассчитывали, в итоге все сошло, как по маслу…

Собственно празднование дня Октябрьской революции Игорь Кулаков почти не помнит: какие поднимались тосты, какие рассказывали анекдоты… Он был поглощен тем, как бы, поближе к одиннадцати часам, когда все напьются и утратят наблюдательность, подсыпать в рюмку Мащенко клофелин. В те годы редкая желтая газетенка не писала о «клофелинщиках», которые грабят, предварительно одурманив свои жертвы. Лекарство отличное, причем продается в каждой аптеке… Почему было не подсыпать клофелин также Наталье Авдеевой, – ведь так с ней было бы легче справиться? У Игоря было и такое намерение, но Эдик возразил, что экспертиза выявит его содержание в крови трупа, а это будет истолковано в пользу Андрея.

И еще запомнилось Игорю, что Наталья для праздника надушилась какими-то тяжелыми, затхлыми, сладковатыми духами: точь-в-точь мертвечина! Игорь то и дело взглядывал то на ее круглые, бледные, подернутые еле заметным пушком щеки, то на виднеющуюся из декольте ложбинку между грудями, в которой выступил пот, и всячески настраивал себя против нее. Толстуха, уродина! Как Андрюха с ней спит? Как ее вообще земля носит? Устанавливал дистанцию между ней и собой, чтобы легче было убить. Говорят, что легко убить либо совсем близкого человека, которого страстно ненавидишь, либо совсем незнакомого. Просто знакомого – трудно. Ни незнакомых, ни близких Игорь не убивал, а насчет просто знакомых судит по собственному опыту: трудно, но можно.

Напились в то застолье изрядно… Игорь в какой-то момент почувствовал, что у него поплыла голова, но усилием воли вернул ее на место. Эдик вроде бы употреблял воздержанно, обошелся совсем без водки, хотя в другое, спокойное время уж он бы своего не упустил… В общем, наверное, они остались самыми трезвыми из участников застолья. Не считая Натальи. Она вообще не пила – теперь Игорю известно, почему…

– А если бы тогда вам стало известно, изменило бы это что-нибудь в том, что вместе с любовницей Андрея вы убиваете ребенка? – вмешалась Сусанна.

– Нет. Все уже было расчислено. А насчет ребенка, – здесь вы, бабы, ловчите! Когда вам надо, называете то, что у вас внутри сидит, ребенком, а когда хотите сделать аборт, – ах, это еще не человек, это сгусток клеток… Не было там никакого ребенка, ясно? Сгусток клеток был!

«Это он о ком-то другом… о какой-то другой, – сообразила Сусанна. – Я никогда не делала от него аборта…» Опасаясь нарваться на еще худшие разоблачения, она дала себе слово не перебивать…

Дело Кирилла Легейдо. Убийство, которого не было

…Итак, отношения Ольги и Кирилла Легейдо зашли в тупик. Но дело не в браке, который – если воспользоваться расхожей шуткой – оказался браком во всех смыслах. Заноза сидела глубже. Ольга для Кирилла была частью той жизни, от которой он хотел бы избавиться. Жизни активной, наполненной трудом, уважением заказчиков и любовью сотрудников, а на деле – насквозь фальшивой. Принимая заказ на рекламу того или иного продукта, который сам он никогда не купит, Кирилл чувствовал смутное познабливание: разве об этом он мечтал? Он шалил, куролесил, реклама была для него веселым упражнением, ответом на брошенный вызов, и когда ему удавалось способствовать продаже того, что без него никто бы не купил, или расколоть на бабки скуповатого заказчика, он чувствовал такое удовольствие, как если бы выиграл партию в шахматы у чемпиона мира. Он шел к высотам бизнеса играючи.

Постепенно игровой момент рассосался, осталась голая прибыль. Товарно-денежные отношения, чисто по Марксу. И пускай товар, как принято сейчас выражаться, виртуальный, зато прибыль всегда реальная. Значит, если сбросить с того, чем он занимается, романтический флер, получится, что он за бешеные бабки втюхивает простофилям всякое дерьмо, без которого можно обойтись. Вот как Сократ ходил по рынку, и, когда его спрашивали, почему он ничего не покупает, отвечал: «Какое счастье, что на свете столько вещей, без которых можно обойтись!» Кирилл Легейдо в юности видел себя на месте Сократа, а очутился на месте торговца…

Подобные мысли посещали его все чаще и чаще. Наверное, в поисках отдушины Кирилл пришел на аэродром: какой же Карлсон без полета! А может, не только поэтому. Он понимал: в сорок три года жизнь менять поздно, что сложилось, то сложилось, он больше не свободен, от него зависит множество людей… Но когда жизнь изменить нельзя, при том, что она невыносима, остается единственный выход: расстаться с ней. Мысль о самоубийстве не раз приходила в голову Кириллу, и, если вначале она была гипотетической, со временем он стал просчитывать возможности. Он не хотел демонстративно обставлять свой уход, но, если неопытный летчик разобьется, не совладав с управлением, в этом нет ничего особенного, не так ли? Никто даже не заподозрит самоубийство в том, что посчитают несчастным случаем. Может быть, удастся скрыть самоубийство даже от себя самого: просто зазевался, просто рука сорвалась, – при чем здесь заранее обдуманное намерение?

Кирилл не хочет себя оправдывать, просто уверен, что рано или поздно осуществил бы свой план. Но судьба решила по-другому: он встретил другого потенциального суицидника. Человека, у которого для самоубийства были более веские основания, чем пресловутое античное taedium vitae – тоска от бессмысленности жизни…

– Ну да… он улетел, но обещал вернуться, – произнес Турецкий, задумчиво вертя в руках марионетку-Карлсона. Он даже не замечал, что пытается открутить кукле голову.

– Понимаете, какой это был шанс для обоих! – возбужденно продолжал Кирилл, не обращая внимания на тот ущерб, который сыщик наносил его игрушечному хозяйству. – Серега Воронин рассказал про свою болезнь и сказал, что с собой покончит, что не хочет мучиться… Что всю жизнь отдал небу и хочет принять смерть вместе со своим самолетом. Штурвал от себя – и все! Сергей сел в кабину пилота вместо меня…

– Он умер вашей смертью, вы стали жить чужой жизнью, – подвел итог Александр Борисович. – Все гладко. Только вот Леня теперь как же? Его в прокуратуру каждый день тягают. А ведь он вас никогда не предавал и не собирался…

Кирилл замолчал. Принялся перебирать кукол на нитках.

– Я не подумал, – буркнул Легейдо, – надеялся, что он быстрее в это сетевое агентство перейдет. Что у него хоть все в порядке будет. Но я это исправлю. Напишу письмо. Типа, предсмертное.

– И не забудьте Ворониным письмо Сергея переслать. Чего им мучиться полгода?

Легейдо кивнул.

– Я даже всем своим хотел… ну, намекнуть, что ли. Письма эти электронные слал.

«А как оправдывается, – подумал Турецкий, – ну просто нашкодившее дитя. Карлсон, в котором нечаянно проснулась совесть…» Он не испытывал теперь неприязни к Кириллу Легейдо. Скорее, склонен был сейчас пожалеть всех участников этой странной, похожей на кукольный спектакль истории.

– У меня остались в Москве друзья. Настоящие друзья, не имеющие отношения к рекламному бизнесу. Их мало, но они есть… Вы их не тронете, правда?

– А зачем нам их трогать? Что они нам расскажут о вашем мнимом убийстве? Предпочитаю услышать все подробности от жертвы преступления. Тем более что она жива…

– Так вот, сами понимаете, свой план без их поддержки я бы не провернул. Они одобряли. Сказали, что, видно, так будет лучше для всех… А когда узнали, что дело о моем убийстве расследует не только милиция, но и частное агентство, они решили слегка тряхнуть моих старых приятелей-рекламистов…

– Конкурентов?

– Ну да. Пускай поволнуются. Пускай хоть ненадолго выпадут из своего глянцевого мирка, в котором вся красота – сплошная видимость, зато подлости – настоящие. Заодно и вы посмотрите, в каком гадюшнике приходилось работать и жить… А ведь получилось? Скажите, получилось?

Кирилл Легейдо излучал радость всем своим полненьким существом. Сейчас он как никогда походил на Карлсона – настоящего шведского Карлсона, забавника и пакостника, шутки которого иногда бывают злобны…

Турецкий не относился к любителям черного юмора. Но сейчас он не мог не улыбнуться в ответ. Вовсю жарило солнце, над головами плескалась листва аккуратных чешских деревьев. Под ногами прогуливающихся скрипел плотный красноватый песок, которым принято посыпать аллеи.

– Еще вопросы? – благодушно спросил Легейдо. Кажется, только теперь он расслабился и перестал ждать основательных неприятностей.

– Вопрос? Всего один, зато личный.

Легейдо посмотрел на Турецкого с недоумением и в то же время, пожалуй, с пониманием:

– Вы хотите знать, как я себя чувствую в новой жизни?

– Ну, вроде того, – хмыкнул Александр Борисович. – Не жмет, в плечах не давит?

– С чего бы? Этот костюм сшит по моей мерке. Не надо рекламировать дерьмо, не надо расстилаться перед заказчиком. Я свободен, я ничей, – помните, был такой фильм? М-да… А вы ведь не случайно спросили, господин сыщик. Колитесь, как на духу: вы бы тоже хотели круто изменить свой маршрут?

– Да с чего бы? – усмехнулся Турецкий. – У меня маршруты и так будь здоров меняются. Работал в Генпрокуратуре, теперь вот ушел в частное сыскное агентство. Уж чего-чего, а перемен хватает по уши…

– Но чем-то вы все же не удовлетворены. Признайтесь: заела милицейская обстановочка? Или вы вспомнили, что в молодости писали гениальные стихи? Или – семейные трудности?.. Не стесняйтесь, никому не расскажу. Я – могила. И в прямом, и в переносном смысле.

– А от вас ничего не скроешь, проницательный пан Свантесон! Недаром в позапрошлой, дорекламной жизни вы вроде бы занимались какими-то странными вещами… Нейролингвистическим программированием?

– Не совсем, но близко.

– Вот и я смотрю, что близко… Ну, раз уж говорю с трупом, позволю себе рассиропиться. Брожу я тут по прекрасной вашей Чехии и постоянно ловлю себя на мысли: вот вернусь, ох и расскажу домашним об этом готическом чуде! Подарков навезу… И тут вспоминаю, что дома меня никто не ждет. Нет, то есть дома у меня есть человек, который по всем законам должен быть мне самым близким, но этот человек меня не ждет. Наверное, он – то есть она – радуется, что выпроводила… И что говорит о таких случаях нейролингвистическое программирование?

– Нейролингвистическое программирование в данном случае молчит. А мой личный опыт говорит, что чем изводить друг друга, лучше расстаться. Но ведь тут вот какое дело… Не повторяйте моих ошибок: не переступайте через чужой труп. Начать новую жизнь – это все прекрасно, но Сергей… Знаете, каждый день думаю: а если бы я ему не подвернулся, может, он бы и переборол как-нибудь шок от известия, что неизлечимо болен? Может, согласился бы на операцию, лечился бы и выздоровел? Ну ладно, даже если от этого не выздоравливают, может, собрался бы с духом, чтобы пройти свой путь до конца. Потому что чем дальше, тем отчетливей я понимаю: не зря религия осуждает самоубийство. И почему-то мне иногда кажется, что наше самоубийство было двойным… Вот обосновался я тут, подаю записочки в церкви за бедолагу Сергея, а сам думаю: наверняка в России кто-то из моих бывших сотрудников молится об усопшем Кирилле… Усопшем? Или убиенном?

– Это чувство вины.

– Да, у каждого из нас есть своя доля чувства вины… Но не надо его преувеличивать, – спохватился Легейдо. – Как бы то ни было, новая жизнь меня вполне устраивает, и к прежней я не вернусь. А то вышло бы, что Сергей погиб напрасно.

Турецкий не нашелся с ответом. Чешские деревья все так же шелестели зелеными кронами над головой. Люди проходили мимо лотка, но не останавливались, чтобы рассмотреть марионеток: очевидно, большого интереса товар пана Свантесона не вызывал. А может быть, потенциальных покупателей отпугивал вид двух мужчин, которые стояли, опустив взгляд, так понуро, точно вместо лотка с разноцветным игрушечным народцем возле них стоял гроб с покойником.

– Ермилову, креадира моего, теперь затравят, – прервал неловкое молчание Легейдо.

– Креативный директор? – переспросил Турецкий. – Она сама виновата. Выдумала версию и заставила других в нее поверить.

Легейдо задумчиво прикоснулся к фигурке принцессы в пышном платье с грустным лицом. Принцесса закачалась на нитках.

– Нет… это я Ермиловой жизнь сломал.

Дело Кирилла Легейдо. Леня и предсмертная записка

Каждый, кто посетил бы агентство «Гаррисон Райт» в эти судьбоносные дни, подумал бы, что рекламистам привалила какая-то крупная удача. Выгодная сделка, перспектива выхода на новые рынки или что-нибудь еще – привлекательное, точно крем на праздничном торте. Сотрудники вместо того, чтобы работать, бродили из комнаты в комнату, шутили и смеялись.

На самом деле то была парадоксальная реакция на то, что дела «Гаррисон Райт» обстояли хуже некуда. Провал договора с французами должен был разорить агентство. Финансовый гений исполнительного директора мог бы еще помочь как-то выкрутиться, но Леонид Савельев негласно находился под следствием, и хотя никто, кроме Тани Ермиловой, в полной мере не верил, что он способен был убить Легейдо, оптимизма этот штрих тоже не добавлял. Руководство, в лице оставшегося на боевом посту арт-директора, негласно рекомендовало подыскивать другие рабочие места… Короче, рекламисты находились в положении обитателей древнего города. Согласно легенде, в этот город вступил завоеватель и отдал его на разграбление своим войскам. После первых рейдов он призвал командиров и спросил: как ведут себя завоеванные? «Плачут», – ответили ему. – «Ну так ищите получше: у них еще что-то припрятано!» Такой диалог повторялся, пока наконец командиры не сказали, что ограбленные жители смеются. «Тогда седлайте коней, – распорядился полководец. И пояснил: – Если смеются, значит, пора нам уходить, больше с них взять нечего».

Сотрудники «Гаррисон Райт» разделяли эту древнюю мудрость. Когда все потеряно, остается только смеяться. Балагурил бородатый арт-директор. По обыкновению, отмачивал мрачные приколы копирайтер. Рядовые сотрудники шутили, кто во что горазд.

В этой вакханалии похоронного юмора не участвовали только двое: самая верхушка, исполнительный директор Савельев и креативный директор Ермилова. У Лени Савельева, надо полагать, все время отнимали объяснения с правоохранительными органами и тщетные доказательства своей правоты. А почему перестала ходить на работу Ермилова, это ежу понятно: отношение к ней было бы сейчас далеко от дружески-благожелательного. Убил там Савельев Кирилла Легейдо или не убил, это пускай следователь разбирается. Но то, что Таня до расследования взяла на себя роль прокурора, да еще натравила на Леню сыщиков из частного агентства, – такие промахи не прощаются в здоровом коллективе.

Копирайтер, одетый в черную майку, украшенную изображением черепа с сигаретой в зубах, учил очаровательную рыженькую девушку-менеджера сворачивать оригами из листа с отпечатанным на нем договором, когда в офис вошел Леня Савельев. На протяжении пути его следования лица сотрудников вытягивались, на них появлялись натужливые улыбки. Эти улыбки силились выразить радость встречи, но на самом деле выражали, в лучшем случае, соболезнования. А в худшем – настороженность, смешанную с любопытством: не каждый день оказываешься лицом к лицу с убийцей.

– Лень, ну ты как, дружище? – хлопнул по плечу вошедшего арт-директор. Прозвучало это, будто разбитной врач спрашивает неизлечимо больного, как его здоровье.

– Спасибо, живем помаленьку, – сдержанно отозвался Савельев, поправляя очки. Он был действительно благодарен арт-директору: бородач с самого начала не поверил в то, что Леня убил Кирилла, и продолжал делать вид, что это все полная фигня, как-нибудь рассосется! И все-таки лучше бы это «как ты, дружище?» было сказано по-другому. Попроще, без навязчивого бодрячества. Неизлечимо больной не хочет, чтобы его ободряли. Он отлично понимает, что дела его обстоят хуже некуда…

Леня, обычно такой пунктуальный, не отдавал себе отчета, сколько дней прошло с тех пор, как Таня Ермилова при всех объявила его убийцей. Его допрашивали, вызывали, обвиняли; лица тех, кто это делал, слились для него в одну строгую, казенную, служебную физиономию. Даже лицо адвоката вспоминалось с трудом. Чем он занимался в остальное время, вспомнить не мог: формально его оставили на свободе, но собственная квартира напоминала Савельеву камеру предварительного заключения… Нет, скорее, камеру-одиночку, в которую его уже посадили навечно. Со всех сторон давят стены. И никто тебя не слышит, никому ничего невозможно объяснить… А объяснял он постоянно – и вслух, и про себя. Настаивал, внушал, чуть ли не рыдал: те переговоры были ошибкой, он передумал, решил, что не хочет бросать агентство «Гаррисон Райт», в тот же вечер позвонил Стасу и сообщил об этом! Естественно, у него не осталось никаких материальных свидетельств, подтверждающих этот поступок. Что он, сам за собой должен шпионить, что ли? Знал бы, что так обернется, позаботился бы оснастить каждый свой шаг подтверждениями: документами с печатями, диктофонными записями или чем-то еще.

Рано или поздно такая мысль приходит в голову любому невиновному, которого в чем-то обвиняют. Дело в том, что каждый человек живет, не предвидя, что в следующий миг самые обыкновенные его действия могут быть представлены как нечто преступное. Однако такой абсурд случается иногда. И возразить на это обычно бывает нечего. Остается только хлопать глазами и уверять: «Но это же не я, ведь я хороший!» Каждый человек свято верит в то, что он хороший. К сожалению, очень трудно убедить в этом правоохранительные органы…

Леня Савельев не стал делиться с арт-директором этими соображениями. Он был слишком деликатен, чтобы отягощать других тем, что пришлось пережить ему. И хотя он заметил, что копирайтер не поздоровался и продолжает демонстративно держаться в стороне, Леня не испытытал прилива злобы, как ожидал. Странно: сколько раз ему случалось раздражаться, сердиться, негодовать на того же самого копирайтера по самым ничтожным поводам, а сейчас вот повод имеется, да еще какой весомый, а злобы нет. Никакой. Даже когда вспоминает выступление Ермиловой после просмотра неудавшегося ролика Do, когда мысленно видит ее искаженное мальчишеское лицо, ставшее вдруг на секунду таким женственным, он не испытывает ненависти. Только что-то вроде удивления: как же она так могла? Неужели он это заслужил?

– А Таня здесь? – не мог не спросить Савельев.

– Сачкует. Как и ты. Трындец агентству…

Леня вздохнул свободнее. Лично он ничего не имеет против Ермиловой, зато она, видать, против него много чего имеет, поэтому встречаться не хотелось бы.

– Почему сразу трындец? – вяло возразил он. – По-моему, есть еще порох в пороховницах…

– И ягоды в ягодицах, – брутально подхватил арт-директор. – Плавали, знаем. А трындец потому, что… Ну вот ты сегодня работать сюда пришел?

– Лично я – нет, – сознался Леня. – Мне позвонили из частного охранного предприятия «Глория» и сказали, что сегодня после двенадцати к нам в агентство придут, чтобы ознакомить с новыми данными о… ну, в общем, по делу Кирилла…

– Во-во! Ты, по крайней мере, пришел, чтоб тебя ознакомили с новыми данными. А остальные вообще не пойму, какого хрена каждый день таскаются. Вроде доделывают прежние проекты, а проверишь – отдачи никакой, а так, видимость одна. Наверно, нравится в офисе кофе дуть и на знакомые фэйсы таращиться. Да и обзванивать работодателей целой гоп-компанией прикольней… Так когда ты сказал – в двенадцать? Блин, уже без десяти! Надо будет народ в переговорную собрать!

Но в двенадцать Александр Борисович Турецкий (а звонил Лене Савельеву именно он) не осчастливил своим появлением стены «Гаррисон Райт». И в половине первого его все еще не было. Появился он без двадцати час, и в руках держал увесистую дорожную сумку, подходящую для опытного путешественника.

В переговорной собрались все, кроме, конечно, Тани Ермиловой. На Турецкого смотрели опасливо и восторженно, как на какое-то природное явление – к примеру, вулкан, из которого в любой момент может повалить раскаленная лава. От него ждали всего, чего угодно. Вот сейчас он скажет, что Савельева арестовывают. Что у Савельева были сообщники среди сотрудников. Что по этой причине «Гаррисон Райт» закрывается навсегда…

Александр Борисович вышел на самое видное место – к экрану. Поставил на стул свою сумку, которую приоткрыл быстро и стыдливо, чтобы не выставлять напоказ содержимое… Впрочем, если даже паре-тройке человек и бросилось в глаза скомканное нижнее белье и прочие мелочи холостой командировочной жизни, это показалось полными пустяками по сравнению с тем, что на белый свет явилось нечто более любопытное. Сложенный пополам, исписанный крупным почерком лист – и те, кто сидели ближе, могли даже узнать почерк…

– Уважаемые труженики «Гаррисон Райт», – обратился к присутствующим Турецкий, – я вас сейчас ознакомлю с примечательным документом. Это письмо вашего покойного руководителя Кирилла Легейдо…

По комнате прокатился шепот.

– Предсмертное письмо, – подчеркнул Александр Борисович. – Его обнаружила вдова Легейдо и перед тем, как уехать… да, по состоянию

здоровья она уехала за границу, – торопливо пояснил Турецкий, хотя никто его об Ольге не спрашивал, – так вот, вдова отдала этот документ правоохранительным органам. Графологическая экспертиза показала, что почерк принадлежит Кириллу Легейдо, стопроцентное совпадение…

Относительно графологов Турецкий врал, но в принадлежности почерка не сомневался. «Покойный Кирилл Легейдо», ныне Гарри Свантесон, писал предсмертное письмо при нем, советуясь относительно деталей, на дубовом приземистом столе пивного ресторанчика, интерьер которого украшали рыцарские латы, щиты, копья и какое-то еще старинное оружие, – может быть, известные из романов Дюма мушкеты и аркебузы. Странно было вспоминать об этом сейчас, в московской действительности, в оформленной сугубо по-деловому переговорной. Тьфу ты, будто и в самом деле на том свете побывал! Помнится, в какой-то сказке царь велел Иванушке принести ему с того света письмо от покойного отца. Вот Иванушка, то бишь Сашенька, и принес…

Таким образом, содержание письма не представляло ни малейшей неожиданности для Турецкого. Зато для сотрудников «Гаррисон Райт» очень даже представляло. С постепенно проясняющимися лицами рекламисты слушали о том, что их неунывающий гендиректор на протяжении долгих лет страдал депрессией, которую ото всех скрывал. Что угнетенное состояние духа, в конце концов, привело к деловым ошибкам и промахам…

– «…мой исполнительный директор Леонид Савельев не знал, что этого гарантийного письма не существует. – Турецкий заканчивал зачитывать вслух письмо. – Таким образом, вся ответственность за финансовый крах агентства лежит на мне. Ухожу из жизни добровольно. Простите и прощайте». Дата, подпись, – завершил Турецкий.

Несколько секунд все молчали. Потом дружно поднялись с мест, чтобы подойти к Лене. Теперь ему, в порыве корпоративной солидарности, жали руку, обнимали, всячески старались продемонстрировать, что все, что было – недоразумение, в которое никто не поверил. Ни единой минуты. Да что ты, Леня!

– Старик, в тебе сомневаться – себя не уважать, – провозгласил арт-директор. Он разрумянился, вспотел, борода его приняла какое-то особенно благостное выражение и напоминала влажный банный веник.

Копирайтеру, который совсем недавно солидаризировался с Ермиловой, было трудно, как говорят японцы, сохранить лицо. Свое лицо он в буквальном смысле прятал, держась позади всех. Но и он сломался, подошел, необыкновенно скромный, вежливый и тихонький, так непохожий на обычного себя, что только майка с черепом и служила главной чертой сходства:

– Леня… простите меня!

– Ладно, чего уж там, – сказал Леня, снимая и протирая кусочком замши запотевшие очки. – Всех прощаю.

Он взял реванш. Но не почувствовал удовлетворения – так же, как часом раньше не почувствовал ожесточения. Слишком не вписывалось в рамки обыденного существования то, что пришлось ему пережить. Как будто он на время выпал из реальности, сыграл роль невинно обвиненного из фильма Хичкока, – только действие происходило в России в наше время… Киносеанс закончился, – вот, пожалуйста, он снова Леня Савельев, исполнительный директор «Гаррисон Райт», отличный специалист, которого все любят, все ему доверяют. А значит, то, что было, можно забыть…

Забыть? Нет, в глубине души Леня знал, что опыт не прошел бесследно. Теперь он знает, что такое, когда обвиняют в убийстве. Когда друзья, с которыми пуд соли съел, готовы поверить, что он совершил подлость… Он еще не может предвидеть, как отразится на нем это знание. Поселится ли в душе недоверие к людям? Станет ли он жестче? Начнет ли ценить каждый миг обыкновенной, не омраченной чрезвычайными ситуациями жизни? Неведомо. Но что-то намекало Леониду Савельеву, что, пусть внешне ничто не изменилось, внутренне он никогда больше не станет таким, как прежде.

Турецкий положил письмо на стол. Пусть посмотрят, если захотят. Предсмертная записка Легейдо не должна внушать никаких подозрений.