Текст книги "Ветер вересковых пустошей"

Повисло долгое молчание.

– Горлунг, я устал от этого. Когда я увозил тебя из Торинграда, то поклялся Эврару Одином, Тором, Бальдром, что не трону тебя против твоей воли, – присев на край сундука, что стоял возле двери, сказал Олаф.

– Правда? – удивлённо вскинув бровь, спросила она. Надо же, предатель Эврар позаботился о ней. Какое благородство!

– Да. Я хочу знать, станешь ли ты моей по своей воле? – он устало потёр лоб ладонью.

– Разве мой ответ что-либо изменит? – горько спросила Горлунг, в душе надеясь на его благородство.

– Нет, не изменит, – покачав головой, ответил он.

– Зачем ты спрашиваешь тогда? – упавшим голосом спросила она.

– Я ухожу в набег, Горлунг, скоро, тебе не дадут здесь жить без меня, ты сама отгородилась ото всех. Это лишь твоя вина. Но если я оставлю тебя своей женщиной, они побоятся, и не тронут тебя, не прогонят.

Олаф промолчал и подал Горлунг руку, на которую она долго смотрела перед тем, как принять её. Но всё же положила холодную ладонь в его руку, рано или поздно придется всё равно.

Они вышли из покоя Горлунг, и Олаф уверенно вёл её по коридору. Встречные им на пути хирдманны глумливо улыбались, но, глядя на хмурое лицо Горлунг, ничего не говорили. Наверное, такими же взглядами провожали торинградские дружинники князя Торина и очередную чернавку или девку теремную, внезапно подумала Горлунг. И этот её позор хирдманны будут помнить долго. Она всего лишь девка теремная здесь, почти рабыня, пленница.

И вот, наконец, они вошли в покой Олафа, он был просторным: посередине стояло ложе, у стены длинным рядом были поставлены сундуки, а напротив ложа большой очаг.

Горлунг остановилась возле большого, застеленного белой меховой полостью, ложа. Когда она обернулась назад, то увидела, что Олаф закрывает дверь в покой на засов, паника поднялась в душе её. Горлунг беспокойно стала оглядываться по углам опочивальни, словно ища другой выход. Но тёмные углы, казалось, усмехаются ей в ответ, показывая цельные стены.

Горлунг зажмурилась сильно, до рези в глазах, и на какой-то миг ей послышался злорадный хохот Карна, что смеялся над её страхом. Горлунг встряхнула головой, она не боится, она ведь уже не девица, да разве можно ей сделать что-либо хуже, чем то, что боги забрали Яромира? О боги, нельзя, нельзя о нём помнить.

В этот момент Олаф подошел сзади к ней и обнял за плечи, крепко, словно боялся, что она убежит, и прижался щекой к макушке Горлунг.

– Ты ведь не боишься? – спросил он. Хотя прекрасно видел, что, несмотря на каменное выражение лица, каждая частичка её тела просто трясётся от страха.

– Нет, – глухо ответила Горлунг, – я – мужняя жена, чего мне бояться? Я всего лишь изменю своему мужу, ведь только так я его ещё не предала, – горько ответила Горлунг и слово обмякла в его руках, смирилась.

Горлунг старалась зажмуриться покрепче и не смотреть, как Олаф раздевается, как стаскивает с неё платье, снимает с головы золотой обруч. Открыв глаза, она увидела, что на ней осталась лишь белая тонкая нижняя сорочка да красный рубин на шее. Словно осознав, что стоит почти раздетая перед чужим мужчиной, даже не мужем, она быстро забралась под меховую полость. Олаф усмехнулся, с его губ сорвались странные слова:

– Видно, хорошим Карн был мужем.

Горлунг промолчала, глядя невидящими глазами на стену над его головой, а потом и вовсе их закрыла. Она прекрасно знала, что сейчас будет: Олаф ляжет подле неё, уберёт полость, задерёт её сорочку и скажет, подобно Карну: «тощая, страшная, смотреть неприятно», ударит, будет терзать её тело. Всё это уже было, сколько раз она выносила эти ночи с Карном? Раз в седмицу точно, ну, и эту ночь она переживёт. Обязательно переживёт, от этого ведь ещё никто не помер. Наверное.

Но вместо всего этого Олаф нагнулся над ней и начал целовать её лицо, Горлунг удивлённо моргнула. Ладно, сейчас увидит её тело и всё будет, как и прежде. Вот его рука уже шарит по её боку, осталось немного.

Но, к удивлению Горлунг, Олаф лишь целовал открывающуюся ему кожу, так, словно до этого не видел ничего более достойного такой ласки. Горлунг удивлённо смотрела на его тёмную голову, склонившуюся к ней.

Время шло, а Олаф ни разу не ударил её, и никаким другим образом не причинил ей боли. Странно, может, он не силён в этом? Внезапно Горлунг поняла, что вот так это и должно быть, вот почему бабы славянские так любили говорить об этом в светлицах, а она никогда не слушала их, и, брезгливо поджав губы, уходила.

Горлунг в порыве благодарности к Олафу погладила его по голове, а он, подняв голову, прижался к её руке и перецеловал каждый пальчик, так, словно они были бесценными. А потом Олаф поцеловал её, как когда-то в Торинграде, когда убеждал её бросить Карна и бежать с ним. И такая сладость разлилась по телу Горлунг, что вся она словно растаяла в сильных руках, под жаркими поцелуями.

* * *

В свой покой Горлунг вернулась поздней ночью, она незаметно покинула опочивальню Олафа, пока он спал, раскинув руки на ложе.

Горлунг зябко повела плечами, очаг давно догорел, и в покое стало довольно прохладно. Подложив дров в очаг, Горлунг быстро развела огонь и подошла к стоящему в углу покоя сундуку. Она достала тонкий шнурок с подвеской-оберегом: всё, что связывало её с Яромиром.

– Прости меня, Яромирушка, предала я тебя, – тихо сказала Горлунг, вертя в пальцах оберег.

Предала, как только может предать женщина: и душой, и телом, нет ей прощения. Лучше бы, лучше бы было, если бы Олаф бил её, издевался, стал вторым Карном. Тогда бы она так и осталась верна Яромиру, она бы представляла его каждый раз, восходя на ложе с Олафом, точно так же как, это было с Карном. Но нет, теперь всё иначе.

И ни разу Горлунг не подумала о том, что предала она того, кто ей не принадлежал ни единого мгновения своей жизни.

Глава 35

Олаф проснулся на рассвете, оглянувшись вокруг, он увидел, что Горлунг ушла. Потянувшись, Олаф зажмурился и лениво зевнул, он довольно вспомнил все события прошедшей ночи. И всё-таки он добился своего! Столько времени он мечтал о Горлунг, и свершилось: она его. Олаф самодовольно улыбнулся, всё, теперь с ней будет так же легко, как и с Гуннхильд, он завоевал дочь Торина. Отныне она будет его ждать, любить и почитать.

Внезапный вопрос заставил Олафа сесть на ложе и нахмуриться. Почему тогда Горлунг ушла? Девичья скромность, видимо, взыграла, – решил про себя Олаф. Жаль, что скромность взыграла, Гуннхильд никогда от него ночью не уходила, даже той чёрной зимой, когда Олаф ни о ком другом, кроме Горлунг, и думать не мог. При воспоминании об этих ночах, полных тоски и рвущих сердце, Олаф недовольно нахмурился. Но тут же успокоился: таких ночей более не будет, не властна больше Горлунг над ним, Олаф получил желаемое.

Лениво раскинувшись на ложе, Олаф представил себе, что было бы, если бы он проснулся, а рядом бы лежала Горлунг. И так ему понравились эти грёзы, что Олаф решил тут же воплотить их в жизнь. Ведь совсем скоро он снова вступит на борт повелителя волн, и ещё очень долго не увидит свою славянку. Свою Горлунг.

Одевшись, Олаф быстрым шагом вошёл в общий зал, где сидели за утренней трапезой хирдманны. В зале было шумно, то и дело раздавался заливистый, дружный хохот мужчин, вкушающих пищу. Стоило Олафу войти в зал, как всеобщее веселье стало ещё более шумным.

– Ну, что, Олаф, делись впечатлениями, – осклабился одноглазый хирдманн, сидящий ближе всех к месту Олафа.

– Что рассказать тебе, Свенн? – отламывая ломоть хлеба, спросил Олаф.

– Как это что, Олаф? Ну, достойна ли эта худая славяночка того, чтобы греть твоё ложе?

Олафу не понравился вопрос Свенна, раздражение волной поднималась в его груди. Но он тут же себя одёрнул: это обычный мужской вопрос, будь Олаф на месте Свенна, он бы тоже спросил бы об этом.

– Может она и худа, Свенн, но мне пришлась по вкусу, – ухмыльнувшись, ответил Олаф.

Раздался дружный хохот хирдманнов, они отпускали непристойные шуточки, стараясь выведать подробности. Мужчины соревновались в остроумии, стараясь казаться более знающими, чем были на самом деле.

– Неужели она лучше Гуннхильд? – спросил хирдманн, сидящий рядом со Свенном, – ну уж не знаю, что она на ложе творит, но Гуннхильд краше славянки, без сомнений.

– Как посмотреть на это, – недовольно буркнул Олаф, ему начала надоедать беседа, всё, что ему хотелось – встать и пойти в покой Горлунг.

– Краше Гуннхильд никого нет, – уверенно согласился с соседом Свенн.

– Да, – быстро, чтобы закончить разговор, ответил Олаф.

– Так значит, черноволосая славянка тебе угодила, – почесав бороду, сказал исполинского роста хирдманн, сидящий на краю лавки – Жаль. Я бы не прочь взойти с ней на ложе.

– Она моя, Тронд, – зло бросил Олаф, – и если кто-нибудь посмеет её тронуть, пусть ищет себе другой двор. Свою женщину я не позволю никому даже в разговоре задевать, а Горлунг – моя женщина, и будет греть лишь моё ложе. И ежели я узнаю, что кто-то в моё отсутствие протягивал к ней руку, то эта рука будет отрублена мною.

Веселье в зале утихло в тот же миг, хирдманны потрясённо смотрели на Олафа, такого они ещё его не видели: нервного, злого, угрожающего. Будто подменили его боги, раньше Олаф шутил с ними, смеялся и никогда не позволял себе говорить с воинами таким тоном.

А Олаф, испугавшись вспышки своего гнева, отломил ещё кусок хлеба, и, быстро прожевав его, вышел из общего зала.

* * *

Войдя в покой Горлунг, Олаф увидел, что она сидит на сундуке возле окна и сжимает в руке шнурок. Казалось, она даже не заметила его появления. Как в те лютые месяцы, когда Олаф только привёз её в Утгард. Она точно также сидела и смотрела в окно, пока он, как последний глупец, топтался на пороге.

Олаф отогнал от себя невесёлые думы, оглядел её тонкую фигурку, закутанную в синее одеяние, тихо сказал:

– Ты ушла рано.

Горлунг вздрогнула, посмотрела на Олафа так, словно он был для неё причиной немилости богов, и кивнула. Опустив глаза, Горлунг положила шнурок, что держала в руке, рядом с собой на сундук. И Олаф увидел, что на шнурке был маленький славянский оберег. Неужели она скучает по Торинграду?

Олаф подошёл к ней, и, обняв за талию, потянул вверх, пока она не встала на ноги. Руки Горлунг нерешительно обвились вокруг его рук, так, словно она не знала: то ли ей оттолкнуть их от себя, то ли прижать к себе сильнее. Она не сделала ни того, ни другого, просто держала Олафа за локти.

Поцеловав Горлунг в шею, Олаф продолжил:

– Я хотел проснуться рядом с тобой, а ты ушла. Я не хочу, чтобы ты уходила, утро – доброе время…

Горлунг молчала, не глядя на Олафа, её взгляд был прикован к оберегу, лежащему на сундуке, а ладони ещё хранили тепло железа и даже его слабый запах. Олаф не замечал этого, рука его уже поднимала подол её платья. Горлунг сжала его локоть, словно хотела побороться с ним, словно пыталась заставить его опустить её одеяние.

– Горлунг, я уже всё видел, ежели ты забыла…

– Я помню, – хрипло сказала Горлунг, и её рука безвольно опустилась.

Спустя несколько мгновений Олаф, всё ещё прижимая её к ложу, нехотя молвил:

– Ты не хотела. Мне жаль.

Горлунг посмотрела на него долгим взглядом и, одёрнув подол, встала и отошла к окну.

Олафу действительно было не по себе, он привык к тому, что Гуннхильд с радостью принимает его ласки всегда, а Горлунг просто ещё не привыкла. Внезапно Олаф вспомнил, как давешня Горлунг тряслась от страха в его покое и потом сама даже испугалась тому, как её тело отозвалось на его прикосновения.

– Э… потом всё будет иначе, тебе всегда будет нравиться это, ну, так же, как ночью…

Видимо, его слова Горлунг не убедили, она всё так же молчала.

– Я привезу тебе перстень под тот рубин. Красный тебе к лицу, – немного подумав, сказал Олаф, старясь загладить свою вину.

Горлунг всё так же глядя в окно, покачала головой:

– Не нужен мне перстень.

– Что тогда тебе привезти: ткани, или, может, раба в услужение? – спросил Олаф.

– Нет, не надо мне ничего везти.

Олаф вздохнул: что за женщина, которой ничего не надо. Ему смертельно надоели её обиды, молчаливость, гордость, заносчивость, поэтому он устало бросил:

– Я же сказал – мне жаль. Что ты ещё хочешь от меня услышать? Не я же виноват в том, что твоя кровь холодная.

– Я поняла, – склонив голову, ответила Горлунг.

– Что, всё опять по-старому будет? – взорвался он.

– Нет, Олаф, как прежде, уже не будет. Никогда, – жёстко сказала Горлунг, но затем тон её немного смягчился, и она добавила, – Ты помнишь, что я – княгиня Торинграда?

– Помню, – нехотя сказал Олаф.

– Я прошлой ночью изменила своему мужу, хотя не только давешня, но и нынче, – сказала Горлунг, глядя в глаза Олафу.

– Но Карн не стоит таких переживаний, – буркнул Олаф.

– Стоит не стоит, не о том речь. Я предала его.

– Ты хочешь, чтобы я и за это извинился? – гневно спросил Олаф. – Я не тащил тебя к себе в опочивальню, сама пошла.

– Помнится мне, ты сказал, что у меня нет выбора, – ехидно напомнила ему Горлунг.

Олаф молчал, недовольно глядя на неё: что она хочет от него услышать?

– Олаф, я – княгиня Торинграда, но боги решили, что не быть мне женой правителя, не властвовать в своём дворе, – Горлунг помолчала и добавила, – мне плохо здесь, тоскливо. Разреши мне навести порядок в твоём дворе. Негоже такому воину, как ты, жить в беспорядке.

Олаф удивлённо моргнул, всё его недовольство вмиг улетучилось, он удивлённо спросил:

– Ты хочешь навести порядок в моём дворе?

– Да, – просто ответила Горлунг, – твоя жена плохо ведёт хозяйство, она негодная хозяйка. Разреши мне помочь ей. Мне с тоской внутри себя справиться надобно, да и ты уезжаешь надолго, а без тебя мне тут совсем худо будет. Занятие мне нужно.

– Пока я буду в походе, я оставляю хозяйкой Гуннхильд, вы же не сможете с ней вести хозяйство вместе, – пробормотал Олаф.

– Отчего же, – возразила Горлунг, – пусть Гуннхильд остается хозяйкой – просто скажи своим людям, чтобы помогали мне навести здесь порядок. Мы с ней даже видеться не будем. Когда ты приедешь, ты не узнаешь свой двор, ты будешь доволен, Утгард будет равен Торинграду.

– Но, я не знаю…

– Прошу тебя, Олаф, – с нажимом сказала Горлунг, и, словно испугавшись своего напора, нервно улыбнулась, подошла к нему, обняла за плечи, – прошу…

Олаф посмотрел в её глаза, молящие и сегодня совсем не злые, и неуверенно качнул головой.

– Спасибо, – ответила Горлунг, прижавшись головой к его плечу, и, подумав, добавила с улыбкой, – а насчёт перстня я погорячилась, вези. Я буду рада любому твоему дару.

Спустя несколько дней Олаф и его хирдманны отправились в набег, а в Утгарде осталось две хозяйки: одна – законная, но безвластная, другая – чужая и с правами, данными хозяином.

* * *

Грозовик 863 год н. э., Норэйг, Утгард

Летний зной накрыл Норэйг душной жаркой волной. И лишь на побережьях, где гулял лёгкий ветерок, налетающих с синих соленых волн Эгирового царства, было немного прохладнее.

Этот морской ветерок колыхал лилово-сиреневое море цветущего вереска, что рос вокруг Утгарда. Поэтому в душном воздухе, что стоял во дворе Олафа, явственно различался пряный запах, доносившийся с вересковых пустошей, где было полным-полно тружениц-пчел, делающих запасы.

Но Гуннхильд не видела всей прелести цветов Норэйг, она яростно наступала на них ногой, прокладывая себе путь. Но куда ей идти, Гуннхильд не знала, она блуждала кругами по вересковой пустоши, росшей за воротами Утгарда. Гуннхильд более нигде не чувствовала себя дома, она больше не была хозяйкой Утгарда. Всё, что осталось от былой власти – это лишь вершение суда, но люда в Утгарде было так мало, что последний суд вершил ещё Олаф перед отъездом.

Гуннхильд сама себе казалась никчёмной и никому не нужной, лишь маленький Рагнар воспринимал её слова всерьёз и не перечил ей. Рагнар, эх, как мог Олаф так поступить с ней, с матерью его сына, его наследника? Этот вопрос не давал Гуннхильд покоя.

Рагнар воспринимал ее слова в серьез. Олаф оставил её хозяйкой, но при этом велел во всём слушаться славянки. И она гоняла её, законную жену, словно рабыню, и всё нудила хриплым голосом о заготовках, чистоте и убранстве. Гуннхильд казалось, что таких тяжёлых месяцев у неё не было никогда.

И на все жалобы и крики Гуннхильд славянка лишь улыбалась. Горлунг не грубила ей, не кричала, не ругалась и не скандалила, просто напоминала о приказе Олафа ей помогать, и загружала работой. И не только Гуннхильд, все во дворе Утгарда с раннего утра до поздней ночи трудились, и Горлунг наравне со всеми. Это злило Гуннхильд ещё сильнее, каждым днём славянка доказывала ей, что хозяйство во дворе велось из рук вон плохо.

Но, несмотря на всю злость, Гуннхильд не могла не признать, что в Утгарде стало чище и уютнее. И от этого Гуннхильд становилось ещё хуже. Видя, как Утгард преображается, она без устали корила себя за то, что сама не заставляла рабынь трудиться больше. Если бы Гуннхильд знала, что Олаф настолько недоволен бытом, то что-нибудь изменила бы в хозяйстве Утгарда, и тогда бы Горлунг так не поднялась в глазах всех. А что будет, когда Олаф приедет? Он, наверное, осыплет Горлунг дарами за такой труд, а её, Гуннхильд, отругает.

Гуннхильд вздрогнула: ревность искрами зажглась в её сердце. Неужели Олаф, придя из похода, отправится в покой к славянке? Что нашёл он в ней? У неё даже подержаться-то не за что, одни кости. Не чета она ей, не чета. Но, может, Олаф в походе перегорит, и больше не взглянет на славянку? Ох, как бы хотелось Гуннхильд в это верить.

И успокоив себя сей сладкой мыслью, Гуннхильд направилась обратно в Утгард.

* * *

Поздним вечером Горлунг сидела на ложе, в своём маленьком покое, освещённая лишь светом ночной властительницы, сияющей в тёмном безоблачном небе. Полнолуние нынче, его так долго ждала Горлунг.

Эти дни после уезда Олафа были самыми счастливыми в жизни Горлунг. Теперь она понимала князя Торина, как никогда прежде: вкусив власти, Горлунг не хотела более от неё отказываться. Она, не покладая рук, трудилась, и, видя результаты своего труда, переполнялась гордостью за себя.

Если изначально ей подчинялись по приказу Олафа, то теперь люд Утгарда видел, что вся проделанная ими работа налицо. Хозяйство Утгарда наконец-то наладилось, везде было чисто, не только в общей зале и опочивальнях, но и во дворе, в бане. Погреба и сараи ломились от заготовок на зиму: солёной рыбы, мяса, мёда. Скоро к ним прибавятся овощи, пересыпанные землёй и деревянными стружками, зерно, собранное с полей.

Лишь одно отравляло жизнь Горлунг – жена Олафа. Горлунг её невзлюбила с первого взгляда, и мнение о Гуннхильд становилось со временем только хуже: недалёкая, ленивая, тщеславная женщина. У Олафа должна быть иная жена. Такая, как она, Горлунг: сильная, властная, хозяйственная.

Горлунг перекинула косу через плечо, посмотрела на звёздное небо, на сверкающую, словно блюдо, луну. В руках у Горлунг были высохшие длинные листья, пальцы медленно перетирали их в пыль, а губы шептали древний заговор. Смертельно опасными становились эти листья для тех, кто их проглотит, а их обязательно кое-кто отведает. Размолов всё листья в пыль, Горлунг прошептала коротенькую молитву Фригг. Ну, что же, пора, время пришло.

Встав с ложа, Горлунг достала из сундука небольшую деревянную миску и положила в неё образовавшуюся смесь болотно-зелёного цвета, добавила к ним другой травы, также размолотой в пыль, и пересыпала всё в маленький мешочек на длинном шнурке.

Наука Суль не прошла даром, всё вспомнилось. Закончились времена её целительства, наступают времена иные.

Глава 36

Желтень 863 год н. э., Норэйг, Утгард

Небывалые для столь ранней поры холода накрыли Норэйг, даже поверхность Эгирова царства была покрыта тонким слоем льда. Ветра дули пронизывающие, лютые, словно боги решили покарать людей за небывало тёплое лето, за то, что столько заготовок на зиму было сделано, за богатый урожай зерна.

Вся земля была покрыта серебристым инеем, что больно жёг глаза в лучах утреннего солнца собравшемуся на побережье люду Утгарда. Несмотря на то, что все стояли в тёплых меховых плащах, люди ёжились и нетерпеливо вглядывались в морскую гладь. Там, на краю видокрая, показались пять небольших чёрных точек, что медленно, но верно приближались к берегу Утгарда.

Это были, несомненно, драккары, они продвигались к берегу медленно. Лёд ломался, словно сахарная корочка, когда вёсла в умелых руках хирдманнов опускались на эту зыбкую гладь. И с каждым взмахом вёсел и хрустом тонкой белой глади драккары становились всё ближе и ближе. На самой большой из них был вырезан дракон, и изображение чешуйчатого змея вселяло в собравшихся на берегу людей надежду.

Маленький грустный мальчик с волосами цвета янтаря, не отрываясь, смотрел на эти точки и шептал:

– Отец, отец, наконец-то….

Мальчишку окружили хирдманны, рослые, видавшие многое в жизни мужчины, будто виновато, толпились вокруг него. Хирдманны неловко хлопали по плечу Рагнара, словно подбадривая, но мальчишка этого не замечал, он дождался отца.

Рядом с ними стояла женщина в длинном бордовом плаще, подбитым серебристым мехом. Она с волнением смотрела на морскую гладь, вздыхая каждый раз, когда весла хирдманнов ломали тонкий лёд. Сердце её взволнованно билось, но в нём не было ни надежды, как у остальных, ни страха, лишь покорность воле богов.

* * *

Олаф стоял, облокотившись на борт драккары, вглядываясь в берег, в стоящих на нём людей, что ожидали его, он напрягал глаза, стараясь всех разглядеть. Олаф уже не замечал ни пронизывающего ветра, ни сковывающего пальцы холода, всё это стало теперь неважным. Наконец-то он дома! Какими тяжёлыми были эти месяцы, вдали от Утгарда. Набег был достаточно удачным, можно будет безбедно прожить до следующей зимы, это грело душу Олафа. Но каждый день этих тяжёлых месяцев он хотел скорее вернуться в Утгард, Олаф молил богов о приближении этого дня.

В этот раз он привёз много тканей, украшений, безделушек для своих женщин: с изумрудами для Гуннхильд, с рубинами для Горлунг, с перлами для обеих. Конунгу Ингельду Молчаливому Олаф привёз из набега богатый, украшенный редкими самоцветами кинжал. Золото было ссыпано в кожаные мешки, мешки разделены поровну между всеми повелителями волн, и золото было одинаково прикреплено к середине драккар. Трепли были привязаны крепкими верёвками друг к другу: в Утгарде появится много новых рабочих рук, а остальных Олаф решил продать.

В нынешнем набеге Олаф нанял ещё одного хирдманна. Думая об этом, викинг улыбнулся: вот он, главный дар для Горлунг – у нового хирдманна была женщина, что сейчас стояла подле него. Женщина была красива, её спутанные золотые волосы заплетены в неряшливую косу, но это её нисколько не портило. Вторая дочь Торина, сестра его Горлунг. Ведь его женщине так одиноко в Утгарде, а эта будет Горлунг веселить.

Когда драккары приблизились настолько, что Олаф мог разглядеть стоящих на берегу людей, он с гордостью посмотрел на маленькую фигурку Рагнара, вырос-то как! Настоящим воином будет. А вот и Горлунг, в бордовом плаще, как же он соскучился по ней, нынче ночью он осыплет её дарами, взойдёт с ней на ложе наконец-то не только в мыслях, но и наяву.

«Но где же Гуннхильд?» – подумал Олаф, обычно она стояла впереди всех, протягивая к нему руки. Неужели приболела, а может, осерчала на него за холодное прощание, да так, что решила не встречать? Но Олаф загладит перед ней вину, вон сколько даров ей везёт, ничуть не меньше, чем Горлунг. Более он никогда не будет Гуннхильд пренебрегать, она ведь его законная жена, мать его сына. Надо держать своих женщин в строгости, чтобы не думали склоки да ссоры заводить.

Едва Олаф ступил по колено в воду, омывающую берег Утгарда, как к нему на шею бросился Рагнар. Мальчик прижимался к нему всем телом, и сквозь слёзы шептал:

– Отец, наконец-то ты приехал!

Олаф был поражён таким приёмом, Рагнар даже когда был совсем крохой, не встречал его из набега со слезами на глазах. Он обводил изумлённым взглядом всех присутствующих, хирдманны и их жёны отводили глаза, трепли потупились, лишь одна Горлунг посмотрела прямо ему в глаза спокойным взглядом, и хрипло сказала:

– Приветствую тебя, Олаф Ингельдсон.

Сказала – и слова её разнеслись ветром по всему берегу и полетели дальше над морем, к самому видокраю. Олафу не по себе от этих слов стало: неужели так холодно она встречает его после стольких месяцев разлуки? Но он лишь кивнул ей в ответ. В тот же миг Рагнар повернулся на руках у Олафа и сказал:

– Мама умерла.

– Что? – переспросил Олаф.

– Мама умерла, – тихонько повторил Рагнар.

Олаф удивлённо смотрел на собравшихся на побережье людей, и в их серьёзных безрадостных лицах он видел страшное подтверждение слов сына. Хирдманны старались не смотреть ему в глаза, но на их лицах была написана такая скорбь, что иных подтверждений не требовалось.

А позади него, шумно разбрызгивая солёную воду, прыгали с бортов драккар хирдманны, радостные, что наконец-то причалили домой. Вместе с ними в воду прыгнула молодая женщина в грязном, порванном одеянии, больше напоминавшем тряпицу, и, бредя по холодной воде, она, прижав руки к груди, крикнула:

– Горлунг!

Горлунг же не видела женщины, всё внимание её внимание было приковано к Олафу и его сыну. Внезапно Горлунг послышалось, что кто-то зовёт её по имени, она недоумённо смотрела вокруг себя, пока не увидела белокурую женщину. Что-то смутно знакомое показалось Горлунг в незнакомке, словно она когда-то уже её видела. Неужели это… это Прекраса?

– Прекраса? – хрипло спросила Горлунг, подходя к ней ближе.

Прекраса лишь всхлипывала и качала головой, протягивая к сестре руки. Горлунг, несмотря на всю свою былую ненависть к Прекрасе, несмотря на её грязный неопрятный вид, дурной запах, исходивший от сестры, обняла её, прижала к груди. О, великая Фригг, неужели это возможно?

В это время к дочерям князя Торина подошёл рослый широкоплечий мужчина с седыми волосами, Горлунг немедленно узнала в нём дружинника Торина. Того самого, через меч которого Морена подкралась к Яромиру. Это было так неожиданно, что она вздрогнула.

– Ты? – резко спросила она.

Даг кивнул, и, презрительно оскалив зубы, бросил:

– Хорошо ли устроилась здесь, княгиня Горлунг?

– Недурно, – быстро ответила та, сверля его взглядом, и добавила, – что, в Торинграде стал новый князь плохо платить, раз ты решил вернуться на родину?

Даг долго смотрел на Горлунг непонимающим взглядом, а затем раскатисто рассмеялся:

– Нет больше Торинграда, княгиня, нет его. Ничего не осталось от былого града князя Торина, никого, кроме нас двоих, не выжило.

Прекраса при упоминании Торинграда зажмурилась и закрыла уши руками, словно ей само название приносило нестерпимую боль.

– Как ты оказалась здесь? – по-славянски спросила Горлунг, глядя в голубые глаза Прекрасы.

– О, это длинная история, – грустно вздохнув, сказала та.

Горлунг обернулась, ища глазами Олафа, он разговаривал с самым старым и опытным из хирдманнов – с Трувором. Ему и без неё всё расскажут, так, пожалуй, и лучше. Нечего ей более здесь делать. Надо позаботиться о Прекрасе и узнать всё, что произошло с сестрой с момента их последней встречи.

– Пойдём, – сказала Горлунг Прекрасе, – тебе нужно в баню, да поесть.

И Прекраса послушно поплелась за сестрой, не обернувшись на берег. Она неуверенно перебирала ногами, отвыкнув ходить по земле после стольких седмиц, проведённых в морском походе. Горлунг, увидев, что сестра того и гляди упадёт, подхватила Прекрасу под локоть, и они медленно пошли через вересковую пустошь к воротам Утгарда.

* * *

Позже, когда княжну вымыли и накормили, Прекраса сидела на ложе в покое Горлунг, и начала невесёлый рассказ.

– Когда ты покинула нас, – потупив глаза, сказала Прекраса, – никто ведь и не думал, что ты бежала с Олафом. Эврар всем сказал, что ты ушла вниз по реке, потому что видела в раскладе рун падение Торинграда. Мы ведь все в Торинграде помнили, что ты лечила людей, да и потом твоя нянька когда-то кому-то сказала, что ты видишь грядущее по рунам, что боги дали тебе дар, которым был наделён ваш верховный бог. Тогда этому никто не верил, но когда Торинград оказался в опасности, эта сплетня вспомнилась и все в неё поверили.

Горлунг после этих слов недовольно хмыкнула: ох, Инхульд, ох, хвастунья!

– Горлунг, как же страшно нам всем было! – продолжила Прекраса. – Карн метался, словно раненный зверь, по двору Торинграда, у него ничегошеньки не выходило. Даже отцовские гридни были более могущественны и сведущи, чем новый князь Торинграда. Те из людей, что были попрозорливее, потянулись прочь из Торинграда. Все мы жили одним днём: старались сделать как можно больше до наступления темноты, никто не знал, в какой именно день нападут на нас, кузнецы работали день и ночь, куя всё новые и новые мечи, даже чернавок последних обязали носить при себе кинжалы, волхвы, пришедшие из лесов, денно и нощно молились, принося Перуну жертвы. Страшные то были дни. Если бы не Эврар, не знаю, что со мной бы было, он заботился обо мне, не давал в обиду Карну, всегда его метким словом отгонял.

Горлунг шумно вздохнула, до сих пор при воспоминании об Эвраре злость вскипала в её сердце.

– Карн же, ну, после того, как ты убежала с Олафом, – виновато замялась Прекраса, – Карн, ну, … чтобы удержать Торинград, взял в жёны меня.

Горлунг удивлённо посмотрела на неё, неужели они, две сестры, были жёнами одного и того же мужчины? Потом она вспомнила о брате Карна, и спросила:

– Но как же, а что сказал брат его?

– Ничего Рулаф не сказал, – печально покачав головой, ответила Прекраса, – а я ведь так ждала его, до последнего надеялась, молилась, но всё тщетно. Когда приходит беда, мужчина забывает о некогда любимой женщине.

– Выходит, мы обе стали княгинями Торинграда? – криво улыбнувшись, спросила Горлунг.

– Да, правда я пробыла княгиней меньше твоего, всего несколько дней, – без тени улыбки ответила Прекраса.

– Выходит, Карн не смог отстоять Торинград? – вставая, спросила Горлунг. В её душе не было жалости к отцу, к его граду, нет, она даже немного злорадствовала.

– Нет, – покачала головой Прекраса и надолго замолчала.

– О, представляю, как Карн побежал, поджав хвост в Фарлафград, к отцу с матерью, – ехидно сказала Горлунг, – а они его приняли с распростёртыми объятиями. Никудышный муж, ещё худший князь.

– Горлунг, он не бежал, его убили. Всех убили… Остались лишь мы с Дагом, чудом, не иначе, чем милостью богов. Нет больше ни Торинграда, ни Фарлафграда, – грустно сказала Прекраса.

– Всех убили? – переспросила Горлунг.

– Да.

Горлунг показалось, что в груди у неё разверзлась пропасть, в которую медленно но верно падает сердце. Эврар был прав, как всегда прав. Если бы она осталась, если бы он не ударил её, лишив сознания, решив за неё, была бы она уже мертва. И словно две Горлунг появилось в ней: одна та, что больше, кричала слова благодарности своему старому рынде, другая же, что меньше, проклинала его, свою жизнь, ведь умри она вместе с градом Торина, то была бы уже подле Яромира.