Текст книги "Ветер вересковых пустошей"

Часть 2

Глава 18

Студень 862 год н. э., Норэйг, Утгард

Стояла ясная морозная полночь. Луна, сияя на звёздном небе, серебрила тонкими лучиками сундук, стоящий напротив большого ложа, застеленного пушистой полостью. Возлежавшие на ложе мужчина и женщина не касались друг друга, так, словно были чужими друг другу, и только ночная повелительница свела их на короткое время вместе.

Женщина была очень красива: тонкие правильные черты лица, капризно-пухлые губы. Её белокурые волосы разметались по полости, причудливо светясь белым в неверном свете ночной госпожи. Красивая округлая рука закинута за голову, во всей фигуре было что-то томное, нежное, словно она, даже спящая, каждым жестом, поворотом головы, обещала несказанное наслаждение.

Рядом с женщиной лежал мужчина, он не спал. Мужчина не смотрел на красавицу, спящую подле него, на её нежную кожу цвета парного молока, на её позу, полную неги и обещания радости. Нет, Олаф смотрел лишь на сундук. Ему казалось, что тот будто светится таинственно, загадочно, но разумом он понимал, что это лишь свет луны, проделки ночной властительницы неба. Норманн не мог сам себе ответить, зачем он смотрит на старый ящик, стоящий в его покоях уже целую вечность, просто смотрел, и всё. Теперь с ним такое случалось часто. Ему казалось, что он похож на сундук, стоящий в одном из покоев Торинграда, в самой дальнем и холодном, тот, в котором лежали травы целебные.

Оторвав взгляд от злополучного сундука, Олаф посмотрел на женщину, лежащую подле него, разметав по меховой полости белокурые волосы. Его жена, его Гуннхильд. Только больше она не казалась ему неотразимой, нет, теперь Олаф воспринимал её красоту как дополнение к жизни. Как предмет зависти его братьев и немногочисленного хирда, как что-то, само собой разумеющееся. Олаф всегда знал, что дома ждёт красивая жена, теперь он знал, что его ждёт уже не любимая женщина. А он так хотел, чтобы ждала другая, чтобы иная возлежала с ним на ложе. Другая.

Терзания, эти постоянные мысли, позорные для мужчины, для воина. Но они преследовали Олафа, и он, презирая себя, грезил и мечтал ночами, представляя на месте Гуннхильд иную женщину. Ту, что не похожа ни на кого, ту, которую никто никогда не заменит. Если бы, если бы только она была сейчас рядом с ним, если бы её смоляные локоны были раскинуты по полости, он бы перебирал их, восхищался бы ими. Когда, в какой момент она стала единственной властительницей его дум? Тогда, когда Олаф впервые увидел её, или когда она отказала ему, выгнала, словно раба позорного?

С тех пор, как он пришёл из набега на Гардар, Олафу казалось, что боги изменили его и всю его жизнь непоправимо. Теперь ему было одиноко в своём дворе, со своей женой, со своим небольшим хирдом, словно он отныне занимал чужое место, место, на котором он был несчастлив. Иногда Олаф думал, что просто раньше не жил, не чувствовал, а плыл по течению туда, куда несла судьба, нити которой сплели лукавые Норны. Теперь же он с завистью смотрел на своих хирдманнов, которые не терзались душевными муками, не любили, не страдали. Они были просто мужчинами, просто воинами, не имевшими души. Как же им хорошо жилось! Женщина не была постоянным их терзанием! Олаф так хотел жить, как раньше, он не хотел чувствовать пугающую пустоту в груди, ощущать всем сердцем горечь. Женщина, всё из-за женщины. О, великий Один, они же все одинаковы, они нужны лишь для удовольствия и продолжения рода. Но Олаф не мог заставить себя в это поверить.

Горлунг. Как он ненавидел это имя. И всё равно каждую ночь шептал про себя, пробуя на вкус, смакуя. Она забрала его душу. Ведьма. Иногда Олаф хотел закричать: «Верни мне покой, мою жизнь, я был в ней счастлив». Но кричать было некому. Она не поехала с ним. А он просил.

Олаф думал, что никогда её не простит, даже если она будет умолять о прощении. Но она не будет, а он и не простит. Уезжая из Торинграда, он запретил себе вспоминать о ней, хотел вычеркнуть навсегда из памяти любое напоминание о ней. Но не смог. Стоило ему сесть на рум, начать грести в сторону дома, как перед глазами возник образ Горлунг. Олаф гнал его прочь от себя, но ничего не помогало. Сначала он злился, вспоминая её, но ночами, перебирая вёслами тёмную воду, он грезил о дочери конунга Торина. Иногда он мог себя даже уверить, что всё наладится, что всё получится. Олаф строил планы один нелепее другого, да простят его боги, кажется, был даже план захвата Торинграда. Мысли его были недостойны воина, викинга, возвращающегося домой с набега, но Олаф ничего не мог с собой поделать.

Ступив на землю Утгарда, первой, кого Олаф увидел, была Гуннхильд. Жена бежала к нему, распахнув объятия. Но он не испытал былой радости, глядя на её статную фигуру, белокурые волосы, зелёные глаза. Бежала, словно жена обычного хирдманна, Горлунг никогда бы так не поступила, но она же княжеская дочь, а его Гуннхильд – дочь простого воина. Ласка жены теперь не приносила Олафу радости или удовлетворения, она лишь снимала на время напряжение, которое сковывало его тело, будто тисками.

Проходило время, и он начинал с нетерпением ждать весны, которая положит начало новому году для властителей волн. Он хотел вернуться в Торинград, за ней. Вопреки всему: её словам, её желанию, своему здравому смыслу.

Олаф часто вспоминал её слова, последние, которые Горлунг сказала ему. Но не верил им. Он считал, что Прекраса и Карн теперь супруги, и Горлунг не питает больше глупых надежд. Поэтому поедет с ним сама, добровольно, а ежели не захочет, значит поедет не добровольно. Тогда отношения с конунгом Торином будут испорчены навсегда. Но почему-то Олаф был уверен, что Торин не пошлёт за старшей дочерью дружину. Нет, после он примет мунд Олафа, хотя, может, и будет серчать на него. Но Олаф переживёт это, как переживёт и недовольство своего отца сим опрометчивым поступком. Главное, что она будет рядом, будет с ним. И тогда ночи его станут счастливым временем, а не бесконечным ожиданием нового дня, который приблизит таяние льдов.

Гуннхильд, притворяясь спящей, наблюдала за мужем. Её настораживало то, каким Олаф вернулся. Он стал чужим, незнакомым, пугающим. И этот чужак был равнодушным и холодным, он более не смотрел на неё любящим взглядом красивых цвета волн фьорда глаз, нет, теперь он смотрел на проклятый сундук ночи напролёт. О чём он напоминал Олафу? Или о ком? Что случилось с ним в Гардаре? Эти мысли терзали Гуннхильд постоянно, не покидая ни на мгновение. Оказывается, как раньше спокойно и счастливо ей жилось! А теперь Гуннхильд словно в один момент спустилась с небес на землю. Олаф устал от неё. Она никогда не думала, что это произойдёт так скоро, так быстро.

Стоило лишь ступить Олафу на землю Утгарда, как Гуннхильд поняла, что что-то изменилось в нем, эта перемена была непоправимой. Он так же сжимал её в объятьях там, на берегу, как всегда, когда возвращался с набега, так же относился к ней с уважением, не бранил зря. Но всё стало иначе. Под его равнодушным взглядом Гуннхильд казалось, что она становится меньше, ничтожнее. Олафа больше не интересовали её заботы, её радости, он лишь вежливо кивал всем её словам, но не хотел слушать. Иногда Гуннхильд, прерывая речь, оборачивалась на мужа и видела, что тот её не слушает, он, словно витает где-то мыслями. Это её пугало.

Сначала Гуннхильд, как могла, развлекала Олафа, заботилась о нём, надеясь, что его отчуждение скоро пройдёт. Только ему это было не нужно. Олаф стал другим. Он, казалось, более не замечал её, не видел, а когда взгляд его падал на неё, то смотрел холодно и равнодушно. Так, словно не жена перед ним, а красивая вещь. И даже ночами, любя её, он более не заботился о ней, не обнимал тепло и нежно, теперь на их ложе царил такой же лютый холод, как и над фьордом.

А ведь раньше всё было иначе… Гуннхильд почувствовала, как слезинка из-под смеженных век потекла по щеке. Олаф этого не заметил.

Глава 19

Червень 862 год н. э., Северная Русь, Фарлафград

Вот и наступил новый червень, но счастливых перемен не принёс. Княжна Горлунг, именуемая теперь княгиней, так ждавшая изменений в судьбе, была разочарована. Жизнь княгини оказалась совсем не такой, каковой она себе её представляла. О, как же она ошибалась, как жестоко её покарали боги!

Жизнь во дворе князя Фарлафа была для неё, конечно, лучше, чем та, которую она вела в отцовском дворе. Но не намного. Горлунг надеялась совсем на иную жизнь. Дочь Торина считала, что, как супруга княжича, наследника князя Фарлафа, она приобретёт власть и всеобщее преклонение, её будут ценить, любить и уважать. А в первую очередь, в мечтах Горлунг, всё это должен делать её муж. Но ничего этого не было. Видимо, для того, чтобы быть любимой и счастливой, нужно что-то большее, чем просто быть княгиней.

Княгиня Силье относилась к невестке тепло, но при этом требовала подчинения. Так же, как и меньшие жёны князя Фарлафа, трудилась теперь Горлунг по хозяйству, не покладая рук. Если в девичестве своём от работы во дворе князя Торина она была освобождена, поскольку княгиня Марфа не желала её видеть, то теперь её обучали вести хозяйство в большом дворе. Вечерами Горлунг просто валилась с ног от усталости, но за это она была благодарна Силье.

Сначала Горлунг с воодушевлением принялась за обучение, она надеялась, что скоро им с Карном построят свой двор, теперь же, когда разговоры об этом замолкли, она старалась устать за день так, чтобы сразу уснуть, едва ляжет на ложе. Молодая княгиня боялась своих мыслей, ибо они были горькие, чёрные, безрадостные. Теперь Горлунг рядилась в дорогие платья, всегда была на виду, она была уверена, что некоторые из её новых нарядов богаче платьев Прекрасы, тех, которым она некогда завидовала. Но шитые золотом платья не радовали сердце молодой княгини. Девки теремные, чернавки, дружинники, ей поклонялись, перед ней расступались, но она с тоской вспоминала дни девичества. Те дни, когда она была невидимой для всех.

Князь Торин не спешил выполнять обещания и начинать строительство двора для нелюбимой дочери и супруга её, опорочившего дочь любимую, хоть и беспутную. Поэтому со строительством он тянул, а князь Фарлаф, увидев, как жена его водимая радуется невестке расторопной, также медлил. Слишком мало радости было у княгини Силье в жизни, и, ежели радовала её Горлунг, значит, пускай радует как можно дольше. Молодой князь Карн тоже не особо торопил отца, по сердцу ему была устроенная жизнь в родительском доме, всё нравилось ему в ней, всё, кроме жены.

Княгиня Силье, тоскующая по родной земле и языку, с удовольствием проводила время с Горлунг, они были из одного мира и примерно в одно время ступили на землю славянскую. Княгиня без устали обучала Горлунг ткать, прясть, заготавливать запасы на зиму, рассчитывать количество нужных заготовок, а главное, добиваться от девок теремных и чернавок беспрекословного подчинения. А иногда просто рассказывала ей о своей семье, той, в которой она выросла, о встрече с князем Фарлафом.

Горлунг всегда вежливо слушала, кивала, когда надо задавала вопросы, но княгиня чувствовала, что скорее из вежливости, чем из интереса. Что-то было в Горлунг такое, что настораживало княгиню. Часто присматривалась Силье к невестке, но понять причину своего беспокойства не могла.

Сама же молодая княгиня, разуверившись в своём даре, веру в который ей с детства прививала Суль, целительством более не занималась. Раньше ей казалось, словно травы в лесу шепчут ей, она, сама не зная, почему, ведала, какие следует сорвать, как высушить и как применить. Теперь ничего этого не стало. Мир потерял для неё много звуков, и она плохо чувствовала себя в нём, иногда ей казалось, что она не видит теперь и половины красок, что радовали её глаза прежде. Князь Торин словами своими жестокими лишил её веры, что она несла людям освобождение от хворей. И это стало для неё главным ударом в жизни. Ни нелюбимый и не любящий муж, ни отсутствие земли, на которой можно княжить так не печалили её, как мнимость дара. Теперь она с горечью вспоминала слова Суль о том, что она – другая, выходит, неправа была бабка, она – обычная, нет у неё дара, боги не отметили её…

Иногда, по старой памяти, Горлунг доставала из сундука травы целебные, перебирала их и убирала обратно, горестно вздохнув. Она чувствовала себя обманщицей, лжезнахаркой, а людей, которым помогла, считала исцелившимися чудом, и старалась не помнить о них. Зато тех, кого Морена забрала, Горлунг вспоминал часто, и винила себя в их гибели, ибо возомнила себя выше волхвов, за что и наказали её боги. Поэтому теперь она с горькой улыбкой вспоминала былую нерушимую уверенность в якобы существующем даре.

Горлунг старалась навсегда изгнать Суль и её слова, учение из памяти. Но иногда воспоминания о детстве, прошедшем подле Суль, всё-таки посещали её, и Горлунг плакала о том, сколько лет находилась в заблуждении, винила во всём бабку, обманувшую её. Теперь Горлунг воспринимала все невзгоды жизни как наказание, ниспосланное богами за её былую самоуверенность, за то, что обманывала людей.

Супружество княгини тоже не приносило ей радости, с Карном отношения у неё были сложные и противоречивые. Они не находили общего языка, и, будучи одинаково несчастными в браке, возлагали всю вину друг на друга. В этом она тоже видела подтверждение слов Торина. Вопреки предсказаниям Суль, муж не любил её, если не сказать больше, Карн её терпеть не мог. Она же отвечала ему полной взаимностью. С самого брачного пира возненавидела Горлунг Карна. Если бы не глупые мечты, не слепая вера словам бабки, то Горлунг была бы счастлива с Яромиром.

Горлунг ненавидела те ночи, что приходилось проводить с мужем. Боги убили в ней душу, ведь для женщины нет ничего хуже, чем делить ложе с нелюбимым, чужим мужчиной. Стоило Карну открыть дверь в одрину жены, как та передёргивалась от отвращения, все прикосновения казались ей неприятными. Но она терпела, как хорошая и послушная жена. Она ведь теперь княгиня.

Горлунг часто вспоминала их брачную ночь, когда, сжав кулаки и закрыв глаза, она лежала, не шелохнувшись, терпя руки Карна, настырно шарившие по её телу, и думала о том, что власть, которую даст ей этот брак, положение, что будет занимать она, того стоит. Какой же глупой она была! Не будет у неё власти и не будет высокого особого положения во дворе мужа, может, у мужа и двора своего не будет.

Горлунг даже была благодарна Агафье за то, что та существует, отвлекает внимание Карна от неё. Хотя мысль о том, что, будь женой Карна Прекраса, тот бы, опасаясь гнева князя Торина, не посмел держать в том же доме наложницу, посещала Горлунг не единожды.

В те редкие ночи, что Карн проводил в одрине Горлунг, та, зажмурившись, старательно представляла на его месте Яромира. Ах, Яромир! Несмотря ни на что, она любила его, страстно, пылко и безнадёжно. Находясь в узах постылого брака, Горлунг мечтала о бравом Торинградском дружиннике. И чем больше времени проходило, тем сильнее любила свою мечту, Горлунг приписывала ему всё новые качества и поступки. Поступая так же, как и Прекраса, в ожидании сватовства, любя придуманный ею образ.

* * *

Княгиня Силье, устав от долгого дня, раньше обычного ушла в одрину. Там, не спеша, сняв повойник, она присела на скамейку возле очага, ожидая супруга. Столько лет они вместе, вырастили детей, за эти годы словно породнились. Теперь всё у них общее: и планы, и мечты.

Раньше Силье ревновала его к меньшицам, но это было давно, по молодости, по глупости. Время унесло всё ненужное, напускное, оставив лишь те узы, которые связывали прочнее, чем узы плоти. Княгиня знала, что для Фарлафа она – первый советчик и друг, как и он для неё. А ведь это редкость, что на родине, что здесь, на Руси. Мужчины редко допускают женщин в мир своих страхов и печалей, чаяний, а он допустил.

Дверь скрипнула, и княгиня обернулась, Фарлаф вошёл и сел подле неё, положив голову ей на плечо, словно ища утешения. Они долго сидели молча, глядя на весёлое пламя в очаге.

– Тебя что-то беспокоит, жена моя? – тихо спросил князь.

– Да, меня печалит, Фарлаф, – так же тихо ответила Силье, – что брак сына нашего не такой, как у нас, у них всё иначе, словно совсем чужие они друг другу.

– Они ещё молоды, Силье, – вздохнув, ответил он, – они поймут и оценят друг друга, а дети свяжут их узами крепкими. Не переживай. Мы тоже не сразу такими стали, сколько упрёков высказали друг другу в молодости! Или ты невесткой недовольна? Только скажи, и я заставлю Карна наказать её по совести.

– Нет, Горлунг хорошая женщина, работящая, только не любит она сына нашего, – печально сказала княгиня.

– Полюбит, они только жить начали, – мудро сказал князь, – время ведь – вещь странная, она заставляет нас на всё смотреть иначе. Горлунг увидит Карна по-другому, когда родит наследника, и он совсем иначе будет к ней относиться. Хотя плохо, что эта рыжая, словно тень стоит между ними, беспутная девка.

– Дело не в этой девке, Фарлаф, – посмотрев ему в глаза, сказала Силье, – боюсь, что дело в Горлунг. Она не хочет налаживать отношения с Карном. Она, словно стена бревенчатая, неприступная, неуступчивая, совсем по-женски не мудрая. Я однажды видела, как она проводит вечера. Это страшно, Фарлаф. Она сидит и смотрит на огонь или в окно долго, вечер напролёт и молчит так, словно ей нечего сказать, да и некому. Что она там видит? Кто стоит перед её взором? Раньше я думала, что Горлунг не любит нашего сына, потому что ещё молода и глупа, и не пришло к ней то чувство, что должна питать жена к мужу. Но нет, в её сердце был мужчина. Потому что не может женщина никогда не смотреть на мужчин, если только она не выбрала уже своего ладу. Горлунг ведь ни на одного дружинника нашего не посмотрела, на мужа своего смотрит, что на стену. И этот её рында, он странный, предан ей, как пёс, ходит следом и молчит. Мне иногда кажется, что они днями не говорят друг другу и слова, хотя всё время вместе. Думаю, что если Горлунг когда-нибудь обозлится на Карна, то этот её Эврар убьёт его и глазом не моргнет.

– Ты накручиваешь себя. Горлунг верна нашему сыну. А про то, что она тихая, так она просто похожа на Торина, он тоже молчалив, – успокаивающе прошептал князь.

– Да, наверное, – ответила княгиня, но, задумавшись, добавила: – Но я вижу, как они с Карном смотрят друг на друга, так, словно не видят. Они чужие и оба не хотят становиться ближе и роднее, холят в сердцах обиды друг на друга, так, словно это самое важное в жизни. Им доставляет радость досадить друг другу как можно больше, обидеть горше. Почему они не понимают, что не в этом радость супружества?

– Поговори с ней, Силье, ведь в браке от женщины зависит многое, почти всё, – предложил Фарлаф.

– Я попытаюсь, – согласилась она, – но знаешь, мне кажется, она не послушает меня. Горлунг очень упряма. Я однажды спросила её, почему она не лечит наших людей, ведь во дворе отца она слыла знахаркой, так она ответила мне, что это былое и больше тому не бывать, она была не права. Я тогда у неё спросила, что значат её слова, но Горлунг лишь головой покачала, и я не смогла от неё добиться ни слова больше. Неужели она считает, что наши люди чем-то хуже торинградских? Хотя нет, она часто говорит, что в Фарлафграде ей лучше, чем во дворе отца. Я поговорю с ней о Карне, иначе они разрушат друг другу жизни навсегда.

– Ты преувеличиваешь, ну, не будет лада у них в семье, и что? Жизнь мужчины нельзя разрушить плохой женой. Карн возьмёт меньших жен. А Горлунг будет пользоваться привилегиями княгини, он ведь не бросит её, не прогонит, она принесла ему земли, самое главное в жизни, а славу воинскую и доблесть он должен заработать сам. Для этого ему нужна добрая женщина, ждущая его в одрине, если это будет не Горлунг, то это её вина.

– Я понимаю, просто мне жаль её. Бедняга, она сама себе портит жизнь и не видит дальше своего носа, – печально сказала княгиня Силье, – она ведь хорошая женщина, чистокровная дочь Норэйг.

– Хочешь сказать, лучше было бы, если б Карн женился на другой сестре? – лукаво спросил Фарлаф.

– Нет, что ты! Горлунг – хорошая невестка, почтительная, – ответила она, и, помолчав, тихо добавила, – а та, другая, говорят, разрешилась мальчиком.

– Да, неловко вышло, ведь это наш внук, только неясно, от какого сына, – помолчав, сказал князь, – неудобно мне теперь перед Торином, ведь мои сыновья загубили дочь его, кто возьмёт её в жёны после этого? Позор, хотя она сама виновата, она, и мать её. Надо же было девке не объяснить главного в жизни!

– Это ему должно быть неудобно, что такую дочь вырастил, – твёрдо сказала Силье, и добавила, – этот ребёнок не наш внук, Фарлаф, я не хочу, чтобы Карн или Рулаф признали его, это повлечёт проблемы после, нельзя создавать двусмысленность, когда речь заходит о наследнике, и о первородстве. Если Карн признает его, что тогда будет? Он станет наследником? А сын Горлунг, ведь будут же у них дети, кем тогда станет он? А если Рулаф признает? Он ещё слишком молод, не понимает жизни, мы подберём ему жену хорошую, зачем ему этот ребёнок? Ни к чему. Поэтому забудь о Прекрасе и о её ребёнке. Он лишь её. Пусть докажет, что он – сын Рулафа или Карна. И так эта свиристелка много горя принесла, Рулаф только оправился, да и Карн совсем недавно его простил. Неприятно всё это. Моему сердцу материнскому больно смотреть на всё, оба моих сына ссорились, из-за кого? Из-за вертихвостки.

– Силье, может и стоит признать Рулафу этого ребёнка, – неуверенно промолвил князь.

– Почему? – удивлённо спросила она.

– Это должно ещё больше связать нас с Торином.

– Но для чего? Неужели ты думаешь, что князь Торин будет пытаться расторгнуть уговор насчёт земель из-за того, что Карн женился на Горлунг, а не на Прекрасе?

– Нет, но вести идут нехорошие с юга, – тихо, понурив голову, сказал Фарлаф.

– Какие вести? – встревоженно спросила Силье.

– Говорят, славяне восстают против нас, изгоняют. Они идут сплошной стеной, сметая всё на своём пути, изгоняя чужеземцев, тех, кто насаждает свой уклад, свою жизнь здесь, на Руси. То есть таких, как я и как Торин.

– Неужели это правда, Фарлаф? – потрясённо спросила княгиня. – Мы же строим здесь города, заботимся о них, не унижаем, мы приумножаем богатство, и не только своё. Разве плохо живётся люду в Фарлафграде? Разве они голодают? Нет, они живут достаточно хорошо, у них есть крыши над головами, скот, еда, защита. Почему они восстают?

– Это их земля, Силье, а мы чужеземцы. Мы никогда не будем здесь своими, сколько бы лет ни прошло, сколько бы мы ни прожили здесь. Мы хотим передать наши земли сыновьям, а может, и передавать будет нечего, да и некому, – горько ответил князь.

– Но почему? Не понимаю…

– Разве хотела бы ты, чтобы твоей землей правили чужестранцы? – спросил Фарлаф. – Я знаю, что не хотела бы, и я бы не хотел. Вот и они не желают. Они смелый народ и долго терпели нас.

– Может, это неправда, сплетни, оговоры, – предположила Силье.

– Может, – ответил Фарлаф, но по его голосу княгиня поняла, что всё серьёзно, и это проверенные данные, от верных людей.

– Что же делать теперь, неужели, Фарлаф, нам придётся уехать? – встревоженно спросила княгиня.

– Нет, я землю без борьбы не отдам, не для того я столько лет потратил, чтобы найти место, где смогу построить свой град, – жестко сказал Фарлаф – Надо объединиться с Торином, встать единым войском на защиту наших земель, дать отпор, выиграть время. А там видно будет. Может, восстания обойдут нас стороной. Хотя надежда призрачна.

– Ты думаешь, отобьёмся? – с надеждой спросила жена.

– Не знаю. Но биться будем, другого не дано, – и, помолчав, добавил, – или погибнем за эту землю, пока она наша.

Они молчали довольно долго, думая о том, что им готовит лето, переживут ли они его. Почему-то и князь, и его жена были уверены, что их ждут тяжёлые испытания.

– Я могу отправить тебя к брату, в Согн, хочешь? – спросил князь.

– Нет, я не брошу тебя, – ни мгновения не думая, сказала Силье, – погибать так вместе. А ежели бороться, то, может, и от меня прок будет.

– От тебя всегда прок есть, ты меня радуешь, жена, – крепче прижав её к себе, ответил князь.