Текст книги "Ветер вересковых пустошей"

Глава 24

Княгиня Горлунг, так переживавшая из-за холодности и невнимания дорогого её сердцу Яромира, была неправа. Дружинник бравый не забыл её. Как часто бывает у мужчин, пользующихся вниманием женщин, Яромир не помнил свои победы, но ту, которая ускользнула от него, он не забыл.

Поздним вечером, когда ночная властительница ярко сияла на небе, словно ухмыляясь впалым боком, князья и княгини разошлись по отведённым им одринам, дружина мирно почивала в дружинной избе, а дозорные зевали на забороле, дверь в покой Горлунг отворилась. И мягкой пружинистой походкой в светлицу княгини вошёл он, красавец Яромир. Вошёл, словно к жене своей, не таясь, смело и легко, будто зверь дикий, готовый к прыжку.

Горлунг же готовилась ко сну, плела косу возле окна. Как давно она не смотрела на спящий Торинград, словно целая жизнь прошла вдали от этого места, а с другой стороны, будто никогда и не уезжала. Вздрогнув от звука открываемой двери, и страшась, что это Карн пожаловал в покои, княгиня вздрогнула и резко обернулась.

– Здравствуй, княгинюшка, – улыбаясь, сказал Яромир.

– Здравствуй, Яромир, – шумно выдохнув, ответила Горлунг.

Она смотрела на его такое родное и любимое лицо и не могла отвести взгляд. Казалось, что за это время, пока она его не видела, Яромир стал ещё краше. Словно боги его настолько любят, что награждают дружинника со временем всё большей пригожестью. Глупые, шальные мысли теснились в голове Горлунг.

– Всё хорошеешь, княгиня, – ласково сказал Яромир.

Горлунг молчала, склонив голову, она знала, что это ложь, наглая и безжалостная. Княгиня понимала, что такое супружество, как у неё, не могло украсить никого, ведь для женщины главное быть любимой мужем. Женское время – ночь, когда муж видит красоту её, сокрытую от посторонних глаз. А её ночи были горькими. Вот и одеяния у неё теперь богатые, шитые златом да серебром, из тканей заморских, да только счастья они ей не принесли и не красят вовсе.

Она стояла перед ним в простой белой сорочке, отороченной у горла кружевом, смолёная коса струилась по плечу, а лицо бледное, словно вся кровь от него отлила враз.

– Что же ты, княгинюшка, молчишь? Али видеть меня не рада? – улыбаясь, спрашивал дружинник, глаза его горели страстно, торжествуя над ней, ведь знал Яромир, чувствовал своим любвеобильным сердцем, что мил он ей. Предчувствие близкой победы сжимало его сердце, Яромир был уверен в себе, в чувстве Горлунг к нему, ведь бабы все одинаковы, что чернавки, что княгини.

– Рада, Яромир, как не рада. Я всех здесь рада видеть, – ответила Горлунг, стараясь, чтоб её голос звучал твёрдо и спокойно.

– Неужели я для тебя, светлая, как все? Ты для меня одна такая, – сказал Яромир, ласково касаясь её лица рукой, словно убирая невидимую пушинку.

– Нет, не как все, ты для меня особенный, и знаешь это, – нехотя согласилась она.

Казалось, что Яромир ждал этих слов, прижал её несопротивляющееся тело к себе, руки его шарили по спине Горлунг, и ей казалось, что они несут свет и тепло, так хорошо ей было в его объятиях.

– Я помнил всё это время о тебе, светлая, сердце моё увезла ты с собой в Фарлафград. Я же думал, что ты забыла меня, покой потерял совсем, – шептал ей Яромир те слова, которые она так хотела услышать.

Горлунг подняла на него глаза, чёрные, зовущие, молящие, ей так хотелось, чтобы это мгновение никогда не заканчивалось. И когда Яромир поцеловал её, она лишь вздохнула, прижимаясь к нему крепче.

– Яромир… – шептала она, подставляя лицо для поцелуев. Вот, оказывается, как приятно, когда тебя целует любимый мужчина, это совсем иначе. Горлунг внезапно вспомнила быстрые мокрые поцелуи мужа, и слеза покатилась по её щеке. Карн – единственный, кто может её целовать, и боги не дали ей иного. А милый Яромир навсегда останется для неё самым любимым и самым красивым мужчиной, но чужим. Боги покарают её за это мгновение слабости, удар их будет безжалостен и беспощаден. Хотя, они и так её карают за былую гордыню и зло, разве может быть ещё хуже? Нет, нельзя, она – княгиня – пример для люда своего. Только нет у неё никакого люда, как нет и земли, а зваться можно хоть как.

Вдруг Горлунг вспомнила Торина, его укоризненное лицо, и такая злость её захлестнула, что вмиг прошла вся любовная слабость. Он даже не взглянул на неё нынче, а она ведь не просто дочь, причём не любимая как некогда, нет, она теперь, считай, его наследница, только опять не мила Горлунг сердцу отца.

– Яромир, отпусти, не гоже это, – тихо и очень серьёзно сказала она. Момент слабости прошёл, и она теперь опять княгиня, а он лишь простой торинградский дружинник. Пускай и краше всех видимых её когда-то мужчин, но не муж он ей.

– Нет, светлая, раз я уже отпустил тебя, ушёл, и ты досталась ему, – ответил Яромир, распутывая её косу, целуя шею белую.

Горлунг почудилось, что земля уходит у неё из-под ног, мурашки побежали по коже, от поцелуев жарких. Вот что значит быть любимой, быть женщиной… Неизведанное и такое манящие счастье… И тут шальная мысль посетила Горлунг, ведь может же быть у неё в жизни одна ночь с любимым мужчиной, один шанс почувствовать себя женщиной, любимой, любящей, хозяйкой ночи.

– Ты ведь мила мне, светлая, княгинюшка моя, как никто другой, – шептал ей Яромир.

Внезапно отворилась дверь, и в светлицу вошел Эврар, Яромир и Горлунг отпрыгнули друг от друга. Рында лишь покачал головой, глядя на госпожу, на Яромира Эврар не смотрел, словно и не было его здесь. А тот, увидев, что это не Карн, а верный пёс Горлунг, ухмыльнулся.

– Уходи, Яромир, – твёрдо сказала Горлунг, словно её подменили, будто не она мгновение назад таяла в его руках.

– Но, княгиня… – начал было он.

– Уходи, – повторила Горлунг.

Растерянно глядя на неё, дружинник ушёл, обернувшись напоследок один раз. И то, что он увидел, порадовало его, княгиня была несчастна, она с тоской смотрела ему вслед. Ну что же, он ждал солнцеворот, подождёт и ещё. Оно того стоит, княгиня, усмехнулся Яромир, княгинь у него ещё не было.

А в покинутом им покое стояла звенящая тишина. Эврар отводил глаза от Горлунг, а она смотрела на закрытую дверь, и только спустя некоторое время спросила:

– Почему ты не позволил мне быть счастливой? Одна ночь – это не так уж много.

– Ты – княгиня, а не девка блудливая, – просто ответил Эврар – люд должен тебя уважать, а не усмехаться вслед. Если бы я был уверен, что поутру весь Торинград не будет знать о твоём падении, светлая, я бы не пришёл, я бы никого не подпустил близко к твоему покою, только чтоб ты рада была. Но он – не тот, кого ты себе представляешь.

Горлунг склонила голову, пристыженная словами рынды, и лишь тихо прошептала:

– Прости меня, Эврар, ты прав, как всегда.

И снова ночь, и опять слёзы по Яромиру, как когда-то. Всё так же тихо, чтобы не услышал Эврар, оплакивала Горлунг свою горькую любовь.

* * *

Утром, вспоминая былое с тоской, Горлунг встала пораньше и ушла из Торинграда в сопровождении Эврара. Они медленно шли по едва заметной тропинке, как солнцеворот назад, только тогда она собирала травы, а сейчас лишь вспоминала об этом.

Ей казалось, что все травинки в лесу словно отворачиваются от неё, в укор за то, что так много их собратьев сорвала она и использовала во вред людям. Но не пойти она не могла, ибо всю ночь не спала, сначала оплакивая своё разбитое сердце, затем – вспоминая жизнь в девичестве. Горлунг хотела вернуть её, обратить время вспять и опять чувствовать себя нужной.

Солнце уже встало высоко над видокраем, когда молодая княгиня и её рында вышли к реке. И они увидели драккары варяжские, причалившие совсем недалеко от того места, где они вышли из леса. Их было четыре, с бортов прыгали в воду сильные, крепкие, суровые мужчины. Они выходили на берег, слегка покачиваясь, неуверенно, словно заново пробуя ступать по суше. Викинги доставали с драккар узлы и быстро разбивали лагерь. Они делали это бесшумно и сноровисто, так что сразу становилось понятно, они делают это не в первый раз.

Горлунг и Эврар с тревогой переглянулись, пока викинги их не заметили, нужно бежать в Торинград, предупредить дружину. Но что-то заставляло их стоять на месте, словно боги шептали им, что это не враги.

– Это драккары того викинга, что приезжал в прошлый солнцеворот к князю, – сказал Эврар. Он хотел добавить, что госпожа лечила викингу руку, но вовремя спохватился, Горлунг теперь не любила вспоминать о целительстве, хотя с утра и пошла в лес, старой тропой.

– Точно его? – встревоженно спросила Горлунг.

– Да, его, вон видишь, светлая, на носу той драккары вырезан дракон? – и рында указал на самую большую лодку – только на его плавучей крепости вырезан дракон. Он говорил тогда, что это символ для него, его талисман, я запомнил.

– Может ты и прав, только пойдём скорее, покуда нас не заметили, – ответила она. Горлунг стало тревожно здесь, когда рядом столько мужчин, воинов, а их с Эвраром только двое.

– Я прав, это его драккара, вон и сам Олаф Ингельдсон, – указал Эврар.

Горлунг прищурилась и увидела спрыгивающего на берег. Олаф не изменился с тех пор, как она видела его в последний раз. Волосы, длинные у шеи, а на макушке доходящие до ушей, топорщились в разные стороны, короткая тёмная борода покрывала щёки, всё было, как прежде. Олаф шёл по берегу, немного шатаясь, отчего его высокая широкоплечая фигура качалась из стороны в сторону. Вдруг, словно почувствовав её взгляд, Олаф поднял глаза цвета холодного моря, и посмотрел прямо на Горлунг, и столько удивления и радости было в этом взгляде, что ей стало не по себе, будто увидела она что-то, чего ей видеть не надобно.

– Только поздно уходить, светлая, он уже заметил нас, – сказал рында.

И действительно, Олаф направлялся к ним, приветливо размахивая руками. И пока подходил, викинг не спускал с Горлунг горящего взгляда, Олаф смотрел так, словно давно её ждал, дожидался, а она всё не приходила, и теперь, когда они, наконец-то, встретились, Олаф не мог отвести взора. Не по себе стало княгине от этого взгляда, живо вспомнилась последняя встреча с норманном, когда говорил Олаф о своём чувстве к ней. Но Горлунг быстро отогнала от себя эти мысли, это всё было давно, он уже должен образумиться.

– Приветствую тебя, княжна Горлунг, и тебя, Эврар, – сказал Олаф, склонив голову.

– Приветствую тебя, Олаф Ингельдсон, – ответила она, рында приветственно кивнул.

Олаф жадно смотрел на Горлунг, стараясь не пропустить ни одной детали. Сапожки маленькие, словно детские, тёмно-вишневое платье парчовое, вытканное узорами, плащ с фибулой гранатовой, а на голове повойник. Странная привычка славянок прятать волосы в супружестве, ей нельзя прятать их, они красивые, чёрные, словно ночь безлунная. Повойник? Супружество? О, великий Один….

– Ты больше не свободна, – не спросил, а утвердительно сказал Олаф, так разочарованно, словно ничего страшнее с ним в жизни не происходило, улыбка померкла на его губах.

– Да, ты прав, варяг, я нынче мужняя жена, – ответила Горлунг.

– Кто он? – хрипло спросил он.

– Князь Карн, сын князя Фарлафа.

Олаф в немом изумлении смотрел на неё, Карн, этот мальчишка. Не может быть! Лицо Олафа на глазах словно осунулось, ему хотелось сорвать с её головы расшитую бордовую тряпицу, удерживаемую на голове золотым венцом, узким, словно обруч. Бросить на землю и растоптать этот внешний признак супружества, её принадлежности другому. Может, будь она одна, Олаф так и поступил бы, ведь сколько он ждал новой весны, сколько надеялся – и всё оказалось за зря.

– Он же должен был взять в жёны другую? – спросил Олаф, он не мог вспомнить имя сестры Горлунг.

– Должен был, – согласилась Горлунг, – а взял меня.

– Значит, ты была права, когда мы расставались. Я зря надеялся, – понурив голову, ответил викинг.

Горлунг с удивлением смотрела на него. Неужели он думал о ней, надежды питал? Она же не красавица, не Прекраса, разве можно её полюбить? Она даже не знахарка. Разве могла она пленить его сердце?

И тут в памяти Горлунг всплыло, как Олаф целовал её руки, просил уехать с ним. Неужели он серьёзно? Неужели он не видит, что она недостойна любви, что она бездарна, что её не за что любить?

– Пойдём, Олаф, князья будут рады видеть тебя, – после долгого молчания сказала Горлунг, – да и отдохнуть тебе надо, всё-таки не близкий путь предстоит.

– Пойдём, – нехотя согласился он, словно теперь всё для него было бессмысленным.

Они шли по тропе молча, едва касаясь рукавами друг друга, позади шли Эврар и двое хирдманнов Олафа. Молчание тяготило всех, но говорить друг другу было нечего: Горлунг боялась бередить воспоминания Олафа об их последней встрече, а он осмысливал её супружество, и понимал, какими напрасными были его мечты.

Стоило им войти в Торинград, как навстречу выехали на резвых скакунах князь Карн и княжич Рулаф. Горлунг хватило лишь одного взгляда на них, чтобы понять, что брага, подаваемая за столом князя Торина, пришлась по вкусу братьям. Карн во хмелю был нагл и дерзок, на памяти Горлунг не было ни одного раза, чтобы, отведав браги, муж не начал её унижать. Предвидя неминуемое, она собрала волю в кулак, и гордо вскинула голову.

– Моя ненаглядная жёнушка, – подъехав к ним, с издёвкой сказал Карн, – я был расстроен, не увидев тебя на утренней трапезе. Ты и так тощая, хочешь помереть голодом?

– Я думаю, ты будешь этому рад, – в тон ему ответила Горлунг.

– О, Олаф, – только заметив его, сказал Карн, – ты опять здесь с набегом?

– Здравствуй, Карн, да, с набегом, вот заехал к князю Торину повидаться, – ответил он.

– Ну, что же, мы с князем Торином рады видеть тебя на МОЕЙ земле. Вижу, МОЯ княгиня уже начала заботится о тебе.

– Да, такой княгиней, как у тебя, можно лишь гордиться, – ответил Олаф.

– Я и горжусь, – сквозь зубы процедил Карн.

Мужчины раскланялись, и Карн с Рулафом поехали дальше, а Горлунг, Олаф и их сопровождение пошли к гриднице.

Князья Торин и Фарлаф были рады увидеть Олафа, но он тоже привёз неутешительные вести, восстания славян охватывают всё больше и больше земель, но самое страшное, что они продвигаются к Северу.

* * *

Прекраса, одетая в лучшее платье – белую ферязь, вытканную перлами (ту самую, что была на ней в тот чёрный день, когда Рулаф её бросил), тихонько проскользнула в одрину княжича Рулафа. Сердце её билось чаще, чем обычно, кровь стучала в висках, ладони были мокрыми от пота. Какое безумство она задумала! Таких поступков она не совершала давно, с тех пор, как он, её лада, уехал от неё. Но близость Рулафа действовала на княжну странно, она теряла голову, и опрометчивые поступки следовали один за другим.

Замерла на пороге, вглядываясь в спящее лицо. Таким красивым оно показалось, что даже сердце защемило. Как давно она его не видела! Он немного похудел, лицо потеряло былую округлость, светлая бородка покрывала щёки. Рулаф стал ещё больше похож на князя Фарлафа.

Прекраса присела на ложе, тронула княжича за плечо. Рулаф открыл глаза, сонно потягиваясь, и непонимающе посмотрел на Прекрасу.

– Ты? – хрипло спросил он.

– Да, я, – прошептала в ответ княжна, глядя на него полными слёз глазами, – здравствуй, Рулаф.

– Как ты здесь оказалась? – ещё не совсем проснувшись, спросил княжич.

– Вошла, – улыбнувшись сквозь слёзы, ответила Прекраса.

– Зачем ты пришла, Прекраса? – садясь на ложе, спросил Рулаф.

– Посмотреть на тебя, Рулафушка, запомнить, – опустив глаза, созналась княжна, и, смахнув слезинки, добавила, – я же не забыла тебя, мой лада, хоть посмотрю на тебя, чтобы вспоминать потом, когда уедешь, туда, к ней.

– К кому, к ней? – непонимающе спросил Рулаф.

– К Власте, – выдавила она ненавистное имя.

– Она для меня ничего не значит, просто девка, – отмахнулся княжич.

– А я значу? – с надеждой спросила Прекраса.

– Когда-то значила, теперь – нет, ты просто была в моей жизни, боги послали мне тебя, как испытание, как проверку, не выдержал я, предал брата. Я – недостойный, но Карн простил меня. Теперь всё наладилось, всё как прежде, боги простили меня, – жарко прошептал он.

– А ты значишь для меня много, и всегда будешь значить, ведь ты для меня дороже всех. У меня ведь сын от тебя растёт, каждое утро, глядя на него, я думаю о тебе, вспоминаю тебя, – княжна с нежностью глядела на своего ладу.

– А мой ли это сын? – гневно спросил Рулаф.

– Твой, – не колеблясь, ответила она.

– Поклянись самим Родом, что это мой сын, а не Карна, – потребовал Рулаф – поклянись, и я признаю его.

Прекраса, опустив голову, молчала, он не могла поклясться, что Растимир – сын Рулафа, не могла перейти последнюю грань, стать клятвопреступницей.

– Уходи, Прекраса, уходи, – глухо сказал Рулаф.

Посмотрев на него последний раз, стараясь запомнить навсегда, Прекраса вышла и побрела в свои покои. А княжич всю ночь смотрел пустыми глазами в потолок одрины. Все чувства, что он питал к красавице княжне, словно ожили, они нахлынули на него. Прекраса такая же красивая, как тогда, солнцеворот назад, манящая. Ещё одно испытание богов, но на этот раз он выдержит, он должен, более он не поддастся соблазну.

Глава 25

На следующее утро князь Торин встал в дурном настроении, все самые страшные его опасения подтверждались. Олаф сам видел, что славяне наступали, захватывали земли, и шли на Север. К его Торинграду. О боги, что же может быть хуже в этой жизни?

Вчера принесены были жертвы Перуну, но, видимо, всё напрасно. Не могут помочь славянские боги выстоять против славянских племен. Торин удивился, как эта мысль не пришла ему в голову раньше? Ну, конечно, он просил защиты не у того бога! И князь – вероотступник начал молится Одину и Тору – богам веры, в которой он вырос, тем, кто поощрял набеги и захватничество.

Немного успокоившись, князь присел у очага, ярко пылавшего в одрине. Торин старался вспомнить, были ли в его жизни более чёрные события? Нет, даже смерть Митяя не казалась ему настолько жуткой, как возможность потерять землю. А тут, нет покоя ему совсем, и даже во сне Торину виделась кровь и валькирии, летающие над полем битвы. Словно тигр, загнанный в клетку, метался князь по одрине.

Вчера вечером, когда в гриднице прошёл ещё один совет, на котором был и Олаф, принесший последние новости, было решено строить новые ограждения вокруг Торинграда. А Фарлаф уедет нынче днём в Фарлафград, руководить постройкой ограждений там. Новые укрепления, успеют ли их выстроить? Должны, будут таскать брёвна даже бабы и дети, ограждения строить надобно, другого не дано. Иначе не будет ничего, совсем ничего. Вынесут ли они долгую осаду, выстоят ли новые стены? Должны, просто обязаны.

Воины уже готовились к сече. Дружина была в радостном возбуждении. Ещё бы, не каждому воину в жизни даётся возможность прославиться, защищая землю своего князя. Если бы Торин был только воином, дружинником, хирдманном, он бы тоже радовался. Но он был властителем земли этой, князем, и теперь покушались на то, что было отвоёвано и заново отстроено им, и это не могло приносить ему радость.

Не находя в себе более сил ходить кругами по замкнутому пространству одрины, князь Торин пошёл в гридницу. Но в гриднице не было никого, с кем князь мог поделится сомнениями и страхами, только девки теремные мыли очаг. Торин невидящими глазами смотрел на них, а в голове вертелась мысль: «Смогу ли отстоять землю? Суждено ли мне ещё поправить? Неужели великий Один меня так покарает за отступничество, что отберёт землю, мою землю?»

Любава – одна из девок, моющих очаг, обернулась, почувствовав взгляд князя на себе. Испугалась, что не угодила чем-то, но князь Торин смотрел на неё скорее задумчиво, чем недовольно. Любава нервно сглотнула, не к добру князь так смотрит. Неужели призовёт на ложе? Ведь нет ничего хуже этого, вон сколько девок рассказывали, как князь бил их, терзал… Надо уйти поскорее с глаз, авось забудет.

И Любава быстро подхватила деревянную кадку с грязной водой, и пошла к выходу так, словно за чистой водицей поспешила. Но поскольку нервничала, то шла неровно, расплескав воду грязную по полу, с которого смели старую солому.

Торин словно очнулся, понял, что стоит так, глядя на очаг и девок, его чистящих, уже довольно давно, решил выйти на майдан, посмотреть на ратные бои дружины своей, подумать. Убедиться, что готовятся брёвна для постройки новых укреплений, да прикинуть сколько деньков потребуется, чтоб возвести новые стены вокруг Торинграда.

Но князю Торину не суждено было более увидеть солнце: он поскользнулся на воде, разлитой Любавой. Падая, Торин ударился головой о кованую ножку скамьи. Князь сам не заметил, как подкралась к нему Морена лютая. Умер князь так, как и боялся, глупо и нелепо, от руки женщины. Затихли девки теремные, не зная как поступить, стояли, зачарованно глядя, как под княжеской головой образуется ярко-красное пятно.

* * *

Весть о смерти Торина Прекрасе принесла княгиня Марфа. Княжна плакала, как ребёнок, на груди у матери. Даже то, что отец отрёкся от неё солнцеворот назад, не изменило любовь Прекрасы к нему. Она истинно горевала о смерти Торина, пожалуй, Прекраса была единственным человеком, что искренне скорбел о князе торинградском.

Княгиня Марфа по мужу не печалилась, слишком много раз обижал он её за длинную и тяжёлую жизнь, что прожили они вместе. Марфу даже посетила мысль о том, что теперь Торин будет рядом со своей любимой Суль, но, к счастью, не подле Марфы. Княгиня верила, что душа мужа будет томиться в Хеле варяжском и никогда более они не встретятся.

Горлунг же узнала о смерти Торина от княгини Силье. Та хотела поддержать невестку, утешить в горестный час. Но Горлунг опять удивила княгиню Силье, она не горевала, только усмехалась, думая о той глупой смерти, которой умер её отец. И ни капли жалости не испытала она по отношению к Торину, будто они были совсем чужими друг другу, хотя так, по сути, и было.

* * *

Княгиня Марфа, обняв себя за плечи, сидела на ложе в своей одрине. Прекраса, наплакавшись вволю, спала, девки теремные присматривали за Растимиром, гости из Фарлафграда хозяевами ходили по двору.

А Марфа не плакала, ей не было жалко Торина, нет, ей было жаль лишь себя. Завтра, завтра утром её убьют, дабы погрести вместе с Торином. И никто, и ничто не остановит волхвов: у неё нет ни маленьких детей, ни защитника, никого. Завтра князем Торинграда станет Карн, а новой княгиней Торинграда – Горлунг. Никому нет дела до неё. Она теперь никто, впрочем, как и раньше. Что же будет с Прекрасой и Растимиром? Ну, не позволит же Горлунг их изгнать, она же сестра Прекрасе. Хотя, кто её знает, эту Горлунг, она такая же, как Торин, немногословная и жестокая, что за мысли у неё в голове?

Вот и всё, жизнь прошла, она прожита так быстро, и эта ночь – последняя. Больше ничего не будет, никогда. Интересно, что думают другие княгини в подобную ночь? Наверное, принимают свою участь с благодарностью, ведь супруги давали им место подле себя, а взамен забирают жизнь. Таков порядок, установленный в подлунном мире богами.

Последняя ночь её жизни в мире живых, жизни, в которой не было ни тепла, ни любви, ни света. Единственное доброе, что было – это Прекраса, но она уже взрослая, у неё есть Растимир. Вот и всё, за что Марфа была благодарна Торину. Больше ничего хорошего он ей не дал.

Внезапно княгиня подумала, что более не будет у неё унижений, всё закончилось. Но и любви не будет. Сможет ли она видеть Дага? Никто не знает, ибо из Ирия ещё не вернулся никто. Хотя души, души умерших-то бродят по подлунному миру, пугая живых. Может, и её душа сможет бродить по Торинграду, смотреть на трёх любимых людей: на Прекрасу, Растимира и Дага.

Никогда не познать ей более любви мужской, ласки, горькая у неё судьбинушка была здесь, безрадостная. И тут княгиня Марфа вдруг осознала, что боги ведь дают ей ещё одну ночь, ночь жизни, а, может, и ночь любви. Посмеет ли она? Вспомнила Марфа ночи, проведённые с супругом, теперь уже мёртвым, вспомнила унижения, оскорбления, синяки и решила – посмеет. Последняя это воля её, ведь пока она ещё княгиня. Открыв дверь, увидела Марфа одну из девок теремных, и сказала:

– Макфа, кликни ко мне одного из дружинников, Дага, слово мне молвить ему надобно.

И так в Торинграде любили и почитали свою княгиню, что Макфа и не заподозрила в просьбе княгини что-либо дурное, кликнула Дага.

Дружинник был немало удивлён тем, что княгиня Марфа позвала его. По дороге из дружинной избы к ней в одрину Даг ломал голову над тем, что ей понадобилось, и, в конце концов, пришёл к выводу, что, наверное, княгиня Марфа попросит присмотреть за княжной Прекрасой и её мальцом. Всё-таки он ведь один из лучших воинов в дружине Торинградской.

Войдя в покои княгини, Даг потрясённо остановился возле двери, ибо княгиня Марфа встречала его с головой непокрытой, русые волосы её были свободно распущенны по плечам, как у славницы. А та смотрела на его высокую широкоплечую фигуру, седые волосы и русую бороду, серые глаза и не могла налюбоваться.

– Закрой дверь, Даг, – взволнованно сказала княгиня.

Дружинник подчинился, прикрыл дверь, и, обернувшись к Марфе, выжидающе замер, склонив голову в поклоне.

– Даг, ты же знаешь, что завтра будет тризна, служительница смерти уже готовит тело князя Торина к прощанию.

Дружинник кивнул, он всё это знал. Даг не смел смотреть на княгиню, на её длинные русые волосы, раскинутые по плечам, стыдно и неудобно было ему глядеть на жену князя своего, тем более что выглядела она не так, как следовало княгине.

– У меня была несчастливая жизнь с Торином, – продолжила Марфа, – он был тяжёлый и сложный человек.

– Не гневи богов, княгиня, князь был достойным воином и правителем, – возразил Даг.

– Может, и был он достойным воином и правителем, только супругом был никудышным, радости в супружестве не познала я, ласки мужней мне не довелось испытать на себе, – прошептала Марфа.

Даг смотрел на неё круглыми от удивления глазами. Теперь он уже не замечал её распущенных волос, зовущих взглядов. Она оскорбила его князя, того, кто вознёс его до положения лучшего воина, того, кто всегда выделял его. «Наверное, боги лишили княгиню разума» – подумал Даг.

– Даг, это моя последняя ночь в подлунном мире, больше не будет для меня заката, не увижу я более ни осень, ни зиму, ни следующую весну…

– Неужели, княгиня, ты боишься? – недоумённо спросил дружинник.

– Нет, не боюсь, мне терять нечего, – горько ответила Марфа.

– Правильно, что не боишься, боги разумнее нас, людей, богами установлено, что погребают князя и его женщину, это правильно, так должно быть, ибо даже в Ирии бывает одиноко одному.

– В Ирии одиноко? Мне и при жизни было одиноко, – усмехнулась княгиня.

– Гневишь богов напрасно ты, в Торинграде каждый любит тебя и чтит. Зачем звала меня, княгиня? – спросил Даг.

– Даг, – несмело начала Марфа – ты мне милее всех, словно сама Лада коснулась меня своей рукой, когда я увидела тебя. Не познала я в супружестве ласки и радости, любви мужской… Последняя эта ночь для меня… Уж не откажи мне в ласке… Прошу тебя…

– Да, как же…Княгиня, что же говоришь ты такое? – потрясённо спросил Даг, – я же князю Торину клялся в верности, а ты просишь меня… О чём? Боги покарают тебя за это…, да и меня тоже… Не по-людски это…

Княгиня Марфа склонила голову, ей было стыдно за то, что он отчитывает её, словно девку молодую, неразумную. Но от своего она и не думала отрекаться так легко.

– Прошу тебя, Даг, – подняв на него глаза, полные слёз, шептала она, – прошу… Не откажи в просьбе последней. Я ведь с тех пор, как тебя увидела, только об этом и мечтала ночами одинокими…

– Княгиня, что же ты, словно волочайка какая-то, словно девка теремная бесчестная, – потрясённо сказал Даг.

– Прошу… – повторила Марфа.

Подошла к нему, обняла за плечи сильные, прижалась головой к шее, вдыхая мужской запах. Но оттолкнул её Даг, сказав:

– Видно и вправду в тебя дочь твоя пошла, такая же беспутная, по матери и дочка.

Сказал, словно кинжалом в живот ударил, выплюнул слова жестокие, и ушёл, хлопнув дверью.

Не возжелал её Даг, а она просила, молила его лишь об одной ночи. Не было в жизни княгини Марфы горше разочарования. Заплакала она безутешно, надрывно….

На утро Любава нашла княгиню Марфу мертвой, из груди её торчал кинжал. Не перенесла Марфа последнего унижения в жизни, не смогла прожить ещё одну ночь отвергнутой, нежеланной женщиной.