Текст книги "Ветер вересковых пустошей"

Глава 22

Эврар смотрел на вздрагивающие плечи своей госпожи и не знал, чем утешить её. Во дворе отца она была изгнанницей нелюдимой, здесь же княгиней молодой, да только душа её так и осталась одинокой. Не появилось у неё подруг верных, словно и не изменилось ничего, только место заточения другое стало. Хотя нет, тело Горлунг никто не пленил, её душа металась в клетке, это страшнее, понимал рында.

Да и сама Горлунг так же сторонилась людей, как будто боялась их, на лице её всегда словно маска была строгая, спокойная, даже когда супруг оскорблял её прилюдно, она всегда с достоинством выносила это. Настоящая княгиня, такой только гордиться можно. Эврар в такие моменты непомерно гордился госпожой и столь же непомерно ненавидел Карна, что не ценил её.

И только иногда она была такой, как нынче, растерянной несчастной девицей, совсем девчонкой, потерявшейся в жизни. Сердце старого вояки разрывалось на части, когда он смотрел на горе госпожи. Никого дороже её не было в жизни Эврара. И теперь она плакала, словно и не княгиня, а простая девка теремная, размазывала слёзы по лицу, припухшему, покрасневшему, тихонько всхлипывала.

И ведь всё началось здесь, в Фарлафграде. Во дворе отца ей тоже было несладко, но никогда Горлунг так не плакала, тихо, безутешно, словно душу свою оплакивала.

– Не плачь, светлая, не надо, – тихо сказал Эврар.

Горлунг не ответила, лишь кивнула ему, и попыталась собрать всю волю в кулак и успокоиться. Быстро, словно слёзы были чем-то постыдным, вытерла их, да только новые солёные дорожки катились по щекам, вопреки всем усилиям. Они текли одна за другой, заставляя её нервно сглатывать, громко шмыгая носом.

– Кто обидел тебя, светлая? – спросил он, помолчав, видя, что она не успокоится.

– Никто, Эврар, никто меня не обижал, – прошептала Горлунг в ответ.

– Что же ты слёзы льёшь? – спросил он, улыбаясь по-отечески, так, словно сам знал ответы на все вопросы.

– Не знаю, Эврар, так плохо мне, словно нигде места для меня нет. Чужая я везде и всем. Никому не приношу радости, – всхлипывая, шептала она в ответ.

– Не гневи богов, светлая, здесь любят тебя.

– Да, свекровь меня не обижает, да и свёкор тоже, – нехотя согласилась она.

– Не обижают, ведь лучше тебя никого в подлунном мире нет, – уверенно сказал Эврар, чем вызвал улыбку сквозь слёзы у своей госпожи, и, помолчав, добавил – Он поймёт, он ведь ещё молод. Наладится всё.

– Молод, наладится…и ты туда же…, – как эхо повторила за ним Горлунг.

– Светлая, хочешь, я убью рыжую? – внезапно предложил рында то, о чём задумывался уже давно.

– Нет, пускай живёт, она мне не мешает. Он не любит меня не из-за неё, а потому что я такая чужая и чуждая, во мне изъян какой-то, я виновна во всём, не он.

Эврар молчал, ему нечего было сказать на это хозяйке. Он хотел потрепать её по руке в знак утешения, да не посмел, госпожа ведь. А Горлунг, не заметив этого, ухватилась за возможность кому-то высказать всё, что накопилось на душе. И слова полились из её уст быстро, торопливо, словно все годы молчания она их хранила именно для этого момента.

– Эврар, почему я несчастлива? Ведь я – княгиня, я должна быть счастливой, княгини не бывают другими, иначе как им княжить? Только тот, кто счастлив – справедлив. А мне так плохо, так гадко… – сказала Горлунг, и горько добавила, – наверное, потому что княжить мне негде, да я и не хочу более. Те слова отца, – она словно выплюнула слово «отец», ибо не ощущала себя дочерью Торина, – будто убили во мне всё, словно неживая я более, ничего не хочу, ушла радость из меня, забыли меня боги. Ушла бы я от него, отсюда, навсегда, не задумываясь, пошла бы искать себя, ответы на свои вопросы, да только идти некуда, да и незачем. Не сбежать от себя, от мыслей своих тяжких. Так на душе темно, словно нет свету в мире больше,… – а потом задала Горлунг вопрос, что мучил её долгое время, – зачем она мне лгала, учила меня тому, что не дано мне богами? Ведь у Суль был дар, зачем она внушила мне, что и у меня он есть? Раньше я жила и знала, зачем хожу по земле, мне казалось, что я несу свет, исцеление, что я почти как она, даже лучше, добрее, что ли. Хоть Суль и не понравилось бы то, как я применю знания, но я думала, что поступаю верно, по-доброму. Ведь её любили за красоту, а я не такая… меня любить не за что, я хотела лишь, чтобы меня тоже заметили, хотела быть полезной. А оказалось, что лишь губила. Сколько людей Хель забрала из-за меня? Много, больше, чем пальцев на руках. А теперь не осталось ничего. Веры нет. Жутко и страшно. Будто нет мне места нигде… Одна я… Совсем одна…

– Светлая, это пройдёт, ты успокоишься, терзания отступят, боги дадут ответы на все вопросы. Светлая, он не стоит терзаний, – заметил Эврар, сознательно меняя тему разговора, и говоря ей то, что давно хотел молвить, да не решался.

– Я знаю, что Карн не стоит этого, – тихо ответила она.

– Я не про супруга твоего молвлю, – понурив голову, прошептал рында, – а про Яромира.

Горлунг удивлённо подняла на него мокрые от слёз глаза.

– Я же видел, как ты, светлая, смотрела на него, пока он был болен, – продолжил Эврар – ты полюбила его. Зря. Он недостоин. Всего лишь «Любостай», а ты – княжеская дочь, дочь воина. Я ведь вижу, что и сейчас ты о нём вздыхаешь, да только брось дело это. Негоже. Ты – княгиня, в почёте ты здесь и благости, а он – беспутный, словно бог их Уд.

Горлунг нечего было ответить рынде, она понимала, что он прав, да только сердце не слушало доводов рассудка, память рисовала образ Яромира, такого красивого, его ласковый взгляд, ленивую улыбку. Она низко склонила голову, стараясь не показать Эврару, что никогда не забудет Яромира.

* * *

Молодой князь сидел на ложе, любуясь на лежащую на нём Агафью. Её рыжие волосы рассыпаны по меховой полости, нагое тело словно светилось, приятно округлое, красивое, улыбка манила. Если бы не она, какой безрадостной была бы его жизнь! А так Карн всегда знал, что Агафья ждёт его в своём покое, скучает, рада ему в любое время. А какими ласками одаривала она его, словно сам Уд вселялся ночами в её тело!

Ну и пусть мать сурово хмурит брови, не одобряя его, пусть. Разве понять ей, строгой княгине Силье, что за радость несёт ему Агафья? Нет, не понять. Мать всё носиться с Горлунг, словно с ребёнком, надоели обе, такие надменные и смотрят на него, будто он совершает нечто недопустимое. За что мать так полюбила Горлунг? Видимо, та притворяется покорной и послушной, ах, если бы княгиня Силье знала, что за змею она греет на груди своей!

Агафья потянулась, красиво изогнувшись, улыбнулась, когда увидела, как при этом загорелись глаза Карна. Поманила к себе, прижалась, оплела руками пухлыми. Ведь от него теперь зависит её жизнь, а Агафье нравилось в Фарлафграде. Она – любимая женщина князя, если бы не княгиня Силье, то она была бы меньшицей. Но Агафья и так не гневилась на богов, её нравилась и жизнь наложницы.

– Что тревожит тебя, мой лада? – спросила она у Карна, погладив нежным пальчиком складку, залёгшую между его бровей.

– Ох, Агафьюшка, ты всегда словно чуешь моё настроение, – прошептал он.

– Ты ведь мой лада, как может быть иначе?

– Если бы не ты, жизнь была бы невыносимой здесь, – прошептал Карн.

– Опять она? – спросила Агафья.

– Да, она, – нехотя согласился молодой князь.

– Забудь о ней, ты же со мной. Она просто злится, видя любовь нашу, ведь нас сама Лада благословила, – прошептала она, наклонившись к Карну.

Если сначала Агафья переживала, что Горлунг будет строить ей козни, то теперь успокоилась. Молодая княгиня словно и не замечала её, будто и не подозревала о ней, а после давешнего разговора наложница совсем успокоилась.

– Злится, – согласился Карн – она жестокая, ненавижу её. Относится ко мне так, будто я недостоин её и земель, которые принесло мне это супружество. А я ведь ещё не княжу даже!

– Забудь о ней, в этих покоях тебя любят, помни об этом, ненаглядный мой, – шептала девица, гладя его по плечам.

Карн, обнимая одной рукой Агафью, смотрел на её рыжие локоны и думал лишь о том, что его и вправду здесь любят, у него счастливая Доля.

* * *

Этой ночью прибыл гонец князя Торина, в полдень следующего дня князья, княжич и княгини с немногочисленной дружиной выехали в Торинград на совет военный, на котором следовало обозначить тактику защиты теперь уже общих земель от восстаний, что катились по стране. Все были серьёзны и печальны, повод для встречи не радостный, пугающий. Каждый понимал, чем грозит восстание славян для Фарлафграда и Торинграда.

Глава 23

Князь Торин, как и солнцеворот назад, принимал гостей из Фарлафграда, только нынче повод был не весёлым, не праздничным. Именно поэтому князь и стоял, хмуро глядя на въезжающих во двор всадников. Вот они миновали заборол и начали медленно приближаться, поднимая клубы пыли.

Впереди ехал князь Фарлаф, такой же сосредоточенный и хмурый, как и Торин, по обе стороны от него ехали сыновья, чуть далее жена и невестка, замыкали вереницу дружинники.

Князь Торин почувствовал какое-то смутное беспокойство, и интуитивно начал искать глазами причину. Взгляд его уперся в чёрные глаза, горящие каким-то внутренним потаённым огнем. Торину стало не по себе, как впрочем, и всегда, когда он смотрел в глаза старшей дочери. Он уж и забыл, какие они, глаза Суль. А Горлунг смотрела на него не мигая, будто видела впервые, но вот она отвела взгляд и окинула быстрым взглядом постройки двора, словно выискивала перемены, произошедшие в Торинграде за этот солнцеворот.

– Приветствую, вас в Торинграде, – громко сказал Торин.

– Здравствуй, Торин, – ответил Фарлаф, следом за ним приветствия недружным хором повторили остальные.

Князья Торин, Фарлаф, Карн и княжич Рулаф, вместе с гриднями прошли в гридницу, где были накрыты столы, держать совет. Княгиня Марфа расстаралась, как обычно. Несмотря на нехватку времени, гостей принимали должным образом. Белоснежные льняные скатерти покрывали длинный стол, на котором дымились различные яства, стояли кубки с брагой. Но мужчины не притронулись ни к еде, ни к питью, они выжидающе смотрели друг на друга. Каждый боялся начать тяжёлый разговор. Наконец, князь Фарлаф молвил:

– Ну, что, друг мой Торин, вот и настали чёрные для нас с тобой времена.

– Настали, – подтвердил Торин.

И спало напряжение, царившее до этого в гриднице Торинграда. И князь Торин, и князь Фарлаф словно перенеслись в бурную молодость, в те времена, когда были молоды и постоянно готовились к бою. Они, сыны Норэйг, стали едины снова, как много солнцеворотов назад, и глас будущей сечи зазвучал в их ушах.

* * *

Княгиня Марфа тоже не сидела без дела, она хлопотала, устраивая гостей. Дружинников князя Фарлафа отвели в дружинную избу, передохнуть с дороги. Княгиню Силье, как и в прошлый её приезд, расположили в богатой одрине. Княгиня Марфа постаралась не ударить в грязь лицом перед гостьей, именно поэтому дни, когда ждали гостей и готовились к их приезду, девки теремные не выпускали из рук тряпок, наводя чистоту и в доме и во дворе.

Горлунг тоже отвели богатую одрину, но она пожелала поселиться в своих старых покоях. Стоило ей только войти в них, вдохнуть душный непроветриваемый воздух с запахом трав, который так и не исчез за время её отсутствия, как воспоминания нахлынули волной. Воспоминания о жизни здесь, о своих мечтах, так и не сбывшихся, о Яромире, который здесь бывал, о своей ошибке. Всё это нахлынуло, как волна, и княгиня молодая словно перестала видеть настоящее, а унеслась мыслями в прошлое, такое, оказывается, счастливое.

Так и стояла она посредине неубранных покоев, пока девки теремные мыли и протирали всё вокруг, раскладывали её узлы. И вздрогнула Горлунг от неожиданности, когда одна из девок теремных передала ей приглашение от Прекрасы: княжна просила посетить её светлицу. Удивительное для Горлунг приглашение, но она ему была не рада, её отвлекли от приятных мыслей. Нехотя выскользнула она в коридор и пошла к покою сестры.

* * *

Княжна Прекраса нервно ходила по своим покоям из угла в угол, иногда останавливаясь, боясь, что разбудила Растимира. Но нет, он спал крепким безмятежным сном младенца. Придёт ли Горлунг? – эта мысль не давала Прекрасе покоя. Наверное, нет, ведь сёстры никогда не были дружны, так зачем ей сейчас навещать младшую непутевую сестру? Но княжне очень хотелось увидеть сестру, разбередить свои раны, а, может, успокоится, узнать, что не одной ей больно.

Княгиня Горлунг вошла в покои сестры, всё ещё одетая в серое дорожное платье, сшитое из добротной ткани, и в серый повойник. Она была впервые в светлице сестры, и невольно сравнила её со своей одриной, усмехнулась про себя. Богатые красивые покои, как и у неё в Фарлафграде, такие, каких не было у неё здесь, а ведь должны были быть. На мгновение обида за это пренебрежение вспыхнула в Горлунг с новой силой, но затем улеглась, когда она увидела печальное лицо сестры. Даже злорадство не всколыхнулось в княгине, нет, оказалось, что она его переросла. Страдание в постылом браке сделало Горлунг человечнее, добрее, спокойнее.

Прекраса немного полнее, чем была раньше, стояла рядом с зыбкой и нерешительно смотрела на сестру. Она была всё так же красива, только теперь взрослой женской красотой, фигура её стала округлой, с плавными линиями, взгляд голубых глаз перестал быть наивным, нет, теперь он стал немного разочарованным.

Горлунг посмотрела на неё оценивающе, как на былую соперницу, хотя они никогда ни за что не боролись. Теперь Горлунг не чувствовала себя неполноценной рядом с сестрой, не ощущала себя некрасивой рядом с ней, или же просто такая мелочь перестала её волновать.

– Здравствуй, Горлунг, – неуверенно сказала Прекраса.

– Здравствуй, Прекраса, – также неуверенно ответила Горлунг.

Обе молчали, Горлунг не представляла, зачем сестра позвала её, а Прекраса не знала, как завести разговор, это были томительные мгновения для обеих. Хотя они прожили много лет в одном дворе, рядом, они впервые разговаривали на равных, как взрослые женщины, не пытаясь поддеть друг друга. Даже раньше, живя под одной крышей, они редко встречались лицом к лицу, от этого им обеим было ещё более неловко.

– Это мой сын – Растимир, – указав на зыбку, сказала Прекраса.

– Понятно, – прошептала старшая сестра.

Горлунг не подошла к зыбке, не взглянула на ребёнка, лежащего в ней. Это был чужой ребёнок, не интересный ей. Вдруг Горлунг подумала, что, может быть, это сын её мужа, но, прислушавшись к себе, поняла, что ей всё равно. Она не хотела знать, видеть этого ребёнка, особенно если в нём текла кровь Карна. Ей даже было жаль маленького Растимира, если он приходился сыном её мужу.

– Зачем ты позвала меня, Прекраса? – устав от тягостного молчания, спросила Горлунг.

– Я просто подумала, что тебе будет интересно посмотреть на Растимира, – солгала она.

– Милый малыш, – даже не взглянув на зыбку, ответила Горлунг. Её стало тяготить молчание, неизвестность и пытливый взгляд Прекрасы.

– Горлунг, – наконец решившись, прошептала Прекраса, – расскажи, как ты живёшь теперь, что за жизнь у тебя в Фарлафграде. Как там? Я ни разу не была во дворе князя Фарлафа, похож ли Фарлафград на Торинград? Какие там люди?

– Хорошо живу, Прекраса, я теперь княгиня. А Фарлафград ничем не отличается от Торинграда, такие же люди, такие же страсти у них, что и у здешних, – ответила она.

– Тебе там лучше, чем было здесь? – подняв на сестру глаза, спросила Прекраса.

– Да, лучше. В подлунном мире не так уж и много мест, где мне будет хуже, чем было здесь, – с недоброй улыбкой ответила старшая сестра.

И княжна Прекраса сразу вспомнила, как смеялась над сестрой, потешалась над худобой Горлунг, над её преданным рындой. Не по себе стало княжне от воспоминаний, а ещё больше выбивало Прекрасу из колеи то, что сестра старшая обид не простила, и прощать не думала.

– Княгиня Силье – женщина тяжёлая, как ты с ней уживаешься? – помолчав, спросила княжна.

– Да, тяжёлая, строгая, но сердце у неё золотое, она очень добра ко мне, – ответила Горлунг.

– Знаешь, Горлунг, иногда я завидую тебе, – помолчав, призналась Прекраса.

– А я иногда завидую тебе, – горько усмехнувшись, сказала старшая дочь Торина.

– Но почему? Чему завидовать? Ведь нынче я живу не так, как прежде. Я – узница в своей светлице, пленница Торинградских стен, никто больше не преклоняется передо мной, – горько сказала Прекраса.

– Да, но ты живёшь, понимая себя, ты знаешь своё место в мире, тебя не терзают думы.

Прекраса не понимала, о чем говорит её старшая сестра, но Горлунг всегда была такой, словно не от мира сего, она другая. У Горлунг свои боги, не славянские, она не такая, как все, наверное, поэтому её так тяжело понять.

– Ты видишь его? – зажмурившись, спросила Прекраса. Именно ради этого вопроса она и позвала сестру, княжна так хотела знать ответ, знать, как там её Рулаф, её лада.

– Кого его? – непонимающе, спросила Горлунг.

– Рулафа, – прошептала сестра.

– Вижу, мы же теперь с ним одна семья, – пожав плечами, ответила Горлунг.

– Как он? Что с ним?

– Хорошо, – ответила Горлунг, но, подумав, добавила, – раньше много браги пил, теперь нет, успокоился.

– Обо мне вспоминает? – с придыханием спросила Прекраса.

– Не знаю, Прекраса, со мной он о тебе слов не молвил, – сказала Горлунг, но, помолчав, добавила, – может, раньше и вспоминал.

– А нынче?

– Нынче, поди, что нет. Не до воспоминаний ему теперь. Славяне наступают, а это важнее для воина, чем былые утехи. Да и так, не поминает он тебя, Прекраса, не поминает…

– Почему ты так уверена в этом? – былая непоколебимая уверенность в своей пригожести вспыхнула в глазах младшей сестры.

– Он милуется с одной из девок теремных, – не щадя её, ответила Горлунг.

– Откуда ты знаешь? – спросила Прекраса.

– Княгиня Силье сказала, ей доносят о таких вещах, ей обо всём доносят.

– Она красивая? – бередя только что нанесённую словами сестры рану, спросила княжна.

– Кто? Власта? – спросила Горлунг.

– Власта? Её зовут Власта? – переспросила Прекраса.

– Да она не то, чтобы красивая, скорее милая, ласковая, добрая, всё время улыбается, словно безумная.

– Красивее меня? – вырвалось у Прекрасы.

– Нет, – смеясь, ответила Горлунг.

– Он приехал с вами? Он здесь? – не унималась княжна.

– Да. Рулаф приехал с нами.

И опять повисло неловкое молчание, Прекраса узнала всё, что хотела, больше говорить им было не о чем.

– Я пойду, – сказала Горлунг.

– Заходи ещё, я буду рада, – ответила Прекраса, скорее из вежливости.

– Спасибо.

Горлунг ушла, а Прекраса так и осталась стоять, рисуя в воображении образ Власты, представляя их с Рулафом. Ревность чёрной змеёй поднималась в её сердце. Какой же глупой она была, когда считала, что Рулаф её никогда не забудет! Вот и забыл, и с другой милуется. А она всю жизнь испортила ради него, сложила к ногам Рулафа, а он забыл, словно и не было между ними ничего, будто не его сына она растит теперь. Горько.

Прекраса посмотрела на сына и внезапно решилась: она попробует вернуть Рулафа, попытается. Она же была краше всех в Торинграде, он не сводил с неё глаз с самой первой их встречи. Не отдаст она Рулафа какой-то Власте. Не бывать того!

* * *

Очаг жарко полыхал в гриднице, но весёлое пламя огня не радовало собравшихся за вечерней трапезой воинов. Они попросту не замечали его, как не замечали вкусной еды и ядрёной браги. Столы ломились от яств всевозможных, девки теремные подносили одно блюдо за другим, наполняли кубки брагой пенной. Дружинники пили много, но не пьянели. Опасность, непредсказуемость грядущего пугала их. Завтра принесут жертвы богам, волхвы уже избирают в конюшне лучшего скакуна для этого, и тогда боги, может быть, посмотрят в сторону Торинграда благосклонно.

Во главе стола сидел князь Торин, он хмуро оглядывал всех собравшихся, избегая смотреть лишь в сторону старшей дочери. Не по себе ему было от её пронзительного чёрного взгляда. Какая ирония богов, теперь Горлунг сидела на месте Прекрасы, так же тихо и не поднимая головы на князей, всем своим видом показывая смирение, как когда-то сидела младшая сестра.

Княгиня Марфа и княгиня Силье буравили друг друга злыми взглядами. Одна в память об обиде, нанесённой дочери единственной, другая – помнила муки сына любимого. Но сказать что-то друг другу о смертельной обиде, полыхающей в сердце, они не смели. Не до бабских распрей сейчас.

Княгиня Горлунг незаметно выглядывала Яромира среди дружины князя Торина. А когда увидела его, сердце её забилось учащённо, дружинник стал ещё краше, чем она помнила. Яромир ни разу не взглянул на неё, Горлунг знала это точно, ибо его тёплый взгляд словно жёг кожу, его нельзя не почувствовать. Он забыл её, ведь у Любостая всегда много женщин, его мысли всегда заняты новой девицей, былых он позабыл. Вот и всё, она может лишь изредка любоваться Яромиром так, чтобы никто не заметил. Горько.

Так и прошла вечерняя трапеза, непривычно тихо, без хмельных песен, бесед и криков дружины. Каждый из сидящих за столом княжеским был погружён в невесёлые думы.