Текст книги "Ветер вересковых пустошей"

Глава 26

Каждый князь на Руси хочет быть погребённым с почестями, чтобы тризна, что состоится на кургане, насыпанном поверх пепелища, была достойной и запоминающейся. Душа Торина, если, конечно, могла видеть устроенную в честь покойного князя тризну, была бы довольна. Воины в память о своём князе сходились в нешуточных боях, состязаясь в мастерстве военном, раня друг друга до первой крови, пели песни победные и всячески славили усопшего господина.

Князь Фарлаф восседал на самом почётном месте, рядом с ним была его жена, а по правую руку находился новый князь Торинграда – Карн и его супруга. Князь Фарлаф смотрел на курган, насыпанный на пепелище, и думал о том, насколько коротка человеческая жизнь, как играют боги людьми. Ещё совсем недавно Торин сидел рядом с ним, и они строили планы защиты своих градов, а теперь он один. Больше никого нет равного ему, нет больше у него друга. Тяжкий груз ответственности за два града давил на плечи князя Фарлафа, теперь он в ответе за всё.

Горлунг в тёмно-синем, почти в чёрном, шитом серебром, одеянии, сидела, и, казалось, не шевелилась. Она думала о том, что когда-то смерть Торина порадовала бы её, когда-то, в ту далекую пору, когда она была ещё славницей. Смешно, это было солнцеворот назад, а, кажется, с тех пор прошла целая жизнь. Тяжёлая и несчастливая жизнь. Жизнь с Карном.

Княжна Прекраса сидела в стороне, теперь она не более чем приживалка при дворе князя Карна. Она более не первая красавица двора, возле которой крутилась вся жизнь Торинграда. Глаза её были сухими, плакать княжна уже не могла, от пролитых слёз некогда самые красивые очи Торинграда были опухшими и красными. Княжне казалось, что этот невыносимо долгий день не кончится никогда. Сегодня она уже не пыталась поймать взгляд Рулафа, нет, Прекраса забыла о нём в своём горе. её любовь не вынесла таких испытаний.

А сам княжич Рулаф боялся смотреть на княжну Прекрасу, боялся, потому что не был уверен, что не начнёт её утешать. А ежели такое случится, то опять, снова, он предаст брата, отца и мать. Прекраса – вечное его испытание.

Олаф издали смотрел на Горлунг и удивлялся её поразительному спокойствию и самообладанию, никаких слёз, истерик и криков, словно и не её отца погребают. Ему было жаль её. К этому времени Олаф уже знал, что нет лада в её супружестве, ни для кого в дружине князя Фарлафа не было тайной, что Карн ненавидит свою суложь, и всё время проводит с рыжей наложницей. Олаф не мог не злорадствовать, ведь согласись Горлунг поехать с ним, то жила бы она, припеваючи, в довольстве и любви, но Горлунг избрала остаться и стать женой Карна. Так пусть теперь и хлебает всё, что боги ниспошлют ей, сама выбрала долю свою.

Люд торинградский вспоминал о князе лишь хорошее, словно стёрлось из памяти народной, как пришёл на их землю Торин, тогда ещё простым хирдманном, пришёл завоевывать землю и сеять смерть. Теперь, оглядываясь назад, люди вспоминали, что князь укрепил Торинград, перестроил, обезопасил, нанял хорошую боеспособную дружину, и особо не притеснял. А что будет с Торинградом, когда на землю придут завоевателями теперь уже славяне? Неизвестно. Хотя и одного племени, славянского, не чужие, но уж так, как при Торине, жить ясно, что не будут. Ведь сильные власть и землю делят, а слабые при этом должны выжить. Хотя, может, всё обойдётся.

Каким тогда князем станет для них Карн? Вроде сидит такой смиренный, но, может, это лишь на тризне, и лишь при отце, а как начнёт править, так и пойдут беззакония твориться? Ведь он ещё и власти не знал, а уже дочь старого князя не чтит. Слухи ходят нехорошие о супружестве этом. И Горлунг, чего ждать от неё? Не будет она никому помогать, да и не сможет, если всю любовь новый князь дарит Агафье рыжей. Да и потом, говорят, Горлунг более не целительствует, ибо боги отвернулись от неё. Недобрые предчувствия глодали, словно волки серые добычу, сердца люда торинградского.

Горлунг менее всего думала о том, что отныне ей есть, где княжить. Ранее она отдала бы всё за такую возможность, но теперь, когда появилась земля, когда она стала настоящей, не номинальной княгиней, радости не было. Почему? Она сама не знала ответ на, казалось бы, простой вопрос. Почему всё так изменилось, так быстро? Иногда крамольная мысль закрадывалась в голову: «Может, счастье не во власти, не в подчинении слабых?». Но она, как истинная дочь своего отца, гнала эту мысль прочь от себя, с силой сжимая ладони.

Дружинники запели песни хмельные, весёлые, с почестями провожая душу князя в иной мир. Запели нестройным хором, что могло вызвать лишь улыбку в другое время. Но ни князь Фарлаф, ни князь Карн не поддержали песнь. И даже новая княгиня не стала петь песнь дочери, потерявшей отца. Всё это обеспокоило люд ещё больше, простые жители Торинграда с тревогой переглядывались между собой, видя такое отношение к покойному.

А потом начался самый захватывающий поединок – Даг вышел против Яромира. Два воина, равные друг другу в мастерстве, жестокие в сече, скрестили мечи возле насыпанного кургана.

Замерли все вокруг, любуясь ими: могучий Даг против ловкого, гибкого Яромира. Словно птицы, кружили воины по полю ратному, то сходясь, то отбегая друг от друга. Оглушительный скрежет мечей стоял, когда скрещивали дружинники их. Ни Даг, ни Яромир не хотели проиграть в битве этой, ведь тот, кто победителем выйдет, станет лучшим воином дружины нового князя Торинграда. И бились они за первенство люто и страшно. Их красивые широкоплечие фигуры быстро передвигались по полю, увёртываясь от мечей противника. Яромир был меньше ростом и легче, но Даг – сильнее и опытнее.

Горлунг наблюдала за битвой спокойно, ведь бои на тризне шли до первой крови, и, когда Яромир слегка задел Дага мечом, считала, что бой должен закончиться. Яромир победил, всё так, как и должно быть, достойнейший стал победителем. Её глаза скользили по красивой фигуре Яромира, по его сильным, натренированным рукам, держащим тяжёлый меч, острие которого было в крови Дага.

Но Даг не принял поражения, сделал новый выпад, и поединок продолжился под одобрительный гул дружинников. Только тогда Горлунг поняла, что кто-то один из этого боя не выйдет живым, и, не отрываясь, глядела за происходящим, моля Фригг и Тора о победе Яромира. Но в угрожающем лязге мечей она лишь слышала последнюю предсмертную песнь железа во славу Яромира. Почему она ей слышалась? Горлунг не знала, но чувствовала, что последний раз любуется своим ладой. От этого страшного предчувствия всё замерло внутри неё, все мысли о своей несчастливой жизни покинули её, осталась лишь молитва богам. И тогда словно что-то промелькнуло у княгини молодой перед глазами, она увидела себя и двух маленьких девочек, разбирающих травы. Но видение это исчезло также быстро, как и появилось, а по шее Горлунг пот полился тонкими ручейками.

Дружинники кружили по ратному полю, нападая друг на друга. То Яромир теснил Дага, то Даг – Яромира. Боги решили исход поединка за воинов, Яромир оступился. Лишь на миг «Любостай» потерял равновесие, но для противника этого хватило. Всего мгновение и поле залито кровью Яромира, а Даг стоит над телом поверженного победителем. Затихли все, наблюдавшие за поединком, а потом рокот прошёл по полю, приветствовавший победителя, лучшего воина дружины нового князя Торинграда.

Горлунг показалось, что солнце, ещё мгновение назад высоко стоявшее над видокраем, опустилось, исчезло, наступила темнота беспросветная. Всё в ней умерло, душа испустила последний вдох вместе с Яромиром, в унисон. Ей казалось, что внутри неё образовалась пустота, Горлунг была настолько потрясена случившимся, этой самой страшной потерей в своей жизни, что не могла даже шелохнутся, в голове просто не укладывалось, что её ненаглядный Яромир больше ни разу не назовёт её «светлой» или «княгинюшкой».

И в этот чёрный миг Горлунг словно перестала видеть ратное поле, она увидела степь заснеженную, и себя, бредущую по ней. А потом женщину светловолосую, зелёноглазую, просящую о чём-то, протягивающую к ней руки. Через мгновение всё исчезло.

Дружинники неспешно подошли к телу Яромира, его надобно было унести с ратного поля, чтобы военные игры во славу погибшего князя продолжились. Четверо дюжих мужчин подняли тело с земли и понесли к дружинной избе, где его будут готовить к погребению. Вот и закончился путь «Любостая» в подлунном мире. Он ушёл из него один, так же, как и жил.

Горлунг, глядя, как уносят Яромира, хотела вскочить, сорвать с головы ненавистный повойник и бежать к нему, бежать и причитать:

– Яромир, Яромирушка, милый…

Но Эврар не дал, стоя за её спиной, рында властно положил руку на плечо своей госпожи, не давая встать. Горлунг не понимала, что держит её на месте, смотрела вокруг, но словно ничего и никого не видела, и даже крикнуть не могла, словно боги лишили её речи, не было больше в ней силы.

– Не надо, светлая, ему уже не помочь, – прошептал ей на ухо Эврар.

Горлунг не понимала, что он говорит, почему не пускает, она лишь сидела, глядя невидящим взором туда, где ещё недавно лежал Яромир. Сердце рвалось к нему, к тому, что осталось от любимого.

Растерянный, ищущий взгляд княгини, её бледность, потерянность, не остались незамеченными. Даже Карн с удивлением смотрел на жену, он не понимал, почему Горлунг так расстроена. Ведь всё утро, до тризны, она была обычной, даже не пыталась изобразить горе по отцу. Зато всё понял Олаф. Глядя на Горлунг, на её несчастный вид, он вспомнил, как она смотрела на раненого спящего Яромира. Олаф с горечью осознал, что Горлунг его любила. Женщина, ради которой он был готов на всё, любила обычного бабника, пустого красавца. Чем он покорил её? Почему она любит Яромира, а не его?

– Князь, госпоже плохо, уведу её в покои? – спросил Карна Эврар.

– Веди, – удивлённо посмотрев, ответил Карн.

Эврар почти волоком тащил Горлунг в покои, она шла медленно, словно не понимая, куда её ведут. Только у дружинной избы встрепенулась, начала рваться туда, понимаю, что там лежит то, что осталось от Яромира.

– Светлая, не надо, – тихо сказал Эврар – слухи пойдут.

– Дай хоть проститься, последний раз взглянуть, у меня же больше ничего не останется, – прошептала она так горько, что сердце Эврара сжалось, он не смог ей отказать в просьбе.

Рында, зайдя в дружинную избу, хмуро сказал дружинникам, толпящимся у тела Яромира:

– Княгиня осмотреть хочет, убедиться, что дружинник мёртв, выйдите все.

Воины переглянулись, послушно вышли, памятуя о былом целительстве княгини, ведь почти все они залечивали свои раны у неё, что же странного, если она хочет проверить, действительно ли Морена забрала Яромира.

Эврар закрыл за ними дверь и сел на пороге, ему невыносимо было смотреть на страдания госпожи, тем более что рында был уверен, что покойный не стоил ни такой страстной любви, ни такого горя.

Горлунг подошла к лавке, на которой лежал её лада, взяла его за безвольную руку и присела рядом. Не отрываясь, смотрела на рану на шее Яромира, рану, через которую боги забрали его. Слезы катились из её глаз и падали на его рубаху, оставляя разводы. Вот и всё, ничего не осталось, ради чего стоило жить. Раньше, даже в самые чёрные дни, она знала, что где-то есть он, значит, стоит жить, терпеть все унижения, которыми осыпали её сначала Торин, затем Карн. Жить, ради того, чтобы увидеть ещё раз Яромира, посмотреть на него, помечтать о нём. Теперь боги отняли у неё даже это. Сурово её покарали за былую самоуверенность, за веру в свой дар. Больше отнимать у Горлунг было нечего. Только жизнь, но ею она отныне не дорожила.

Чем больше княгиня смотрела на безжизненное лицо своего лады, тем больше покидали её силы. В груди словно образовалась леденящая пустота, словно умерло её сердце.

Сколько времени она так просидела, Горлунг не знала, не ведала, и только слова Эврара о том, что пора уходить, вернули её к реальности. Боги не дали ей права сидеть рядом с Яромиром, она ему не жена, значит, она должна уйти, оставить его одного.

Наклонилась Горлунг над Яромиром, поцеловала губы, ещё пока тёплые, попрощалась. Вот и всё, ничего теперь не связывает её с подлунным миром. Горлунг сняла с его груди тонкий шнурок с подвеской-оберегом, поцеловала, надела себе на шею, как память, хотя она его и так никогда не забудет. Сколько будет жить, Горлунг будет помнить его, лицо Яромира всегда будет стоять в её глазах, с ним она будет сравнивать всех остальных, тех, кто заведомо проиграл ему.

* * *

А вечером в холодные покои Горлунг пришла сестра, пришла впервые в жизни. Проскользнула тенью в светлицу княгини, прислонилась к стене. Ничто в теперь в Прекрасе не напоминало былую первую красавицу Торинграда, горе никого не красит.

Сестры не сказали друг другу ни слова, лишь обнялись и плакали в миг слабости своей. Каждая оплакивала своё горе, не задумываясь о другой. Прекраса горевала по родителям, и считала, что и сестра оплакивает отца. Горлунг же думала лишь о Яромире, о том, что более не увидит его.

В этот миг горя общая кровь сделала своё дело: сёстры забыли о былом, о детских обидах друг на друга, о прошлом пренебрежении. Обе понимали, что роднее друг друга у них никого нет. Хотя Горлунг была в более выгодном положении – у неё был Эврар, тот, кто заменил ей отца, тот, кто понимал её, прощал ей всё и любил безмерно. У Прекрасы же остался сын, но она воспринимала его скорее как обузу, а не как счастье.

Они проплакали всю ночь, заснули лишь под утро, тяжёлым сном без сновидений, который не нёс отдыха, а лишь новый безрадостный день.

Эврар, пришедший с утра в покой госпожи, был немало удивлён, увидев там спящую Прекрасу. Но будить не стал, лишь укрыл полостью меховой обеих, и стал молиться, чтобы Горлунг проспала до вечера, чтобы Яромира погребли без неё. Эврар боялся, что Горлунг выдаст себя на погребении, вчера и так много заинтересованных взглядов впилось в неё, когда он вёл княгиню с тризны.

Впервые Эврар посмотрел на Прекрасу без былой ненависти, она ему, конечно, не нравилась, но теперь это была лишь обычная неприязнь. Обычная девка, не чета его госпоже.

Рында сел в углу комнаты, боясь пошевелиться, охраняя сон двух дочерей покойного князя.

Глава 27

Горлунг не видела, как погребли Яромира, и не жалела об этом, она простилась с ним тогда, в дружинной избе, увидеть его безжизненное тело ещё раз было выше её сил. Нервное напряжение, что сковало её в момент боя Дага и Яромира, не отпускало ни на мгновение.

Князь Фарлаф и княгиня Силье уехали в Фарлафград, оставив молодого князя и его брата в Торинграде руководить постройкой укреплений. Княгиня Силье с болью в сердце оставляла своего младшего, любимого сына, там, где постоянным искусом для него маячила Прекраса.

Карн должен был следить за постройкой новых ограждений, укреплением заборола, и вообще готовить Торинград к осаде. Молодой князь старался уследить за всей жизнью Торинграда, старался показать, что ничем не хуже князя прошлого. Но получалась у него плохо. И брат ему тут ничем помочь не мог. Потому как отец не подготовил их к княжению, как не пытался привить им мудрость правителя. Два избалованных, высокомерных мальчишки не смогли найти общий язык с матёрыми воинами дружины князя Торина.

У Карна не хватало терпения выслушивать жалобы людские, разбираться в них, вершить суд справедливо. Он, словно безусый юнец, без устали упражнялся в ратном деле наравне с дружинниками, командовал постройкой новых ограждений, только под его руководством дело не спорилось. То ли люд помнил слаженное и чёткое руководство князя Торина, и поэтому не воспринимал Карна с его указаниями, которые тот быстро выкрикивал, а потом отменял. То ли просто не воспринимался Карн хозяином новым, потому как в преддверии угрозы всем хотелось, чтобы во главе Торинграда стоял не мальчишка, ни разу не побывавший в бою, а муж доблестный.

Горлунг же должна была руководить хозяйством, двором Торинградским. Но если Карн хотя бы пытался что-либо сделать, то жена его просто не выходила из покоев своих. Не хотела новая княгиня никого видеть, она не вышла даже проводить свёкра со свекровью в Фарлафград. Живые потеряли для неё всякий интерес.

Большую часть времени Горлунг просто лежала на ложе, укрытая меховой полостью, глядя в потолок бессмысленным взором. На пороге покоя сидел её рында, молча смотря на то, как госпожа губит себя.

В день после отъезда князя Фарлафа и княгини Силье в эти покои второй раз в жизни зашёл князь Карн. Князь пришёл злой и нервный, прямо с порога он начал кричать на жену:

– Что ты за княгиня, если забыла о своём положении, о месте, которое ты занимаешь, и не выходишь отсюда?

– Уйди, – не глядя на него, ответила Горлунг.

– Ты это мне, жена? – задохнувшись от возмущения, спросил князь.

– Тебе, – равнодушно ответила она.

– Ты забываешься, я отныне здесь хозяин надо всем, и над тобой в том числе, как ты смеешь так со мной говорить? Ты забыла, что здесь не Фарлафград, здесь нет моей матери, защищающей тебя?

– Я всё хорошо помню, Карн, – Горлунг казалось, что даже эти несколько слов были для неё непосильным трудом.

– Помнишь, и всё равно дерзишь, – заметил супруг.

– Уйди, плохо мне. Станет лучше – вернусь, – устало ответила Горлунг.

– Вернёшься? – непонимающе переспросил Карн.

– Да, вернусь, туда, к тебе, – закрыв глаза, прошептала княгиня.

– Княгине плохо, князь, не беспокой её, – не глядя на него, сказал Эврар.

– Княгине плохо, – передразнил его Карн, – а когда твоей княгине было хорошо? Когда она вела себя как примерная жена, когда от неё был прок?

– Она болеет, хворь разобрала, – ответил рында.

– Хворь её разобрала, да чтоб так её она разобрала, чтобы мне довелось взять другую суложь, – зло бросил Карн.

– А ты возьми, я не прочь, – прошептала Горлунг, – только уйди.

Карн ушёл, хлопнув на прощание дверью. Княгиня и рында долго молчали, думая каждый о своём.

– Светлая, пора бы о горе забыть, – несмело сказал Эврар.

– Не хочу. Не мил мне более свет белый, – устало ответила Горлунг.

– Зря ты, светлая так, зря…

Но она осталась глуха к словам своего рынды, так и осталась затворницей в покоях. Горлунг более не хотела жить.

* * *

Проходили дни за днями, а Олаф не мог заставить себя уехать из Торинграда. Никто ему теперь здесь был не рад: князь Торин умер, князь Фарлаф уехал в Фарлафград, новый князь Карн словно и не замечал его. Разумом Олаф понимал, что уезжать надо, и чем скорее, тем лучше, ведь сезон, когда драккары ходят по морю спокойно, когда Эгир не ставит препятствий на пути, недолог. Но уехать не мог. Словно что-то держало его здесь, не отпуская.

Горлунг он со дня тризны более не видел. Она не выходила к трапезам, ей всё носили в покои, а Карн не особо страдал от отсутствия жены за столом. Олаф терзал себя думами о ней, о том, как она, что с ней, неужели так сильно переживает смерть Яромира, что даже не выходит из покоев?

Пойти в одрину к Горлунг Олаф не мог, поскольку теперь не было причин, она более не лечила, людей не принимала, да и она теперь не княжна, а княгиня. Поэтому он кружил, словно зверь, загнанный в клетку, по двору торинградскому, нигде не находя места, но при всём этом Олаф не мог уехать.

Решение пришло к Олафу в бессонную ночь, что была у него через несколько дней после тризны в честь князя Торина. В глазах у него стояло потерянное несчастное лицо Горлунг, смотрящей на мёртвого Яромира. Несколько дней Олаф обдумывал, как ему правильнее поступить, как лучше сделать, и в одно погожее утро пошёл искать Эврара.

Рында княгини Горлунг выходил из дружинной избы, когда его увидел Олаф. Эврар был хмур и задумчив, его госпожа вот уже который день не вставала с ложа.

– Здравствуй, Эврар, – учтиво поприветствовал его норманн.

Эврар кивнул и собирался пройти мимо, но Олаф его остановил:

– Эврар, я хочу тебе слово молвить о … Горлунг.

– Какое слово хочешь ты мне молвить о княгине? – спросил без интереса рында, его мысли были заняты постоянным поиском способа вывести Горлунг из безразличного ко всему состояния.

– Важное, – ответил Олаф, – где можно поговорить спокойно?

– Где? – переспросил Эврар, и нехотя добавил, – пошли, отойдём подальше, там и слово своё мне молвишь, Олаф Ингельдсон.

Они довольно далеко отошли от дружинной избы, почти подошли к заборолу, пока не нашли уединённое место. Эврар присел на бревно и выжидающе смотрел на Олафа. Солнце взошло уже довольно высоко и освещало крепкую фигуру викинга и худощавую сутулую рынды. Они смотрели друг на друга, словно звенья одной цепи, один молодой, полный сил, другой – старый, уже почти немощный, лишь по памяти былой говорящий о своей доблести и силе. Два воина, один из которых был жестоким захватчиком многие лета назад, второй – постоянно либо готовящийся к набегу, либо находящийся в походе на чужие земли нынче. Они чувствовали между собой некоторую сродность, видели общие черты и почему-то на интуитивном уровне доверяли друг другу, хотя бы немного, поскольку истинный воин доверят полностью лишь себе и своему мечу.

– Молви слово своё, что хотел, – ворчливо напомнил Олафу Эврар.

– Я даже не знаю с чего начать, – как-то растерянно сказал сын Ингельда.

– С начала начни, – подсказал ему хмурый Эврар, – да, поспеши, некогда мне трепаться без дела, госпожа меня ждёт.

– Твоя госпожа… Я…, – продолжил Олаф, – я… не знаю, как и сказать, но она … мила мне, как никто другой. Не вижу я иных женщин, кроме неё. Словно зачаровала она меня. Не могу заставить себя не думать о ней. Проклинаю тот день, когда ступил на землю Торинграда, когда увидел её. Понимаешь меня?

Рында настороженно кивнул, ему не нравилось, когда заходила речь о Горлунг, для Эврара она была самым близким человеком, а их не обсуждают и не осуждают.

– Эврар, ты же любишь свою госпожу, ты же желаешь ей добра, – начал издали Олаф, – не место ей здесь, особенно теперь, когда князь Торин погиб, а славянскими восстаниями объят весь Гардар.

Рында опять кивнул, но молчал, Эврар ждал, когда Олаф наконец-то скажет то, что хотел. Тот же, не услышав возражений от собеседника, собравшись с духом, выпалил:

– Когда увидел её в этой тряпке, значащей, что она отныне мужняя жена, мне казалось, что земля ушла из-под ног, словно боги решили меня наказать за что-то. Но она несчастлива с Карном. Он – мальчишка, не ценит её, не любит. Почему боги столь несправедливы ко мне? Я бы её холил, лелеял. А он…

– Не мне осуждать князя своего, – отвернувшись, прервал его Эврар.

– Ты не осуждай, уговори Горлунг уехать со мной, покинуть Торинград, тем более что славяне наступают. Не место ей здесь.

– Она не девка блудливая, чтоб от мужа бежать, а княгиня, – бросил сквозь зубы Эврар.

– Если бы она не была княгиней, я бы давно её просто выкрал, – сознался викинг.

– Неужели она так нужна тебе? – спросил с внезапным интересом рында.

– Да. Нужна.

– Но ты не мил её сердцу, она не ждала тебя, – резонно сказал Эврар.

– Буду мил, мне просто нужна возможность показать Горлунг это. Она забудет со мной славяна. Я сделаю всё для этого. Особенно теперь, когда тот, кого она любила, погиб. Его забрали боги. Сама Фригг дает мне надежду.

Эврар ничего не сказал, лишь с интересом посмотрел на Олафа. Его удивило, что викинг был единственным, кто заметил склонность Горлунг к Яромиру.

– Он был недостоин её, – продолжил тот.

Рында опять промолчал, ему нечего было добавить к сказанному.

– Уговори её ухать со мной, лишь тебе это под силу. Ты – единственный к кому она может прислушаться, – высказал главную просьбу Олаф.

– Тут она княгиня, а кем будет в твоём доме? – спросил Эврар.

– Я возьму её в жены. Если она не захочет сразу стать моей, значит, будет жить у меня сестрой, пока не захочет стать женой, – твердо сказал викинг.

– А если она никогда не захочет стать тебе женой, что тогда? Заставишь? – спросил рында.

– Значит, я приму своё поражение, она всегда мне будет сестрой, я не буду принуждать её, – ответил Олаф.

– Поклянись богами, что говоришь истинную правду, – потребовал Эврар.

– Клянусь Одином, Тором, Фригг, Бальдром, что не обижу Горлунг, призываю их в свидетели, – сказал Олаф, – ты поможешь мне, Эврар? Поговоришь с Горлунг?

– Говори с ней сам, как она решит, так и будет, она сама властительница своей судьбы, я же лишь её рында, – ответил он.

Олаф разочарованно смотрел на Эврар, он ожидал, что рында поможет ему. А тот тяжело поднялся с бревна и медленно пошёл к своей госпоже, обдумывая слова викинга.