Текст книги "Ветер вересковых пустошей"

Глава 32

Квитень 863 год н. э., Северная Русь.

В Северную Русь весна не спешила приходить, ветра дули по-зимнему холодные, пронизывающие, снега таяли мало, и, казалось, лето с изнывающей жарой не наступит никогда.

Здесь, в лесной глуши, почти непроходимой чащобе, куда совсем не проникали солнечные лучи, таяния снегов вовсе не было видно, сугробы стояли по-зимнему белые, пушистые, огромные. Среди снежного леса стояла маленькая избушка, в которой теплился очаг. Собранная из плохо обструганных брёвен, избушка продувалась всеми ветрами, лаз на крыше всегда был приоткрыт, выпуская чадный жар очага. Жилище бедняков, изгнанных людей, стояло так далеко от последнего поселения, будто те, кто в ней жил, и не нуждался ни в чьём обществе.

Каждое утро из избушки выходила молодая женщина с тоской в глазах, чтобы набрать немного снега в деревянную миску, потом растопить его над огнём и пытаться прожить ещё один день в ожидании тепла и перемен. Эти дни складывались для неё в такие же длинные и тоскливые седмицы, седмицы складывались в безрадостные месяца.

Та, что когда-то была торинградской княжной, а затем княгиней, никогда не вспоминала прошлую жизнь, она запретила себе это давно, ещё осенью. Прекраса почти убедила себя в том, что не было у неё иной жизни, любви и сына.

Но, иногда, глядя на свои загрубевшие руки, та, что некогда была прекрасней всех в Торинграде, плакала, размазывая слёзы по лицу, пряча их, стыдясь их. Сильная женщина не может плакать, ну и пусть она теперь не красавица, пусть прошла её беспечная весна, так же быстро, как облетела осенняя листва с деревьев, зато она стала другой. Настоящей, такой, какой бы никогда не стала в Торинграде, сложись её жизнь иначе. Видимо, боги решили её учить жизни таким жестоким способом.

Не было больше красивой, смешливой Прекрасы, она умерла в ночь, когда пал Торинград, в страшную ночь, что принесла смерть той земле. Появилась другая женщина, что видела ужас своими глазами, что, закрывая очи, представляет не наряды и ладу своего, а бесконечно голубое небо, мирное небо над головой.

Сначала Прекраса часто вспоминала те первые дни после падения Торинграда, когда постоянно плакала и цеплялась за руку Дага, когда стольких вещей не понимала. Это было так давно, словно в другой жизни. А тогда они просто бежали прочь от опасности, прочь от славян. Бежали, а ветки деревьев враждебно били их по лицу, коряги, словно нарочно, попадали под ноги, птицы пугали пением. А сильная рука дружинника отцовского всё норовила выскользнуть из её ослабевших пальцев.

И сколько бы солнцеворотов ни прошло, Прекраса всегда будет благодарна Дагу за то, что он не бросил её Морене лютой на радость, на потеху. Хоть теперь Прекраса и понимала, что в тягость она дружиннику бравому.

А тогда она не верила во всё происходящие, плакала и молила богов вернуть дни её счастья, дни, когда был жив её сын. Растимир, который не особо радовал мать при жизни, после смерти стал самым дорогим и навсегда потерянным для Прекрасы.

– Почему, почему они его убили? – обреченно шептала она на каждом привале.

– Карна? Он же князь, – не выдержав, однажды ответил Даг, равнодушно пожав плечом.

– Нет, не Карна, а Растимира, – поправила Прекраса.

– Он сын Карна, – спокойно сказал дружинник.

– Нет, он не его сын.

– Это не красит тебя, княгиня, – с презрением глядя на неё, ответил Даг.

– Я больше не княгиня, – поправила его Прекраса, – почему они его убили? Растимир ведь был совсем маленьким.

– Дети вырастают и мстят за отцов, для победителя нет ничего более страшного, чем дети побеждённого, поэтому они и убили его, – безжалостно ответил норманн.

А много дней спустя Прекраса поняла, что ничего не изменит, ничего нельзя вернуть. И такая усталость, обречённость навалилась на плечи, словно боги решили взвалить всё горе подлунного мира на неё одну. Ей хотелось ночами выть на луну, словно зверю дикому, да только что бы это изменило? Она бродила по лесу снежному, белому, холодному, рыдая в голос, но всегда возвращалась назад, к Дагу, к единственному живому человеку, к тому, кто связывал её с прошлым.

Когда зима была в разгаре, Прекраса решила жить дальше, забыть всё, что было. Прекраса убедила себя в том, что жизнь её началась в тот день, когда они с Дагом набрели на эту избушку. До того дня она не жила, не существовала, и ничего не помнит о жизни прошлой. Не было ничего до этой зимы.

Потом была эта избушка, жалкая и холодная, но всё-таки крыша над головой. Чья она? Они не знали и первое время боялись, что вернётся хозяин, а потом бояться перестали. Видимо, ко всему человек привыкает, и к страху тоже.

Прекраса теперь иначе смотрела на своего спутника, он перестал быть для неё отцовским дружинником, обязанным её защищать, теперь она панически боялась того, что Даг её бросит. Даже Прекраса понимала, что не выжить одной в лесу. А то, что весной Даг её бросит, оставит в чащобе лесной одну, Прекраса не сомневалась.

Она старалась стать ему незаменимой помощницей. Прежняя Прекраса пыталась бы очаровать Дага, околдовать красотой и молодостью, нынешняя Прекраса больше не полагалась на свои чары. Она трудилась изо дня в день, не покладая рук. Иногда Прекраса уставала так, что еле волокла ноги, но всё равно упорно шла собирать хворост, разделывать кинжалом Дага зверей, что принёс тот с охоты, ходила за водой осенью и за снегом зимой.

Даг каждое утро уходил охотиться, а Прекраса ждала его, боясь лишний раз вздохнуть, но потом успокоилась и начала обустраивать новое жильё. И в этой хозяйственности, такой странной для княжеской дочери, выплеснулось всё отчаяние молодой и красивой женщины. Она, разгребая снег, искала мох, чтобы, отогрев его, заделать щели избушки, отыскивала еловые веточки, чтобы украсить жилище.

Дагу она не нравилась, Прекраса это знала, чувствовала особым женским чутьём. Ещё в Торинграде он всегда воротил нос от Прекрасы, даже в те времена, когда она была всеобщей любимицей, и даже любимицей богов. А после того, как Рулаф её бросил, Даг чуть не плевал ей под ноги. Нет, не было всего этого. Не было Торинграда. Они встретились в лесу, и Прекраса просто Дагу не нравится.

Что будет, когда сойдут снега? Вдруг Даг её бросит? Как она тогда без него? Эти вопросы мучили Прекрасу изо дня в день, постоянно, не покидая ни на минуту. Как бы то ни было, но она привыкла к Дагу и боялась остаться одной.

И тогда Прекраса решила стать незаменимой Дагу последним известным ей способом – разделить с ним ложе. Хотя этот способ применительно к ней никогда не давал нужного результата. Но Прекраса долго молила Ладу, и решила, что в этот раз всё получится.

Чего ей стоило предложить себя, словно чернавку последнюю, девку теремную ему, этому самодовольному викингу. Но Прекраса всё сделала, она слишком хотела жить. И Даг отмяк к ней, несильно, не совсем, но стал добрее, а на большее Прекраса и не рассчитывала. Её лишь озадачили слова, брошенные им той зимней ночью:

– И всё-таки я разделил ложе с княгиней Торинграда.

– Что значат твои слова? Неужели я была тебе небезразлична? – спросила Прекраса, натягивая на нагое тело рваную сорочку.

– Ты меня не поняла, – не глядя на неё, ответил он, – я никогда не смотрел на тебя как на женщину, с которой хотел бы разделить ложе. Не по сердцу мне легкомысленные бабы.

– Но я не такая, – качая головой, сказала она.

– Ты? Ты дитё родила от брата жениха, – напомнил ей Даг.

Нечего было Прекрасе возразить на слова жестокие, она лишь вздохнула и отвернулась. Это всё, что могла себе позволить бедная одинокая женщина: лишь вздохнуть – и ни слова упрека.

Скоро придёт весна, сойдут снега и придут перемены. О боги, сделайте так, чтобы они принесли ей счастье и долгожданный покой.

Глава 33

Горлунг с того памятного дня на берегу фьорда, когда Олаф ударил её, долго собиралась с силами. Словно кошка, зализывала раны, готовилась к новым испытаниям, что приготовили ей боги.

Горлунг истово молила Фригг о наделении её разумом и силами, ей столько нужно понять и решить. И гнать от себя мысли о самом красивом воине Торинграда, но они, непрошенные, нежданные, всё равно не оставляли её.

Чем больше проходило времени, чем больше думала Горлунг обо всём произошедшем, тем больше ненавидела Торина. Права была Суль, ох, как права, когда внушала ей рвущую сердце неприязнь к отцу. Как мог он лишить её последнего, что давало ей силы жить? С каким удовольствием, наверное, он смотрел на неё, измученную, неуверенную, подавленную, на свадебном пиру с Карном. Теперь же душа Торина будет томиться в Хеле, мучаясь и глядя на неё, сильную и могущественную.

Теперь Горлунг будет применять свою силу только так, как учила Суль. Не будет больше игр в знахарку, отныне она станет самой беспощадной из всех живущих в подлунном мире. Её будут бояться так же, как и бабку, кланяться ей в ноги, лишь бы не рассердить, и она отныне станет упиваться поклонением и страхом людским.

В тот вечер Горлунг первые за долгое время достала руны, которые чудом удалось найти на дне фьорда, куда бросила их хозяйка. Она долго смотрела на них, благоговейно любуюсь, ей казалось, что каждый камешек поёт свою песню, рассказывает историю своей тоски и печали. Резные маленькие камни словно ласкали руки Горлунг каждой выпуклостью, каждым острым краем. Руны легли так же, как и прежде: быть ей женой правителя, она положит начало новому могущественному роду, ничего не изменилось, значит, все её терзания были напрасными. Всё было напрасным, о, милая Фригг, сколько всего было сделано зря!

Горлунг заглянула не только в своё грядущее, нет, её интересовала судьба ещё двух человек. В раскладе рун боги показали ответы на терзающие её вопросы. Горлунг увидела у одного длинный жизненный путь, богатство и почести, а у другого скорую смерть, грядущие горести и терзания, но чужие слёзы, как говорится, вода.

Подойдя к полированному подносу, что отражал стоящих перед ним, Горлунг увидела своё измождённое лицо с наплывающими синяками. Чудовищно, никогда она не была красавицей, но нынче она просто ужасна. Горлунг невольно вспомнила Суль, что считали подобной самой Фрее, её, в отличие от бабки, никто не примет за красавицу.

Как такое может быть, что Олаф предпочтёт ей свою белокурую, прелестную жену? И тут на ум Горлунг пришли слова Суль: "ты будешь женой смелого, доброго воина, который станет конунгом, он будет тебя сильно любить, вопреки всему: твоим словам, твоим силам, твоим делам".

Неужели так действительно будет? Вопреки всему? Горлунг вспомнила, как готовилась к встрече с княжичем Карном, уверенная в том, что он полюбит её с первого взгляда и ни разу не посмотрит в сторону Прекрасы. Смешно. Теперь придется всё повторить заново. Пройти этот путь снова, шаг за шагом.

В тот вечер Горлунг заставила себя съесть весь ужин до последней крошки, ей предстояла битва, ещё одна, теперь уже настоящая. А та, далёкая, что лукавые норны посылали ей испытанием, была лишь подготовкой, которую она не выдержала.

* * *

Спустя две седмицы после того памятного вечера, когда боги приоткрыли ей завесу грядущего, а с лица сошли синяки, Горлунг появилась в общем зале. В нём было шумно и жарко, мужчины вкушали вечернюю трапезу, рабыни подносили подносы и кубки. Гуннхильд и жёны хирдманнов сидели немного в отдалении за маленьким столиком и пряли пряжу.

Свет очага отражался в белокурых волосах Гуннхильд, делая их необыкновенного цвета, словно полированное серебро. Когда кто-нибудь из женщин говорил ей что-то, Гуннхильд слегка поворачивала голову, и свет скользил по её белоснежной шее, румяной щеке, и казалось, что в неверном свете она ещё прекраснее, чем в свете солнца.

Горлунг, увидев это, сразу почувствовала себя не так уверено, как прежде: опять она будет сражаться за мужчину с красавицей. Почему, ну почему у неё нет ни капли очарования бабки? Горлунг тут же одёрнула себя: зато она сильна, она возьмёт иным, не пригожестью. И тут же в душе Горлунг змеёй шевельнулась гордость, ведь, не смотря ни на что, в Торинграде Олаф забыл свою красивую жену и на коленях умолял её, Горлунг, уехать с ним.

Это воспоминание ободрило Горлунг, и она гордо вскинула голову, как истинная княгиня, и твёрдым шагом вошла в зал. Быстро осмотрев зал, она осталась недовольна им. Стол, что стоял посередине, был узок и мал, его не сравнить с широким и длинным столом в гриднице князя Торина. Хирдманнов тоже немного, у Олафа не было хорошей и боеспособной дружины, те наёмники, что шли с ним в набеги летом, зимой разъезжались по домам. Поэтому за столом сидело с дюжину мужчин, остальные несли этим вечером дозор, вокруг двора Утгарда.

И как-то неуютно было в общем зале, то ли слишком темно, то ли очаг не грел, как надобно, то ли спускавшиеся по углам тенеты создавали запущенное впечатление.

Горлунг сразу вспомнилась наука княгини Силье, будь её воля, она бы навела здесь порядок. Ничего, скоро здесь всё будет иначе, так что не стыдно будет смотреть в глаза заезжающим гостям.

Взгляд Горлунг опустился на яства и сидящих за столом мужчин, которым прислуживали женщины, разносившие подгоревшее мясо и странного вида овощи. Горлунг передёрнуло, она недовольно посмотрела на Гуннхильд: чернавка проклятая, не может даже стол накрыть, как подобает. Но ничего, не долго ей быть здесь хозяйкой.

С таким мыслями, надменно вздёрнув голову, чтобы никто не забыл, что перед ними княжеская дочь, Горлунг прошествовала к очагу и села возле него на лавку. Взгляд её более ни разу не обратился на сидящих за столом, казалось, всё её внимание обращено на изменчивое пламя. Но это была лишь видимость, на самом деле Горлунг спиной чувствовала каждый взгляд, эти холодные враждебные взоры, все, кроме одного.

Она надела то же бордово-красное платье, шитое чёрными нитками, что когда-то, много дней назад, надевала в день пира и знакомства с будущим князем Торинграда – Карном. В вороте платья виднелась тонкая белоснежная сорочка. Чёрные волнистые волосы так же удерживались серебряным обручем, тем самым, что подарила ей Суль. И лишь одна вещь была новой – кровавый рубин, величиной с женский кулак, висел на её шее. Тот, что давно подарил ей Олаф, Горлунг сознательно надела это украшение, рубин стал знаком покорности Олафу, доказательством того, что она приняла его, как хозяина.

Олаф смотрел на сидящую возле очага фигуру в красном, и думал о том, что эта проклятая женщина похорошела за те дни, что он не видел её. Более она не похожа на безумную. В этот самый миг Горлунг немного наклонилась вперёд, и в отблесках пламени очага вспыхнул рубин, его дар. Олаф, который не ожидал увидеть своё подношение когда-нибудь на этой тонкой шее, в первый момент опешил, но после всё его существо затопила волна первобытного животного удовлетворения.

Горлунг ни разу не взглянула в сторону Олафа, но тот факт, что она пришла в залу, что она спокойно сидит, не чураясь его людей, непомерно радовал Олафа. Она сделала свой выбор между проклятым мёртвым торинградским дружинником, и им, живым и доблестным воином. Горлунг выбрала его, Олафа, и всё теперь будет иначе, она будет делить с ним ложе, будет радостно встречать его каждый вечер, день за днём, и не будет более разрывающих душу и сердце терзаний, недостойных воина мыслей.

Олаф вспомнил, сколько сил ушло у него на то, чтобы заполучить эту женщину, и раздражение стальным кольцом охватило его, Горлунг ответит за каждый день, за каждый миг его терзаний, понесёт наказание сполна.

* * *

Так продолжалось день за днём, Олаф уже привык к тому, что во время вечерней трапезы дверь в общий зал отворяется, в проёме показывается худенькая женская фигурка. Горлунг одевалась в старые платья, пошитые ещё по славянскому обычаю, все они были тёмных тонов, и большинство из них в свете очага казались чёрными. Волосы её чёрным руном окутывали худые плечи и тонкий стан, а на лбу красовался обруч, такой непривычный в Норэйг, где женщины скрепляли волосы на затылке и они свободно струились по спине, оставляя лоб открытым. Одно лишь было неизменно в облике Горлунг – кроваво-красный рубин, что висел на груди, слишком массивный для Горлунг, он, словно камень на шее утопленника, тянул её к земле.

Каждый вечер Горлунг, неспешно ступая горделивой походкой, проходила к очагу и садилась на лавку подле него. Она не делала попыток поговорить с кем-нибудь, подсесть за стол, где сидели женщины. Нет, она выбирала одиночество среди полного зала людей.

Олаф понимал, что Горлунг делает всё, что позволяет ей гордость, показывая покорность ему. Теперь его очередь делать шаг, и Олаф расчётливо обдумывал его. Больше он не будет молить Горлунг о милости, нет, теперь боги сделали его хозяином положения. Довольно унижаться перед ней.

Но, несмотря ни на что, для Олафа самыми долгожданными стали эти вечера, вечера томления, ожидания. Он мог заставить Горлунг, принудить, показать силу. Но Олаф хотел, чтобы всё было иначе, поэтому его душа опять начала метаться и терзаться, забыто было хрупкое перемирие с Гуннхильд, он больше не отворял дверь в её покой. В неверном свете очага взгляд Олафа был неотрывно прикован к спине дочери князя Торина, Олаф следил за ней хищным взглядом. Стоило Горлунг зайти в общий зал, и воздух в нём становился для Олафа словно иным, тягучим, тяжёлым, жарким. Его игра началась.

И если Горлунг не понимала всю силу желания Олафа взойти с ней на ложе, зато всё прекрасно понимала Гуннхильд. Она лишь грустно качала головой, наблюдая хитрый ждущий взгляд, с которым её муж смотрел на славянку. Гуннхильд не узнавала мужа в этом мужчине. Её Олаф был добрым, благородным, нежным, а эта женщина сделала его иным – жестоким, равнодушным, злым. Ночи Гуннхильд опять стали полны бессмысленного ожидания мужа, волнений и тревог: за что боги так её карают?

А Горлунг, при всей своей вновь обретённой уверенности, и не догадывалась, что Олаф собирается сделать её наложницей. Горлунг была наивна, весь её опыт общения с мужчинами сводился к постылому замужеству и заигрываниям с Яромиром. Чуравшаяся в детстве славянских женщин, Горлунг была уверена, что Олаф сделает её неполной женой, ей даже в голову не приходило, что может быть иначе. Она же княжеская дочь, княгиня, а не простая девка. К несчастью для Горлунг, она не понимала, что в Норэйг она утратила все титулы, которыми дорожила.

В один из таких вечеров Олаф во время вечерней трапезы подозвал Горлунг к столу. Она подошла к нему, смело глядя прямо в глаза.

– Горлунг, завтра у нас будет гость. Мой отец прибудет, дабы благословить меня на новый набег.

– Неужели мне доведётся увидеть самого конунга Ингельда Гудисона? – без должного интереса спросила Горлунг.

– Да, доведётся. Я хочу, чтобы ты была любезна с моим отцом.

Горлунг послушно кивнула, склонив голову. В этот момент рубин, висящий у неё на шее, стал нестерпимо жечь кожу: хозяин отдал распоряжение. И тогда Горлунг впервые поняла, насколько она недооценила Олафа: он больше не будет просить её взаимности, он заставит её, и накажет в случае непослушания. Новый хозяин её тела, души, помыслов, достойный преемник Карна.

– Ты будешь сидеть с нами за столом. Ты – дочь Торина, дочь конунга и негоже тебе прислуживать нам или прятаться ото всех.

И Олаф, и Горлунг понимали, что он сказал глупость. Жёны и дочери конунгов подносили им кубки на пирах, так было заведено испокон веков, и редко сидели за одним столом с мужьями и отцами, исключение делалось в случае сватовства, если конунг был милостив. Значит, Олаф хочет похвалиться перед отцом новым живым трофеем.

Горлунг ничего не возразила, лишь кивнула ещё раз. Кивнул ей и Олаф. Игра хозяина продолжилась.

Глава 34

На следующий день в маленький двор Утгарда приехал конунг Ингельд Гудисон, прозванный Молчаливым. Ингельд был одним из самых могущественных конунгов Норэйг, его владения простирались на северо-востоке норманнских земель, и каждым поступком конунг Ингельд старался подчеркнуть свою значимость. Поэтому, даже приехав благословить сына на новый набег, конунг Ингельд окружил себя таким количеством хирдманнов, словно сам собирался пойти в поход.

Горлунг не выходила встречать конунга Ингельда Молчаливого утром со всем народом Утгарда, она знала, что её временем будет вечер. Когда заходит солнце, даже боги устают, и не так пристально смотрят за происходящим в подлунном мире. К тому же Горлунг не хотела видеть друга Торина: даже не зная конунга Ингельда, Горлунг воспринимала его, как врага.

Увидела она Ингельда Молчаливого лишь вечером, предчувствия не обманули бывшую торинградскую княгиню. Даже внешне конунг Ингельд был похож на своего теперь уже покойного друга: светлые волосы с проседью, ухоженная короткая бородка, только глаза у него были, как у сына, невероятного сине-зелёного цвета, словно царство Эгира плескалось в них.

Когда Горлунг вошла в зал, никто не обратил на неё внимания. Ей внезапно вспомнился другой вечер, когда она заходила в гридницу Торинграда. Как давно это было! А после, в тот памятный вечер, дружинники принесли к ней в покой раненого Яромира. Нельзя, нельзя о нем вспоминать, милая Фригг, дай сил забыть, не помнить.

Горлунг тряхнула головой, прогоняя мысли о Торинграде, и огляделась вокруг.

Хирдманны шумно спорили друг с другом и наперебой рассказывали сальные истории, их хохот эхом отражался под сводами закопчённого потолка общего зала Утгарда. Рабыни разносили полные кубки, блюда, ставили их на стол перед хирдманнами. Воины пытались их ненароком погладить за округлые места. Всё было так же, как и в Торинград, воины везде одинаковые, девки везде одинаковые, всё едино.

Гуннхильд, вся невыразимо прекрасная в белом одеянии, шитом серебром, впереди с большими серебряными фибулами, украшенными изумрудами, подносила кубки Олафу и конунгу Ингельду Молчаливому, вымученная улыбка не сходила с её уст. Но улыбка померкла на её устах, стоило лишь Гуннхильд увидеть славянку, вошедшую в общий зал. Всё существо Гуннхильд не понимало, как можно променять её на эту черноволосую худую женщину.

Горлунг пришла одетая в чёрное, шитое по славянскому обычаю, платье, вытканное по подолу и рукавам золотыми лепестками, в вороте белела тонкая сорочка, на шее алел подарок Олафа, голову украшал золотой обруч. Всё то, что другая на её месте спрятала или постаралась сделать менее заметным, Горлунг выставила напоказ, и это удивительным образом шло ей. От чёрного платья её волос казался раскинутым по плечам шёлком цвета крыла ворона, кожа казалась белее сорочки, румянец лёгкий причудливо оттенялся рубином, пальцы тонкие в золотых перстнях казались хрупкими, словно молодые ветки вереска.

Горлунг неуверенно стояла в дверях, и, заметив, что никто не обратил на неё внимания, отошла к своему месту у очага. Сколько вечеров она просидела здесь, составляя план того, что нужно изменить в Утгарде, она думала о чём угодно, лишь бы мысль о ещё одном постылом муже не посещала её. Но на этот раз у неё будет власть, у неё будет свой двор, ведь именно для этого и стоит жить, всё остальное вода, что течёт из одного русла в другое.

– Горлунг, твое место подле меня, – услышала она громкий окрик захмелевшего Олафа.

Горлунг, гордо подняв голову, подошла к сидящему во главе стола хозяину Утгарда. Наклоном головы она поприветствовала его и села на указное место. Горлунг с отвращением посмотрела на поданную ей деревянную тарелку, на которой лежал кусок мяса: то ли вареного, то ли жареного, вид его был просто ужасен. Её передёрнуло от отвращения, в нос ударил запах подгоревшей пищи.

– Отец, хочу тебе представить Горлунг – дочь конунга Торина – твоего давнего друга, – важно сказал Олаф.

– Ты дочь Торина? – недоверчиво спросил конунг Ингельд. Его глаза внимательно следили за каждым её движением, словно Ингельд не верил, что перед ним живой человек.

– Да, – хрипло ответила Горлунг.

– Ты не похожа на него, – заметил Ингельд.

– Боги пожалели меня, – глядя ему в глаза, сказала Горлунг. Ей не нравился Ингельд, слишком уж он был похож на Торина, такой же холодный и жестокий. Горлунг никогда не испытывала неприязни к свёкру – князю Фарлафу, она никогда и не вспоминала о том, что он с Торином друзья, но почему-то мысль о дружбе отца Олафа и Торина не отпускала Горлунг. Она сразу же люто возненавидела конунга Ингельда.

– Дерзко, – хмыкнул конунг.

Горлунг посмотрела прямо в зелёные хитрые глаза конунга Ингельда и ответила:

– Мой отец не дал мне повода гордиться родством.

– У тебя глаза Суль, – как бы между прочим заметил Ингельд, – но больше ничего нет в тебе от этой ведьмы. Жуткая была баба, настоящая наездница волка, словно околдовала нашего Торина, с виду прекрасная, яко Фрея, но сердце у неё было чёрное, словно сам Локи правил в нём. А мать твоя была мила, но в тебе нет ничего от неё.

– Я знаю это, – всё также ровно ответила она.

– Почему ты здесь? Как ты оказалась во дворе моего сына? – спросил Ингельд.

– Я увёз её, – вставил свое слово Олаф.

– Твой отец отпустил тебя с моим сыном? – продолжал выпытывать конунг.

– Он к тому времени уже томился в Хеле, – хрипло ответила Горлунг.

– Она твоя жена? – спросил Ингельд сына.

– Нет.

– Ты сделал наложницей дочь моего друга? – строго спросил конунг Ингельд.

– Почему только дочь друга, – хищно улыбнувшись, сказала Горлунг, – я – княгиня Торинграда, жена князя Карна – сына князя Фарлафа.

– Ты бросила своего мужа, чтобы стать наложницей моего сына? – потрясённо спросил конунг Ингельд.

Горлунг ничего не ответила, лишь передёрнула плечом, словно её совсем не интересовало мнение конунга Ингельда.

– Ты достойная внучка Суль, – брезгливо ответил Ингельд – поди прочь.

Горлунг с достоинством встала и величаво пошла к выходу. Она ощущала спиной заинтересованные взгляды, что были прикованы к ней. Но она заметила потрясённый взгляд, которым проводила её Гуннхильд, видимо, с конунгом Ингельдом никто ранее так не говорил.

Гуннхильд же молча смотрела на прямую спину удаляющейся соперницы. Княгиня! У славян так называют старшую жену конунга! Дочь конунга! Вот почему Олаф так упорно добивается её. Для незаконнорождённого сына конунга, славянская княгиня, была мечтой о всеобщем признании, той женой, что можно с гордостью показать отцу. А она, Гуннхильд, была отныне для Олафа лишь любовь молодости, бедная и теперь уже забытая.

* * *

На следующий день, когда конунг Ингельд отбыл в свой двор, в покой Горлунг пришла рабыня и передала приказ Олафа прийти в общий зал. Снова приказы. Горлунг ухмыльнулась: мужчины так любят их раздавать, так любят навязывать свою волю. Но только она будет настоящей хозяйкой всего здесь, и не только здесь. Теперь она в этом уверена, этого хотят боги!

Горлунг быстро переоделась в бордовое платье, расшитое чёрными нитками, которое, по её мнению, несло удачу, и пошла в общий зал. Сердце её стучало гулко, громко, ей казалось, что этот звук слышен даже во дворе, будто он отражался от бревенчатых стен, и разносился далеко за пределы Утгарда.

Олаф, словно загнанный зверь, метался из угла в угол один в холодном зале. Увидев вошедшую Горлунг, он остановился, и долго смотрел на неё, словно увидел в её облике что-то, чего раньше не было. Будто был поражён самим её видом, её спокойствием, её дерзостью.

– Почему ты не сказала моему отцу правду? – зло спросил её Олаф.

– Какую правду? – спокойно уточнила Горлунг.

– Что ты не бросила Карна, что так получилось, что были восстания славян? Что ты должна была бежать из Гардара, чтобы спасти свою жизнь? Почему ты позволила отцу думать о себе плохо?

– Ему это безразлично, он уже сделал свой вывод. И уже думал обо мне плохо. Я же внучка Суль, – напомнила она.

– Почему ты позволила ему думать, что ты моя наложница? – Олаф задал главный вопрос, что терзал его.

– А почему ты позволил так думать своему отцу? – в ответ спросила Горлунг.

Олаф промолчал, он виновато отвернулся и внимательно разглядывал противоположную стену, будто видел её впервые. Он не мог сказать, что ему стыдно перед отцом за свою неспособность покорить её, заставить подчиниться. Олаф был обязан солгать отцу, иначе он не мужчина, иначе он стал бы в глазах отца мягкосердечным увальнем.

«Значит, он решил, что я буду лишь его наложницей? – поняла Горлунг. – Ну, что же думай, как тебе угодно. Но норны всё сплетут иначе, наши судьбы связаны. Ты станешь конунгом, только рядом со мной» – подумала Горлунг.

– Выходит, это лишь вопрос времени, – покорно склонив голову, сказала Горлунг, перед тем, как уйти.

А Олаф остался потрясённо стоять один в общем зале, раздумывая над тем, было ли в её словах обещание или приглашение. Нет, в её словах была покорность, и даже не ему, а богам. Значит, она смирилась, значит уже скоро, совсем скоро, она станет его. Встав у очага, Олаф протянул руки к огню, и только тогда понял, что Горлунг ушла из зала без его разрешения.

Горлунг же до дрожи в коленях боялась той ночи, когда Олаф наконец-то призовёт её на свое ложе. А эта ночь неумолимо приближалась.

* * *

Горлунг ходила по своим покоям кругами, ей казалось, что стоит остановиться, и страх навалится железным кольцом, сомкнёт чёрную лютую пасть над её головой.

Придёт ли сегодня Олаф? Будет ли её заставлять? От этих мыслей ладони Горлунг становились влажными, колени начинали трястись. Ещё один Карн. Ну почему, почему всё именно так? Олаф опять ударит её, как всегда делал Карн, но тот хоть не бил по лицу, а этот…

Маленький очаг весело пылал жаром, но ей не было тепло, по коже пробегал легкий морозец, озноб. Когда в последний раз она так боялась? Горлунг не помнила. Даже в брачную ночь с Карном в её душе не было ни капли страха, лишь тупая покорность княжичу, она тогда ещё не ведала о том, что грядёт. В голове Горлунг всплыл образ Карна, молодого сильного мужчины, не лишённого привлекательности. Она вспомнила, как он каждым прикосновением старался причинить ей боль, и страшно досадовал, что жена не плачет. Она не заплачет и теперь, что бы Олаф с ней не делал.

Горлунг остановилась возле своего узкого ложа, обняв себя за плечи, печально, как печально всё. И опять чужой нелюбимый мужчина, хозяин её тела, и даже не в силу уз супружества, нет, просто потому, что она живёт здесь, в его дворе, а он хочет её.

Такой и увидел её Олаф, отворив поздним вечером дверь в покой Горлунг. Она всё так же стояла у очага, пытаясь согреть руки, которые слегка дрожали.

– Почему ты не пришла вечером в зал? – с порога громко спросил он.

– Ты был зол днём на меня. Я решила, что мне там не рады, – не повернув головы, ответила Горлунг.

– Зря. Тебе здесь рады. Всегда. В каждом покое этого двора.