Текст книги "Ветер вересковых пустошей"

Глава 41

На следующее утро после визита Рагнара Горлунг встала раньше обычного и с особой тщательностью подбирала себе наряд. Из тканей, что привёз Олаф из последнего набега на Гардар, она сшила платье нежно-голубого цвета, с вышивкой по подолу. Горлунг не привыкла к одеждам светлых тонов, в Торинграде она всегда одевалась в тёмное, поскольку либо целительствовала, либо собирала травы. Да и вообще всё светлое претило натуре Горлунг, потому что было хрупким, непрактичным и марким. Кроме того, по мнению Горлунг, светлое платье требовало доброго, светлого настроя души, а у тех, кто лишён надежды, этого быть не может. Но сегодняшний день должен был стать исключением.

Тяжёлые серебряные браслеты охватывали тонкие запястья так туго, словно были не украшениями, а орудиями пытки, оставляя на коже красные отметины. Серебряный обруч с нацарапанными на оборотной стороне рунами удачи, удерживал смоляные косы, что на затылке были перехвачены гребнем по норманнскому обычаю. Голубое платье, сшитое из мягкой шерсти, охватывало тонкий стан, немного расширяясь книзу, не сковывая шаги. Всем видом Горлунг старалась подчеркнуть таинственное переплетение славянской и норманнской жизни, в её наряде были отголоски и той и другой культуры. Каждым предметом одежды Горлунг указывала на то, что не принадлежит ни Руси, ни Норэйг, она не такая, как остальные.

В общий зал Горлунг пришла первой, рабыни только что разожгли очаг, поэтому в зале было довольно прохладно и немного сыро. На длинном столе лежала льняная скатерть, на ней высился каравай белого хлеба, накрытый салфеткой, что остался после вчерашнего дня. Горлунг неодобрительно покачала головой: нужно выдавать меньше зерна пекарю, расточительство – это не то, что может позволить себе Утгард.

Зябко поведя плечами, Горлунг села у огня. Она смотрела на разгорающиеся, набирающие силу язычки пламени, сначала такие маленькие и хрупкие, они со временем превращались в пугающе-сильную стихию. Так и она, со временем станет лишь сильнее. В отличие от той же Прекрасы, чья сила в красоте лица, что проходит со временем, Горлунг с годами станет лишь могущественнее. А истоки этой власти она заложит сейчас, в этот непростой солнцеворот.

Довольно долго в зале никого не было, потом потихоньку стали подходить хирдманны. Они кивали Горлунг, садились к столу и наскоро ели, а она всё так и сидела, глядя в огонь. Странно, но Горлунг не могла ни на чём сосредоточиться, мысли словно не держались нынче в голове. Они блуждали с одного предмета на другой, оставляя неясный шум, немного пугающий, непривычный для Горлунг, что очень редко терзалась неведением и сомнениями.

Наконец-то появился Олаф, зевая на ходу, он шёл к своему месту во главе стола, не замечая Горлунг. Хирдманны приветствовали его, кивая и понукая рабынь, чтобы те принесли блюдо Олафу. Сев во главе стола, он что-то говорил Свенну и Аре, но Горлунг почему-то не слышала слов.

Горлунг встала с места и взяла у одной из рабынь кубок с молоком, поднесла его Олафу, почтительно склонив голову. Олаф принял кубок, не сказав ни слова, лишь одобрительно кивнул.

Вскоре в общей зале остались лишь Олаф, Горлунг, несколько хирдманнов и рабыни, что убирали со столов.

– Горлунг, я хочу молвить тебе слово, – тихо сказал Олаф.

Горлунг улыбаясь, кивнула, выходя вслед за ним из общей залы. Они шли мимо закрытых дверей, и почему-то Горлунг вспомнился тот вечер, когда они впервые с Олафом разделили ложе, то, как она со страхом шла в его одрину. И внезапно ей подумалось, что теперь до конца дней она будет делить ложе с ним, повинуясь любому его желанию. Ей захотелось убежать из Утгарда, из его жизни, но это было непозволительной роскошью: боги определили её земной путь иначе.

Олаф затворил за ними дверь покоя, и, повернувшись к Горлунг, долго и пристально смотрел на неё, будто собирался с силами.

– Я решил, что возьму тебя в жёны, – сказал Олаф будничным тоном, что так не вязался с его взволнованным выражением лица.

Горлунг кивнула, выражая покорность перед его решением. Склонив голову, она ждала продолжения, а сердце в груди билось гулко и быстро. Наконец-то стало претворяться в жизнь то, что было ей предначертано свыше.

– Думаю, что брачный пир мы сыграем на следующей седмице, – продолжил Олаф.

– На следующей седмице? Так скоро? – удивлённо подняв голову, спросила Горлунг.

– Да.

– Ты уже послал мунд во двор наследника Ульва Смелого? – спросила Горлунг.

– Зачем? – Олаф выглядел настолько поражённым вопросом, что Горлунг захотелось его ударить, и бить до тех пор, пока это выражение не сойдёт с лица.

– Как зачем? Ты же сказал, что решил взять меня в жены. В законные, – с нажимом сказала Горлунг.

– Сказал, – подтвердил Олаф, – и возьму.

– Тогда ты должен послать за меня мунд, чтобы наш брак стал полным. Отца моего нет среди живых, к счастью, – быстро добавила она, – единственная родня, оставшаяся у меня, – это наследник конунга Ульва Смелого – мужа моей бабки.

– Но Даг никому ничего не посылал, когда брал в жёны Прекрасу, – нахмурившись, сказал Олаф.

– Ему было и некому посылать, у Прекрасы нет более родни. Не сравнивай Дага и Прекрасу с нами, у нас с тобой иной путь, мы выше их, – медленно, словно объясняя ребёнку уклад жизни, сказала Горлунг.

– Не хочу я злато пускать на ветер. Ты будешь моей женой, и всё тут. Без всякого мунда, – отмахнулся Олаф.

– Вот значит, как, – прошипела Горлунг, – решил найти себе ту, которую сделаешь потом законной женой? А я буду на всеобщем осмеянии, наложницей, но с брачным пиром, что ничего не значит. Так решил меня опозорить? Как будто до этого мне мало доставалось, – зло фыркнула она.

– Не хочу я никого искать, – возразил Олаф.

Эти его слова будто успокоили Горлунг, она медленно вздохнула, и, повернувшись к нему, тихо молвила:

– Не хочет он. Или ты посылаешь мунд к наследнику моего деда, или не будет брачного пира.

– Не будет? – переспросил Олаф, и, хмыкнув, продолжил, – будет, коли я приказываю. И никуда ты не денешься.

– Не денусь, – медленно повторила она, словно пробуя на вкус слово.

– Да, как я сказал, так и будет. И если я решу потом взять ещё одну жену, то возьму, и никто меня не остановит. Ты – всего лишь женщина.

– Я клянусь тебе, что покуда ты не возьмёшь меня в законные жены, я не рожу тебе ребёнка, – спокойно сказала Горлунг.

– Что ты молвила? – потрясённо спросил Олаф.

– Я молвила, что покуда не стану твоей законной женой, я не рожу тебе ребёнка, – спокойно повторила она.

Олаф засмеялся: такими нелепыми показались ему слова Горлунг, справившись, наконец, со смехом, он молвил:

– Горлунг, твоя угроза пуста и глупа, боги дают нам детей помимо нашей воли.

– Я скорее удушу его собственными руками, чем позволю родиться вне законного брака.

Хорошее настроение Олафа как рукой сняло, в покое повисла напряжённая тишина, в которой треск огня в очаге казался оглушительным.

– Возьми свои слова назад, пока я сам тебя не придушил, – угрожающе сказал Олаф.

– Я убью нашего ребёнка, если он родится вне законного полного брака, – прошипела Горлунг.

В то же мгновение сильный удар по лицу заставил её отлететь в к очагу, подол платья взметнулся, и в воздухе запахло палёным. Держась за красную щёку, Горлунг старалась сбить пламя с тлеющего подола, не глядя на Олафа. Когда ей это удалось, Горлунг кивнула и тихо вышла из одрины Олафа, шепча проклятия. Злость клокотала в ней, в каждой жилке, в каждом кусочке кожи, но огромным усилием воли Горлунг взяла себя в руки.

В своем покое она сорвала с головы обруч с рунами, приносящими удачу, и бросила в сундук. Сняла голубое платье, надела тёмно-серое, привычное, в котором она обычно ощущала себя уверенно и спокойно. Но сегодня этого не произошло, ненависть и раздражение волнами накатывали на неё, заставляя кровь стучать в висках.

Некоторое время спустя дверь в её покой отворилась, и вошёл Олаф. Стоило ей взглянуть на него, как Горлунг поняла, что он взбешён не на шутку.

– Скажи мне, что всё сказанное тобой утром было неправдой, – приказал хозяин Утгарда.

Горлунг отрицательно покачала головой, отступая от него к стене.

– Что ты за женщина такая, если угрожаешь своего ребёнка убить? – потрясённо спросил Олаф.

– Олаф, я буду или законной женой или никем, выбирай. Если ты хочешь, чтобы всё оставалась как нынче, значит, брачный пир должен пройти по всем обычаям. Если ты не хочешь этого, я уйду из Утгарда.

Олаф засмеялся: эта женщина нынче целый день веселила его нелепыми замечаниями, угрозами, обещаниями.

– Уйдешь? Кто отпустит тебя? Ты моя. И довольно об этом. Я прикажу, и тебя не выпустят даже за ворота Утгарда, – бросил он, поборов смех.

Считая, что последнее слово в этом разговоре осталось за ним, Олаф, едва сдерживая бешенство, вышел из покоя Горлунг.

* * *

С тех пор и повелось так, что Горлунг начала избегать Олафа, она пустила на самотёк всё хозяйство Утгарда и все дни просиживала в ткацкой с Прекрасой, а вечера в своём покое с Рагнаром.

Прекраса не одобряла поведения сестры и постоянно ей об этом твердила:

– Горлунг, ты зря так, нужно было соглашаться со словами Олафа, – говорила она.

– Нет, Прекраса. Я права. Я ему не просто девка какая-то. Я – дочь князя, внучка конунга, княгиня, в конце концов, – упрямо молвила Горлунг, не глядя на сестру.

– Горлунг, прекрати эти разговоры. Об этом, кроме тебя, уже и не помнит никто, а ты, словно безумная, всё своё твердишь. Посмотри на меня. Я счастлива с Дагом, – проговорила Прекраса, поглаживая округлившийся живот, – ты сама себе ищешь бед на голову.

Но Горлунг лишь качала головой, переубедить её было никому не под силу.

Она была уверена, что Олаф всё-таки пошлёт мунд во двор наследника Ульва Смелого. Ведь каждую ночь Олаф приходил в её покой, и волоком тащил в свою одрину. Горлунг в эти ночи не говорила ему ни слова, ничем не выказывая своего отношения, она даже не смотрела на него.

Это были жуткие ночи, почти такие же чёрные, как проведенные подле Карна. Нет, Олаф её больше не бил, и слова дурного не говорил, но каждым жестом показывал, что он – хозяин, а Горлунг – его вещь. Ни одной ласки, ни одного нежного слова, только доказательства совей силы и её слабости.

– Я устал, Горлунг, от такой жизни, – сказал однажды ночью Олаф.

– Ты сам её выбрал, – ответила Горлунг, спуская ноги с ложа и натягивая платье.

– Куда ты собралась? – поднимаясь на локте, поинтересовался он.

– В свой покой.

– Не уходи, – схватив её за плечо, сказал Олаф.

– Я ещё нужна тебе, господин? – издевательски спросила Горлунг.

– Не выводи меня из себя, – предостерёг её Олаф.

– Я и не держала в мыслях такого, – ответила Горлунг полупочтительно-полунахально.

– Хватит, Горлунг, давай устроим брачный пир и забудем всё, что было до него, – примирительно сказал Олаф.

– Ты пошлёшь мунд? – спросила она.

Олаф тяжело вздохнул и отвернулся от неё. Что за упрямица?

– Олаф, я прошу тебя, пошли ему мои венцы, серьги, перстни, браслеты – всё, что есть у меня, только пошли этот проклятый мунд. Не могу я без него, покоя мне нет, – устало сказала Горлунг, – я не хочу жить с тобой в ругани, но и быть неполной женой я просто не могу.

– Неужели для тебя это так важно? – удивлённо спросил Олаф.

– Да, важно, – ответила Горлунг, – я хочу быть лишь законной женой, если ты захочешь взять себе ещё одну жену, я не буду против, но я хочу остаться хозяйкой Утгарда. Я всю жизнь об этом мечтала, мне это необходимо.

– Ладно, – вздохнув, сказал Олаф.

* * *

Мунд был отправлен во двор наследника Ульва Смелого к концу той седмицы, а брачный пир Горлунг и Олаф состоялся за день до йоля. С тех пор наладилась жизнь в Утгарде, Горлунг весь люд принял как новую хозяйку двора. Жёны хирдманнов её не полюбили, но больше и не пытались указать на её место наложницы, что берёт на себя слишком много. Сами воины относились к Горлунг так же, как и некогда к Гуннхильд, как к законной жене Олафа, хирдманнам по сути было глубоко безразлично, кого взял в жёны их господин. Хотя Горлунг, как человек, никому не нравилась, и никто из них не завидовал Олафу, выбравшему её в жёны.

Утгард со временем расширился, и стал очень зажиточным двором. Каждое лето Олаф собирал хирдманнов, и они шли в поход, но уже не на Гардар, теперь путь его драккар лежал на запад. И все походы были удачными, драккары возвращались гружёные златом и треплями.

Прекраса к весне родила мальчика, названного Лодур – в честь отца Дага, а спустя солнцеворот родила мужу дочь и сына – Скуди и Тронда. Горлунг же с разницей в два солнцеворота родила Олафу двух дочерей – Ингельду и Диду.

Рождение Диды для всех было омрачено гибелью младшего сына конунга Ингельда Молчаливого в одном из походов на земли галлов. Спустя ещё два солнцеворота умер наследник конунга Ингельда от гнилой болезни. К тому времени, как Ингельде исполнилось десять лет, из сыновей от законной жены конунга Ингельда оставался лишь Улль, прозванный Безумным.

Так нежданно и негаданно для самого себя Олаф стал наследником отца и вместе с Горлунг и дочерьми переехал в Ранхейм – двор Ингельда Смелого. Управляющим в Утгарде был оставлен Даг, к вящему неудовольствию Горлунг, так и не простившей ему убийства Яромира.

Глава 42

Студень 880 год н. э., Норэйг, Ранхейм

Стояла холодная ясная зимняя ночь, на звёздном небе не видно было и тени облачка, оно казалось манящим, тёмно-синим, словно мягкая ткань, что прославила Утгард. Ночная правительница сияла на тёмном небе тонким полукругом, словно подмигивая подлунному миру. Она видела на своём долгом веку многое: рождение и смерть, поле брани и брачные пиры, зло, предательство и прощение, но почему-то всегда сопоставлялась со всем тёмным, загадочным и манящим. То ли оттого, что ночами решались иногда судьбы целых держав, то ли от того, что обычно ночами творилось зло, тёмное время для тёмных дел, гласила мудрость народная.

Олаф открыл глаза, не понимая, что его разбудило, но было ощущение, словно его кто-то толкнул в бок. Повернув голову вправо, он посмотрел на совсем юную девчушку, что спала подле него, разметав по плечам чёрные косы, и по-детски подложив руку под щеку. Посмотрев влево, Олаф увидел, что и спящая с другой стороны подле него русоволосая девчонка не могла его разбудить, слишком уж крепок был её сон. Олаф вздохнул, мечта любого воина – молодые, услужливые рабыни, почему-то на сей раз его не обрадовали. Сколько их было теперь подле него? Уйма, и ни одна не затронула его сердце и думы. Красивые, покорные, пустые – они вились вокруг него, нового конунга Ранхейма.

Олаф встал с ложа тихо, чтобы не разбудить юных дев, и, одевшись, вышел из покоя. Ранхейм, кто бы мог подумать, что именно Олаф наследует его? Норны неожиданно сплели его судьбу, всё у него в жизни получилось совсем не так, как ему хотелось. Но почему-то всё чаще посещала Олафа мысль, что отцовский двор стал для него клеткой, лишившей всего: свободы, удачи, веры и надежды. Видимо, чтобы стать достойным правителем, нужно с детства к этому быть готовым, а он, Олаф, лишь терялся от власти, в отличие от Горлунг. О, его жена любила править, она была рождена для этого. Будь она проклята вместе со всеми её способностями!

Подойдя к покою жены, Олаф увидел, что дверь приоткрыта, и оттуда слышны голоса жены и сына. Рагнар и Горлунг о чём-то громко спорили, Олафа это удивило, обычно эти двое жили мирно и очень редко ссорились. Странно, но из всех детей Олафа, Рагнар был ближе всех к Горлунг, хотя она не была ему матерью. Эти двое, словно связанные одной нитью, бродили по Ранхейму, сея ненависть в сердцах дворового люда, слишком властные, требовательные, смотрящие далеко вперёд, безжалостные.

Горлунг… перед мысленным взором Олафа возникла фигура жены, плавные линии рук, покатые плечи, округлая фигура: с годами дочь Торина стала полнее. Никто уже не мог назвать её тощей. Олаф вспомнил, какой увидел Горлунг впервые в Торинграде, улыбнулся той женщине, что навсегда похитила его сердце. Тогда она была совсем иной, более человечной, доброй и любящей. Теперь всё иначе, они оба изменились. Да, изменились, стали хуже, злее и жестче. Никогда бы он не подумал, что так всё сложится, ведь ничего не предвещало такой жизни. Они с Горлунг были так счастливы, когда родилась Ингельда и Дида, хотя, нет, счастлив был он, а она всегда была немного отстраненной, всегда себе на уме.

Олаф услышал голос сына, хриплый, низкий, взволнованный. Как незаметно вырос их с Гуннхильд сын и как давно не говорил с Олафом, а лишь презрительно и брезгливо морщился, глядя на него, на своего отца.

– Горлунг, ты и вправду думаешь, что мне нужно взять в жёны дочь конунга Руара?

– Да, Рагнар, как иначе? – спокойно отвечала Горлунг.

– Горлунг, она же некрасива, неприятна для взора, я не о такой жене грезил!

– Рагнар, прекрати молоть вздор! Ты рассуждаешь, словно простой хирдманн! Конунг Руар даст в приданое за дочь землю, ты расширить Ранхейм, а все разговоры о красоте не стоят ничего. Ты – будущий правитель, негоже тебе рассуждать, как простому воину, как обычному глупцу. Красота – самое непостоянное из достоинств женщины, сегодня она есть, а спустя несколько лет красоты как не бывало. И потом, Рагнар, тебе всего лишь нужно будет, чтобы она родила тебе наследника, а красивых наложниц взять ты всегда сможешь. Вон, посмотри, как живёт твой отец, его девок вскорости будет столько, что весь Ранхейм будет работать лишь на их содержание, – насмешливо сказала Горлунг.

– Горлунг, но в этом есть и твоя вина, – осторожно заметил Рагнар.

– Какая? – тихо поинтересовалась Горлунг.

– Если бы ты давала отцу думать, что всё по-прежнему, сохраняла для него видимость счастливой жизни, этих девок бы не было, ну, или их было бы не столько, – молвил он.

– Рагнар, милый, поверь, так проще. И у меня больше нет сил на эту игру в счастье, я устала. Пусть этих девиц будет больше, чем люда в Ранхейме, только бы твой отец никогда более не переступал порог моего покоя. Не могу я смотреть на этого слабака, что мнит себя великим правителем. Рагнар, милый, если бы ты знал, как тяжко мне видеть таким хозяина Ранхейма, он не достоин этого. Одно из самых богатых конунгств Норэйг заслуживает лучшего правителя.

Олаф поморщился, он давно знал, что Горлунг его не любит и не уважает, но слышать жестокие слова ему было неприятно.

– Горлунг, – вздохнув, ответил Рагнар, – но я не хочу брать её в жены.

Он не встал на защиту отца, Рагнар не делал этого уже много лет, ибо нельзя выступать против истины, а в жестоких словах мачехи была только правда. Горлунг всегда была такой – резкой, жестокой, нетерпимой, но ему молвила лишь правду. Она всегда была права, как ни печально это было осознавать Рагнару. И сейчас он понимал, что жена отца права, но из мальчишеского упрямства продолжал настаивать на своём.

– Рагнар, сейчас ты мне напоминаешь отца, что не видит никогда дальше своего носа! Ты расширишь свои земли! Твой отец хороший воин, но никудышный правитель, разве ты не видишь этого, разве все наши с тобой разговоры прошли впустую? Я же растила тебя не как какого-нибудь мальчишку, а как мудрого правителя, мы же вместе вершили суд ещё в Утгарде, а здесь ты вообще стал моей опорой. Ты же видишь, что Ранхейм не приносит былого дохода, нам нужны земли, иначе твоим сыновьям нечего будет наследовать. Это стоит нескольких ночей с Турой, уж поверь мне, – убеждённо сказала Горлунг.

– Я подумаю, Горлунг, – тихо сказал Рагнар.

– Подумай и прими верное решение, у нас нет выхода, Рагнар, – тихо сказала Горлунг, – твой отец пускает по ветру всё наследие конунга Ингельда.

На какое-то мгновение повисла тишина, и Олаф невольно забеспокоился, не увидели ли они его.

– Отец всё так же продолжает? – спросил немного спокойнее Рагнар.

– Рагнар, ты же знаешь отца, – в голосе Горлунг сквозил холод и равнодушие, – он навеки останется таким, каков есть. Безвольным, недалёким, слабым – таков он есть. Это истина, я могу врать соседям, что он продолжает традиции Ингельда и мудро правит, но это ложь. Олаф отвратительный конунг. И я не хочу, чтобы ты был таким, как он.

Олаф выругался про себя. Его жена… в венах у неё течёт не кровь, а студёная водица. И Рагнар её во всём поддерживает, как они ему надоели, оба! И опять этот проклятый Ранхейм, только об этом куске земли думают, будто нет ничего важнее.

Не в силах более слышать холодный голос Горлунг Олаф быстро прошёл в общий зал, где молодые рабыни мыли очаг. Увидев возле общего стола маленькую и худенькую фигурку новой рабыни, Олаф быстрым шагом подошёл к ней. Девчонка обернулась, испуганно глядя на него большими васильковыми глазами, стараясь проскользнуть мимо него. Но нет, он и так упустил слишком много, и, задрав подол рабыни, Олаф повалил её на стол, на глазах у остальных. Он – хозяин Ранхейма, одного из богатейших конунгств Норэйг, ему можно всё!

* * *

Олаф увидел Горлунг следующим утром, она, как обычно, поморщилась при его появлении, неодобрительно посмотрела на его помятое лицо с давно нестриженой бородой. Но почтительно склонила голову: как ни смешно, но Горлунг всегда подчеркивала его высокое положение, хотя давным-давно сама управляла всем в Ранхейме: вершила суд, принимала решения по поводу укреплений, запасов еды, продажи треплей.

От этого Олаф взбесился, ему необходимо было доказать ей, всем вокруг и в первую очередь самому себе, что Олаф Ингельдсон, конунг Ранхейма, ещё на что-то способен.

– Я собираюсь пойти в набег в этот солнцеворот, – отрывисто сказал Олаф.

Чужие земли, где не будет её, вот что манило теперь Олафа больше всего на свете. Он с усмешкой вспомнил свой давний поход, когда только и грезил, что о возвращении, да о ложе Горлунг.

– Как тебе будет угодно, но…

– Ты останешься хозяйкой Ранхейма, – перебил её Олаф.

– Благодарю за доверие, муж, – с почтением ответила она.

Горлунг смотрела на мужа с нескрываемым презрением. Набег – очередная блажь, может, через седмицу он остынет, запоем начнёт мёд пить и забудет об этой идее. Хорошо бы, хотя пусть уезжает, без него только лучше.

– Когда я приду из набега, будем решать вопрос о супружестве Ингельды, – продолжил Олаф.

– Она ещё слишком молода, Олаф, – возразила Горлунг.

– Молода, зато поразительно красива, все хирдманны заглядываются на неё, – голос Олафа стал теплее, а взгляд довольным и мечтательным, – волосы у неё словно злато, в кого они такие? Если бы я не был уверен, что в Утгарде у тебя не было милого друга, я бы решил, что она не от меня.

– Ну, твой отец и мой были светловолосыми, – улыбнувшись, ответила Горлунг, – наверное, она в них.

– Зато остальным в тебя, – с упрёком сказал Олаф, – вот Дида – другое дело, моя дочь. А в Ингельде слишком много твоего, эти пугающие глаза, когда она смотрит на меня, мне хочется поскорее уйти от её взора.

Горлунг отвернулась, её старшая дочь была поразительно похожа на Суль, и не только внешнее сходство не давало покоя ей, у Ингельды душа была такая же чёрная, как у прабабки. Где найти ей достойного супруга, что сможет её наклонности обуздать? Да и есть ли такой силы мужчина в мире подлунном?

– Я не виновата в этом. Когда ты брал меня в жёны, ты всё обо мне знал, я не скрывала от тебя ничего, – склонив голову, ответила Горлунг.

– Я и не виню тебя в утайке. Но уж больно Ингельда красива, словно сама Фрея, – улыбнувшись, продолжил Олаф, – никого нет краше неё. Заметила, какой она стала, совсем выросла, пора ей разделить ложе с воином.

Эти слова мужа повисли в воздухе, и Горлунг почти физически ощутила их тяжесть. «Разделить ложе с воином…» – сказал Олаф, о, боги! Перед её глазами возникла вереница девок Олафа, таких юных, таких красивых. Неужели он настолько погряз в своей распущенности, что…

– Да, мы подберём ей мужа, – нервно и быстро сказала Горлунг, – давай не ждать твоего прихода с набега, может, сейчас…

– Горлунг, ты же не хотела мгновение назад её супружества, – ошарашенно сказал Олаф.

– А теперь хочу, – быстро облизав губы и испуганно глядя на него, сказала Горлунг.

На её лице был написан такой ужас, какого Олаф не видел никогда, Горлунг вся подобралась от страха и смотрела на него, словно он был изувером. Внезапно Олаф понял причину её испуга.

– Ты что же подумала, что я…. – у Олафа даже дар речи пропал.

– Олаф, ты же только что сказал, что она должна взойти на ложе с воином, что я могу ещё подумать? – высоким испуганным голосом, ответила Горлунг.

– Но она мне дочь! – хрипло сказал он.

– Все твои наложницы годами тебе в дочери годятся, – начала оправдываться Горлунг, – а бывает, и моложе. Я тебе ни разу ни слова не говорила, но все эти оргии, что ты устраиваешь на глазах у всех… я не позволю тебе распустить свои руки на Ингельду!

– Замолчи, женщина, ты, видимо, безумна! – в гневе вскричал Олаф, – я люблю своих дочерей!

Вздох облегчения сорвался с её губ, о, великая Фригг, спасибо за заступничество, за то, что сохранила хоть крупицу разума в голове Олафа.

– Прости, – молвила Горлунг, заливаясь румянцем и отходя от него на почтительное расстояние.

А Олаф так и остался стоять в общей зале, пытаясь понять, когда же боги так его прокляли, что теперь и собственная жена считает, что он способен взойти на ложе с дочерью. Когда всё это началось? Когда его судьба совершила такой крутой поворот? И как он мог это проглядеть?

* * *

Горлунг всегда, глядя на дочерей, невольно их сравнивала. Ингельда, похожая, к неудовольствию матери, на свою бабку, Суль, была красива, белокожа и светловолоса. Её золотые косы прославили дочь Олафа на весь Ранхейм. Признанная красавица, она упивалась своей властью над мужчинами. И если бы не чёрные, словно крыло ворона, глаза, то Горлунг была бы склонна сравнивать её с Прекрасой. Но она давно поняла, что в отличие от сестры, Ингельда умна, хитра и изворотлива, истинная внучка Суль.

Ее младшая сестра Дида была совсем не похожа на Ингельду: чёрные прямые волосы, смуглая кожа и отцовские глаза, причудливого сине-зелёного цвета. Кроме цвета глаз, Дида унаследовала от Олафа лёгкий нрав и доброту, она постоянно заливалась колокольчиком и была любимицей ранхеймских женщин.

Каждый раз, когда Горлунг смотрела на них, ей вспоминался день тризны по князю Торину, её первое видение, когда она узрела своих дочерей. Видения давно перестали её посещать, с тех самых пор, когда Горлунг смирилась со смертью Яромира, но она помнила их все чётко и ясно.

С самого рождения Ингельды Горлунг знала, что та унаследовала её дар – чёрные жгучие глаза не оставляли в этом сомнений. Горлунг с раннего возраста учила Ингельду разбираться в травах и варить зелья, Дида тоже всегда была на занятиях и даже неплохо варила настои и готовила целебные мази, знала все травы и их действие на человека. Но Дида не унаследовала дара Горлунг, она не понимала травы, не слышала их, а Ингельда владела этим в совершенстве. Иногда Горлунг с грустью думала, что о такой внучке мечтала Суль, но Ингельда никогда не узнает об этом, зная нездоровый интерес дочери к старым сплетням о жене Ульва Смелого, Горлунг никогда не рассказывала Ингельде о Суль.

Горлунг всегда старалась научить Ингельду применять травы лишь во благо, ибо готовить яды старшая дочь Олафа умела и сама. Иногда Горлунг с ужасом смотрела на понимающе-заинтересованный взгляд, что бросала Ингельда на ядовитые, опасные травы, она словно чуяла их. Ингельда всегда, словно исподтишка, старалась выведать у Горлунг всё о ядах, как манили они её! По прошествии лет Ингельда поняла, что от матери ей не добиться ответов, и лишь ехидно улыбалась, задавая вопросы об опасных травах, глядя на каменное лицо Горлунг.

Ингельда всегда беспокоила Горлунг, ибо дочь понимала с младенчества, что в её руках дремлет сила. Она упивалась этим осознанием и всегда ставила себя выше других, в Ингельде, словно в тёмном омуте, сплелось всё плохое, что унаследовала она от предков: высокомерие и жестокость Торина, дар Суль, знания Горлунг, беспечность Олафа.

К 16 годам Ингельда решила, что люб ей один из хирдманнов Олафа. Красивый и развращённый Веремуд не сводил с Ингельды пронзительного плотоядного тяжёлого взгляда серых глаз. Его внимание Ингельда принимала за признак влюблённости и грезила только о нём, не делая из этого тайны.

– Ингельда, я против твоего супружества с хирдманном Веремудом, – однажды не выдержав, сказала Горлунг.

– Но почему? – насмешливо проворковала Ингельда.

Дида, что сидела в углу покоя на обшарпанном сундуке, связывая сушёные травы в пучки, подняв голову, прислушивалась к разговору сестры и матери.

– Ты – дочь конунга, а он хирдманн, – спокойно ответила Горлунг.

Она невольно улыбнулась про себя: сколько раз за жизнь ей приходилось говорить эти слова? Бесчисленно.

– Но он тоже сын конунга, просто самый младший, вот и нанимается в хирд, – возразила ей дочь.

– Ему не быть никогда конунгом, – отрезала Горлунг, словно это должно поставить точку в их разговоре.

– Почему же? Отец мой ведь стал конунгом, – с улыбкой ответила Ингельда.

Её словно забавлял разговор с матерью, так беседует сильный и умный соперник с глупым и слабым, зная, что непременно победит в споре. Накрутив золотую прядь на тонкий палец, Ингельда с интересом смотрела на мать, выжидая момент для главного удара.

– Ты своего отца не равняй с Веремудом! – громко сказала Горлунг.

– Отчего же? – промурлыкала Ингельда.

– У них разные судьбы.

– Разные судьбы, – улыбнулась Ингельда, – но ежели в женах любого из них особенная женщина, то путь в наследники лежит сам собой.

– О чём ты, Ингельда? – спокойно спросила Горлунг.

– Матушка, неужели ты считаешь, что я не могу сопоставить простейшие вещи, – вкрадчиво спросила Ингельда.

Неприятный холодок пробежал по спине Горлунг: неужели Ингельда обо всём догадывается? Но лицо, как обычно, было каменным, оно ничего не выражало и не выдавало её чувств.

– Я не понимаю, о чём ты, – твердо повторила Горлунг.

– О даре нашем с тобой, – промурлыкала Ингельда.

– Это не дар, Ингельда, далеко не дар, к несчастью, я поняла это слишком поздно, – грустно сказала Горлунг.

Она отвернулась от дочери и задумалась: когда сама смогла уразуметь эту истину? Сколько ей для этого потребовалось солнцеворотов? Из раздумий Горлунг вывел голос дочери.

– Не дар? А что тогда? – удивлённо подняв бровь цвета тёмного мёда, спросила Ингельда.

– Это проклятие богов, что ниспослано на наши хрупкие плечи, – вздохнув, ответила Горлунг.

Сколько раз она пыталась объяснить это Ингельде, но всё без толку, дочь была в восторге от своих умений.

– Проклятие? – всё так же забавляясь, спросила Ингельда.

– Ингельда, почему ты никогда не задумывалась о том, счастливы ли мы с отцом? – горько улыбнувшись, спросила Горлунг.